Текст книги "Аленкин клад. Повести"
Автор книги: Иван Краснобрыжий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)
Глава тринадцатая
Главный технолог химкомбината Пилипчук выступление начал робким, сдавленным голосом.
– Пожалуйста, громче, – попросил Иван Алексеевич Гай. – И главное, говорите правду.
– Я постараюсь. Значится так: я, конечно, сильно растерялся, когда узнал о беде в цехе аммиака. Так растерялся – не мог принимать никаких мер…
Голос Пилипчука окреп, зазвучал громко и твердо. Он чуточку выпятил впалую грудь, голову поднял выше и, решительно взмахнув рукой, попросил разрешения добавить еще немного. Желание главного технолога удовлетворили. Демьян Михайлович смело посмотрел на Осокина через сдвинутые на кончик носа очки и, чувствуя, как сердце начинает спокойнее биться в груди, продолжил:
– Меня за трусость можете снять с работы. А может быть, товарищи, мне пора и того… Я о пенсии говорю.
Демьян Михайлович задумался, как бы оглядываясь на пройденный путь, и, почесывая лысеющую макушку, скороговоркой закончил:
– Андрей Карпович хотел и меня ошельмовать. Вначале он вынудил Задольного написать рапорт, а затем, желая еще больше запутать ситуацию, решил все дело возложить на меня. Теперь, надеюсь, вам все ясно?
Члены бюро переглянулись. Иван Алексеевич Гай заметил:
– Спасибо и на этом. А вы, Андрей Карпович, что можете дополнить?
Осокину хотелось дать отпор Пилипчуку, затем схватиться с Гаем… Повернувшись к Артему Максимовичу Полюшкину, он решил просить слова, но, услышав желание Акима Сидоровича высказать свое мнение, остепенился.
Страх и самозащита. Эти два чувства полностью захватили Осокина. Он, не отрывая глаз от трибуны, к которой, как ему казалось, чертовски медленно шагает Аким Сидорович, ждал, что скажет заместитель министра.
Вереница несколько секунд молча постоял у трибуны, затем оперся о крышку локтями, склонил набок красивую седую голову и, пристально глядя на кого-то из сидящих за столом, вздохнул.
«Не тяни! – умолял про себя друга детства Осокин. – Я теперь готов ко всему».
– Хочу оговориться, – предупредил Вереница. – В настоящее время я переживаю два чувства. Одно – светлое, радостное. Пройдет немного времени, и наши химкомбинаты станут производить минеральные удобрения высокой концентрации. Я не буду говорить о колоссальной экономии государственных средств. Каждому это ясно без слов. Первые образцы таких удобрений нам показал Игорь Николаевич Задольный. Он представил нам и другое: новую технологию. – Аким Сидорович выпил глоток воды и тем же спокойным голосом продолжил: – Труд Игоря Николаевича будет отмечен достойно…
«Еще в герои произведут! – вздрогнул Осокин. – Не рановато ли птенцу обретать орлиные крылья?»
– Новая технология Задольного, – оценил Аким Сидорович, – это готовая к защите диссертация.
«Ошалеет! – заерзал в кресле Осокин. – Вот этим мы и портим молодежь. Чуть что – на пьедестал!»
– Министерство не оставит без внимания и подвиг всех товарищей, принявших участие в предотвращении аварии. Я на коллегии доложу всю сложность обстановки, в которой вам пришлось действовать.
«Опять козырной туз в руках Задольного! – завидовал Осокин. – У нас любят делать звезды!»
Аким Сидорович отпил из стакана еще глоток воды и, задумчиво глядя на Андрея Карповича, с болью признался:
– Есть в нашей радости и капля горечи. Мне трудно, очень трудно о ней говорить. Но молчать я не могу.
«И ты, Акимушка, дубить мою шкуру начинаешь? – упал духом Осокин. – А я дурак, ждал твоей поддержки!»
– В адрес Андрея Карповича, которого я знаю десятки лет, сказали много горьких слов. Взвесив все обстоятельства и объективно оценив поступки, я пришел к печальным выводам…
Высокий лоб Вереницы перерезала глубокая морщина. Его умные, чуточку прищуренные глаза сузились еще больше, и он, поглаживая пятерней седую шевелюру, стал говорить тверже. Андрей Карпович плохо разбирал его слова. Он скорее интуитивно понимал их смысл, по отдельным фразам догадывался, о чем идет речь, и все время думал о себе:
«Спета твоя песенка, Андрей! Спета!»
– Есть у русского народа хорошая пословица, – вспомнил Вереница. – Она говорит: «На всякого мудреца довольно простоты». Эта простота и помогла нам разглядеть истинное лицо Андрея Карповича.
Аким Сидорович о друге говорил кратко, подкрепляя каждое слово примером:
– Смешно об этом вспоминать, – остановился на одном из фактов Вереница. – В цехе слабой азотной кислоты молодые рабочие приняли меня за директора. Этот случай хорошо подтверждает слова Ивана Алексеевича Гая о тех руководителях, которые свою деятельность на производстве стали видеть только с позиций администраторов…
«Скверная неувязочка получилась, – пронеслось в голове Осокина. – Окружили Акимушку вчерашние ремесленницы и на разные голоса как застрекочут: „Товарищ директор, когда нам спецодежду красивую выдавать будут?..“ И как я допустил этих трещоток к Акиму Сидоровичу!..»
Андрей Карпович начал припоминать, какие еще случились каверзы, когда он сопровождал Вереницу по комбинату, и пропустил еще один факт.
– Товарищ Осокин даже не знает, в какой стороне города находятся общежития рабочих…
Сдержанный смех в зале остановил Вереницу. Осокин уставился на Акима Сидоровича непонимающими глазами.
– Я говорю о нашем посещении общежитий. Здорово это у нас вышло!
Осокин потупил взор.
Аким Сидорович понял, что наступила пора закругляться, и, попросив для выступления еще три минуты, с прежней сдержанностью продолжил:
– Навязывать свои оргвыводы не собираюсь. И еще одно: я хотел бы для пользы дела рекомендовать на должность главного технолога комбината Игоря Николаевича Задольного.
Веселые взгляды членов бюро убедили Акима Сидоровича в правоте поступка, и он, заканчивая выступление, посоветовал Осокину согласиться с оценкой недостойного поведения или, опираясь на факты, доказать обратное.
– Вам, Андрей Карпович, предоставляется слово, – объявил Полюшкин. – Только, пожалуйста, не виляйте.
Андрей Карпович молчал.
– Если вам нечего сказать, – напомнил Полюшкин, – тогда бюро будет считать все вопросы исчерпанными.
– Как это нечего? – возразил Осокин. – Я хочу внести кое-какую ясность.
Прояснять «суть дела» Андрей Карпович, как и в первый раз, начал туманными словами. Сделав упор на то, что он, Осокин, тридцать лет проработал на руководящих постах без наказаний и всю сознательную жизнь служит верой и правдой общему делу, затем перешел к тому, что рабочий класс брал, берет и будет брать новые высоты.
– Бросьте нести околесицу! – не выдержал Гай. – Вы лучше скажите прямо: хотели свою вину взвалить на чужие плечи?
– Как это понимать? – повысил голос Осокин. – Вы пытаетесь пришить мне авантюризм? Нет, дорогой Иван Алексеевич, авантюристом я никогда не был. Прошли, милый, те Бремена, когда того это… Ну, то самое… Я во время предотвращения аварии думал не только о спасении платиновых катализаторов, но и о чистоте воздуха… Вы бы на моем месте с легким сердцем согласились выбросить в атмосферу угарный газ?.. Я вас спрашиваю, товарищ Гай?
Напористость Андрея Карповича заставила Гая задуматься. Осокин действительно звонил ему, просил совета, поставил в известность министерство. Нет, он не сидел сложа руки. Перестраховочка, конечно, у него была, когда Задольный и Гришин предложили угарный газ сжигать в атмосфере. И она, пожалуй, была обоснованной. Сам Аким Сидорович Вереница и тот, прежде чем одобрить идею, консультировался с доктором технических наук Весениным.
– По-вашему, я должен был плюнуть на все и действовать безрассудно? – схватился за одно звено в цепи обвинения Осокин. – Не имел я права, товарищ Гай, бросаться в омут. Я убежден: будь на моем месте любой из вас, он поступил бы точно так, как поступил я. Жизнь меня научила многому. Возьмите того же Пилипчука. Он два года вертелся вокруг меня волчком и твердил: «Учтем… Исправим…» Мне бы не стоило брать к себе такого помощничка. Но я проявил к нему обыкновенную человеческую гуманность. Пусть, думаю, спокойно доработает до пенсии. По-вашему, я и здесь поступил неправильно? Главный инженер Бережной сейчас молчит. Он в первую голову должен был со всей серьезностью отнестись к предложению Гришина…
– Я только вчера услышал о предложении поставить параллельные фильтроприборы на колоннах синтеза, – сипловатым голосом отозвался Бережной. – Я готов нести ответственность за нерасторопность.
– Один не успел развернуться. Второй растерялся. Третий предложил выбрасывать угарный газ в атмосферу, не думая о последствиях, – перешел в наступление Осокин. – Четвертый заявил: «На меня особых надежд не возлагайте». И это сказал человек, который провел на комбинате весь монтаж технологического оборудования. Да, Иван Алексеевич, это ваши слова! Аким Сидорович начал советоваться с доктором технических наук Весениным, Задольный, проявляя излишнюю горячность, пишет рапорт…
Осокин понял, что на этом коньке может подняться на горку, перешел в атаку на Полюшкина;
– Если я такой плохой человек, почему бюро ни разу не указало на мои ошибки? Почему горком партии терпит у себя под носом такого бюрократа?
«Живуч, бродяга! – удивился Глыба изворотливости Осокина. – Вначале дурачком прикидывался, а теперь вон какую оборону занял!»
– Но в том то и дело, что я не бюрократ! – наносил удары Осокин. – И никогда… никогда им не был!
Андрей Карпович, подчеркнув голосом выражение «никогда не был», залпом осушил стакан воды и мягче заговорил о докладной записке:
– Я не знаю, кому на комбинате первому пришла в голову идея обогащать минеральные удобрения. Впервые я о ней услышал от Демьяна Михайловича и тут же сообразил: дело большой государственной важности. В тот же день я набросал проект докладной в министерство, попросил Пилипчука подредактировать и подписать. Так, Демьян Михайлович?
– Именно так.
– Меня теперь пытаются бить за воровство идеи. Что я ее, эту самую идею, в собственный карман положил?..
Пытаясь разорвать цепь обвинения, Осокин не забывал о конце выступления. И не забывал потому, что хорошо знал: конец – всему делу венец. Он помолчал, как бы взвешивая, какое впечатление произвела его речь на членов бюро, и, стараясь вложить в каждое слово больше страсти, закончил:
– Критику, дорогие товарищи, я учту. И впредь прошу со всей остротой и принципиальностью указывать на недостатки в моей работе. Только здоровая, деловая обстановка на комбинате поможет нам отлично справиться с поставленными задачами.
Дорога от трибуны до кресла Андрею Карповичу снова показалась такой же короткой, как и три года назад, когда он вкратце рассказывал о себе членам бюро. Правда, тогда в зале раздавались аплодисменты я в глазах каждого человека Осокин читал милые сердцу слова: «С таким директором мы развернемся!»
Задумчивые лица членов бюро и отсутствие аплодисментов не смущали Осокина. Тишина в зале окрыляла его. Еще бы! Он был на девяносто девять процентов уверен в победе.
«Теперь я начну все иначе, – размышлял Осокин. – В первую очередь займусь подбором и расстановкой кадров. На летучках доклады подчиненных будет стенографировать секретарь. Контроль за выполнением всех предложений поручу главному инженеру Бережному…»
Многое думал изменить Андрей Карпович Осокин: одно внедрить, другое отсеять, третье согласовать с парткомом, четвертое обговорить в горкоме… И только одного не понимал, что потерял самое дорогое в жизни – доверие коллектива.
Андрей Карпович Осокин был уверен: проект решения составят длинным и нудным. Он десятками пунктов будет призывать, мобилизовать, сплачивать, нацеливать, обращать внимание… Вопреки его надеждам в проекте не оказалось «шапки», сухой тавтологии, ничего не говорящих пунктов: «мобилизовать», «нацелить»… Артем Максимович Полюшкин прочитал его за десять секунд. Он состоял из двух пунктов. В первом говорилось о необходимости снятия с работы Пилипчука, во втором бюро обязывало коммунистов Полюшкина и Бережного вместе с техническими экспертами, которые прибудут из Москвы, еще раз проверить причины, создавшие на втором участке в цехе аммиака аварийное положение, и результаты доложить на открытом партийном собрании комбината.
– И это все? – удивился Осокин. – А почему мы не ставим перед коллективом конкретных задач? Стоило ли нам дважды заседать во имя двух пунктов?
– Да, стоило! – подтвердил Полюшкин, и, обращаясь к членам бюро, предложил: – Кто за данный проект решения, прошу голосовать.
Все, кроме Андрея Карповича Осокина, проголосовали за небывалый по краткости проект решения. Полюшкин заседание бюро объявил закрытым и тут же спросил Осокина:
– Когда думаете подписать приказ о назначении главным технологом Игоря Николаевича Задольного?
– Приказ?.. Его надо согласовать с министерством.
– Приказ можете считать утвержденным, – заметил Вереница. – Коллегия возражать не будет.
Зал заседаний парткома через пять минут опустел. Последним из него вышел Осокин. И сделал это с определенной целью: хотел посмотреть, с кем поедет в город Иван Алексеевич Гай. Как и предполагал Осокин, Гай пригласил Задольного в автомашину, пожал руку Веренице, и горкомовская «Волга» умчалась с комбината.
Андрей Карпович, стараясь держаться гордо, напомнил Акиму Сидоровичу:
– Мария Антоновна может влепить нам по выговору.
– Надеюсь, без занесения в учетные карточки, – отшутился Вереница. – Мы тут о строительстве обогатительной фабрики толкуем.
– Стройку объявим комсомольской! – заверял Полюшкин. – Вы, Аким Сидорович, помогите нам на коллегии этот вопрос быстрее «пробить».
– Меня считайте сагитированным. Но и сами не плошайте.
– Да я готов хоть завтра выехать в Москву! – присоединился Осокин к Полюшкину. – В Госплан пойду, в Совет Министров…
– В Москву надо являться вооруженным цифрами, – посоветовал Вереница. – Подсчитайте, какую экономию государственных средств принесет обогатительная фабрика на вашем комбинате, – и карты на стол.
– Мария Антоновна нам все-таки вкатит по выговору, – прервал Осокин разговор Вереницы с Полюшкиным. – Я-то ее знаю…
Аким Сидорович взглянул на часы. До отхода поезда в Москву осталось не так уж много времени. Попрощавшись с членами бюро, Вереница попросил Осокина держать машину «под парами» и предложил еще раз пешком прогуляться по городу.
По широкому тротуару Акиму Сидоровичу шагалось легко и свободно. Он полной грудью вдыхал сладковатый воздух просыпавшейся земли и каждой клеткой чувствовал, как усталость покидает тело. Приближение весны в Яснодольске улавливалось во всем: и в звонких девичьих голосах, и в чуточку сдвинутых набекрень кепках ребят, и в веселых сутолоках на автобусных остановках, где молодежь скорее от радости, чем от желания покуражиться затевала снежные баталии. Аким Сидорович смотрел на юных яснодольцев и с грустинкой вспоминал свою молодость. Она у него была совсем другой.
Прошлое уносило Вереницу к дымным кострам, в тесные бараки с крышами, как решето, в очереди за хлебом… И все же минувшего Акиму Сидоровичу становилось жаль. В тяжелом прошлом все невзгоды скрашивало главное богатство – молодость.
– Эх, Андрей! – стукнул Вереница кулаком Осокина в плечо. – Сбросить бы сейчас годков двадцать!
– Неужели ты стариком себя считаешь?
– Мои дела, дорогой, о возрасте говорят. И то не успеваю сделать, и другое к назначенному сроку не выполняю…
– Помощничков чаще шевели! Они народец такой: попустишь – на голову сядут!
– Я об одном, ты о другом…
Андрей Карпович начал упорно отстаивать свою точку Зрения.
– Возьми, к примеру, хорошую семью, – возражал Вереница. – Почему в ней незыблем авторитет родителей? Дети прежде всего любят родителей за труд. Так, Андрей, и в коллективе.
– Ты это к чему?
– Да все к одному…
Осокин понимал, к чему клонит заместитель министра, только очень был недоволен, что тот все ходит вокруг да около.
– Да и другое в этом есть, Андрей. Мы об этом, правда, молчим, а напрасно…
– Говори, я слушаю.
Аким Сидорович взял Осокина под руку и откровенно поведал:
– Каждому поколению суждено свое. Наши отцы свершили революцию, отстояли власть Советов. На нашу долю выпала Великая Отечественная, годы восстановления народного хозяйства, электрификация страны… Да тебе ли это объяснять! А ты задумывался хоть раз, что ожидает Гаев и Задольных?
– И не один раз, – солгал Осокин.
– Тогда поймешь правильно. Своим детям мы должны дать орлиные крылья. И мы их даем. Сколько у нас тридцатилетних светил!..
– Ты предлагаешь молиться богу на молодежь?
– Нет, дорогой. Я не хочу стать порогом на пути тех, кто умнее меня. Вот, к примеру, твой Задольный. Какой у него размах в работе! Сколько он может принести пользы людям, если на его пути будет меньше порогов!
Осокин, подняв воротник пальто, зашагал быстрее. Аким Сидорович догадался, что наступил на самую больную мозоль друга, умолк.
– Эх, Андрей! – подходя к дому Осокина, признался Вереница. – Как хочется пожить еще лет тридцать! Чертовски хочется поглядеть на дела детей наших и внуков.
– Фантазер ты, Акимушка! Ты в молодости мечтал меньше.
– Я тогда больше о бирже труда и о новых сапогах думал. Помнишь, как в одной рубашке по очереди на свиданье к любимым ходили?
– Такое не забывается.
Мария Антоновна опоздавших встретила в штыки:
– Опять обманываете, басурманы! Я уже дважды на комбинат звонила. Как тебе, Андрей, не совестно! И ты, Акимушка, хорош!..
Просклоняв по всем падежам долгожданных, Мария Антоновна приказала им мыть руки и садиться за стол. Приказ хозяйки – закон для всех. Он не милует ни директоров, ни министров.
Божественный ужин, несмотря на старания Марии Антоновны, не клеился по одной причине: то Андрей Карпович «заведется» на пять минут и, получив от Акима Сидоровича «сдачу», умолкнет, то Вереница, точно с «цепи срывается».
– Значится, твой Мишка в Новосибирске уже цехом руководит? Оленька главврачом, говоришь, стала? Выходит, нет у тебя обиды за судьбы детей? А ты хоть раз задумывался, почему они так быстро пошли в гору?
– Молодым везде у нас дорога, – сдавался Андрей Карпович. – Давай, старина, пригубим еще по стопочке. За счастливую, так сказать, дорожку.
Выпить по второй Вереница отказался и, поблагодарив хозяев, засобирался в путь.
– На что это похоже? – заволновалась Мария Антоновна. – И не отдохнул по-человечески, и ужин остался не тронут… Я обижена, Аким! Честное слово, обижена!
Осокин взглядом приказал жене не быть слишком навязчивой, подал Веренице пальто, пыжиковую шапку, а когда гость начал извиняться за причиненные хлопоты, спросил:
– Когда, Акимушка, по-настоящему встретимся?
– Скоро, Андрей. Ну, дорогие, пока.
Вереница, крепко пожав руку Осокину, направился к двери. Андрей Карпович вышел его проводить.
На улице падал мягкий, пушистый снег. Аким Сидорович поднял голову вверх, как это любил делать в детстве, и посмотрел в небо. Миллионы темных снежинок, кружась в воздухе, пахли чем-то свежим и родным.
– А когда состоится очередная коллегия, – как бы невзначай поинтересовался Осокин.
– Коллегия?.. За коллегией дело не станет.
– Значится, завтра?.. Кланяйся Аринушке. Передай: ждем вас летом в гости.
– Обязательно приедем. Надеюсь, не откажешь в крыше над головой?
Друзья помолчали перед расставанием и зашагали к автомашине. Шофер Осокина, юркий малый лет двадцати трех, с лакейской услужливостью открыл дверцу на заднем сиденье.
– Я всегда езжу рядом с водителем, – предупредил Вереница. – Боюсь оторваться от рабочего класса.
– Шутник ты, Акимушка! – натянуто улыбнулся Осокин. – Честное слово, любишь пошутить!
– Когда как. Ну, бывай, Андрей!
Машина, выстрелив облачком сизого дыма, помчалась в сторону железнодорожного вокзала. Андрей Карпович проводил ее печальным взглядом до переезда и, глядя под ноги, точно старался найти что-то потерянное на тропинке, медленно зашагал к дому.
Глава четырнадцатая
Стройная женщина лет тридцати встретила Гая и Задольного приветливой улыбкой. Игорю в ней понравилось все: и темно-каштановые косы, венком обрамляющие красивую голову, и чистый высокий лоб, и миниатюрные клипсы, похожие на ягодки переспевшей калины, и легкая походка, и сердечная простота, которая как-то сразу заставляет постороннего чувствовать себя в чужом доме желанным гостем.
– Знакомься, Люда, – представил Иван Алексеевич Игоря. – Главный технолог химкомбината.
– Людмила Сергеевна. Главврач городской больницы.
– Очень приятно, – немного смущаясь, произнес Игорь и торопливо добавил: – Главный технолог я еще зеленый. Начальником смены в цехе аммиака работал.
– Знаю, – улыбнулась глазами Людмила Сергеевна. – Ваня о вас все рассказал. Поздравляю. И ругать буду.
– Люда, не забывай, что мы голодны. С руганью можно обождать.
– Нет, нельзя! – мило насупила черные брови жена Гая. – А знаете за что, Игорь Николаевич?
– Услышу.
– Мой вам дружеский совет: не стесняйтесь молодости. Вы, наоборот, должны гордиться этим, заставлять рядом с собою молодеть других…
– А ты, Люда, расскажи, как сама после аспирантуры начинала работать. Вернется домой из больницы – и ревака!
– Мы ведь женщины, – защитилась мягкой улыбкой Людмила Сергеевна. – Да и как я, Игорь Николаевич, могла не волноваться? Больницы новой не было, медицинское оборудование допотопное, опытных врачей раз, два, и обчелся…
– И к тому же «мы женщины», – писклявым голосом добавил Гай.
– А ну тебя! Все вы герои, пока здоровы. Марш на кухню картошку чистить.
– Вот так-то, брат! – подмигнул Гай Задольному. – Женишься – и марш на кухню. Тяжела, друг, наша доля.
– А мы вдвоем с ней будем бороться, – предложил помощь Игорь. – Я всегда помогал маме чистить картофель.
– А сейчас жене, да? – позавидовала Людмила Сергеевна. – Я не раз тебе, Ваня, говорила, что у других жен мужья – настоящие рыцари…
Иван Алексеевич, подмигивая Игорю, приложил палец к губам: дескать, о жене ни гугу, пусть Людмила полетает в облаках.
Людмила Сергеевна вручила мужчинам фартуки, два ножа и, указав на корзину с картошкой, предложила отличиться. Игорь с Иваном Алексеевичем норму перевыполнили в два раза. Людмила Сергеевна хотела отчитать мужчин за проявленное «усердие», но тут же отказалась от намерения и с улыбкой заметила:
– Эх вы, труженички…
Гай по такому случаю не унывал, советовал и Задольному не вешать нос, поскольку женщине в кухонных делах сам дьявол не угодит.
– Значит, у меня все впереди? – пошутил Игорь. – А я думал – женюсь, и все пойдет как в сказке…
Семейную тему Иван Алексеевич незаметно перевел на комбинатские события и, направляясь с кухни в комнату, признавался:
– Сидел я на бюро, слушал демагогию Осокина и думал о молодых специалистах. В каждом цехе, на каждом участке трудятся десятки инженеров, технологов, мастеров… Представь, Николаевич, такую картину: молодые специалисты комбината создали свой совет, составили план работы, тебя выбрали председателем…
Игорь сам не раз думал о создании такого совета, своими мыслями делился и с Пилипчуком и с Осокииым, но его предложения встречались с холодком.
– Самое страшное в нашей жизни – равнодушие! – перешел от мечты к действительности Гай. – Оно, как правило, приводит к благоденствию. На первый взгляд это благодушие рядится в тогу обывателя-простачка…
Иван Алексеевич говорил едко, со злостью, но немного туманно. Игорь догадывался, о чем толкует Гай, и упрекал себя за мягкотелость. За ТРИ г°Да на комбинате он редко спорил, мало критиковал на производственных собраниях вышестоящих по должности… С одной стороны, это помогало спокойно работать над обогащением минеральных удобрений, но с другой… У начальства о нем сложилось мнение: человек уживчивый, своего «я» не выпятит…
– Паразитарное благоденствие, – негодовал Гай, – связывает людям крылья. Да что об этом говорить!.. Я сам, когда возглавлял монтажный участок на строительстве химкомбината, схватывался с благоденствием не на жизнь – на смерть! Вначале, правда, было спасовал. Тягу хотел дать со строительства. А потом пригляделся, примирился, сколотил хорошие бригады монтажников и пошел сдачу давать. Любители благоденствия – демагогией, мы – делом! Они – демагогией, мы – делом! Работали мы действительно как черти!
– После в горком перешли?
– Вначале членом бюро избрали, затем отдел промышленности доверили. Первый, Кирилл Арсентьевич Ничмирь, почему-то на меня внимание обратил. Не то я характером ему приглянулся, не то уменьем разбираться в делах предприятий Яснодольска… Одним словом, через год на конференции избрали вторым. А тут Кирилл Арсентьевич окончательно сдал: сердчишко забарахлило. Вызвал меня в больницу и прямо: «Тяни, Алексеевич». Так вот и тяну.
– А Кирилл Арсентьевич?
– Молодец! Год боролся с недугом и победил. Я обязательно тебя познакомлю с ним. Человек – скала! Вчера пришел в горком и смеется: «Вы что ж, в тираж меня списываете?» Через недельку обещает приступить к работе. – Гай помолчал и вернулся к прежнему разговору: – Мало мы боремся с благодушностью. Ой как мало!
«Пока я дышать умею… – зазвучал в приемнике сильный голос. – Я буду идти вперед!»
Иван Алексеевич и Задольный, прислушиваясь к песне, улыбнулись. Чистый голос пел о снеге, ветре, ночном полете звезд и большом сердце человека, которое зовет его в тревожные дали.
– Послушай, Игорь Николаевич, – предложил Гай. – А что, если на комбинате провести собрание молодых специалистов, поговорить откровенно о наболевшем. Конкретные задачи станут основой рабочего плана будущего совета молодых химиков. Как ты смотришь на такое предложение?
– В нем я вижу первые ростки больших урожаев. Современное предприятие без совета молодых – это лодка без весел. – Игорь сделал анализ работы бриза, назвал много светлых голов, которые в одиночку бьются над решением технических, экономических вопросов, и, вспомнив институтского друга Васю Чайку, привел еще один пример: – Кислоты высокой концентрации быстро разъедают трубопроводы. Инженер Чайка целый год изучает их действие на пластмассы, полихлорэтилен… Он мечтает создать вечные трубопроводы…
«У нас под носом клады! – негодовал Гай. – Куда я смотрел раньше? Неужели и меня заразили бациллы благоденствия?»
– Мы ежедневно сжигаем тысячи кубометров угарного газа, – продолжал Задольный. – Это очень ценное сырье! На комбинате можно создать цех синтетического каучука, капроновых нитей, кордового полотна…
– А вы говорили об этом на партийных, производственных собраниях? Так о чем же, черт вас подери, вы толкуете?
– Больше о плане.
– Короче говоря, живое дело сушите на корню! А куда смотрит партком?
– Вам лучше знать.
Откровенный разговор с Игорем для Гая был часом наступившего суда. Он не пытался искать защиты, не старался, как Осокин, разорвать цепь обвинения, не бросался в контратаки… Каждый пример Задольного Ивану Алексеевичу казался звонкой пощечиной на миру.
Вы предлагаете мне возглавить на комбинате работу совета молодых специалистов, – задумчиво рассуждал Игорь. – Одному тянуть этот возок не по силам. Кто нас будет поддерживать? Осокин? Вы сами убедились в его деловых качествах. Партком? Вы отлично знаете: Артем Максимович Полюшкин день и ночь видит себя в ремонтных мастерских. Он на днях мне откровенно признался: «Партийная работа требует особого таланта, особого склада ума… Не справляюсь я с ней».
Людмила Сергеевна «прожектеров» пригласила к столу, но поужинать вместе с ними ей не удалось. В больницу доставили тяжелого пациента, и она убежала на срочную операцию,
– Так вот частенько у нас бывает, – признался Гай. – Она в больнице, у меня то бюро, то конференции… Надоедать друг другу не приходится… А работу совета молодых специалистов обязательно поставим на должный уровень. Еще как поставим!
Два часа, как на духу, Игорь беседовал с Иваном Алексеевичем и ушел от него с одним желанием: поработать рядом с таким человеком, как Гай.
Пушистый снег сыпал все гуще. Игорь, шагая к больнице, поражался тишине и первозданной белизне снега. В его памяти до мельчайших подробностей оживали разговор с Иваном Алексеевичем, знакомство с Людмилой Сергеевной, которая очаровала его не только красотой и обаятельностью, но и своей подкупающей простотой.
«Аня чем-то похожа на Людмилу Сергеевну, – обрадовался неожиданному сравнению Игорь. – Правда, гораздо застенчивей, но это у нее пройдет. Она перестанет себя чувствовать рядом со мной беспомощной. И почему я раньше не понимал ее? Сухарь я черствый! Нет, я теперь поступлю иначе. Приду сейчас в больницу – и все начистоту…»
Пушистый снег одевал белым покрывалом дома, тротуары, голубоватыми шапками рос на деревьях и глушил вечерние звуки города. На телеграфных столбах вспыхнули ночные фонари. Круглые желтые шары Игорю чем-то показались похожими на спелые дыни. Он даже улыбнулся пришедшей в голову блажи и, подставляя разгоряченное лицо снежинкам, чувствовал, как что-то большое, неизведанное наполняет сердце радостью.
«Все, все начнем по-другому! – решал Задольный. – Только бы скорее поправилась Аня».
Как только шаги Игоря затихли на лестничной клетке, Иван Алексеевич позвонил на комбинат и попросил Артема Максимовича срочно привезти квартальный план работы парткома. Полюшкин минут через десять появился в квартире Гая. Иван Алексеевич предложил ему стакан чая.
– Спасибо. Меня жена в театре дожидается. На концерт Людмилы Зыкиной решили сходить.
– Святое дело! – одобрил Гай. – Жен мы балуем не часто такой роскошью. Не теряй времени.
Первые пять страниц объемистого плана Иван Алексеевич читать не стал: знал заранее, что «шапка» слово в слово переписана из передовиц центральных газет. Устроившись поудобнее в кресле, он вооружился карандашом и подчеркнул первый пункт, которым партком обязывал цеховые парторганизации развернуть борьбу за рост ударников коммунистического труда. Строки, комментирующие разворот борьбы, ничего теплого, человеческого не говорили. Они пестрели сухими, казенными фразами.
Второй пункт плана, едва уместившийся на трех страницах, опять обязывал секретарей цеховых парторганизаций развернуть творческую инициативу в сети партийно-просветительной работы. Иван Алексеевич трижды подчеркнул слово «инициатива» и крупными буквами на полях написал: «Трескотня!»
Третий пункт. Четвертый. Пятый… И все одно и то же: ни живой мысли, ни захватывающих дел, ни определенных задач…
Над восемнадцатым пунктом, который туманно намекал о какой-то работе и неотложных задачах молодых специалистов, Гай просидел, точно над ребусом, минут двадцать и, грохнув кулаком о стол, выругался.
– Вот это да! – появилась на пороге Людмила Сергеевна. – Ты в своем уме?! Ну и даешь!
– Прости, Люда, – покраснел Гай. – Знакомлюсь с планом работы одного парткома.
– И вслух выражаешь эмоции?
– Да тут волком хочется выть! Ты послушай.
Содержание первой страницы Людмила Сергеевна не поняла. Вторую пропустила мимо ушей, из третьей что-то уяснила о какой-то борьбе, на четвертой ее ошеломили призывы: «мобилизовать», «развернуть»… и она с мольбою во взоре попросила: «Ваня, хватит».
