Текст книги "Бриллиантовый пепел, или В моем конце мое начало"

Автор книги: Карина Тихонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

«Безобразие, конечно, – вяло рассуждала Валька, – доверять серьезное оружие ребенку. Что он может смыслить в таких вещах? Стреляет, как из рогатки, не разбирая, подходят два человека друг другу, не подходят… А им потом мучиться приходится».

Валька въехала в открытые ворота и припарковала машину на небольшой асфальтовой дорожке перед домом. Вышла из салона, хлопнула дверцей и бегом взлетела вверх лестнице. Нажала на кнопку звонка и затанцевала на месте, пытаясь согреться.

Дверь открыла бабушкина протеже, Нина. Неизвестно, за какие заслуги бабушка держала ее в доме на правах горничной, поварихи и экономки, но из всех перечисленных обязанностей Нина не справлялась ни с одной.

Готовила она из рук вон плохо, пыль вытирала, руководствуясь вдохновением, а, когда Валька поинтересовалась, сколько примерно тратится в месяц на стол, Нина, возведя очи к небу, пробормотала, что точно не помнит. В общем, полный обвал.

Но если бабушка держала ее в доме, значит, на это имелись серьезные причины. Какие, Валька не спрашивала.

– Добрый день, – вежливо сказала Валька, глядя в каменное квадратное лицо прислуги.

– В библиотеке она, – не отвечая на приветствие, хмуро сказала женщина. – Велела вам сразу к ней идти.

– Одна?

– Одна, слава богу, – как всегда вольно выразила Нина свое отношение к предмету.

Что ж, это Вальку устраивало на все сто. Больше всего она боялась наткнуться на альфонса, прочно прибравшего бабушку к рукам. Тогда никакой откровенный разговор, конечно, не состоялся бы, а Валька сильно измучилась, таская внутри груз недовольства собой.

Евдокия Михайловна встретила внучку приветливой улыбкой. Скользнула коротким взглядом по ее потертым джинсам, но ничего не сказала, только вздохнула. «И впрямь, безнадежное дело», – подумала Валька, целуя бабушку в щеку.

– Как ты? – спросила она.

– По-прежнему не молодею, – ответила Евдокия Михайловна.

– Брось!

И Валька взяла ее за руки, помогая встать с кресла.

Сегодня бабушка была одета в элегантные черные брюки, подпоясанные чудным плетеным ремнем ручной работы, и легкий бледно-лимонный свитер. Это цветовое сочетание шло ей бесподобно, оттеняя темно-фиалковые глаза и выгодно подчеркивая стройную талию. Как всегда, от Евдокии Михайловны упоительно пахло дорогим парфюмом, а макияж был настолько умелым, что почти не бросался в глаза.

– Сколько тебе сегодня лет? – с улыбкой спросила Валька.

Был у них такой совместный ритуал. Каждый день Евдокия Михайловна вставала с ощущением разного возраста, и одевалась соответственно ему. Но классические брючки вкупе со свитером не позволяли угадать, на сколько лет ощущает себя сегодня их обладательница.

– Я сегодня старая, – без улыбки ответила бабушка. Отняла руки, закинула их за шею и потянулась.

– Совсем старая, – уточнила она. – Как в жизни.

– Почему? – спросила Валька. Она уселась на кожаный диван и привычно подобрала под себя ноги.

– С Андреем поссорилась?

Бабушка остро глянула на нее, словно проверяла, с подтекстом задан вопрос или нет. Убедилась, что подтекста нет, и немного успокоилась.

– Милая, я уже не в том возрасте, чтобы позволить какому-то сопляку испортить себе настроение. Просто читаю грустную книжку.

И подняла со стола бумажный томик, показывая его внучке.

– Платова? – спросила Валька, немного сощурив глаза. – Кто это?

– Одна современная писательница, – ответила бабушка, бережно возвращая томик на место. – Очень талантливая девочка. Просто невероятно талантливая.

– Не читала. Если она такая талантливая, чего ж ты расстроилась? – спросила Валька, устраиваясь на диване поудобней. Разговоры с бабушкой она обожала, хотя их точки зрения на литературу, театр и жизнь чаще расходились, чем совпадали.

– Не знаю. Книги вроде бодрые, а в конце почему-то плакать хочется.

– Отсутствует хэппи-энд?

– Отсутствует, – сказала бабушка без тени улыбки. – Как в жизни.

– Почитай Донцову, – предложила Валька неуверенно.

Евдокия Михайловна усмехнулась и ничего не ответила. Валька облокотилась на спинку дивана и спросила:

– И в каком жанре она творит?

– В кассовом, – ответила бабушка. – Хотя мне кажется, что она способна на большее. На гораздо большее.

– Не пойму, что ты ищешь в этой современной макулатуре? – пожав плечами, сказала Валька. – Есть же непреходящие ценности, проверенные временем…

– Ищу женщину, – пояснила бабушка. – Пытаюсь понять, какая она, современная героиня.

– И что получается? – с интересом спросила внучка.

Евдокия Михайловна в свою очередь пожала плечами и опустилась в кресло, красиво скрестив стройные ноги.

– Чушь какая-то получается. Противоестественная помесь Анжелики с Терминатором.

– А у нее? – спросила Валька, указав глазами на книжный томик, положенный на стол.

– И у нее тоже, – признала бабушка. – Но у нее эта особь, для правдоподобия, выведена лабораторным путем.

– То есть? – не поняла Валька.

– Симбиоз достижений пластической хирургии и патронажа спецслужб. Эдакая российская Никита. Наш ответ Люку Бессону.

– А-а-а…

– Знаешь, – не обратив внимания на разочарованный тон внучки, продолжала Евдокия Михайловна, – мне кажется, что основным достоинством женщины на сегодняшний день является умение жестко давать сдачи и противостоять окружающему миру. И чем лучше она это делает, тем успешней, с точки зрения окружающих, складывается ее жизнь. Хук справа, хук слева, и дорога к счастью свободна.

– Время такое, – философски заметила Валька. – Либо ты сожрешь, либо тебя сожрут. Третьего не дано.

– Дело не во времени, – в задумчивости произнесла бабушка. – Вот назови мне хотя бы одну героиню в русской классической литературе, у которой в конце действия счастливо складывается жизнь. Ну?

Валька напряглась, быстро перебирая в уме прочитанных отечественных классиков. Анна Каренина? Зинаида Афанасьевна? Катерина? Лиза Калитина? Сонечка Мармеладова? Настасья Филипповна? Господи, неужели нет ни одной?

– Я так сразу и не вспомню, – ответила девушка в некоторой растерянности.

– И потом тоже не вспомнишь, – сказала бабушка. – Нет в русской литературе такой героини. То есть, возможно, есть какая-то эпизодическая, на вторых ролях… Не самая главная, если ты меня понимаешь. Женское счастье не составляло предмет заботы наших классиков.

– Почему?

– Потому что оно никогда не составляло предмет заботы нашего общества, – спокойно ответила бабушка. – И писатели просто зафиксировали эту грустную реальность. Что ж это за героиня, если она не страдает? Впрочем, Чернышевский сделал попытку пофантазировать на тему освобожденной женщины России с апофеозом в виде швейной мастерской. По-моему, получилось довольно убого. Наверное, поэтому у меня нет ни одной любимой женщины-героини в русской литературе.

– А Татьяна? – поинтересовалась Валька, вспомнив уроки литературы в школе и сочинение на тему «Образ идеальной женщины в романе «Евгений Онегин».

– Это из Пушкина, что ли? – уточнила бабушка и насмешливо фыркнула в ответ на утвердительный кивок внучки. – Господи! Да я терпеть не могу эту ограниченную мещанку!

– Как это? – возмутилась Валька. – Она же такая правильная, положительная… Мужу изменять не стала, отказалась от любимого человека…

– Зачем? – спросила бабушка в упор.

– Зачем отказалась? Разве непонятно?

– Я спрашиваю, зачем она вышла замуж за нелюбимого человека?

– Ну, – неуверенно протянула Валька, – затем, что Онегин не ответил на ее чувство…

– Господи, ты до сих пор разговариваешь так, будто урок отвечаешь, – раздраженно сказала бабушка. – Отвлекись на минутку от того, что тебе вдолбили в голову в школе! Подумай сама: почему она вышла не за кого-нибудь, а именно за генерала? То есть за обеспеченного человека, занимающего видное положение в свете?

– Потому что он первым к ней посватался, – неуверенно ответила Валька.

Бабушка укоризненно покачала головой.

– Позор какой! Ты совершенно не помнишь Пушкина. Между прочим, ее мать в разговоре с соседом жаловалась:

 
Буянов сватался: отказ,
Ивану Петушкову – тоже,
Гусар Пыхтин гостил у нас;
Уж как он Танею прельщался!
Как мелким бесом рассыпался!
Я думала: пойдет, авось;
Куда! И снова дело врозь…
 

– То есть, – продолжала бабушка, – к ней сватались и другие мужчины. А отказала она им по той простой причине, что они были абсолютно неинтересными партиями. Какой-то гусар, какой-то Буянов, соседский помещик, вероятнее всего… А вот генералу не отказала. Понимаешь? В чем же ее героизм?

– Возможно, он ей понравился…

– Два тебе по литературе! Вспомни, что она сказала, увидев впервые своего будущего мужа: «Кто? Толстый этот генерал?»

– Как видишь, никаких любовных иллюзий. И это несмотря на то, что барышня у себя в деревне зачитывалась любовными романами. Как повела бы себя их героиня, если бы ее отверг любимый мужчина? Либо отравилась, либо зачахла, либо удалилась от света в монастырь. А идеальная Татьяна ничего подобного не сделала, а вступила в высшей степени почтенный и выгодный брак. Потому что понимала: романы – это одно, а жизнь – совсем другое.

– Вот тебе и позитивный конец, – попробовала отшутиться Валька. – Сама же негодовала, что в нашей литературе отсутствует возможность хэппи-энда для женщины…

– Конечно, в том, что барышня заключила удачный брак, нет ничего постыдного, – согласилась бабушка. – Я бы даже сказала, что уважаю такую женскую позицию. Если бы не безобразная сцена в конце романа, где она объясняется с Онегиным.

– Что ж там безобразного? – озадаченно спросила Валька, немного порывшись в скудном школьном багаже. Но, кроме того, что «я другому отдана, я буду век ему верна», в памяти ничего не осталось.

– Ну, как же! Ты вспомни, что она ему инкриминирует, как сказали бы в современном детективе.

И бабушка быстро процитировала:

 
Зачем у вас я на примете?
Не потому ль, что в высшем свете
Теперь являться я должна?
Что я богата и знатна?
Что муж в сраженьях изувечен,
Что нас за то ласкает двор…
 

– И так далее. То есть она упрекает Онегина, потомственного дворянина, небедного человека в элементарной меркантильности! Понимаешь? Даже сейчас есть мужчины, которые на такое обижаются. А представляешь, как оскорбительно это звучало в те времена?

– Но он действительно влюбился в нее только тогда, когда увидел светскую даму вместо деревенской барышни!

– И что? – напористо спросила бабушка. – В чем он виноват? В том, что это его тип женщины? Львица, а не деревенская замарашка? Принцесса, а не Золушка? Да разве можно упрекать мужчину только за то, что ему нравятся сильные, уверенные в себе и самодостаточные женщины, а не сентиментальные дурочки, млеющие от любовных романов? И потом, подумай и скажи мне: разве мужские вкусы с того времени сильно переменились?!

– И кстати, – продолжила бабушка, – сама Татьяна, как выяснилось, тоже предпочитала светских молодых людей деревенским увальням. Не влюбилась ведь она в Ленского? Или в того же Буянова, который к ней впоследствии посватался? Или в гусара Пыхтина? Не влюбилась! А влюбилась в молодца со светскими замашками, не особенно умного, не особенно образованного, но имеющего лоск! Причем влюбилась вовсе не потому, что он для нее единственный на свете, а потому, что готова была влюбиться. Не появись в ее доме Онегин, появись какой-нибудь другой светский молодой человек, она с такой же готовностью влюбилась бы в него. Вспомни:

 
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь
Душа ждала… кого-нибудь…
 

– Понимаешь? – спросила бабушка. – Кого-нибудь! Неважно кого! Онегин просто оказался в неудачное время в неудачном месте! Ему просто не повезло!

– Но он ее так отчитал за это письмо, – возразила Валька. – Какой женщине будет приятно в ответ на признание в любви получить нотацию!

– А что он должен был, по-твоему, сделать? – со злостью отпарировала бабушка. – Жениться на дурочке, которая в него скоропостижно влюбилась, начитавшись дамских романов? Или немножко поиграть в любовь, а после удрать назад в Петербург, оставив барышню разбираться с последствиями? Именно так поступило бы большинство мужчин. А он ее честно предостерег от подобного развития событий. То есть повел себя достойно, как настоящий мужик. Кстати, Пушкин тоже так считал.

И процитировала:

 
Не в первый раз он тут явил
Души прямое благородство.
Хотя друзей недоброхотство
В нем не щадило ничего.
Враги его, друзья его
(что, может быть, одно и то же)
Его честили так и сяк.
Врагов имеет в мире всяк,
Но от друзей – избави боже!
 

– Так в чем же его вина? – спросила бабушка.

Валька промолчала. Текст она помнила очень плохо, точнее говоря, совсем не помнила, а спорить с Евдокией Михайловной, не имея весомых аргументов, было безнадежным делом.

– Гениальность Пушкина в том, – продолжила Евдокия Михайловна, глядя куда-то мимо внучки, – что он создал замечательно интересный роман с довольно обыкновенными, я бы даже сказала, тривиальными персонажами. Никаких тебе романтических разбойников, влюбленных корсаров, плененных принцесс и тому подобной дребедени. Обыкновенная история: деревенская барышня созрела и влюбилась в заезжего светского денди. Тот, неожиданно проявив благородство, не захотел пользоваться ее наивностью. И поскольку свежесть чувства его по-человечески тронула, честно предостерег барышню от других, не столь щепетильных мужчин. Барышня отказ пережила. Более того: сумела сделать удачную партию и очень быстро научилась соответствовать образу светской женщины. Когда же ей представился шанс отомстить мужчине, унизившему ее в юности, она сделала это. И подозреваю, что сделала с удовольствием, не удержавшись от мелких бабьих гадостей и подковырок. Ответила нотацией на нотацию, так сказать… После чего удалилась с чувством выполненного долга.

Бабушка пожала плечами и сказала:

– Если Татьяна и есть самая положительная героиня российской литературы, то это очень грустно.

– Но ведь сам Пушкин считал ее идеалом женщины! – выложила Валька свой последний и единственный козырь.

– Ну и что? – спросила Евдокия Михайловна, вновь пожимая плечами. – Да разве может автор беспристрастно судить о своих героях? Вспомни Маргарет Митчелл! Она ведь просто из себя вышла, когда кто-то из журналистов, желая польстить даме, спросил, не с себя ли она писала Скарлетт? Митчелл вскипела и ответила, что Скарлетт – проститутка, а она, Митчелл, – нет… Понимаешь? Она изначально писала антигероиню, а создала национальный символ Америки. Сама того не желая. Так что никогда не обращай внимания на то, что автор хотел сделать. Смотри на то, что получилось в итоге.

– Кстати! – заметила Валька, выкладывая мысль только что пришедшую ей на ум. – В русской классической литературе нет ни одного героя-мужчины со счастливо сложившейся судьбой.

– Естественно! – высоко подняв брови, сказала бабушка, как о нечто само собой разумеющемся. – Как может быть счастлив мужчина, если женщина несчастлива! Где возможность позитива, если любовь мужчины и женщины заранее обречена на неудачу? Мы ведь говорим о романе? Тогда, значит, любовь – одна из самых главных его составляющих. А в нашей классической литературе так и не появился автор, способный придумать любовную интригу со счастливым финалом. Подозреваю, что подобный финал воспринимался и писателями, и обществом как моветон, пошлость. В России всегда существовали проблемы поважней простого человеческого счастья. Поэтому мы так и живем.

И Евдокия Михайловна, показывая, что литературный спор окончен, поднялась с кресла и пошла к дверям библиотеки.

– Нина! – крикнула она громко.

Послышалось торопливое чавканье, какое издают на ходу тапки, с отваливающимися задниками, и конфидентка возникла на пороге.

– Чаю нам принеси, – велела хозяйка.

Домработница наклонила голову и исчезла из комнаты.

– Прости, не спросила, – спохватилась Евдокия Михайловна, – может, пообедаешь?

– Да нет, я не голодная, – ответила Валька, рассматривая стены с хорошими копиями импрессионистов. Вот и еще одна деталь французского прошлого бабушки, которую та не отвергает. Любовь к Ренуару и Моне.

– Ну хорошо, с героиней нашего времени пока не разобрались… А какая была героиня твоего времени?

Евдокия Михайловна усмехнулась и потрепала внучку по голове.

– Спортсменка, комсомолка, отличница и красавица.

– Ба, я серьезно…

Евдокия Михайловна остановилась у письменного стола, перебирая на нем какие-то бумажки.

– Серьезно? – переспросила она рассеянно. – Ну, наверное, успешная женщина. Как и в любые другие времена.

Чего же ты ищешь во всех этих современных романах? – удивилась Валька. – Сама же говоришь: кто добился успеха, тот и герой. Или героиня.

– Я пытаюсь понять, какие способы для достижения успеха приветствуются в наши времена, – терпеливо пояснила бабушка. – И еще мне очень хочется знать, существуют ли для нынешних героинь какие-то табу на пути к цели.

– А разве произошла смена человеческих ценностей? – спросила Валька.

– А разве ты этого не заметила? – удивилась бабушка. – Хотя ты еще такая молодая, – добавила она, понизив голос.

– Понимаешь, человеческие взаимоотношения не сводятся к математическим формулам, – продолжала Евдокия Михайловна. – Как было сказано в одном очень хорошем фильме: математика не помогает в жизни, потому что эта наука имеет дело с идеальными величинами, а люди далеки от идеала. И кодекс чести в разные времена разный. А иногда вообще отсутствует. И я сильно подозреваю, что мы живем именно в такое время. Ты читала Переса-Реверте?

– Кто это? – спросила Валька, стыдясь своего убожества.

– Современный испанский писатель, – пояснила бабушка. – Замечательный писатель. Он пишет в одной своей книге, что когда умрет последний учитель фехтования, то исчезнет все благородное и святое, что таит в себе поединок человека с человеком и останутся только убийства из-за угла и поножовщина. Так вот, в нашей стране последний учитель фехтования уже умер. Вместе с кодексом чести. К сожалению.

– Ба, когда ты успеваешь столько читать? – спросила Валька с восхищением.

– А что мне еще делать? – ответила Евдокия Михайловна вопросом на вопрос. – Не забывай, что мне шестьдесят восемь лет… Знаешь, что такое шестьдесят восемь? Что такое старость?

Валька сделала неловкий жест, боясь показаться бестактной.

– Старость – это когда перестаешь замечать смену времен года, – заговорила Евдокия Михайловна, глядя куда-то сквозь Вальку. – Это когда прошлая зима ничем не отличается от настоящей. Это когда ты видишь в магазине на вешалке пестренькое платьице, о котором мечтала в двадцать лет, но понимаешь, что купить его не можешь, потому что там сильное декольте, а выставлять напоказ морщинистую шею и грудь в пигментных пятнах как-то некрасиво… Старость – это когда красивые мужчины начинают беседовать с тобой исключительно о погоде и вежливо интересоваться тем, как ты переносишь смену часовых поясов… Старость – это когда ты утром видишь в зеркале человека, которого не узнаешь. Потому что душа, к сожалению, стареет гораздо позже тела. Старость – это когда ты смотришь на какую-нибудь старуху, сидящую напротив, и понимаешь, что старость не эстетична. Старость – это когда ты не можешь выскочить из дома на улицу, не предприняв некоторых косметических предосторожностей… Старость – это наказание за прожитую жизнь.

– Ба, – торопливо заговорила Валька, стремясь отвлечь бабушку от грустной темы. – Может, сейчас время такое, когда нет героев? Безвременье?

– Да нет, – ответила Евдокия Михайловна после секундного раздумья, – герои есть и сейчас… Понимаешь, нет спроса на героев. Помнишь, как сказано у Булгакова: самым страшным человеческим пороком является трусость. Так вот, позволю себе не согласиться с уважаемым и любимым мною Михаилом Афанасьевичем. Что такое трусость? Это страх, оборотная сторона вполне природного человеческого качества – инстинкта самосохранения. Но иногда человек способен преодолеть этот природный барьер во имя каких-то высших целей и пожертвовать всем без остатка, даже своей жизнью. Разве не было страшно тому польскому учителю из фашистского концлагеря идти в газовую камеру? Думаю, еще как страшно. Но он пошел туда вместе со своим классом и по дороге рассказывал детям какие-то сказочные истории, отвлекая их от того, что должно произойти через несколько минут. Разве не было страшно солдатам, защищающим родину, подниматься с последней гранатой в руках против вражеского танка? Разве они не понимали, что через минуту погибнут? Разве те самые мальчики из псковской дивизии, погибшие почти в полном составе, не понимали, что их ждет? Разве не понимал чеченский милиционер, накрывший собой гранату и спасший всех остальных, что через секунду его тело превратится в клочки неопознаваемой плоти? Все они знали и понимали. И позволю себе предположить, что им было страшно. Возможно, очень страшно. Но они превозмогли страх, и поэтому остались людьми. И мне страшно не оттого, что они погибли, а оттого, что их подвиг остался где-то в теневой стороне нашей истории, который люди вспоминают, в лучшем случае, в годовщину их смерти. Мне страшно, что в стране, победившей фашизм, сегодня расцветает неофашизм. При том, что еще живы ветераны, воевавшие против фашизма.

– Но есть ведь статья в Уголовном Кодексе, – начала Валька, но бабушка с жаром перебила ее:

– Что такое эта статья? Разве, отсидев в тюрьме какой-то срок, они поймут, что такое фашизм? Нет, таких ублюдков нужно наказывать совсем по-другому.

– Как? – тихо спросила Валька, против воли заражаясь гневом и болью.

– А так! Помещать их в те самые концлагеря, в которых мучили людей! В которых производили опыты над людьми! Возможно, не отправлять этих молодчиков в газовые камеры, раз уж у нас нынче демократическое общество, а заставлять их работать так, как это делали фашисты! Кормить их по той норме, по которой кормили их бабушек и дедушек! И оценивать по той градусной шкале, по которой оценивали фашисты! Славянин? Неполноценная раса! Кавказец, цыган – недочеловек! Уверяю тебя, тогда и длительное заключение не понадобится. Они очень быстро поймут, что такое их идеология на практике. И все эти неофашистские организации увянут на корню. Ведь человек так подло устроен, что способен понять, что такое хорошо и что такое плохо, лишь испытав это на собственной шкуре. Знаешь, каким должно быть наказание будущего?

– Каким? – испуганно спросила Валька.

– Оно должно быть для человека, совершившего преступление, собственным адом. Убил? – Пожалуйста. Человека погружают в сон, в котором он оказывается в той же ситуации, но на месте жертвы. Украл? – Ради бога! Он проживает жизнь, в которой его дети лишаются возможности получить образование и найти работу, потому что какая-то беспринципная сволочь украла деньги, выделенные их на образование. И так далее…

– Ба, тебе нужно баллотироваться в Думу, – поощрила ее Валька.

Евдокия Михайловна запрокинула голову и звонко расхохоталась.

– Избави боже! Наших депутатов я бы приговорила ко сну, в котором они и их семьи обязаны были бы существовать в мире их собственных законов! Вот уж самый страшный вариант личного ада!

Отсмеялась и помрачнела.

– Такого ада я не пожелаю даже самой себе.

– Тогда какой личный ад ждал бы тебя? – спросила Валька. И осеклась, наткнувшись на мрачный взгляд бабушки.

– Не скажу, – ответила Евдокия Михайловна. Подумала и добавила: – Я только хотела тебе объяснить, что считаю самым страшным человеческим пороком вовсе не трусость, а то, к чему она ведет – способность к предательству. Причем тогда, когда речь не идет о жизни. Предать можно любовь, дружбу, чужое доверие… И так далее. Предательство – вот худший человеческий порок.

– Понятно, – сказала Валька. Разговор неожиданно принял слишком серьезный оборот, чтобы она могла пожаловаться бабушке на нелепую ситуацию, в которой оказалась. Слишком мелкими выглядели ее проблемы на фоне тех, о которых говорила Евдокия Михайловна. Но бабушка неожиданно пришла ей на помощь.

– У тебя неприятности?

– Ничего такого глобального, – быстро ответила Валька, соображая, удобно ли сейчас делиться собственными мелкими проблемами.

– Для меня все твои проблемы – глобальные, – мягко сказала бабушка. И напомнила:

– Ты моя любимая родственница. Ты в курсе?

Валька слезла с дивана, подошла к столу, за которым сидела Евдокия Михайловна, и обняла ее за шею.

– Ну, давай рассказывай, – поощрила бабушка, погладив ее руки.

– Понимаешь, – начала Валька, – я познакомилась с одним молодым человеком…

– Ну, слава богу!

– Не перебивай. Так вот, он цыган.

– И что? – не поняла бабушка.

Валька оторвалась от нее и отошла к окну.

– А-а-а! – протянула Евдокия Михайловна. – Понятно. Ты обдала презрением его неполноценное происхождение…

– Ба! – с отчаяньем сказала Валька, – я сама не знаю, почему это получилось!

– Что же здесь непонятного? – пожимая плечами, сказала бабушка. – Бедная моя девочка… Ты не виновата. И газеты, и телевидение тебе ежедневно вбивают в голову чувство расового превосходства. Оно у тебя в подкорке отложилось.

– Но ты ведь тоже смотришь телевизор и читаешь газеты? Почему у тебя не отложилось?

– Я – старая женщина, – внушительно ответила Евдокия Михайловна. – Мной уже нельзя манипулировать с такой же легкостью, как тобой. Но хорошо, что ты чувствуешь, как это глупо. А молодой человек симпатичный?

– Симпатичный, – признала Валька с неохотой.

– Умненький?

– Даже слишком, – раздраженно ответила Валька. – Он раз десять сумел меня выставить полной дурой.

– И тебя это злит?

– Безумно! – честно ответила внучка. И, не переводя дыхания, спросила:

– Что мне делать?

– Все очень просто, – успокоила бабушка. – Пойди к нему и скажи, что чувствуешь себя полной дурой. И попытайся объяснить почему. Только очень честно. Не играй в прятки с самой собой.

– Ты думаешь?

Валька нерешительно преступила с ноги на ногу.

– Понимаешь, я его почти не знаю. А вдруг он не стоит такой откровенности?

– Тогда сделай это не для него, а для себя, – строго ответила Евдокия Михайловна. – Тебе ведь это мешает? Чувство вины, я имею в виду?

– Мешает…

– Вот и избавься от него. А избавляться от молодого человека или нет – решишь позже. Поняла?

– Поняла, – ответила Валька, ощущая странное облегчение. В принципе, она и сама хотела сделать тоже самое, но, вооруженная одобрением бабушки, почувствовала себя уверенней.

– Вот и умница, – спокойно сказала Евдокия Михайловна.

Дверь библиотеки распахнулась, и Нина вкатила в комнату сервировочный столик с чайными чашками.

– А теперь давай пить чай, – пригласила бабушка, и Валька послушно вернулась к дивану.

– Кстати, ба, как правильно говорить: «чем обязана» или «чему обязана»?

– Здравствуйте! – с нажимом сказала Евдокия Михайловна, отвесив внучке иронический полупоклон.

– Я думаю, «чему обязана», – заторопилась Валька. – То есть какой приятной причине… Правильно?

– Зачем же тогда спрашиваешь?

– Да так, просто, – неопределенно ответила Валька и начала разливать по чашкам горячий чай.

Длинный плакат, висевший на борту «Драккара», гласил: «Мужское стрипшоу!»

И буквы поменьше интимно обещали: «Дамам вход бесплатный».

Высокая светловолосая девушка с хорошей модельной фигурой остановилась перед плакатом. Насмешливо сощурилась, читая призывный текст устроителей, усмехнулась, огляделась по сторонам и уверенно двинулась на борт деревянной посудины. Небрежно отмела по дороге нескольких молодых людей, пытающихся с ней познакомиться, и вошла в небольшой душный зал, где в предвкушении зрелища томилось множество дам постбальзаковского возраста. То есть от сорока и выше. Так же, не торопясь, оглядела публику, нашла взглядом свободное место и двинулась к нему, не обращая внимания на ревнивые взгляды матрон. Села, закинула ногу на ногу и принялась неторопливо изучать убранство помещения.

Ничего вызывающего в ее манерах не нашел бы даже самый строгий критик. Девушка источала спокойную уверенность в себе, которая с лихвой окупала отсутствие спутника и странный для ее возраста и внешности интерес к обнаженному мужскому телу.

«Захотела, и пришла, – было написано в ее глазах, осматривающих, впрочем без особого интереса, и зал, и его сегодняшних посетительниц. – Надоест – уйду. Ничего особенного».

Наконец медленно померкли лампы, и откуда-то издалека раздались, нарастая, аккорды вступления. Достигнув пика, они растворились в тишине замершего зала, и вдруг, перечеркивая эту тишину, четко и ровно зазвучали ударные.

С двух сторон из-за кулис на сцену выскочили два скудно одетых молодых человека. На них ловко сидели черные кожаные брюки, облегавшие стройные длинные ноги. На рельефно выточенных торсах болтались короткие кожаные жилеты, шею опоясывал кокетливый галстук бабочка.

Пластика танца была резкой, немного рваной, но очень мужественной. Мускулы полуобнаженных тел переливались в свете ярких сценических софитов, и казалось, что под загорелой юношеской кожей извивается в танце опасный змеиный клубок.

«Разогревают», – подумала девушка, уловив за спиной сдавленный женский возглас восхищения.

Красиво работают.

Ритм движения стал учащаться, а вместе с ним начал учащаться пульс зрительного зала. Женщины, не отрываясь, следили за жесткими энергичными движениями красивых тел, и дыхание их начало сбиваться так, словно они, а не двое юношей исполняли на сцене сексуальные па. Ритм танца становился бешеным. Танцоры, прочно завладев залом, поднимали его вместе с собой все выше, доводили ожидание до невыносимого напряжения, и девушка не заметила того, что сама подалась вперед, впившись зачарованными глазами в ухоженные молодые тела с проступившими на них каплями прозрачного пота.

Сильный удар барабана, и танец оборвался на самом высоком пике напряжения. Разом погасли все софиты, и по залу пронесся разочарованный стон.

«Когда же раздеваться начнут?» – успела цинично удивиться девушка, но тут в темноте снова глухо и размеренно зазвучал ударник, имитируя биение сердца.

Та-там, та-там, та-там, та-там…

Ударение падало на первый звук, второй отскакивал рикошетом и проваливался куда-то в бездну, между залом и сценой. В душной темноте невозможно было разглядеть даже ближайшую соседку, и только тяжелое женское дыхание напоминало о том, что представление идет с аншлагом.

Внезапно над серединой сцены скрестились два зелено-синих луча и зашарили по пустому пространству. Над полом заструился дым, водопадом низвергаясь с помоста в зал. И из-под рваных серых клочьев показалась обнаженная мужская спина. Человек медленно выпрямился, не вставая на ноги, и скрестил руки на обнаженном торсе.

Дым, валивший со сцены плотной завесой, понемногу рассеялся, и стало видно, что танцор сидит на шпагате лицом к залу. Он сделал неуловимое движение, оперся на ступни и начал медленно сводить ноги вместе, поднимаясь во весь рост.