Текст книги "Избранное"

Христиане говорят с Богом;

мещане говорят о Боге.

С. Кьеркегор

Оп s'arrange mieux de sa mauvaise conscience

que de sa mauvaise rйputation.

Emmanuel Mounier [1]

Хайме Себальосу не забыть этой июньской ночи. Прислонясь к голубой стене дома в переулке, он смотрел, как удаляется его друг Хуан Мануэль. С ним вместе уходили образы преданного в руки властей мужчины, одинокой женщины, жалкого толстяка-коммерсанта, вчера скончавшегося. А главное, уходили вдаль слова, ставшие теперь бессмысленными: «Я пришел призвать не праведников, но грешников». Обломками, слогами падали они в бездну равнодушия и покоя. Он чувствовал себя спокойным. Он должен чувствовать себя спокойным. Хайме Себальос повторял теперь шепотом свою фамилию. Себальос. Почему его так зовут? Кого и зачем так звали до него? Тех желтолицых, чопорных, затянутых в корсеты призраков, которых отец его перед смертью развесил на стенах своей спальни? Себальосы из Гуанахуато. Почтенная семья. Добрые католики. Порядочные люди. Нет, они не призраки. Он носит их в себе, хочет он этого или не хочет. Тринадцати лет он еще играл в старой карете без колес, которая хранилась в пыльном сарае. Но нет, сперва он должен вспомнить их такими, какими они глядели со стен в спальне отца, запечатленные на выцветших дагерротипах.

Он будет их вспоминать. Повторять имена, истории. Вот их дом, сырой и угрюмый. Дом, чьи двери и окна одно за другим закрывали то смерть, то забвение, то попросту отсутствие событий. Дом недолгой поры его отрочества. Семья, в которой он хотел быть христианином. Дом и семья. Гуанахуато. Он будет повторять имена, истории.

Он направился обратно в дом предков. Взошла луна, и Гуанахуато щедро возвращал яркий ее свет, отраженный куполами, балконными решетками и мостовыми. Каменный особняк семьи Себальосов раскрыл двери своей просторной зеленой прихожей навстречу Хайме.

1

Вот он, этот большой каменный дом, где семья живет и ныне История Гуанахуато легла темным налетом на стены из розоватого камня. На судьбы Себальосов, на их спальни и коридоры. Большой каменный дом, стоящий между Спуском к саду Морелоса [1] и улицей Св. Роха, напротив храма того же святого и в нескольких шагах от небольшой площади, знаменитой тем, что на ней из года в год на фоне естественных декораций – фонарей, деревьев, балконов, крашенных охрою стен и каменных крестов – устраивается представление интермедий Сервантеса.

Жизнь в доме течет медленно, и чувствуется в нем какая-то ветхость – не столько в старых стенах и сырых потолочных балках, сколько в самом воздухе, который за ночь застаивается и вбирает запах пыли, осевшей в складках портьер. Это дом портьер: зеленые бархатные на дверях парадных балконов; из старинного, тканного золотом шелка – между комнатами; снова бархатные – красные, в пятнах – на дверях супружеских спален; хлопчатобумажные – в остальных комнатах. Когда со стоном налетает ветер с гор, портьеры, как гибкие руки, вздымаются, колышутся и опрокидывают столики и статуэтки. Похоже, будто чьи-то могучие крылья сейчас охватят стены и унесут дом в небо. Но ветер стихает, и пыль снова забивается в укромные места.

Свет настойчиво выделяет некоторые предметы: большие часы в гостиной, посеребренные сабли деда Франсиско, бронзовую вазу для фруктов, которая неизменно блестит в центре темной столовой. Доску с колокольчиком у двери в кухню и в самой кухне – изразцы, медную и глиняную утварь. Выложенный камнем фонтан в патио, в темноте он кажется белым. Сам дом – темно-коричневый. Высокие потолки с балками, стены с зеленоватыми обоями, темная мебель, обитая шелком и плетеная.

Залы и спальни расположены на третьем этаже. Когда входишь в огромную прихожую со стороны Спуска, в ее глубине смутно светлеет патио; сразу направо – широкая, прямо-таки дворцовая, каменная лестница с высеченными в камне гербами города на высоких стенах и картиной «Распятие Христа» на площадке. По лестнице поднимаются в просторную гостиную, которая когда-то была белой, веселой, с полом из каменных плиток, белеными стенами и мебелью орехового дерева. Нынешний облик придал ей дед, Пепе Себальос: массивные занавеси, подсвечники и зеленоватые обои, паркетный пол, обитые коричневым шелком кушетки и окрашенные лазурью колонны. Четыре балкона, глядящие на площадь Св. Роха, все выходят из этой большой гостиной. Золототканая портьера отделяет ее от смежной комнатки без окон, где в прежние времена обычно помещался оркестр. Дверь с матовыми стеклами и флорентийской росписью ведет в темную, мрачную столовую, позади которой, во всю длину крыла, расположена кухня. За другой такой же дверью прячется библиотека с почерневшими кожаными креслами, отсюда можно пройти в галерею над патио, где, журча, струится вода по зеленому мху. В галерею, образующую прямоугольник, выходят окна из библиотеки, большой спальни и спальни Хайме. За спальнями – общая ванная, устроенная в начале века. До сих пор сохранились позолоченные краны и львиные головы, которыми Пепе Себальос украсил свою ванну. И до сих пор течет там вода кофейного цвета, с примесью железа, которой совершают омовение в Гуанахуато.

Налево от входа – просторный сарай, где паутина, сундуки, выброшенные картины, хромоногая мебель, доски, коллекции бабочек, чьи крылышки перемешались с осколками их прикрывавшего стекла, потемневшие зеркала, пучки соломы, растрепанные томики романов-фельетонов, которыми зачитывались прежние поколения: Поль Феваль, Дюма, Понсон дю Террайль; старые швейные машины. Тильбюри без колес, черная карета – обиталище моли, набитое тряпками чучело филина, литография Порфирио Диаса [2] в почерневшей серебряной рамке, грудастый старомодный манекен. Высоко-высоко круглое оконце, через которое просачивается тусклый свет. Это бывший каретный сарай.

Подобно тому как свет выделяет некоторые предметы в доме, в воспоминаниях Хайме выделяются некоторые вещи, находившиеся в сарае. Он вспоминает желтую обложку обнаруженного на дне сундука тома «XIX век» [3] – с благодарностями родины Мексики генералу Приму [4] за то, что он не принял участия в авантюре императора Наполеона III. Вспоминает посеребренные сабли деда Франсиско, висящие крест-накрест на стене гостиной. Сколько раз Хайме играл ими, изображая сражения с пиратами, рыцарские турниры, погони мушкетеров! Вспоминает большую овальную, в тоне сепии, фотографию дедушки и бабушки. А однажды он нашел в сундуке черную вуаль, которую бабушка, вероятно, надевала в день похорон Пепе Себальоса.

2

По выражению дяди, Хорхе Балькарселя, они принадлежали к гуанахуатской семье, имевшей немалые заслуги и обширную родню. Гуанахуато в Мексике примерно то же, что в Европе Фландрия: сердцевина, квинтэссенция стиля, подлинная национальная своеобычность. Перечислять гуанахуатских общественных деятелей – никогда не кончишь, но их количество еще не даст представления о глубине политического чувства мексиканцев этого штата, гордящегося тем, что он был колыбелью Независимости [5] . Если бы мы хотели определить, к какому штату республики восходят корни мексиканского стиля в политике, следовало бы назвать Гуанахуато. Коварство замысла и тонкость исполнения носят отпечаток исконно гуанахуатский; никто лучше гуанахуатцев не владеет тактикой внешней лояльности для прикрытия неуклонно осуществляемой тайной цели; никто лучше не понимает значения формальных процедур и кабинетных интриг. Почему на обширных просторах Новой Испании [6] именно гуанахуатцы были читателями – и армией – Вольтера и Руссо? Почему уже в наше время на ступенях пышных амфитеатров здешнего университета слышатся дискуссии о Хайдеггере [7] и Марксе? Гуанахуатец наделен двойной и в высшей степени развитой способностью усваивать теорию и превращать ее в практику. Недаром Гуанахуато был родиной Лукаса Аламана [8] . А здешний университет – старинным иезуитским центром.

Итак, гуанахуатец – это законченный иезуит. Иезуит-мирянин (как все люди дела), способный служить церкви наиболее удобной и, по его мнению, гарантирующей наилучшее практическое осуществление теоретической «воли общества». Люди, умные, с четким сознанием своих целей и уклончивой манерой, поведения, наследники традиции, которую ретивому мексиканскому централизму не удалось уничтожить, гуанахуатцы воплощают вершину того, что можно назвать духом центра Мексики. Серьезность мичоаканцев, граничащая с торжественностью, у гуанахуатцев смягчена чувством приличия и иронией. Чрезмерное областничество сакатекасцев умеряется у гуанахуатцев сознанием универсализма: их некогда посетил барон фон Гумбольдт [9] ; их жизнь украшает театр Хуареса [10] с росписями декоратора парижской Комической оперы; они хранители усвоенной деятелями Независимости традиции века Просвещения. Неприкрытое лицемерие пуэбланца – у гуанахуатца искусная вкрадчивость. Наконец, там, где от жителя столичного штата надо ждать утверждения или умолчания, гуанахуатец пойдет на типичный компромисс.

Семья Себальосов полностью принадлежала к этой особой, сердцевине центра Мексики. Если для других местных семейств главным именем в истории государства было имя графа де Каса Рул [11] или же имена интенданта Рианьо [12] , дона Мигеля Идальго, дона Хуана Баутиста Моралеса [13] или падре Монтеса де Ока [14] , то для Себальосов не было имени более славного – о чем напоминали развешанные в залах каменного особняка портреты,– нежели имя Муньоса Ледо [15] . Именно он, некогда отличившийся губернатор этого штата, дал разрешение семье бедных иммигрантов из Мадрида открыть торговлю тканями вблизи храма св. Диего в давно минувшие времена, в 1852 году. Глава семьи, дон Ихинио Себальос, прежде был приказчиком у Бальдомеро Санта Крус, тоже испанца родом, крупного-торговца тканями на улице Саль, и усвоил от него основное правило торговли: доброе сукно и в сундуке продашь. Проводя день-деньской за прилавком, он обогащался медленно, но верно. И все же на Себальосов, на этих выходцев из Испании, и вдобавок лавочников, смотрели косо в те. времена, когда приносила первые плоды Независимость. Иного мнения был секретарь сеньора губернатора, пленившийся чарами старшей дочери Себальосов, семнадцатилетней обладательницы яркого румянца и зеленых глаз. Так что именно благодаря прелестной сеньоре де Лемус, супруге упомянутого секретаря, и удалось переселить лавку ее папаши из темной улочки Дохлых Собак на солнечное и почетное место против величественного храма св. Диего. Но и поныне семейство предпочитает называть виновником первоначальной своей удачи губернатора Октавиано Муньоса Ледо, представляя тем самым убедительное свидетельство своей ассимиляции в Гуанахуато: сперва мнение общества, затем семейные дела. Под столь высоким покровительством три юных отпрыска Себальосов росли в роскоши, брали уроки у частных учителей и обучались всему, что наряду с коммерцией следовало знать солидным торговцам тканями, делающим карьеру в обществе. Путь их, однако, не всегда был усыпан розами: Муньос Ледо на посту губернатора задержался весьма недолго, и, хотя преемники его были также консерваторами, Лемус, секретарь правления штата, ухитрился сделать ловкий пируэт и благополучно приземлиться в лагере либералов. И в 1862-м, когда отряды Прима высадились на мексиканский берег, чтобы взыскать с Мексики ее долг, взрыв ненависти к испанцам, вдохновлявший группы молодежи, что проходила по узким улицам старинного городка с возгласом «На Мадрид!», вынудил дона Ихинио Себальоса запереть магазин и укрыться со всем своим семейством – кринолины и локоны, взбитые бачки и синие рединготы, гвоздика у корсажа и цепочка на жилете – в доме Лемуса.

Но еще больше, чем свою вторую родину, Мексику, Себальосы – напоминавшие, когда собирались вместе, семейные портреты Кордеро [16] – должны были благодарить генерала Прима за его неожиданный жест. Их торговля снова стала процветать. Гонявшиеся за модой дамы всегда находили у «Себальоса и сыновей» матовый шелк, китайскую шаль или брюссельские кружева для предстоящего бала во дворце. Когда старик Ихинио Себальос скончался – в этот же день Максимилиан ступил на землю Веракрус,– семья его находилась на высшей ступени общества своей провинции.

Себальосы приобрели аристократический особняк напротив храма св. Роха. Особняк в колониальном стиле, с белеными стенами, теплыми тонами каменных полов и орехового дерева. На гранитных плитах у подъезда раздавался стук копыт нескольких чистокровок, а в каретном сарае стояла черная карета для торжественных выездов, затем тильбюри для загородных прогулок и двухместная коляска для повседневных поездок. Конюхи, гувернантки, кухарки, учитель музыки, слуги и садовники носились взад-вперед, стуча каблуками или шлепая босыми ногами, по галерее огромного дома.

Война с интервентами разделила трех братьев. Панфило и Хосе предпочитали жить по-прежнему под сенью королевской власти, угождая вкусам местной знати, но если Панфило – старший сын дона Ихинио – был беззаветно предан Империи, то Хосе втихомолку держался либеральных взглядов, которые, кстати сказать, были некогда причиной эмиграции дона Ихинио. Один Франсиско решил открыто присоединиться к либералам: он сражался под командой генерала Мариано Эскобедо [17] и в конце концов был взят в плен и расстрелян по приказу грозного Дюпена в одной из долин Халиско.

Семьей заправляла вдова дона Ихинио. Маргарита Мачадо, уроженка Кордовы, была женщина умная, веселая и без предрассудков, умевшая как бы шутя (даже с некой внешней небрежностью) вести дела – они были в идеальном порядке, и это тем более поражало, что на всем, что ни делала хозяйка, был налет сумбурности. Донья Маргарита принимала жизнь как она есть, и в облике этой женщины подтверждалась пресловутая истина о связи между обилием плоти и жизнерадостностью. Прочие дамы Гуанахуато, умом попроще, но более чопорные, не переставали ею восхищаться: она была в курсе всех событий крупных центров моды, получала самоновейшие, великолепно иллюстрированные журналы из Парижа и Лондона, первая появлялась на улицах с турнюром нового фасона либо с пестрым зонтиком. Да, она была умна, умна и тонка. Она умела соблюдать приличия, не предаваясь чрезмерному веселью или унынию из-за радостных или печальных житейских дел. По сути, это означало, что она была неспособна ни чваниться, ни вызывать сочувствие. И вскоре после кончины дона Ихинио она снова появилась на людях: в новом платье из модной шотландки объезжала торговые улицы. Она собственноручно собирала стручки зеленой фасоли, цветы тыквы и душистые травы, и служанка еле за ней поспевала. Если не словом, то собственным примером она старалась преподать урок простой человеческой, порядочности своим сыновьям Хосе и Панфило. Образ мыслей у нее был настоящей «индеанки».

– Ну кто бы мог подумать,– говорила она сыновьям,– когда Ихинио мерил отрезы на улице Саль, что в Америке мы станем такими важными господами! Иногда мне прямо страшно делается. Не забывайте, дети мои: если мы вышли в люди, так это благодаря честному труду. Мы не аристократы, мы скромная, либерально мыслящая семья. Пресвятая дева! Иногда мне хочется, чтобы наши бывшие хозяева, эти Санта Крус, поглядели на нас теперь.

Мать и сыновья от души смеялись этой шутке; но если Панфило воспринимал слова доньи Маргариты буквально, то Пепе все же испытывал гордость при мысли об их столь быстром обогащении в Америке.

Панфило был более трудолюбив, зато другой брат был сметливей. Панфило открывал магазин в семь утра и уже не отходил от прилавка – «доброе сукно и в сундуке продашь»,– только отлучался ненадолго домой поесть за семейным столом и торопливо возвращался в магазин, пахнувший новыми ситцами, шелками, шерстью. Пепе, напротив, проводил вечера в обществе, используя эти часы, чтобы узнать, чем хотели бы пополнить свой гардероб собравшиеся там дамы и мужчины: завтра он пришлет им образчик или выкройку. В магазин он являлся не раньше десяти утра и часто отлучался – то опять в гости, то прогулка в поисках клиентов на плотины Олья и Сан-Реновато, а по вечерам карты. Часто ездил в Мехико. Мадридское произношение, которое было у него в детстве, он утратил, а Панфило стойко держался и выговаривал «с» на кастильский манер. Пепе был голубоглазый блондин, быстрый в движениях; Панфило – густобровый, с тяжелой походкой. Старший брат не позволял себе ни единой мысли, чуждой торговле тканями, младший ждал лишь случая, чтобы переменить образ жизни. Панфило умер холостяком. Хосе в 1873-м женился на сеньорите Гильермине Монтаньес. В том же году губернатор Флоренсио Антильон распорядился начать постройку театра Хуареса. Усы и бородка клинышком, блестящие фридриховские сапоги сеньора губернатора, белые панталоны, синий кафтан с большими, вышитыми золотом отворотами да шляпа с перьями были лучшим украшением свадьбы Монтаньес-Себальос.

Богомольную, строгую, без тени юмора Гильермину донья Маргарита приняла в семью, но не любила. «Святая дева! Видно, дому этому суждено остаться без шуток». Порой донья Маргарита, словно желая поддеть невестку, заводила речь о задорных, любящих поболтать и поплясать девушках Андалусии. Ее слова, как пенистый прибой по песку, скользили мимо ушей невозмутимо чопорной невестки. Бурое, выжженное плоскогорье побеждало южные испанские сады. Себальосы делались мексиканцами: с той поры, как Гильермина вошла в семью, ее облик стал напоминать картины Эрменехильдо Бустоса [18] . На людях – цветы, декольте; дома – постные лица, высокие воротнички, мрачные тона. Гильермина Монтаньес происходила из старинного рода, богатство которого было основано на разработке рудников. Как известно, для предприятий этого вида со времени войн за независимость обстановка сложилась неудачная, но уменьшение состояния только прибавило гордости Гильермине и ее родне: люди среднего сословия, чтобы чувствовать себя аристократами, охотно предаются тоске по былому. Из-за этих настроений жены торговля тканями еще больше опостылела Пепе, и он задумал пробиваться в высшие слои. Тустепекское восстание [19] и приход к власти Порфирио Диаса решили его судьбу. С оахакским воином [20] в органы центральной администрации пришли родственники Монтаньесов и друзья Себальосов – новые люди, сменившие людей Лердо де Техады, – и Пепе стал чаще наведываться в Мехико. Там ему удалось выяснить одно: горнорудная промышленность возродится. Диас поможет ей, обеспечив дешевые перевозки всеми видами транспорта. Он будет ввозить из-за границы усовершенствованное оборудование для выплавки и очистки низкопробных металлов. Он увеличит спрос на металлы для промышленности. Пепе убедил Гильермину – не без труда, так как ей приятней было тосковать о былом, чем думать о новом подъеме, – что им надо продать несколько старых золотоносных рудников и заняться разработкой новых, добывать ртуть, свинец и олово. Вошли в компанию с одним британским предприятием, и к 1890 году эксплуатация рудников стала приносить немалые прибыли. Быстрое экономическое возвышение Пепе Себальоса на этом не закончилось. Закон 1894 года о пустующих землях позволил ему приобрести – нелегально, но с тайного согласия администрации Диаса – земельные угодья в 48 000 га в полосе, граничащей со штатом Мичоакан. В этом штате Пепе прикупил еще 30 000 га – к пшенице, фасоли и люцерне гуанахуатского поместья прибавились субтропические плоды. В 1903 году, когда президент Диас прошествовал под бронзовыми капителями и статуями муз, чтобы открыть театр Хуареса, Себальосы занимали одну из почетных лож. Возглавлял семейство Пепе, румяный, с брюшком, с седеющими усами и бородкой в стиле императора Франца-Иосифа. Его окружали: чопорная, надменная Гильермина; все такая же добродушная, хоть уже восьмидесятилетняя, донья Маргарита; воплощение ворчливой покорности скромного торговца – Панфило; льстиво угодливые Лемусы, превратившиеся после разгрома лердизма в бедных родственников, и лепечущие Родольфо и Асунсьон, впервые сидевшие вечером со взрослыми двое детей, рожденных в целомудренном браке. Этот вечер, можно сказать, был апогеем славы Хосе Себальоса. Во втором антракте «Аиды» губернатор Обрегон Гонсалес сделал ему знак зайти в президентскую ложу для беседы с доном Порфирио Диасом. Во время последнего акта внимание большинства публики разделялось между скорбным пеньем заживо погребенной эфиопско-египетской пары и беседой вполголоса политико-социальной пары в почетной ложе.

– Ваше присутствие – большая честь для нас. Этот вечер останется в памяти у всех,– сказал Пепе.

– Гуанахуато – бастион прогресса Мексики, – отвечал дон Порфирио.

– Увидите завтра, какой чудесный будет праздник. Аюнтамьенто не пожалело сил,– продолжал Пепе, для которого общие фразы были малопонятны.

– Прекрасно, прекрасно,– одобрил дон Порфирио.– И это тоже нужно. Мир стоил нам стольких трудов, что все мы, мексиканцы, имеем право время от времени повеселиться.

– Мир – дело только ваших рук, сеньор президент,– заключил Пепе.

После этого своеобразного посвящения в жизни семьи больших событий не было. Донья Маргарита умерла в 1905 году – году великого наводнения. Панфило переехал из дома в помещение над магазином. Этот недалекий труженик не умел без помощи матери предвидеть перемены моды. Переход от турнюра к узкой юбке, от темных тканей к тонам «фантаз и » не был вовремя замечен старым торговцем. Недаром мать перед смертью наставляла его: «Смотри же, следи за тем, как одевается Эдуард VII». Панфило не понял глубокого смысла этих слов, и магазин его вскоре превратился в заведение по продаже тканей для торжественных случаев – покупали их только в предвидении официальной церемонии или похорон. С горькой усмешкой наблюдал Панфило, как старые его клиенты направляются в магазин, который открыл на противоположном углу другой испанский коммерсант, недавно прибывший в Гуанахуато, некий дон Хосе Луис Регулес.

Особняк на Спуске к саду Морелоса был местом, где часто устраивались праздничные торжества. Пепе Себальос, сын своей матери, любил веселую суматоху, выстрелы пробок, звуки скрипок и шуршанье шелковых юбок. На этих вечерах, которые в те годы были предметом самых оживленных толков, Гильермина создавала контрастный тон подчеркнутой аристократичности. В каменном особняке встречались лучшие семьи города, принадлежавшие к административным кругам, к горной промышленности и крупной коммерции, семьи, начинавшие обогащаться на производстве хлопка и муки, шерсти и кожи. В большой гостиной на третьем этаже, стиль которой, старинный, в местном вкусе, сменила на рубеже века обстановка во французском духе, квартет играл вальсы Иоганна Штрауса, Хувентино Росаса [21] и Рикардо Кастро [22] , сновали слуги с подносами и даже завязывались политические дискуссии. Обычно образовывались две группы: группа чиновников, коммерсантов и горнопромышленников – сторонники большинства, одобрявшие политику Диаса во всех областях, и группа новых предпринимателей, требовавших кое-каких изменений и большей свободы, людей новых, окружавших президента, которого обе группы уважали и считали незаменимым человеком. Недавно появившийся коммерсант дон Хосе Луис Регулес красовался на этих вечерах весьма недолго: стоило ему однажды, подмигнув стального цвета глазками, заметить, что необходимо, мол, поддержать мелких собственников и покончить с латифундиями, как двери парадной гостиной, если не торговых заведений, для него захлопнулись. Устраивались также время от времени детские праздники для двоих детей. Старшего, Родольфо, прочили в адвокаты. Пепе уже позаботился заранее записать его в католическую школу юриспруденции на 1912 год. Дочку донья Гильермина надеялась выдать замуж, как только той исполнится восемнадцать, и, тоже загодя, как и супруг, готовила в женихи юного Балькарселя дель Мораль, единственного наследника из другой богатой семьи города.

Однажды ночью 1910 года Гильермину известили, что ее муж – такой румяный, такой здоровяк – заболел тяжелой горячкой в соседнем с Леоном селении. Три дня подряд он объезжал верхом свое поместье, и в одну из ночей его захватил в пути сильный ливень. Пепе Себальос умирал от воспаления легких и так сильно бредил, что нечего было и думать перевозить его из грязной глинобитной хижины, где он лежал. Чопорная супруга выехала к нему, но застала лишь погасшие костры, вокруг которых спали пеоны, ржущих спозаранку лошадей и труп Пепе. Патриархи семьи Себальосов, по-видимому, взяли себе привычку умирать в исторические даты: шла третья неделя ноября, и вскоре во всей округе стало известно, что в этот же день в Пуэбле был убит Акилес Сердан [23] .

Едва разошлись участники похоронной процессии, возглавляемой одетыми в траур Гильерминой с двумя детьми, как к вдове подошел Панфило и сказал, что она может рассчитывать во всем на него как на ближайшего родственника. При выходе с муниципального кладбища Гильермина остановилась, глядя на открывающуюся оттуда черно-лилово-зеленую панораму, заполненную горами, церквами и долинами. Направляясь к черной карете, она подумала, что от советов еле прозябающего торговца тканями будет мало проку. Ей надо было надеяться только на собственную голову, чтобы разрешить вопросы управления имуществом, возникшие после смерти Пепе. Отчасти она испытывала облегчение. Удар этот в какой-то мере возвращал ее в прежнее состояние тоски по былому, которое было ей приятно. Она взяла за руки Родольфо и Асунсьон, все сели в карету и спустились к центру города.

Гильермина приняла несколько решений: продать рудники за хорошую цену, которую предлагали английские компаньоны llene, поручить надзор за землями управляющему, выдать дочь замуж в пятнадцать лет и подготовить Родольфо к тому, чтобы он в будущем, сменив отца, сам вел хозяйство. С радостью совершила она продажу – она ничего не смыслила в рудниках, разработка которых, потогонная, жестокая, нередко преступная, положила начало богатству ее предков, этих грубых,, беспощадных мужчин с плетью в руке и кинжалом наготове. Теперь Гильермина стала только землевладелицей, это выглядело более аристократично. Словно из грязи она вышла на мостовую. Она отменила план будущего обучения Родольфо – он помещик, и этого достаточно. Но если для нее были непонятны бурные события Революции, еще более непонятен оказался характер сына. Можно было подумать, что андалуска донья Маргарита ожила и воплотилась, самым явным и нежелательным образом, в физическом и духовном облике своего внука. Трудно было бы сыскать более беспечного человека, чем этот Родольфо, он же Фито, Себальос, и более не способного четко и аккуратно управлять большим поместьем.

– А как было в Революцию? – спросил однажды Хайме, когда, годам к девяти, узнал, что был такой период.

– Вначале мама не испугалась,– отвечал Родольфо, его отец, вопросительно глянув на Асунсьон.

– Да-да,– подтвердила тетя Асунсьон.– Вначале не испугалась…

– А помнишь,– прервал ее Родольфо,– как в Гуанахуато стали съезжаться семьи из других штатов? Все бежали сюда.

– Это было в 1914-м,– сказала Асунсьон.– В войне, которую вел Карранса [24] , творились чудовищные дела. Многие наши друзья из Коауилы, Сан-Луиса и Чиуауа [25] нашли здесь приют. Да, это была катастрофа экономическая и, главное, моральная.

– Но мама была очень рада, что общество оживилось из-за приезда стольких новых людей, не так ли?

– О да. Приехали родственники, давние компаньоны отца, наши друзья и друзья наших друзей. Всех разместили в лучших домах города, и по поводу их прибытия устраивались балы. Все ходили на религиозные торжества. Было очень мило.

– А помнишь, бывало, кто-нибудь из другого штата пойдет рассказывать о насилиях да грабежах. Мама тогда говорила, что это, мол, не первая революция. Гуанахуато, мол, всегда был самым богатым штатом Мексики, и никто не посмеет его тронуть.

– Кладовая и житница Республики,– всегда говорил папа. Но оказалось не так. В следующем году банда революционеров захватила наши земли. Да, Фито, ты ведь там был тогда.

– Командиры и зернышка в амбарах не оставили. Я сказал маме, что дела наши очень плохи. Тогда-то она, по-моему, впервые испугалась.

– Худшее было впереди. Настоящий ужас охватил всех в следующем году. В Гуанахуато нагрянул головорез Вилья.

– Вообрази, сынок, мы все его боялись, и не зря. Он был из пеонов, мстительный, кровожадный. И вдруг он с девятью тысячами человек высаживается здесь, в Эль-Бахио. Гуанахуато тогда был оккупирован карранкланами [26] , их генералы, Дусарт и… как бишь звали второго?

– Каррера.

– …и Каррера расположили свой штаб здесь, в нашем доме. Тогда ты, Асунсьон, и твой муж бежали из Гуанахуато. Помнишь?

– Да, мы только обвенчались. Оставаться было очень опасно. Мама нам разрешила ехать.

– Вы же могли уговорить ее поехать с вами.

– Чтоб мама бросила все это, бросила свой дом? Что ты говоришь?! Кроме того, мы были молоды. Мы ведь имели право повидать в жизни что-нибудь, кроме этой резни, Фито. Хотелось побывать в других краях…

– Да-да. Мама и дядя Панфило укрылись в большой спальне. В доме было полно солдат и лошадей. Я остался в поместье, в центральной усадьбе. Дядя Панфило закрыл свой магазин, чтобы не брать кредиток Вильи. Потом пришел генерал Обрегон [27] , он приказал открыть магазины и не брать вильистских денег. И еще заставил увеличить жалованы… Дядя Панфило думал, что обанкротится. Мама спрятала золотые монеты под полом спальни. Но вдруг все это потеряло значение. Люди чуть не умерли от страха, когда карранкланы оставили город. Представляешь, твоя бабуля и дядя Панфило прямо-таки замуровались в спальне и заложили окна тюфяками. Дело в том, что во главе вильистских отрядов должен был войти в город генерал Натера [28] . Потом оба соперника покинули город и засели в Селайе [29] , а Гуанахуато остался во власти бандита Паломо и всякого сброда. Все время были перестрелки, налеты. Прямо светопреставление. Мы не понимали, как это получилось, почему кончилось мирное время. Правда, Асунсьон, не понимали?