Текст книги "Аленкин клад. Повести"
Автор книги: Иван Краснобрыжий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)
– Вечером на ужин косача подстрелим, – пообещала Аленка. – А если выйдем на Лену, считай – мы дома.
Говоруха серебряной лентой врезалась в гнилую, заболоченную тайгу. Распроклятое комарье темными тучами опускалось над нами и нещадно пило кровь. Я то и дело хлопал ладонью по шее, щекам, крутил головой… Аленка, весело поглядывая на меня, ниже склонилась к воде. Я заметил, что алчных кровопивцев у самой воды гораздо меньше, и растянулся на плоту лицом вниз.
Глава четвертая
Солнце, развесив оранжевую шаль над тайгой, скрылось за сопки. Мы причалили плот к берегу и вышли на старую вырубку с темно-голубым пушистым сосняком. Первая ночевка под открытым небом научила меня не тратить время попусту. Я мигом собрал кучу сушняка и развел костер. Аленка украдкой наблюдала за моей работой. По выражению ее глаз не трудно было догадаться, что она радуется моей смекалке и расторопности.
Костер разгорелся сразу, без дыма. Розовое пламя столбом поднялось над кучей сушняка, зарычало и, похлопывая на легком ветру горячими крыльями, закачалось, как живое. Аленка посоветовала подбросить в огонь побольше смолистых кореньев, щелкнула затвором карабина и посмотрела на опушку березовой рощи.
– За косачом пойдем?
Она кивнула головой и неторопливым шагом направилась по старой вырубке к облюбованному месту. Я побрел следом.
Минут через десять мы остановились у шеренги берез, одетых в накрахмаленные платья. Аленка, прислушиваясь к тишине, взглянула на темнеющее небо и, выйдя на опушку, залегла под деревом. Я прилег рядом.
Ожидание охотницкой удачи. Разве можно забыть это время? Теплую вечернюю тишину не нарушит ни звук, ни шорох. Листва на березах и та не шелохнется. Голубые сумерки тихо подступают со всех сторон, волнами разливаются меж деревьев и дымят, как летние росы на лугах перед восходом солнца. В такую пору действительно можно услышать стук собственного сердца.
Лежим в засаде минуту. Лежим вторую… Справа раздался какой-то треск. Я приподнялся – и попятился назад. Пара косолапых шли прямо на нас. Приклад дробовика я крепче прижал к плечу и локтем толкнул Аленку.
– Вижу. Не вздумай стрелять.
Спокойный голос Аленки помог мне взять себя в руки, но убирать дрожащий палец с холодного спускового крючка я не торопился. Мишки, приблизившись к нам шагов на сто, остановились, понюхали воздух и спокойно покосолапили в потемневшую тайгу. Когда они скрылись в молодом сосняке, я облегченно вздохнул.
– Сейчас у медведей гон, – пояснила Аленка. – В эту пору они могут броситься на человека.
– Выходит, таежники врут, что с ними можно за лапу здороваться?
– А ты бы попробовал им представиться: я, мол, такой-то и такой, желаю вам, Потапычи, свеженькие новости Московского Дома литераторов рассказать.
– Хватит подначек, – попросил я Аленку. – В Москве У меня есть знакомый поэт – сибиряк Черношубин…
– Он, наверное, с мишками по тайге в обнимку ходил, и гопака отплясывал, и даже спирт хлестал, да?
– Ты разве его знаешь?
– Пишут о Сибири многие. Иной побудет в тайге денек-другой, посмотрит на нее с самолета – и начнет в стихах с медведями обниматься, на сохатых по тропам, как на коне, скакать, белки ему в шляпу кедровые орехи таскают… А он, этот поэт-сибиряк, недоволен: осетры, видишь ли, ему на подносах черную икру не несут и стерлядки сами в ведро с кипятком не прыгают.
Аленка развеселила меня до смеха. Я попытался представить маленького, сухонького поэта-сибиряка Черношубина в обнимку с медведем и прыснул в кулак.
– Тише! – шикнула Аленка. – Ток у косачей уже прошел. Но я приметила: они любят наведываться на места бывших свиданий. Весной мы сюда специально приходили полюбоваться глухариной свадьбой.
Час в засаде удачи не принес. Аленка предложила обогнуть березовую рощу и пройти до плота по старому сосняку. Мягкая подушка прошлогодней хвои глушила наши шаги. Я то и дело поглядывал на вершины высоких сосен с надеждой увидеть косача. Первой добычу заметила Аленка. Старый косач стоял на суку выбежавшей на поляну сосны. Я вскинул дробовик. Аленка взглядом запретила стрелять и, притаившись под деревом, пальцем указала на косача. Он спокойно прошелся по выгнутому дугой суку, распустил веером хвост, вытянул шею и загляделся в голубое небо. Так он стоял с минуту. Я успел разглядеть его отливающие блеском антрацита крылья, выгнутую по-лебединому шею и горящий жаром хвост.
– Стреляй, – разрешила Аленка.
Выстрел – и нет жизни. Косач упал под сосну как-то тяжело, с шумом. Я подбежал к нему – и попятился назад. Красавец посмотрел на меня мутнеющим глазом, обведенным широкой седоватой бровью, и тихо склонил голову на распластанное крыло. Аленка подняла мертвую птицу.
Голубые сумерки начали быстро темнеть, становились гуще, тяжелей. Я чувствовал в душе какую-то щемящую боль, пустоту. Тайга мне показалась осиротелой, сумной, как человек в страшном гневе. «Что со мной случилось? Неужели смерть красавца сводит со мной счеты?» Да, это она разбудила во мне чувство брезгливости к самому себе за убитую жизнь. Она заслонила и радость удачи, и тихую красоту умирающего вечера, и веселый говорок реки, доносившийся издалека, даже сладковатый воздух тайги мне показался с горчинкой.
– Если бы ты хоть раз побыл на тетеревином току, – вздохнула Аленка. – Сидишь на зорьке в березовой или сосновой роще и не шелохнешься. Кругом такая тишина – слышно, как роса с листьев падает. И вдруг – цок! цок! цок! Ну точь-в-точь как серебряной ложечкой о чайный стакан. А потом как зальется трелью с подсвистом и опять – цок! цок! цок! Смотришь на косача, а он важно так, генеральской походкой пройдется, поцокает, почуфыкает – и их уже двое. Слышишь, где-то отзывается еще один и еще. Соберутся стайкой и устраивают настоящий концерт песни и пляски. Один пройдется боком, боком, другой вприсядку, третий в вальсе бешеном закружится… Красота! А как поют! Голоса у них радостные, счастливые. Только одного я не люблю, когда они драться начинают. Косачи с чуфыканьем наскакивают друг на друга, секутся крыльями, расходятся, пригибают головы – ив новые атаки. «И чего им не хватает? – думала я не раз. – Кругом столько красоты, простора…» Елисеевич говорит: это они право на любовь в поединках оспаривают. Один, мол, завоевывает сердце возлюбленной песней, другой ловкостью и силой в бою… – Аленка умолкла и тут же с насмешкой в голосе добавила: – Один чудак из нашей партии такой концерт на магнитофонную пленку записал.
– Теперь его в городской квартире будет слушать?
– Дудки! Я сожгла пленку. Пусть не занимается кощунством. Красоту тетеревиной песни можно понять только на природе. Ее надо не только услышать, но увидеть в самом рождении.
Теплого окровавленного косача мы принесли к полыхающему костру. Аленка, соблюдая ритуал, мазнула мой лоб тетеревиной кровью и со смехом объявила, что я теперь коронованный охотник.
– Надеюсь, мы не станем есть косача сырым? – спросил я Аленку.
– Надо вырыть неглубокую ямку, положить в нее добычу, – посоветовала она, – присыпать землей, жаром. Через час ужин будет готов.
Зажаренного по-таежному косача «раздевать» оказалось проще простого: перья с него отстали вместе с желтоватой кожицей, потроха, ноги и голову Аленка быстро отделила ножом. Когда ужин был собран, она попросила меня принести воды. Я с пылающей головешкой в руке подошел к роднику, впадающему в Говоруху, зачерпнул котелок воды и быстро вернулся обратно. Аленка оставила в котелке воды на донышке, бросила в нее щепотку соли, и мы, макая жесткое, отдающее запахом хвои мясо в рассол, приступили к ужину. Я не стал расспрашивать Аленку, зачем она готовила рассол. Все было ясно без слов: применяя, пожалуй, одним геологам известные хитрости в кулинарии, она экономила наш скудный провиант.
Короткий ужин и отбой. Аленка клубочком свернулась на охапке сушняка и, подложив под голову кулак, быстро уснула. Я, подбрасывая в ненасытный костер сушняк, вначале не замечал, как летит время, но потом оно стало тянуться медленно, тоскливо и нудно. Чтобы как-то развеять скуку, я стал ножом вырезать на крепком полене фигурки лошадей, звезды… Они у меня получались, несомненно, хуже, чем у Виктора Гончарова. Но я духом не падал: резал и резал ножом полено, пока от него не остались рожки да ножки. Потом я принялся за шестиногий корень. Пузатый, с длинными щупальцами, корень мне показался похожим на осьминога. Я вспомнил «Бабку Барабулиху», сработанную Виктором Гончаровым из корня, найденного где-то на берегу кубанской речушки Бейсуг, и решил потягаться с ним в мастерстве. Не боги же горшки обжигают!
Мой осьминог вначале получился похожим на огромного таракана, а когда на нем обломились щупальца, он сделался свиньей без ушей, затем лягушкой, ежом и, наконец, шаром, напоминающим куриное яйцо.
Время за бестолковой работой пролетело незаметно. Аленка, проснувшись без побудки, посоветовала мне прикорнуть пару часиков.
Костер, Аленка с карабином, звездное небо и большая-большая луна куда-то исчезли, и только два мохнатых медведя еще долго лезли со мной обниматься, предлагали забить партию в «козла»… Я не помню, как один медведь обернулся редактором нашей газеты да как закричит:
– О-че-р-р-р-к в но-ме-р-р!..
Сны остаются с нами. А жизнь, полная тревог и суеты, голосом Аленки скомандовала подъем. Темно-малиновые головешки костра мы присыпали землей, залили водой и, поеживаясь от предрассветной прохлады, потопали к реке. Говоруха, одетая чистым туманом, мне напомнила полосу пушистых облаков под крылом самолета. И если бы не тихие всплески волн да не глуховатые удары хвостами жирующих тайменей, можно было бы еще подумать, что мы очутились в узком ущелье Кавказских гор, где по осени целыми днями клубятся туманы.
– Не рановато отправляемся? Впереди ничего не видно.
– Чудак! Неужели не чувствуешь в этом красоты? А еще о геологах писать собираешься. Какое же ты имеешь право говорить словами Гойи: «Я это видел»?
Возражать Аленке с моей стороны было бы непростительной глупостью, которую она могла легко принять за трусость. А я парень не робкого десятка. Правда, на колхозной птицеферме храбростью не отличился. Но вы меня поймите правильно: не мог же я в колхозе прослыть убийцей. Человек я сознательный и общественную живность напрасно губить не намерен.
Глава пятая
Аленка. Милая Аленка! Двое суток, проведенные вместе с тобой, убедили меня окончательно, что такие люди, как ты, действительно и солнцу и ветру родня.
Первые минуты путешествия в тумане казались полными неожиданностей. Может быть, я устал, готовясь к встрече со стерегущей бедой. Может быть, человек так устроен, что в любой обстановке только и силен тем, что не теряет веры в победу. А опасностей и разных каверз на Говорухе было хоть отбавляй. Аленка, не обращая внимания на молочную темень, напевала «Бирюсу» и вела себя так спокойно, словно мы плыли но знакомому, хорошо изученному пруду, в котором и воробью-то утонуть грешно.
На восходе солнца туман стал рассеиваться, оседать косматыми лоскутами по берегам. Первые лучи солнца пронизали посветлевшую дымку и разлились оранжевыми дорожками по воде. Наш плот стал двигаться быстрее. Умытые теплой росой берега стали казаться уютными, обжитыми. Им только не хватало ватаги юных рыбаков с котелками и удочками. Но тайга оставалась тайгой. Впереди плота что-то зафыркало, и я увидел маралуху с маленьким детенышем. Мать-красавица, заметив наше приближение, метнулась к отставшему малышу и вместе с ним вернулась на левый берег, откуда начинала переправу.
– Вот дуреха! – незлобиво обругала самку Аленка. – Не бойся. Не пугайся, милая.
Маралуха, выбравшись из воды, отряхнулась и языком начала согревать крохотного детеныша. Он ушастенькой головкой уткнулся ей между ног и, повиливая хвостиком, жадно припал к вымени.
– Попадись она браконьеру – конец! – поглядывая на маралуху, вздохнула Аленка. – Такое мирное животное и не щадят люди! Какое же надо иметь сердце?!
– Мы же косача не пожалели.
– Ну и что? – насупилась Аленка. – Если бы у нас были продукты, я бы никогда не разрешила тебе его убить.
И не забывай: косач – птица, маралуха – животное. Ну, самца по лицензии убьют – ладно. А вот самку… Да еще с таким ушастеньким… Пожил бы ты здесь, посмотрел бы, как двуногие шакалы все живое губят, – не такую бы песню запел. Конечно, люди не все одинаковые. Наш Елисеевич один раз сам чуть не утонул, спасая такого вот малыша.
А другим – плевать! Они ради проверки глаза на меткость сохатого завалят.
Аленка, Аленка! Милый ты мой таежный человек! Для тебя и звери, и рыба, и камни – святое наследие земли. Ты обо всем говорила с болью и только молчала о себе.
Туман уползал в звенящую от птичьих голосов тайгу. Аленка вытащила из кармана куртки блокнот и стала заносить в него какие-то пометки, – Пометки она подчеркивала жирными линиями, обводила кружочками и тихо напевала «Бирюсу».
Говоруха, покачивая плот на волнах, петляла и петляла по тайге. Когда солнцу надоело стоять в зените и оно стало клониться к западу, Говоруха выбралась из кедрача и помчалась вдоль отлогих песчаных берегов. Аленка спрятала блокнот в карман куртки и озадачила меня неожиданным вопросом:
– Ты женат?
– Успел!
– Любишь?
Отвечать на вопрос мне не хотелось. В молчании я тоже не видел особого резона и решил, как обычно поступают в такие моменты, клин вышибать клином:
– Ты же сама говорила, что люди о своих чувствах признаются не каждому.
– А ты расскажи. Я часто думаю: почему люди вначале женятся, затем – разводятся? Не пойму я этого. Честное комсомольское, до меня это не доходит! У старших начну спрашивать – молчат. А если объясняют, то обязательно туманно, путано. В книгах писатели больше женщин обвиняют и непременно к разводу за уши притягивают колхоз, Сибирь… Обидно, черт возьми, читать такие романы, в которых умные, красивые женщины настоящими подругами жизни бывают только до первого испытания. Неужели все женщины мещанки?
– А разве в жизни не бывает такого?
– А почему? Почему такое случается? – перебила меня Аленка и сама ответила на вопрос: – Мы научились многому: природу покоряем, космос штурмуем… А вот как управлять чувствами, не все знают. Неужели у нас нет умных психологов, которые смогли бы научить людей самому необходимому: беречь свою любовь?
– Прости, но я не консультант по таким вопросам.
– А я думала… – с грустинкой проговорила Аленка. – Эх, ты! А еще журналист! Женатый человек!..
Аленка умолкла и, о чем-то думая, загляделась вдаль. Я, стараясь держать плот на стрежне, навалился на кормовое весло.
На заходе солнца Говоруха обогнула полуостров-балалайку и, заметно сбавляя бег, покатилась по равнине. Аленка повеселевшими Глазами посмотрела на меня и таким голосом, словно доверяла великую тайну, объявила:
– До Лены рукой подать. Проголодался капитально?
– Потерпим.
– Сейчас причалим к рыбацкой сторожке й там перекусим.
Сторожка, окутанная зеленым мхом, мне чем-то напомнила избушку бабы-яги, которую я много раз видел в детстве на картинках. Она, правда, не стояла на курьих ножках и в ее единственное окошко не выглядывала горбоносая старуха с оловянными глазами. Сторожка была срублена на века из толстенных пихтачей, нижние венцы глубоко осели в землю, и от этого она вся перекособочилась, но выглядела не дряхлой, наоборот, крепущей, как дот.
Я попробовал плечом открыть дверь в сторожку и услышал за спиной Аленкин смешок. Она даже не смеялась, а как-то странно, с издевкой похихикивала, словно хотела сказать: «Давай, давай, паря! Посмотрим, что у тебя выйдет?»
Моя бестолковая возня с дверью надоела Аленке, и она начальственным тоном распорядилась:
– Посторонись!…
Прежде чем открыть дверь, Аленка повернула не замеченную мной вертушку на косяке. Мягко шлепнул засов, и дверь бесшумно отворилась. Мы переступили порог и очутились в темном, пропахшем дымом и смолой деревянном мешке. Пока я оглядывался в темноте, Аленка успела обшарить все уголки в сторожке. Через минуту она положила на стол, сколоченный из толстых обапалов, добрый кус соленой сохатины, копченого тайменя и сумку крепких ржаных сухарей.
– Вот это да! – глотая слюнки, обрадовался я. – Да тут еды на целый взвод солдат хватит!
– На чужой каравай рот не шибко разевай! – Аленка отрезала тоненькую дольку тайменя и достала из сумки один сухарь. – Остальное надо на старое место Положить.
Я, пожимая плечами, с недоумением посмотрел на Аленку. Она кус сохатины повесила на крюк рядом с камельком, тайменя и сухари положила на полку и, вытряхнув из вещмешка банку рыбных консервов, которую я раньше не видел, положила с провизией рядом, потом заставила меня «пожертвовать» половиной коробки спичек и объяснила святой закон тайги.
Ее рассказ был коротким, простым, но он сильно взволновал меня. Я закрыл глаза и увидел бредущего по тайге охотника. Он с ног до головы опушен инеем, шагает второй, может быть, и третий день. В его вещмешке давно кончился последний сухарь, в кармане пустой коробок от спичек, а впереди заснеженная тайга, тайга и тайга.
Охотник идет еще день. И еще одно утро. Лютый морозный ветер ему начинает казаться теплым, прокаленная до звона студью земля под ногами мягче пуховой перины… Охотник делает еще пять шагов, спотыкается и, уткнувшись головой в снег, начинает засыпать. Какое-то седьмое чувство как Электрическим током пронизывает его изможденное тело. Он, борясь сам с собой, делает рывок, встает на лыжи, с трудом переставляет задеревеневшие ноги и ясно начинает понимать, что с жизнью сведены последние счеты.
Окинет охотник помутневшими от горя глазами белый простор, сделает еще три – пять шагов вперед… Нет! Врешь, костлявая! Мы еще повоюем с тобой! Отступись, треклятая! Последние десять метров до избушки, обливаясь холодным потом, охотник ползет на локтях. У заснеженной двери сторожки, поднявшись на колени, он ощупью находит вертушку и… Здравствуй, жизнь!
Темный деревянный мешок ему кажется родным домом. Через час, отдышавшись, он разжигает камелек, благо люди здесь оставили все: и спички, и дрова, и соль, и сохатины добрый кус… Какими же словами он будет благодарить спасителей! Кто измерит его чувства к ним? Отдохнув и набравшись сил, он выйдет поутру за порог, улыбнется солнцу, улыбнется тайге и долго-долго будет диву даваться: «Да за тем вон распадком жилуха! И как это я…»
В пиковом положении может оказаться не только охотник. Зима в тайге частенько заарканивает геологов, пожарников, лесоустроителей… В ее ловушку может нежданно-негаданно угодить даже мой земляк Виктор Гончаров. Он за живыми камнями и говорящими корягами готов идти на край света. Ему только скажи: «Михалыч, я вот был у „черта на куличках“ и знаешь какой камень видел!..» После таких слов – пиши пропало. Он забудет все дела неотложные, расстелит на полу мастерской истертую карту и будет умолять до тех пор, пока ты ему не покажешь те «чертовы кулички», где ждет его живой камень.
– Закусывай – и айда! – напомнила Аленка. – Какого дьявола брови хмуришь?
Нет, Аленка! Не будет по-твоему, дорогая! Святой закон тайги разбередил мою душу, и я не хочу быть распоследним подлецом. Этот сухарь и кусочек тайменя в трудную минуту пригодятся другому. Пусть тот человек никогда не узнает моего имени. Неважно, кому он скажет спасибо, Главное другое: он еще больше полюбит жизнь и хороших людей на земле. А я, Аленка, сбегаю вон на ту прогалину, нарежу пучок, сдеру с них крепкую рубашку и за милую душу утолю голод. Ты же сама рассказывала, как вам однажды трое суток пришлось нажимать на свежие дудки – и ничего! А я разве из другого теста?
Сухарь и кусочек тайменя я отодвинул на край грубосколоченного стола и, стараясь придать голосу бодрости, предложил Аленке:
– Пойдем нарежем пучок.
Она крепко пожала мне руку и не то с укором, не то с болью за других проговорила:
– Закон в тайге родился давным-давно. Люди тогда о коммунизме никакого представления не имели. Лекций им о дружбе, равенстве и братстве не читали, плакатов, призывающих человека не быть свиньей, на каждом шагу не вывешивали…
Аленка, ты права. Спасибо! Твой урок мне здорово пригодится. Схлестнусь где-нибудь с чистоплюями и постараюсь прижать их к стенке законом тайги. Твое имя в этой схватке я непременно назову. А свое… Свое в таких случаях лучше «опустить». А то ведь эти сверчки зубы скалить начнут и пальцем в «идейного» тыкать. Я в таких случаях страшно лютым становлюсь. Долго ли до греха? Врежешь по шее цинику – и, как пить дать, угодишь на кончик пера фельетонисту Нюхачевскому или Черноглядскому. А там общественность начнет выражать свое мнение, в товарищеском суде «дело» разбирать станут… Короче, такое раздуют кадило – дымом захлебнешься!
