Текст книги "Аленкин клад. Повести"
Автор книги: Иван Краснобрыжий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
– Нет, ты послушай и честно скажи, что тебя трогает, как человека, как коммуниста, в этом псалтыре?
После тринадцатой страницы Людмила Сергеевна ладошками зажала уши.
– Просишься?
Иван Алексеевич попытался продолжить чтение – не вышло. Людмила Сергеевна убежала в спальню и, задернув на дверях штору, раздраженно ответила:
– Твои помощнички сочиняют, им и читай!
Квартальный план Иван Алексеевич швырнул на стол, зашел в ванную и, приняв холодный душ, лег в постель. Жена попыталась поднять ему настроение разговором о предстоящем отпуске. Он молчал и, тяжело вздыхая, думал: «На химкомбинате я появлялся от случая к случаю. Приезжал на торжественные митинги, вручать Почетные грамоты лучшим коммунистам… О делах на „флагмане“ судил по сводкам, громким обязательствам. Бумажная я душонка! Если этот псалтырь показать Кириллу Арсентьевичу, старика хватит инфаркт! Как он мог родиться? Неужели и в партком проникло равнодушное благоденствие? Кто мог туда их занести? Бюро ведь избрано из порядочных и честных коммунистов…»
Руководители для исправления ошибок находят разные пути. Одни подчиненным назначают жесткие сроки для устранения того-то и того-то. Другие, наоборот, выискивают прямых виновников и давят на них силой власти. Иван Алексеевич, объективно разобравшись в недостатках на химкомбинате, еще раз пришел к выводу: партийную работу можно доверить далеко не каждому талантливому производственнику. Полюшкин был только талантливым производственником. Улучив свободную минутку, он бежал в ремонтные мастерские, где дела после избрания его секретарем парткома пошли из рук вон плохо, и там начинал вместе с токарями, фрезеровщиками, слесарями, шлифовщиками биться над изготовлением сложных деталей, выполнять «горящие» заказы…
После посещения мастерских Артем Максимович два-три дня ходил по комбинату именинником. Шум оживших агрегатов ласкал его ухо, как хорошая музыка. Если снова получалась какая-то заминка, он переворачивал всех вверх дном: добывал нужные материалы, находил, кому поручить изготовление деталей… Успокаивался он только тогда, когда эксплуатационники подписывали акт ремонта.
Мастерские Артема Максимовича захватывали целиком, и он, сам того не замечая, руководил парткомом по шаблону: организовать, направить… Другой бы секретарь горкома один раз «снял стружку» с Полюшкина, второй… Иван Алексеевич Гай применять к Артему Максимовичу категорических мер не собирался. Он отлично понимал: волевыми методами руководства можно убить в любом человеке лучшие качества, лишить его в жизни, пусть даже маленького, но собственного «я».
«В народе недаром говорят, – рассуждал Гай, – каждому свой порог. Один из нас сочиняет хорошую музыку, но совершенно беспомощен в спорте. Другой, как Полюшкин, оторвавшись от ремонтных мастерских, всей душой тянется к любимому делу и на новом месте чувствует себя не в своей тарелке. Много, очень много за последнее время появилось и особых типов, которым все по плечу. Они готовы возглавить все и вся, даже перевозку дыма в худых мешках. И с таким рвеньем – ахнешь!»
– Все думаешь, Ваня? – спросила Людмила Сергеевна. – Я сердцем чувствую, как скверно у тебя на душе. Возьми себя в руки и усни. Договорились?
Стенные часы пробили три ночи. Иван Алексеевич лежал с открытыми глазами и смотрел в окно. Мелкие зимние звезды дрожали, перемигивались, тонули в наплывающих облаках, а когда ветер очищал небо от косматых туч, они по-прежнему глядели в широкое окно тысячами голубых глаз.
«А какую можно развернуть работу на химкомбинате! – не мог расстаться со своими мыслями Гай. – Армия молодых специалистов обладает неизмеримой потенциальной энергией. Но кто возглавит ее и поведет за собой?.. Осокин?.. Пилипчук?.. Нет, такое дело им, пожалуй, не по плечу. Работу совета молодых специалистов должен возглавить партком, комитет комсомола… Все это немедленно надо поднимать, сплачивать… Наше время промедлений не терпит. Каждый день мы обязаны делать еще шаг вперед. Только вперед!..»
– Ваня, ты думаешь уснуть? – беспокоилась Людмила Сергеевна. – Нельзя же так себя терзать…
– Я?.. Я сплю, – слукавил Гай. – Честное слово, засыпаю.
– Брось кривить душой. Я слышу, как ты дышишь. Понимаю и другое… Неуемный ты человек, Ваня. Живешь на земле так, как будто за все в ответе. Я часто завидую твоему мужеству и постоянному беспокойству…
– Что?.. – удивился Иван Алексеевич, опасаясь, что жена раньше времени разгадает его планы. – Я во сне что-либо бормотал? Это у меня еще с детства…
– Да ты еще глаз не смыкал. И хитрить со мной не надо. Ты сейчас борешься сам с собой. И не пытайся хитрить. Я все, Ваня, понимаю…
Иван Алексеевич был убежден, что хорошие жены мысли мужей узнают не только по глазам, но и читают их какой-то своей, особой интуицией, присущей, пожалуй, только женщинам. Подложив кулак под голову, Гай вздохнул и решил поведать жене о своем плане. Необходимость поступка он мог обосновать и подкрепить десятками фактов, взятых прямо из жизни. Но задуманной беседы у Гая не получилось. Людмила Сергеевна нежно погладила его голову и ласково разрубила узел:
– Я помогу убедить Кирилла Арсентьевича. Он тебя поймет правильно. Честное слово, согласится с тобой!
Иван Алексеевич так легко и радостно вздохнул, точно вырвался из душной комнаты на залитый солнцем простор, и, крепко поцеловав жену, через минуту уснул.
Глава пятнадцатая
Демьян Михайлович Пилипчук стал неузнаваем: очки у него каким-то чудом держались на самом кончике еще больше заострившегося носа, голову то и дело отклонял в сторону, как будто увертывался от ударов, сухие длинные руки у него болтались плетьми, говорил полушепотом, сдавленным и приглушенным, точно ему чем-то мокрым зажимали рот.
Беспомощный вид Пилипчука пробуждал у Игоря жалость. Рядом с ним он себя чувствовал неловко, скованно. А Демьян Михайлович таял прямо на глазах. Игорь с нетерпеньем ожидал день, когда будет подписан приемо-сдаточный акт. И этот день пришел. Он выдался прекрасным. Теплый ветер ночью разогнал серые тучи. Утром он затих и пригнал ядреный морозец с ярким солнцем. Демьян Михайлович дрожащей рукой подписал акт и, почесывая макушку, воробышком примостился на краешке стула.
– Вы хотите что-то сказать? – участливо спросил Игорь.
– Эх-хе-е-хе-е-е!.. Что я могу сказать?..
– Что думаете.
Стакан воды помог Демьяну Михайловичу немного успокоиться. Он помолчал в глубоком раздумье и как бы сам с собой заговорил:
– Я не могу расстаться с комбинатом. Пропаду. Честное слово, скука загонит меня в гроб.
– А вы не расставайтесь. Вас никто не лишает права на труд…
Совет Задольного помог Пилипчуку взять себя в руки. Он повеселевшим голосом осведомился:
– Значит, для меня найдется дело?
– Какую вы желаете получить работу?
– Я?..
– С учетом, конечно, своих сил.
Надежда остаться в строю химиков, жить их заботами, радостями, чувствовать себя нужным в коллективе человеком немного ободрила Демьяна Михайловича. Очки он поправил Энергичным движением руки, голову перестал то и дело отклонять в сторону, лицо у него немного порозовело, и он, стараясь всем видом выразить благодарность за внимание, откровенно заговорил:
– Игорь Николаевич, не будьте в жизни мягкотелым и покладистым. Не давайте никому вить из себя веревки. Позволите один раз поступить с собой несправедливо, и сами не заметите, как начнете приспосабливаться, чувствовать себя кому-то в чем-то обязанным…
Демьян Михайлович, осмелев, страницу за страницей пересказывал свою жизнь:
– Вы не думайте, Николаевич, что я всегда был таким мягоньким. Нет! Все началось после первого неудачного брака. Закончил я, значится, институт. Как сын погибших родителей – красногвардейцев, учился на казенный кошт. Приехал, значится, после института на один химический завод. Меня сразу на должность заместителя главного технолога поставили. Главным был человек из буржуазных спецов. Дело свое знал отлично, работал честно, но сердцем никак не признавал Советскую власть. Это я уже понял много лет спустя. А тогда…
Демьян Михайлович с мужской прямотой поведал Игорю о самых чистых днях в своей жизни. Влюбился он в первую красавицу на заводе Оксану Вариводу. А она на Дёму-заморыша и глядеть не хотела. Буржуазный спец по этой части был калач тертый. Он, конечно, сразу понял душевное состояние «молодого краснопузика» и давай посыпать рану солью. Да так это осторожненько, незаметно. Поглядит на Демьянку-краснопузика и со вздохом:
«В годы моей юности, дорогой Михалыч, за инженера любая княгиня с превеликим бы удовольствием пошла. Не пойму я вашу богиню. Вроде бы и собой не дурнушка… Иду Это я в обеденный перерыв мимо цеха, а она подружкам: „Демьян прохода не дает…“»
«А подружки?»
«Ой, не говорите! Ржут, точно табун кобылиц. И что вы нашли в этой, простите меня, неотесанной особе. Все ее богатство – красная косынка. Извините, дорогой коллега, но будь я на вашем месте… А если вы решили ее просто, как мужчина… Хи-хи-и!»
Буржуазный спец, которого звали Валерьян Северьянович, внушил Демьяну Пилипчуку, что Оксану можно «взять» только безразличным отношением. Женщина, мол, человек особого склада. Она привыкла видеть в мужчине силу, превосходство. На эти, мол, два качества женщины летят, как мухи на мед.
Валерьян Северьянович физические данные Демьяна Пилипчука явно преувеличил и, поняв свою оплошность, тут же вывернулся:
«Вы молодой инженер. Цвет, так сказать, общества. У вас блестящее будущее! А что у этой?.. Не забывайте, что ей уже за двадцать. Кроме койки в общежитии и лопаты, она ничего не имеет. Короче, дорогой коллега, я одобряю только одну сторону вашего выбора… Хи-хи-и!..»
– Вот и решил я связать Оксану по рукам, – вспоминал Демьян Михайлович. – Встречу в цехе, на комсомольской вечеринке – и нуль внимания. На сердце, правда, было совсем другое…
Демьян Михайлович утаил от Игоря, как Оксана на одной из вечеринок назвала его индюком, а он в ответ, подчеркивая свое превосходство, что-то ляпнул о лопате, красной косынке и раскладушке в общежитии. Его слова взбеленили Оксану. Прикусила она побледневшие губы и такую пощечину закатила Пилипчуку – на ногах не устоял. Не рассказал Демьян Михайлович и о своем побеге с комсомольской вечеринки под хохот заводских хлопцев. Но на одном остановился подробно:
– Получился у меня один незначительный инцидент с Оксаной. Валерьян Северьянович похихикал и сладеньким голоском: «Ну-с, дорогой коллега, убедились в мужланстве своей княгини? Плюньте на нее и разотрите. Да за вас любая умница пойдет». Я, конечно, слушал этого гада. Он все свое: подсыпает соль на рану. А однажды в дом к себе пригласил и познакомил меня с доченькой бывшего белогвардейского полковника. Она была чертовски красива!..
– Вы и женились на ней?
Демьян Михайлович рассказал, как в комсомольской ячейке стало известно о его женитьбе, о гневном собрании, на котором первой выступила Оксана и, обозвав его перерожденцем, предложила исключить из комсомола.
– Времена были жаркие, – вспоминал Демьян Михайлович. – Вопрос стоял ребром: кто – кого? А тут еще Валерьян Северьянович засыпался. Он занимался устройством судеб сынков и дочек всяких бывших. Конечно, делал это не за здорово живешь. Когда его прижали, рассказал, где зарыто золотишко. Килограммов пять иудушка на этом деле нажил и хотел смотаться за границу.
– Вот гад! Да такого бы к стенке!
– К стенке не поставили, но в отдаленные места на несколько лет упрятали. Но он и там не пропал: пристроился брадобреем к начальству. А у меня с тех пор жизнь – кувырком. Стал я мотаться с одного места на другое и еще на одного типа напоролся. Тут уж совсем моя репутация подмочилась. Правда, соучастие мне не пришили, но за халатность пару лет довелось лесок валить.
– Неужели? А я все думал: почему вы не такой, как все?
– Так вот я и стал вроде отрезанного ломтя. А знаете почему? Драться за себя не умел.
– Жили по принципу: моя хата с краю?
– Вроде этого, – согласился Пилипчук. – Но главная беда крылась в другом. Людей я, Игорь Николаевич, плохо знал. Мне бы сразу научиться опознавать Валерьянов. А я закрылся, как улитка, в скорлупочку и посапливаю в две дырочки. Так и жил до начала Великой Отечественной. Когда началась война, выполз из скорлупки и к военкому: «Пошлите на фронт». Думал, попаду в жаркое дело и выкую характер. И опять провал. Медкомиссия начисто по зрению забраковала. Решил в партизанский отряд попасть – не вышло. Приказали отправиться на эвакуированный химзавод. Там я и познакомился с Андреем Карповичем.
Годы войны Пилипчук вспоминал без нотки грусти, даже с какой-то гордостью, что ему приходилось по неделе не выходить с завода, где он был и начальником цеха, и мастером, и рабочим, и – акушеркой…
– Неужели женщины в декретные отпуска не уходили?
– Дорогой Николаевич, завод взрывчатку выпускал! Понимаете, какой груз лежал на наших плечах? За хорошую работу меня даже медалью наградили! И вошел я вроде в колею: авторитет в коллективе заслужил, мое старание отметили благодарностью, премией… Короче, почувствовал я себя настоящим человеком и решил в партию вступить. Рекомендации мне дали самые авторитетные коммунисты завода.
Трусость – злейший враг человека. Только она помешала Демьяну Михайловичу, как он говорил, расправить плечи. Сделай он смелый шаг, и жизнь со всеми радостями повернулась бы к нему лицом. Не пришлось бы ему снова застегивать наглухо душу. На партийном бюро и собрании коммунисты завода словом не напомнили Демьяну Михайловичу о его судимости, дали наказ быть всю жизнь таким же старательным тружеником, каким он проявил себя на заводе, и как бы между делом напомнили об отсутствии в характере решительности. Но большого упора на это никто не делал, наоборот, нашлись такие, которые отсутствие решительности в характере возвели чуть ли не в добродетель. Пилипчук, конечно, знал причины и своей замкнутости, и трусости, хотел на партийном собрании обо всем рассказать коммунистам, но помешал Осокин. Он предложил прекратить прения и, как директор завода, заявил:
– Я, товарищи, думаю Демьяна Михайловича главным технологом назначить.
Заявление Осокина еще на одну голову подняло Пилипчука в глазах коммунистов, и они проголосовали за прием его кандидатом в члены партии.
Две недели Демьян Михайлович чувствовал себя на седьмом небе. На заводе за это время он развернул такую деятельность, даже Осокин ахал. Самым значительным в стараниях Пилипчука было событие номер один: выпуск продукции по новой технологии. Но Демьян Михайлович по-прежнему не унимался. Он с лаборантами сутками просиживал над новыми опытами. Цель в работе преследовал одну: ужать до минимума сроки изготовления фронтовой продукции.
Работа с полной отдачей сил, ума, воли настолько захватила Демьяна Михайловича, что он даже забывал о сне и пище. Ему в те дни хотелось искупить перед Родиной ошибки юности и с чистым сердцем прийти на бюро горкома. Так бы все, наверное, и случилось, но проклятая трусость снова явилась к нему на порог в образе трясущегося старика, заросшего седыми волосами, как трухлявый пень мхом. Явилась она к нему за день до бюро горкома и беззубым ртом зашамкала:
– Вот, дорогой коллега, мы и свиделись. Я еще тогда предсказывал вам блестящую карьеру. Кхе-кхе-кхе…
Если бы сама смерть пришла к Демьяну Михайловичу, он бы, пожалуй, так не растерялся, как испугался визита Валерьяна Северьяновича.
– Чего вам еще надо? – пролепетал Пилипчук. – Говорите быстрее. Я тороплюсь…
– Успеете.
Валерьян Северьянович, оставив промеж ног на пороге лужицу, пронес дряхлое тело к дивану и, с трудом опустившись на него, потухшими глазами уставился на Пилипчука.
– Вы зачем пришли? – тверже спросил Пилипчук. – Говорите скорее. Я тороплюсь…
– А мне спешить некуда. На бюро горкома меня не ждут. Завод на моих плечах не держится…
Рука Демьяна Михайловича потянулась к бронзовой статуэтке Котляревского, которая стояла на столе, и, едва ощутив ее тяжесть, обмякла. Валерьян Северьянович, осклабившись, прошипел:
– Не ш-ш-ша-ли-те-е…
– Зачем пришли? Уходите вон или я…
– Духу не хватит. А привела меня забота очень простая. Вы, надеюсь, не забыли Зосю? Зосю Пилипчук?
Прошлое, вычеркнутое из памяти и сердца, во весь рост встало перед Пилипчуком и закричало голосом Оксаны: «Гнать перерожденца из комсомола!» И не только подало голос, ударило по-предательски в самое больное место. Демьяну Михайловичу хотелось схватить за облезлый воротник дырявой шубенки Валерьяна Северьяновича и дать пинком под определенное место, но проклятая боязнь выглядеть перед коммунистами укрывателем прошлого сделала роковое дело. Пилипчук присел за стол и трясущимися руками обхватил голову.
– Не стоит себя казнить, коллега, – советовал Валерьян Северьянович. – Вы должны радоваться…
– Чему?
– У вас есть сын.
– Сын?
– Зося вырастила его одна. Восемнадцать лет парню…
– Пусть я буду хамом, подлецом… Но я… Я не знал, что она осталась беременной…
– Зося поступила благородно, как настоящая дворянка. Осуждать ее за это вы не имеете права. Свои люди не дали ей погибнуть. Они сделали ее врачом.
– Какого вам черта надо от меня?..
– Очень немножечко. Вашего сына Бориса могут завтра одеть в солдатскую шинель и отправить на фронт…
– Кончайте! – вскочил из-за стола Пилипчук. – Еще одно слово…
– А я уже кончил, – замигал закисшими глазами Валерьян Северьянович. – Возьмите Бориса на завод, пристройте в лабораторию…
– Ему нужна бронь?
– Вам, как главному технологу, это сделать очень просто. Если вы поступите неразумно…
Демьян Михайлович, низко опустив голову, помолчал минуты две и сдавленным голосом продолжил:
– Вызвали меня в горком партии и прямо: «Вы были исключены из комсомола? Вы были женаты на дочери белогвардейского офицера? Вы устраиваете на завод сына от первого брака?..» – Пилипчук выпил стакан воды и тише добавил: – Все это стало известно коммунистам завода, Осокину, и вылетел я из седла на полном скаку. Да так грохнулся о землю – до сих пор боль во всем теле ношу.
Демьян Михайлович не стал распространяться о своей боли, клятве никогда в жизни никому ничего не доверять, всегда держаться в стороне от схваток, но о самом главном заявил во весь голос:
– Я это, Игорь Николаевич, рассказал безо всякого умысла и расчета. Вы еще молоды, и у вас вся жизнь впереди. Не сделайте таких ошибок. Прошлого мне не вернуть. И винить за неудачно сложившуюся жизнь я никого не собираюсь. Сам во всем виноват. Пенсию мне, конечно, дадут приличную. Но поймите другую сторону: не хотелось бы вот так уйти из коллектива, хотя я того и заслужил. Хотелось бы еще немного принести людям пользы.
Демьян Михайлович открыл Игорю Задольному десятки «узких мест» на химкомбинате, посоветовал, как лучше и быстрее устранить недостатки, и, заканчивая исповедь, попросил не посвящать третьего в разговор.
– А не могли бы вы, – предложил Задольный, – взять на себя ликвидацию перечисленных недостатков и контроль за качеством продукции?
Предложение Задольного тронуло Пилипчука до слез.
– Вы это серьезно? – дрогнувшим от радости голосом переспросил он. – Да я, дорогой Игорь Николаевич, с превеликим удовольствием. Я о недостатках не раз и Андрею Карповичу говорил. Да он… Страшный он человек. Он меня и взял на комбинат потому, что я против него пикнуть не мог.
– Завтра отдадим приказ о переводе вас помощником главного технолога по качеству продукции. Вот вам моя рука.
– Не подкачаю, Игорь Николаевич! Честное слово, не подведу!
Глава шестнадцатая
После работы Андрей Карпович, едва переступив порог квартиры, осведомлялся:
– Из Москвы не звонили?
– Пока нет, – отвечала Мария Антоновна.
Осокин, скрывая душевные муки, прикидывался веселым, беззаботным. И чем больше он хитрил, тем игра становилась заметней. Мария Антоновна не раз собиралась поговорить начистоту, но, зная замкнутый характер супруга, беседу откладывала до лучших времен.
Дни проходили за днями. Все оставалось по-прежнему: Андрей Карпович утром уезжал на комбинат, ровно в час появлялся на обед и, отдохнув, снова катил на работу. Иногда он позванивал домой и усталым голосом спрашивал:
– Молчит Москва?
Один и тот же вопрос так надоел Марии Антоновне, что она даже обрадовалась звонку междугородной и сразу дала знать супругу о предстоящем разговоре с Москвой.
– Хо-ро-о-шо-о, – вздохнул Осокин. – Дома буду вовремя.
Своему слову Андрей Карпович остался хозяин: ровно в шесть тридцать он перешагнул порог квартиры, неторопливо разделся и сел за стол. Мария Антоновна предложила ему с устатку стопку армянского коньяка и легкий ужин. Андрей Карпович на заботы жены отвечал молчанием и куриными глотками отпивал из стакана чай.
– Ты, Андрюша, чаек с ромом. Уважь стаканчик и отдохни. Позвонит Москва, я сразу тебя подниму.
Предложение жены Андрею Карповичу показалось резонным. Он вспомнил, что все великие люди накануне больших событий старались хорошенько выспаться, разрешил подать чаю с ромом и, осушив пару стаканов, прилег на диван.
Домашний уют и какая-то вялая усталь, которую Осокин все чаще стал ощущать перед концом работы, незаметно развеяли его думы о предстоящем разговоре с Москвой. Лежа на диване с закрытыми глазами, он начал вспоминать подробности прошедшего дня и неожиданно поймал себя на мысли, что тихоня Пилипчук, тот самый Демьян Михайлович, который боялся слово вымолвить, требовал издать приказ о наказании директора суперфосфатного завода за низкое качество минеральных удобрений.
Приказ Андрей Карпович, конечно, не издал, докладную Пилипчука положил в папку, чтобы «обмозговать» на досуге, и минут через десять выдержал баталию с Задольным.
– Пора нам увеличить съем аммиака с каждой колонны синтеза на тридцать процентов во всех сменах! – горячился Игорь. – Опыт работы Василия Денисовича Гришина на высоком давлении надо сделать достоянием всех аппаратчиков!..
Андрей Карпович на горячность Задольного не обращал внимания, стараясь этим подчеркнуть незыблемую власть и высокое положение.
«А он, этот мальчишка, – взвешивал события Осокин, – настаивал опыт Гришина передать химкомбинатам всей страны, морочил мне мозги о какой-то техучебе аппаратчиков…»
Припомнился Осокину и приезд Гая на химкомбинат. Текучка не давала времени Андрею Карповичу задуматься над причиной ежедневных визитов Ивана Алексеевича в партком. Правда, однажды он проявил интерес к приезду Гая и, услышав, что тот «вытягивает жилы» из Полюшкина за квартальный план работы, с усмешечкой подумал: «Так Полюшкину и надо!»
Не будь Осокин слишком самоуверенным, он бы сразу заметил перемену в поведении Артема Максимовича. После каждого приезда Гая на химкомбинат Полюшкин бегал по цехам, беседовал с аппаратчиками, мастерами, инженерами… Все недостатки и «тормоза» записывал в блокнот, советовался, как «раскусить» тот или иной орешек, светлые мысли вносил в отдельную записную книжку и, как только Гай появлялся в парткоме, все выкладывал на стол.
Иван Алексеевич с помощью членов бюро вникал в самую суть неотложных дел и, кратко сформулировав задачу, вносил ее в план работы парткома. Такой подход к делу помог через месяц составить перспективный годовой план, выполнение всех задач распределить между знающими и надежными людьми.
Осокин, ожидающий со дня на день решения коллегии, не знал и о том, что Гай лично знакомится с командирами участков и подолгу с ними беседует. Во время таких разговоров Гай безошибочно оценивал способности людей. Некогда было Андрею Карповичу поразмыслить и над тем, почему Полюшкин в механических мастерских всю работу начал перестраивать по-своему: завел графики предупредительного ремонта оборудования по цехам, журналы учета быстровыходящих из строя деталей, личное клеймо слесаря, токаря, фрезеровщика…
Телефонный звонок, как сигнал об опасности, заставил Осокина вскочить с дивана.
– Андрюша, Москва на проводе, – подтвердила Мария Антоновна и вежливо попросила телефонистку минутку подождать.
Андрей Карпович, почесывая волосатую грудь, приложил трубку к уху. Писк морзянки, какие-то шорохи, похожие на шуршанье книжных страниц, еле-еле слышный голос надрывающейся певицы. Все это раздражало Осокина. И он, тихонько чертыхаясь, ждал Москву. Шорохи в трубке наконец исчезли, и чистый голос спросил:
– Квартира Осокина?
– Я у телефона!
– Даю Москву.
Голос телефонистки умолк. Андрей Карпович подождал пять, десять секунд и подул в трубку.
– Это ты, Карпыч? Ты хорошо меня слышишь?
– Заждался твоего звонка.
Свой человек из министерства на другом конце провода прикрикнул на кого-то и, подчеркивая личную озабоченность рядом сложных обстоятельств, начал их усложнять еще больше. Андрей Карпович с нетерпением ожидал, когда свой человек перестанет хныкать о министерских делах и обострившихся отношениях с «самим». А свой человек один факт дополнял другим, делал «глубокие» выводы, жаловался, как он в буквальном смысле «горит» в работе, и очень осторожненько зондировал почву, как бы своих деток после школы отправить в пионерский лагерь Яснодольского химкомбината.
– Сделаем! Как там коллегия?
Свой человек добивался своего. После утряски вопроса с отправкой детей в пионерский лагерь он начал тревожиться о жене. Она, судя по его словам, совсем свалилась с ног. Единственный и самый надежный способ «поставить супругу на ноги» свой человек видел в отправке благоверной месяца на два в дом отдыха химкомбината, который благодаря радениям Осокина вырос на берегу Черного моря.
– Просто беда, Карпыч! – со слезинкой в голосе тужил свой человек. – Только на тебя надежда. Как себя чувствую? О себе я молчу!..
Свой человек минут десять перечислял какие-то заковыристые диагнозы, которые совсем положили его на лопатки, проклинал отсутствие мужества на все плюнуть и хотя бы диким образом вырваться на море.
– Правильно сделаешь! В нашем доме отдыха для тебя всегда найдется свободная комната.
Свой человек тяжело вздохнул. Андрей Карпович снова посоветовал ему плюнуть на все дела и немедленно приезжать на поправку.
– Прости, Карпыч. Век буду обязан. Честное слово – век!
– Брось печалиться о пустяках. Мы же свои люди…
– Спасибо, дорогой! Я, пожалуй, так и сделаю.
– А как там коллегия? И, вообще, куда ветер дует?
– Коллегия, – закашлялся свой человек, – закончилась в пять вечера. Кто делал доклад? Аким Сидорович…
– Понимаю… Понимаю…
– Ты же меня сто лет знаешь, Карпыч! Я никогда не таил от тебя секретов. Что сам сказал?.. Предложил этого самого…
– Задольного?
Свой человек рассказал Осокину об утверждении Задольного главным технологом химкомбината, докладе министра «верхам» о новой технологии выпуска минеральных удобрений высокой концентрации, средствах, отпущенных на строительство обогатительной фабрики… Андрей Карпович, слушая новости, проклинал себя за оплошность: «Близок локоток – не укусишь! Теперь Задольный – богатырь!»
– Коллегия, прямо скажу, прошла отвратительно, – сообщал Андрею Карповичу свой человек. – Доклад Акима Сидоровича был построен не совсем в твою пользу. Но ты духом не падай. Я тут для начала уже принял кое-какие меры…
Осокин ожидал чего-то конкретного, но свой человек все ходил вокруг да около, заверял его в поддержке «нашими ребятами»…
– Какие, так сказать, меня ожидают неприятности? – поставил вопрос ребром Осокин. – Коллегия, очевидно, приняла какое-то решение?
– Я не хотел раньше времени тебя расстраивать…
– Все ясно! – пробормотал Осокин. – Мы не дети и все понимаем.
Андрей Карпович хотел повесить трубку и уединиться в кабинет, но свой человек попросил его послушать еще одну новость, которую Осокин обязан хранить в строжайшем секрете и, заручившись обещанием, шепотком поведал:
– Аким Сидорович Вереница второй день уламывает министра, чтобы тот дал согласие на перевод в Яснодольск…
– Да ну?
– Так и говорит: «Хочу перед отставкой годика два-три тряхнуть стариной в Яснодольске. Тянуть министерский возок тяжеловато…»
– Кого предлагает на свое место?
– Выдвигает тут одного скороспелого. Ходит слушок, что он ему зятек.
– Последнее – чушь! У Акима Сидоровича четыре сына.
– Ну тогда своячок, – попытался убедить Осокина свой человек. – Я, правда, не очень-то верю этим слухам. Но, очевидно, в них что-то есть.
– Ты лучше толком о Веренице расскажи.
– Зашел я к министру, а Вереница говорит: «Поработаю года два-три на комбинате, подготовлю замену и тогда с чистой совестью в отставку». Министр, правда, долго не соглашался… Дня через три жди их в гости.
– Спасибо. – Осокин повесил трубку и, направляясь в кабинет, пробурчал: – Спета моя песенка!
Мария Антоновна дважды предлагала Андрею Карповичу поужинать. Он молчал, а когда супруга присела рядом, упавшим голосом сказал:
– Теперь времени на обеды и ужины будет достаточно.
– Ты это о чем?
– Оставь меня одного. Я дьявольски устал и хочу хорошенько выспаться.
* * *
Артем Максимович Полюшкин в кабинет вошел радостным и, забыв поздороваться, скороговоркой произнес:
– В два бюро. Прошу, Андрей Карпович, не опаздывать.
– Бюро?
– Ровно в два.
– Какие вопросы будем решать?
– Вы разве не знаете?
– Пока не осведомлен.
– Эх, Андрей Карпович! – не переставал улыбаться Полюшкин. – Вчера же было бюро горкома партии…
– Надеюсь, нас оно не касалось?
– Именно нас!
– Нас? – переспросил Осокин. – Какой там решался вопрос?
– Разбирали заявление Ивана Алексеевича Гая.
– Он подал на бюро заявление о случае в цехе аммиака?
– Да нет! Гай три часа уламывал бюро, чтобы его освободили от работы в горкоме.
– Я ничего не понимаю.
– Первый после болезни приступил к работе. Гай попросил бюро освободить его от обязанностей второго.
– Нашла коса на камень? – в глазах Осокина вспыхнули веселые огоньки. – Не ужились два медведя в одной берлоге?
– Да не об этом толковали на бюро. Вы действительно ничего не знаете?.. Иван Алексеевич попросился возглавить наш партком!
– Партком?! – Осокин нервно забарабанил пальцами о стол. – Так-так-так…
– Ровно в два приглашаем на бюро.
Полюшкин с высоко поднятой головой вышел из кабинета. Осокин налил из графина полный стакан газировки и, осушив его залпом, снова задумался: «Вереница – директор. Гай – секретарь парткома. Гришин – начальник смены. Задольный – главный технолог. Пилипчука в помощники определили. Аню Подлесную в секретари комитета комсомола метят…»
За высоким порогом кабинета раздавались голоса: умоляющие, настойчивые, злые, ласковые… Секретарша всем отвечала: «Занят!» Порой она затевала горячий спор и, отделавшись от одного посетителя, вступала в схватку с другим. Андрею Карповичу все это было уже безразлично. Он весь как-то съежился, точно его прохватило сквознячком, и, навалившись грудью на стол, дрожащей рукой медленно выводил на чистом листке бумаги строчку за строчкой, перечитывал их по нескольку раз, дополнял, исправлял и сам не верил, что на его заявлении через несколько дней сама жизнь наложит краткую резолюцию: «Просьбу удовлетворить».
