Текст книги "Аленкин клад. Повести"

Светозаровские миллионы

Глава первая

Горизонт отяжелел, насупился. Серо-пепельная полоса на нем разрасталась с юга на север, ширилась и темной наволочью затягивала полинявшее от жары небо. Налетевший невесть откуда ветер погнал над Москвой тучи. Они опускались над городом так низко, что казалось, вот-вот зацепятся за крыши многоэтажных домов. Когда шальной ветер выдохся и наступила душная предгрозовая тишина, грифельное небо распороли кроваво-фиолетовые молнии, затем ахнул трескучий гром и зашумел ливень.

Москвичи забегали в подъезды домов, прятались под арками ворот, жались под высокими тополями, одетыми густой листвою, набивались в переполненные вагоны трамваев, автобусы… А ливень ярился, гудел тревожно, как ураган-верховик в сосновом бору. Бурлящие потоки мутной воды мчались по тротуарам, мостовым и с урчащим клекотом вырывались из водосточных труб.

Виктор Светозаров, промокший до нитки, шагал по Малой Калужской и вполголоса напевал модную по тем временам песню о кузнецах. Эту песню он впервые услышал от старого металлиста Якова Силыча Пятуни. Силыч любил петь ее у слесарного верстака: зажмет деталь в тиски, опробует насечку напильника ребром ладони и, тихонько напевая, приступает к делу. Напильник в руках старого мастера Виктору казался смычком скрипача. Силыч работал им легко, красиво. Стоит у верстака гордо, как актер на сцене, лицо ясное, глаза чуток прищурены, а напильник то уплывает вперед, то легко и плавно возвращается назад, замирает в одной точке и начинает весело «приплясывать». Рукава у Силыча засучены до локтей, синие вены на руках бугрятся, лопатки на спине жуют и жуют потемневшую от пота рубаху.

Напильники у соседей Силыча вжикали, верещали, скрипели, как ржавые петли на дверях, скрипели как-то натужно, жалобно. Инструмент в руках Силыча всегда выводил легкую и мягкую музыку. Виктор с годами так привык к этой музыке, что мог в татахтающем перестуке молотков и разноголосом перезвоне наковален безошибочно определить, в какой стороне цеха работает Силыч. Стараясь во всем походить на учителя, он так же ровно стоял у верстака, так же легко и плавно работал напильником, но той чистоты и точности в работе, какую выдавал Силыч, достигнуть никак не мог. Каждую деталь Виктора Силыч нянчил в черных от металлической пыли ладонях, проверял на синьку и, прицокивая языком, замечал:

– Пока в руках будет дрыгать струмент, чистоты и точности не будет.

Виктор иногда доказывал: я, мол, работаю всем полотном напильника, у верстака стою ровно…

– А синька? – брови у Силыча выгибались подковками, лицо становилось угрюмым, но не злым. – Синька, милок, все ошибки покажет. Давай-ка теперь мои детали сравним.

Синька на деталях, сработанных Силычем, ложилась ровной голубоватой пленкой, точно ее растирали на стекле.

– Шлифовка! – восхищался Виктор. – А точность! Такому классу сам бы Левша позавидовал!

Старый металлист покрякивал, приосанивался и, поглаживая широкие, как голубиные крылья, усы, советовал ученику не вешать носа.

– Через годок-другой, – заверял он, – и ты отменным слесарем-ремонтником станешь. Может быть, скоро и отпадет нужда изготавливать запчасти к станкам вручную, а пока, милок, мы должны быть универсальными мастерами.

Шесть лет Виктор Светозаров ходил у Силыча в учениках. Ему не раз предлагали стать «самому с усами», но он твердил одно: «Рановато мне тягаться в мастерстве с Силычем». И Виктор не ошибался. Яков Силыч на «Красном пролетарии» слыл мастером-колдуном, учеников-выскочек терпеть не мог и уж если брался кого вывести в металлисты, выводил только в «круглые».

Старому мастеру на заводе всегда доверяли самую тонкую и самую сложную работу по ремонту станков. Силыч в такие минуты ворчал, отказывался выполнять спешный заказ, но стоило начальнику попросить его еще разок, намекнуть, дескать, кроме него, Силыча, ни один слесарь-ремонтник не отремонтирует американский или японский станок, он поворачивался к Виктору и потеплевшим баском уточнял:

– Принимаем заказ?

Виктор пожимал плечами, как бы говоря, что он в таком деле не советчик, но учителю не перечил. Силыч в душе гордился доверием начальства и, улыбаясь глазами, рассуждал:

– Вот станешь инженером, а без меня шагу не ступишь…

– До инженера мне еще далеко.

– Ты эго брось! Теперь ты любой иноземный станок разберешь и соберешь с закрытыми глазами.

Виктор в ответ на похвалу старался убрать верстак Силыча почище, инструмент протереть до блеска, разложить на полочках в шкафу в строгом порядке и, конечно, занять в душевой первую очередь. Силычу такая забота ученика нравилась. Он ее воспринимал не как угодничество и подхалимаж, а как заслуженную дань своему мастерству. Но самое большое удовольствие Силыч получал в те дни, когда Виктор проигрывал ему партию в шашки. Старый металлист после победы радовался с какой-то детской непосредственностью и, чтобы ободрить приунывшего ученика, начинал ему завидовать:

– В счастливую пору ты, милок, на завод попал. Повозил стружки на тачке из цеха полгода – и к верстаку! А я у проклятых Бромлеев восемь лет золотарил. Попрошусь, бывало, у хозяина в цех, он скрестит руки на брюхе, покручивает пальцами и гундит: «Позолотарь еще годика три-четыре». А тебя… Тебя сразу и к верстаку и на рабфак!.. Теперь вон куда, в институт шагнул! Поучишься годика три в станкостроительном и будешь ремонтным цехом руководить. А что? Факт, говорю, будешь! Биография у тебя нашинская, пролетарская. Вырос ты на заводе: рабочий класс тебя и учил, и в комсомол, и в партию принимал.

Виктор, зная, что Яков Силыч не любит возражений, поддакивал и при случае возвышал своего учителя: он, Силыч, на своем посту ничуть не ниже начальника цеха, поскольку к нему за советом мастера и даже инженеры обращаются, доверяют самые точные и спешные заказы выполнять. Яков Силыч немного выпячивал костлявую грудь и, поглаживая ладонью вислые усы, соглашался:

– Дело свое я знаю не плохо. Вот станешь начальником ремонтного цеха… Тебя-то я завсегда уважу. Десятый годок рука об руку работаем. Коли нужда заставит, буду состоять при тебе как бы главным специалистом по неотложному ремонту иноземных станков.

Слова старого металлиста Пятуни сбылись. Когда Виктор Светозаров закончил третий курс Московского станкостроительного института, его назпачили старшим мастером ремонтного цеха. Но Яков. Силыч, чего Виктор никак не ожидал, стать главным специалистом по ремонту иностранных станков отказался. Поблагодарил бывшего ученика за оказанную честь и стыдливо признался:

– Я-то, Лексеич, расписаться путем не могу. Чертежи, право, читать умею. Мой талант – в руках. Нет уж, от верстака никуда не пойду.

– А если в ликбез, – попытался уговорить старого металлиста Светозаров. – Наших, заводских, там человек пятьсот учатся.

– Поздновато, милок. Я-то уже давно шестой десяток разменял. Это тебе расти и расти. И правильно. Не зазря же мы с твоим батькой нашу, пролетарскую, власть завоевывали.

Ливень выдохся быстро. Тяжелые тучи уползли на восток, и в чистом небе засияло веселое солнце. Босоногие мальчишки и девчонки, выбегая из домов, пускали по быстрым ручьям бумажные кораблики. Стремительное течение воды сносило их с тротуаров на обочины мощенных булыжником дорог, закручивало в кипящих бурунах и, опрокидывая, тащило к решеткам водосточных колодцев. Детвора, шлепая по лужам босыми ногами, с криком и смехом пролетала мимо Виктора, выхватывала из воды потерпевшие «крушение» кораблики и отправляла в новый путь. Виктор часто останавливался, любовался игрой детворы, и ему чертовски хотелось вот так же, как они, мчаться во весь дух по лужам или стоять под водосточной трубой рядом с голопузым мальчишкой и купаться в теплой дождевой воде, припахивающей ржавым железом и краской.

Вымытые ливнем тротуары и дороги закурились. Горячий пар поднимался над землей дрожащими волнами, чем-то похожими на сизовато-белесый дымок автомобилей в морозные дни. Виктор смотрел на родную улицу с такой радостью, точно вернулся на нее после долгих лет разлуки. Низкие деревянные домишки, утопающие в поголубевшей зелени, ему казались наряднее, чем вчера, даже тяжелая кирпичная стена Донского монастыря, которая всегда навевала на него грусть, стала как будто ниже, легче, словно похудела за один день и наполовину вросла в землю.

Монастырскую стену Виктор обогнул стороной и по узкой тропинке, вымощенной красным кирпичом, вышел на широкую аллею. Вековые липы, густо облепленные солнечными цветочками, пахли свежим медом. Виктор любил в этой аллее после заводской смены посидеть на скамейке, затем мчаться домой и, захватив учебники, ехать в институт. Ночью, после занятий, он снова отдыхал на любимой скамейке и слушал сонное воркованье голубей в темных башнях угрюмого монастыря. На голубей озорники часто устраивали облавы, и ему не раз приходилось вступать с ними в потасовки. Ватага сорванцов грозилась встретить его в темном переулке, но, когда сам «атаман», померявшись силенкой с Виктором, бежал с поля боя, охота на сизарей прекратилась.

Виктор просидел в аллее часа полтора, вспоминая события дня. Яков Силыч Пятуня, узнав о беседе бывшего ученика в наркомате с Серго Орджоникидзе, дал слово сработать полный набор слесарного «струмента», чтобы ему, «Лексеичу», прибыть к иноземцам, как и подобает хорошему умельцу, со своим инструментом, затем, крякнув в кулак, продолжил тихо и рассудительно:

– Рабочий класс, Лексеич, в любой державе самый порядочный народ. И тебе, как я соображаю, сумлеваться не пристало.

– Я работы, Силыч, не боюсь, – признавался Виктор. – Одно тревожит: справлюсь ли с заданием? А вдруг американцы секреты по ремонту и наладке станков будут утаивать? Серго Орджоникидзе говорил: «Ваша задача, товарищ Светозаров, не только принимать станки. Вы должны познать секреты их ремонта и наладки. Когда вернетесь домой, организуем на заводе курсы наладчиков заграничных станков».

– Чудак ты! – стоял на своем Силыч. – Рабочий класс, он во всех державах – пролетарий. Как же это тебя не поймет брат по классу? Такого быть не может. Ты, Лексеич, там держись нашего брата, мастерового люда, говорю, держись. Ну, разумеется, не шибко-то кепку перед ними ломай, хотя и учиться к ним едешь. Наша держава платит американцам золотишком за станки? Исправно платит! Вот они и обязаны почет и честь тебе оказывать. Мы не побирушки, мы для них вроде бы как купцы солидные. Нет, не купцы, покупатели выгодные. Вот давай так дело прикинем: я – капиталист, ты – покупатель. Мне, значится, хочется товар продать. Ты есть не бессребреник какой-то, а человек при хорошей деньге. Как, по-твоему, я буду с тобой обходиться? Ясное дело, я лицо заинтересованное и, стало быть, уважать тебя обязан.

Домой Виктор вернулся на заходе солнца. Едва он успел перешагнуть порог, отец осведомился:

– Ну, сынок, рассказывай, зачем Серго Орджоникидзе вызывал?

Виктор отвечать на вопрос не торопился: переоделся в сухую одежду, попросил мать собрать ужин и, присев за стол, задумался.

– Может быть, беда какая случилась? – забеспокоился Алексей Андреевич. – Почему молчишь?

– Расставаться с вами не хочется.

– Это по какой причине?

– В Америку посылают.

– В Америку?!

– Наше правительство закупило у Биларда станки. Мне поручено принять эти станки, научиться их налаживать и ремонтировать.

Алексей Андреевич прошелся по комнате и, присев на табуретку, степенно высказался:

– Большое дело доверили. Американцы, тоска зеленая, так учить, как Силыч, не будут. Но ты не падай духом. Человек, тоска зеленая, любое дело при желании осилит. А в Америку сам поедешь или с группой?

– Поедем с Антонио Ривасом.

– Это с тем испанцем, который на заводе в технической библиотеке работает? Антонио – парень надежный. Его фашисты к смертной казни приговорили…

– Он же коммунист. В Мадриде командовал отрядом народной милиции.

– Знаю. Силыч как-то с ним заходил. Антонио рассказывал, как его, больного, испанские коммунисты к нам на пароходе отправили. Жена и дочь у него где-то под Мадридом остались. Антонио уж больно об них печалится. – Алексей Андреевич расправил плечи, в голосе у него зазвучали нотки гордости, усталые глаза потеплели, и только глубокие морщины на лбу выдавали тревогу. – Туговато, тоска зеленая, вам придется. Но ты не на белых хлебах возрастал. Выдюжишь! Силыч сказывал: восьмипудовый корпус токарного станка поднимаешь.

– В корпусе только семь.

– А трехпудовую гирю кто выжимал?

– Было дело, – покраснел Виктор. – Надо же честь завода по тяжелой атлетике отстаивать.

Дарья Федоровна, прислушиваясь к разговору мужа с сыном, закручинилась. Всякой беды она на веку повидала: и раненых красногвардейцев прятала от юнкеров в подвалах Донского монастыря, и тифозных солдат революции выхаживала, и вместе с мужем, который вернулся «по чистой» из Первой Конной, в Сальских степях у богачей хлеб реквизировала. Кулацкие пули метили ее дважды – одна в плечо, другая в ногу. А однажды Дарью Федоровну с хлебным обозом окружила недобитая контра на взмыленных скакунах, пригнала в «Сухой Дол» и вынесла краткий приговор: «Вздернуть!»

Утром Светозарову вели по пыльной дороге к виселице. Ширококостные бородачи – хозяева, опухшие после ночной попойки с «ослобонителями», обкладывали «коммунячку» такой матерщиной – конвоиры краснели. Один дюжий старик, заросший черной бородой до глаз, вырвал из тына толстый кол, потер ладони и во всю глотку:

– Дозвольте суку порешить?!

Конвоиры замешкались. Чернобородый, подняв увесистый кол, пробасил: «Осподи, прости мя, грешника!» – и, переваливаясь на кривых ногах, пошел на «коммунячку».

На церковной колокольне неожиданно прогремели выстрелы. Бородач с колом в руках охнул и упал рядом с убитыми конвоирами. Выстрелы всполошили контру. Вскакивая на лошадей, враги бросились к церквушке и, напоровшись на пулеметные очереди, умчались из «Сухого Дола» в дикую степь.

Продотрядчики погрузили двести пудов пшеницы на телеги. Обоз под усиленной охраной двинулся к Ростову. Жену Алексей Светозаров уложил на пулеметную тачанку, прикрыл старой шинелишкой и незлобиво упрекнул:

– Не могла нас подождать у «Седых Курганов»…

– Леша, – оправдывалась Дарья Федоровна, – рабочие-то в Москве от голодухи пухнут…

Прошлое Дарьи Федоровны, выплывшее как бы из дымки минувших лет, быстро забылось. Ее жизнь в тридцать седьмом, как говорится, вошла в колею: муж сапожником-ортопедом стал, она белошвейкой, сын на заводе от ученика слесаря почти до инженера вырос… Жить бы Светозаровым не тужить.

– В Америку, сынок, говоришь, посылают? – вытерла повлажневшие глаза Дарья Федоровна. – И надолго?

– Пока на два года.

– А как же с учебой? – Дарье Федоровне хотелось спросить сына о невесте, но, зная крутоватый норов мужа, сделать этого она не осмелилась и начала бедовать о другом: – Выходит, учебу бросишь?..

– Нет, меня перевели на заочное отделение.

– Могли бы и другого послать. Ну, который учебу закончил, жизнь устроил…

– Как это другого? – повысил голос Алексей Андреевич. – Люди поумнее нас этот вопрос решали. Это же, мать, как боевой приказ. Понимать надо. Ясно? А насчет «жизни», тоска зеленая, не печалься. Есть у Наташки мозги в голове, соблюдать себя будет. Нет – тужить не станем? Верно, сынок?

– Точно! – с нарочитой веселостью согласился Виктор, хотя предстоящую разлуку с любимой переживал тяжеловато. – Тужить, конечно, не будем.

– Так вот, мать, – мягче заговорил Алексей Андреевич, – мокроту разводить не пристало. Наше государство доверяет Виктору большое дело. Ясно?

Дарья Федоровна суперечить мужу не стала: собрала ужин и, взглянув на сына, печально опустила голову.

– Не дело, тоска зеленая, мокроту разводить! – строже повторил Алексей Андреевич. – Сказано отставить – точка!

Мать Виктора вроде бы успокоилась, повеселела, но на сердце у нее свое. Еще вчера она думала о невестке, которая ей приглянулась скромностью, тешила себя надеждой о свадьбе, внучатах… А тут все ее радости о прочном счастье сына снова отступали назад.

Алексей Андреевич, прохаживаясь по комнате, твердил:

– Сынок, в седле держись крепко!..

В квартиру Светозаровых кто-то постучал. Алексей Андреевич протопал к двери, щелкнул задвижкой.

– Я вот по какому делу, – раздался на пороге хрипловатый басок Силыча. – Поскольку завтра выходной и погодка отменная… Хочу тебя за грибками в Кунцевский лес пригласить. Там, говорят, первые боровички появились.

– А что это у тебя из кармана выглядывает? – улыбнулся Алексей Андреевич. – По головке на гриб не походит.

– Это… Это, – замялся Силыч, проходя в комнату, – как бы тебе сказать… Помнишь, в Первой Конной мы после взятия Воронежа по чарочке не пропустили?

– Ну и хитер ты, Силыч!

– Да и по-русскому обычаю дорожку Виктору полагается погладить. Ты его породил, я в мастера вывел.

Бутылку вина Яков Силыч поставил на стол с чувством собственного достоинства и подчеркнутого уважения к боевому другу. Алексей Андреевич попросил жену подать закуску. Виктор заторопился на свиданье. Силыч взглядом приказал ему оставаться на месте. Вино старший Светозаров разлил в бокалы. Первый тост выпили за счастливую дорогу Виктора. Помолчали. Тишину нарушил Силыч.

– Струмент, – обращаясь к Виктору, заверил он, – к утру будет готов. Такой ребята сработают – ахнешь! Я так, Андреич, кумекаю: Виктору без личного струмента к Биларду ехать не следует…

– Верно. Мастеровой человек без струмента, считай, тоска зеленая, как без рук.

– К утру, говорю, будет готов, – повторил Силыч и, взглянув на хозяйку, удивился: – Ты чего это, Федоровна, раскисла?

– Жаль Виктора в Америку отпускать, – пояснил Алексей Андреевич. – Мать, она завсегда – мать.

Яков Силыч погладил ладонью усы, откашлялся и, стараясь показаться человеком осведомленным в государственных делах, спокойно и деловито, с трудом подбирая нужные слова, начал рассуждать:

– Всякая контра, значится, недобитая, недорубанная шашками, буржуяки и капиталисты толстобрюхие на весь мир трубили, что наша держава от нужды, как старая шинелишка, по всем швам затрещит. А вот этого они не нюхали! – Силыч показал кукиш. – Голодуху мы пережили? Осилили! Заводы, фабрики, электростанции пустили? Пустили! Новые строим? Еще как! Правильно, Андреич?

– Силыч?!

– Теперь, Федоровна, нашей державе повсюду свои, пролетарские, специалисты нужны. Хватит капиталистам на нашей нужде карманы золотишком набивать. Точно, Андреич?

– Согласен!

– Вот, Федоровна, наша держава и посылает Виктора учиться. Мы в революцию свое сделали и сейчас подсобляем державе крепнуть. А вот им, детям нашим, надо державу, как учил Ильич, превратить из этой самой… как там, Виктор?

– Из аграрной в индустриальную.

– Во! – Силыч хлопнул ладонью о стол. – Станки, Федоровна, это новые заводы, оружие для Красной Армии, трактора колхозникам…

– Да я разве против? – повеселела Дарья Федоровна. – Я все понимаю, Силыч. Только так складно, как ты, сказать не могу.

– Станки, – сел на любимого конька Яков Силыч, – это же корень советской индустрии!

Виктор знал, что Силыч, разойдясь, начнет вспоминать, как с друзьями по личному указанию Владимира Ильича Ленина делал на «Красном пролетарии» станки для Монетного двора, как с лучшими умельцами завода создавал паровую машину, способную работать от кипящего самовара, затем перейдет к боевым походам под знаменами Первой Конной… Он, извинившись, вышел из квартиры и быстро направился к заветному тополю на Донской.

– Ты всегда опаздываешь, – упрекнула Наташа Виктора. – В кино или на Воробьевы горы?

– Лучше на Воробьевы. Люблю с них полюбоваться Москвой. Сегодня будем гулять до утра.

Наташа согласилась встретить рассвет на Воробьевых горах и предложила Виктору зайти к ней домой. Виктор попросил молчать о его поездке в Америку.

– Не хочешь волновать моих стариков? – прижимаясь к плечу Виктора, улыбнулась Наташа. – Они уже знают. Гордятся тобой. Отец говорит: «Нам, краснопролетарцам, вон какую честь оказали!»

Летняя заря над Москвой занималась тихо: на востоке заалел горизонт, в небе гасли одна за другой звезды, золотой рог луны все качался и качался на волнах проснувшейся Москвы-реки, клубы тумана, похожие на облака, затягивали Воробьевы горы белесой дымкой. Виктор, набросив пиджак на плечи Наташи, шел вдоль берега и досадовал на себя. Ему хотелось в ту ночь многое сказать любимой, но, кроме короткого «жди», он ничего подходящего так и не придумал. И вымолвил-то это слово тихо, робко, точно оно могло обидеть или испугать Наташу.