Текст книги "Аленкин клад. Повести"
Автор книги: Иван Краснобрыжий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
– Воспитанию подрастающего поколения, – возмущается он, – мы уделяем очень мало времени! Часто действуем по шаблону: «Это, Петя, хорошо, это – очень плохо». Еще Юлий Цезарь говорил: «Желаешь сохранить государство – держи молодежь в руках».
…Путешествие за город Александру Гуторову пришлось сократить не на час, а на два. Вместе с ним и я побывал в семнадцатой средней школе. К нам в учительскую вошел подтянутый юноша: в глазах радость, лицо приветливое, улыбающееся, движения у него быстрые, но мягкие. Это был Володя Костин. С Александром Гуторовым он поздоровался с какой-то особой сердечностью, нам учтиво поклонился. Я измерил его взглядом: ботинки начищены, старенькие брюки и рубашка аккуратно заштопаны и отутюжены.
– Ты сегодня завтракал? – начал разговор с Володей Гуторов. – Не стесняйся. Здесь все тебе друзья.
Володя покраснел.
– Я так и знал. Опять решил сходить в театр и экономишь на желудке?
– Нет. Готовальню надо купить.
– Вот чудак! – повеселел Гуторов. – Почему мне не сказал? Неужели бы я для тебя не купил чертежный инструмент? Ну, а как с успеваемостью?
– Только по черчению тройка. Но я ее исправлю. Честное слово!
– Верю. А как к экзаменам готовишься?
– Каждый день по четыре часа.
– В техникум или в училище будешь поступать?
Юноша и Герой Социалистического Труда беседуют неторопливо, доверительно и, главное, начистоту. Один за плечами имеет большую фронтовую и трудовую жизнь, другой – только делает первые шаги навстречу будущему. Теперь и учителя, и Александр Гуторов спокойны за Володю Костина. Но чем измерить это спокойствие? На каких весах взвесить три года борьбы?
Жизнь у Володи сложилась трудная. Отец, пристрастившись к чарке, потерял хорошую работу, настоящих друзей, Здоровье… Мать тоже оказалась не на высоте. Молодость и красоту растрачивала безумно, с бесшабашным стремлением «успеть пожить». И все это на глазах у подростка.
Детская душа в таком аду очерствела, перестала верить взрослым. Единственным средством защиты она избрала – грубость. За первым пороком последовали другие: курение, мелкие кражи из карманов «гостей» и даже… выпивки. Забили учителя тревогу – поздно. Володя уже им не верил, на вопросы отвечал дерзко, а когда ему попытались заглянуть поглубже в душу, таким словечком обозвал классную руководительницу – целый вечер плакала.
На первое знакомство с Володей Александр Гуторов шел, как на парад. Оделся опрятно, на пиджак приколол боевые награды: 3олотую Звезду, орден Ленина… Пришел в класс, сел рядом с ним на парту и ни слова. Володя догадался, что дядя Герой будет его «пропесочивать». На большой перемене он решил задать стрекача из школы, чтобы избежать нотации, но не тут-то было. Александр неожиданно предложил ребятам сразиться в снежки. Класс разбили на две команды. Капитаном первой ребята выбрали Гуторова, второй – отличника Юру Черничку.
– Пойдешь ко мне в ординарцы? – предложил Володе Гуторов. – Будем держаться, как в настоящем бою!
Жарким, ох и жарким был тот бой! Володя в наступление шел рядом с капитаном, ловко увертывался от снежков, метко поражал «противников», а когда капитана окружили человек пять и предложили сдаваться, он решил броситься в настоящую драку.
– Так, брат, дело не пойдет! – остановил Володю Александр. – Правило игры – закон!
Володя приуныл. Опять ему не повезло. Но его тревога была напрасной. После сражения капитан при всех пожал ему, двоешнику, руку за храбрость, а учитель физкультуры в журнале поставил первую пятерку.
Покорить душу ребенка – трудное дело. Гуторов, часто встречаясь с Володей, понял: мальчишка больше всего не любит женщин. Он мерил их всех «эталоном» матери. Пришлось драться и за мать и за сына…
– Значит, в училище?
– Горновым, как вы, хочу стать, – поделился мечтой Володя и тихо добавил: – Можно было бы и в техникум, да у матери здоровье пошатнулось. Хочу скорее стать на ноги, а тогда, как вы, в техникум или в институт.
– Поедем сегодня за город? – предложил Володе Гуторов. – По лесу побродим, костер на поляне разведем…
Юноша и Герой Труда поняли друг друга по глазам. У Володи они светились счастьем. Он наконец нашел для себя настоящего друга, который ни в чем не подведет, с которого можно «делать» свою жизнь. Александр Гуторов тоже радовался. Не пропали его труды даром. Все муки в борьбе еще за одного «трудного» принесли самое дорогое – победу.
Когда Гуторов вернулся из загородной поездки, я спросил его, о чем они толковали с Володей.
– Рассказывал ему о своей жизни, поездке в Москву, столичных музеях, театрах, Ленинской библиотеке… Но больше всего говорили о заводе и доменном цехе. Завтра возьму его с собой на работу. Пусть посмотрит на наши дела. Такие, как Володя, придут выпускать чугун, варить сталь, управлять прокатными станами… Должен же парень посмотреть на свое будущее.
Череповецкий ордена Ленина металлургический завод называют «северной Магниткой», «флагманом советской металлургии»… Алексей Николаевич Косыгин это предприятие назвал «Интернациональным университетом». Глава Советского правительства, будучи на заводе, обошел все цехи, беседовал по душам с рабочими на жарких вахтах, после смен. Пришлось и Александру Гуторову посидеть у Председателя Совета Министров СССР за стаканом чаю.
– Сталь – это хлеб. Сталь – это мир, – говорил Алексей Николаевич. – Ваша четвертая домна даст стране еще один миллион восемьсот тысяч тонн чугуна. Это хорошо. Но надо больше. Понимаете, Александр Ильич, больше!
– Дадим, Алексей Николаевич, – заверил Гуторов. – Вы считаете только проектную мощность четвертой?
– Конечно. Один миллион восемьсот тысяч тонн.
– А мы по-другому. Четвертая даст два с половиной миллиона тонн чугуна в год.
– На семьсот тысяч тонн больше?! Отлично! Знаете, Александр Ильич, как легко разговаривать с капиталистами, когда чувствуешь мощь державы!
После встречи с главой Советского правительства Александр Гуторов пришел на смену и заявил бригаде:
– Будем расставаться, братцы.
– В начальство, значит, уходишь, Александр Ильич? – приуныл Петр Малышев. – Смотри не зазнавайся. Не забывай вкус «горячего хлеба».
– Могу и тебя в помощники взять. Давай пять!
Две рабочих руки соединились в крепком пожатии.
– Будешь у меня на четвертой первым подручным.
– На четвертой?! Опять все начнем с азов?
– Надо, Петя. Мы ее за год обласкаем. Бригады, опять же, по-нашенски спаяем. Новую технологию внедрим. Знаешь, сколько будем выпускать чугуна?
Бригада притихла. Петр Малышев сдвинул на затылок войлочную шляпу.
– Два с половиной миллиона тонн в год!
Сталь и песня
Оркестр умолк. И только скрипка тихо-тихо, точно боясь потревожить вечный сон русских солдат, пела о березовой роще под горою, горящем закате и о трех ребятах, которые грудью закрыли Родину-мать у незнакомого поселка, на безымянной высоте.
Песня скрипки замирала и замирала. А когда она стала еле слышной, многим показалось, что где-то рядом, совсем рядом, на березах лепечет листва и по росистой траве стелется пороховой дым.
Певец поднял голову, вздохнул полной грудью, и со сцены полилась песня:
Дымилась, падая, ракета,
Как догоревшая звезда.
Кто хоть однажды видел это,
Тот не забудет никогда…
Голос певца с каждой секундой набирал силу, становился удивительно красивым, берущим за сердце слушателей теплотой и свежестью.
Тот не забудет, не забудет
Атаки яростные те
У незнакомого поселка,
На безымянной высоте.
Оркестр снова умолк. Певец поклонился слушателям. Люди сидели как зачарованные. Святую тишину, рожденную песней, нарушили только детские шаги. Белокурая девочка лет восьми с букетиком красных гвоздик подошла к седому металлургу с тремя орденами Славы на груди и, вручив ему цветы, вернулась к отцу. Я слышал, как она, устроившись на отцовских коленях, тихо спросила:
– Эту песню про дедушку Ивана сложили, да?
– Про него, Аришка. Про него, милая…
Голос певца опять полонит слушателей, ведет их на далекую чужбину, где синеокий солдат печальными глазами провожает караваны птиц в сторону родную, милый сердцу край по имени Россия. Песня рассказывает, как солдату хочется полететь в родные места, где он рос, где любил до слез…
Сидящая в первом ряду старушка украдкой вытерла глаза. Ее морщинистое лицо окаменело, губы чуть-чуть вздрагивали. Она плакала молча, как только могут плакать матери, не дождавшиеся с войны сыновей.
Когда на сцене опустился занавес и металлурги стали расходиться по домам, Александр Гуторов спросил меня:
– Ну, как?
– В Москве такого певца не всегда послушаешь.
– Многие удивляются, почему Владимир Литвинов не захотел петь в театре. А я его понимаю…
В филармонию Владимир Литвинов пришел прямо из цеха, после областного фестиваля художественной самодеятельности. Сталевары радовались: пошел Володя в гору! На его концерты они приходили всем цехом. Владимир пел для друзей с великой радостью. В свои песни он вкладывал всю силу таланта и жар сердца. И был счастлив, когда заводские ребята приходили за кулисы и крепко жали ему руку.
Любовь металлургов к талантливому исполнителю русских народных песен росла с поразительной быстротой. Владимир каждый раз старался выступить чище, красотой и силой голоса донести до слушателей глубину песни. После каждого концерта, по установленному в театре закону, он обращался к режиссеру Симоне Хрусталинскому и просил того творчески разобрать выступление. Симона встряхивал седой шевелюрой и снисходительно замечал:
– Как вы стоите на сцене? Боже мой! Надо у микрофона быть богом! Вы должны стоять вот так!
Симона гордо поднимал львиную голову, бесцветными глазами смотрел куда-то вдаль, точно видел там что-то таинственное, доступное только ему одному, и, слегка покачивая правым плечом, насвистывал тюрюрюкающую песенку.
«Бог! Настоящий бог сцены! – завидовал Владимир. – Вот она, высшая школа! Эх, мне бы поучиться в консерватории!»
– Привыкайте, Вольдемар, работать на себя! – поучал Симона. – Зритель кто?.. Вы должны быть выше! Понимаете, Вольдемар, выше!
Владимиру не нравилось, как Хрусталинский произносит его имя, но он молчал. Ведь у всех актеров имена пошли какие-то заковыристые, не те, что были в первой половине двадцатого века.
– Стоп! Есть гениальная идэя, Вольдемар! Мы ее – в жизнь! В жизнь!
В костюмерной Владимиру сшили бостоновую робу сталевара, широкополую войлочную шляпу снеговой белизны, жаркого цвета сатиновую рубаху.
– Феномен! – увидя Владимира в этом одеянии, воскликнул Симона. – Надо позаботиться еще о прическе.
Юркий парикмахер русый чуб Владимира сделал ощетинившимся клубком, красивые усы на верхней губе вытянул мышиным хвостиком. Взглянул Владимир на себя в зеркало, и так муторно стало у него на душе, но деваться некуда. Симона ведь знает, что делает! Консерваторию в Киеве кончал!
Русскую народную песню «Есть на Волге утес» Владимиру пришлось готовить опять же под руководством Симоны. Красоту этой песни он познал еще в детстве, от матери. Она учила ее петь вольно, широко, с душой и гордым выражением лица. Симона, наоборот, в одном месте советовал песню исполнять в ускоренном темпе, в другом с легким надрывчиком, в третьем прислушиваться к саксофону и, подстроившись под него, проглатывать слова.
На сцену Владимир вышел в бостоновой робе сталевара, с белой войлочной шляпой в руке, которую Хрусталинский советовал все время поднимать над головой. Зал, переполненный зрителями, ему показался холодным и чужим.
– Русскую народную песню «Есть на Волге утес», – выкрикивая слова, объявил Симона, – исполнит бывший сталевар Вольдемар Литвин!
Шаркающие шаги Хрусталинского где-то затихли за спиной Владимира. Дирижер взмахнул палочкой. Скрипачи смычками тронули струны. Звуки слились в одну мелодию, но вместо широкой, зовущей в необозримые просторы музыки в зал полилась обескрыленная песня. Она то задыхалась, то падала и билась, как подстреленная птица, а когда в эту мелодию влился скулящий бездомным щенком саксофон, обида сдавила Владимиру горло.
Дирижер взмахивал палочкой, глазами съедал Владимира. В амфитеатре зашевелились зрители, кто-то хихикнул… Владимир бросил на сцену белую войлочную шляпу и, обливаясь холодным потом, убежал за кулисы.
– Скандал! Мировой скандал! – метал громы и молнии Хрусталинский. – Понимаете…
– Все понял! В театре не будет моей ноги! Лучше я буду петь в заводском клубе!..
Утром сталевары в мартеновском цехе встретили Владимира весело, радостно. Они от всей души хохотали над тем костюмом, в котором их друг появился на сцене, спрашивали, почему он не прихватил на смену белоснежную шляпу, просили объяснить, с каких это пор он, Владимир, стал Вольдемаром…
– Пошли вы к черту! – отмахнулся от ребят Владимир. И на душе у него стало спокойно…
– Так это пел Литвинов? Тот самый Владимир?..
Фамилия этого человека мне была известна. Впервые я ее услышал лет пять назад на заводе «Серп и молот», когда череповецкие металлурги приезжали к своим друзьям в Москву с концертом. Второй раз фамилию Литвинов я прочел на «памятнике», установленном в сквере перед главным корпусом Череповецкого ордена Ленина металлургического завода. Памятник этот отлит в декабре 1967 года. Пройдет время, и он станет строчкой истории. Люди будут на восьмитонном слитке читать имена лучших сталеваров страны, которые упорным трудом завоевали почетное право в годовщину полувекового юбилея Великого Октября выплавить стомиллионную тонну стали.
Третий раз имя Владимира я услышал от его друзей по цеху. Лучше бы никогда не было в жизни этого пария такого несчастья. Но я уверен: случись с ним еще подобное, он смело вступит в схватку со злом и обязательно победит.
…После концерта в заводском клубе Владимир торопился домой. Едва он миновал скверик с притихшими на скамейках парами влюбленных, перед ним остановилась «Волга».
– Старик, садись, подвезу, – предложил Гошка Стратулат. – В наше время не модно топать на своих двоих.
Литвинов хотел отказаться от услуг парня с подмоченной репутацией. Ночь стояла на редкость теплой, крупнозвездной, а воздух был такой легкий и чистый, как в сосновом бору после летнего ливня. В такую погоду только и пройтись но уснувшему городу.
– Да ты, старче, никак упрямишься? Садись! Мигом в обитель доставлю!
В машине кроме Стратулата оказались еще двое. Одеты они были по-спортивному и чуть-чуть под хмельком. Один назвался Ромкой, другой – Фомкой.
– Володя – наша звезда! – представил Литвинова «корешам» Стратулат. – Поет как бог!
– Оценим! – подмигнул Ромка. – Разумеется, в соответствующей обстановочке.
Владимиру не понравился цинизм Ромки, но он смолчал. Второй дружок Стратулата, Фомка, хихикая, приглядывался к пустынным улицам.
– Ты сегодня, старик, пел не хуже Собинова! – льстил Стратулат. – По такому случаю не грешно и по сто капель армянского.
– После дождичка в четверг.
– Удивительно! – пустился в рассуждения Стратулат. – Днем у тебя завод, вечером – сцена. Выходной придет – в подшефный колхоз с концертом катишь. Так и вся жизнь пролетит. Я бы с твоим голосом!.. Послушай, есть одна кроха… Такая – ахнешь!..
– Ты это серьезно?
– Чудак! – захохотал Стратулат. – С тобой только о всяких проблемах толковать, да? Эх, Володя!..
Машина миновала стадион и, подкатив под тень кудрявых тополей, остановилась. Ромка и Фомка выскочили на тротуар.
– Минутку придется подождать, – объяснил Стратулат. – Ромка захватит перемет, удочки, бредешек. Фомка – харчишки, сугрево… Зорькой думаем на озерце побраконьерить. Составишь компашку?
– Мне в семь на смену.
– Черт меня подери! Я забыл напомнить Фомке о черном перце и луке. Этот шалопай опять не возьмет приправы для ушицы…
Стратулат выскочил из машины и, попросив Литвинова приглядеть «мотор», скрылся за тополями. Владимир посторожил машину пять, десять минут. Гошка, Фомка и Ромка не возвращались. Он подождал еще немного. Тихую лунную ночь не нарушал ни единый шорох. Листва на тополях и та уснула. Владимир закурил и, услышав быстрый, похожий на шлепки ладошек бег, выглянул из машины. Прямо к нему мчался босоногий мальчишка.
– В ювелирном… Дедушку…
– В машину!
«Волга» на тихом газу выехала из-под тополей и вскоре остановилась около постового. Милиционер, выслушав мальчишку, посоветовал Владимиру одному вернуться обратно и сделать вид, что он решил от скуки прокатиться. Литвинов так и сделал.
– Ты это чего? – вынырнул из тени Гошка и, заглянув в машину, добавил: – Никак покататься решил?
– Когда-то шоферил. Машина у тебя – шик! Ты, пожалуй, сам рыбаков дожидайся, а я потопаю…
– Подожди еще минутку. Фомкины предки визг подняли… Ему надо помочь. Я прибежал тебя предупредить.
– Знаю я эти баталии. Заведете диспут на два часа.
– Я мигом!
Владимир вылез из машины. Прошелся по тротуару. Его шаги в лунной ночи раздались четко и гулко. Не успел он вернуться к машине, из-за угла дома показались три фигуры. Они бегом пересекли шоссе и залегли с левой стороны «Волги».
– Паря, – тихо окликнул Владимира милиционер, – иди к забору и, как они появятся, дай знать. Сам после можешь уходить.
«Стратулата я беру на себя, – решил Владимир. – Ромку и Фомку возьмут милиционеры».
– Извини, старик, – подходя к Литвинову, начал Стратулат, – предки за последнее время совсем шалеть стали…
– Пошел ты к черту! Я с вашей рыбалкой на смену просплю. Бывай.
Стратулат подал Владимиру руку. Тут-то и пригодилась Литвинову десантная выучка. Пропустив Гошкиных дружков с рюкзаками на плечах метров на десять вперед, он свалил грабителя на тротуар и выхватил у него из кармана пистолет. Ромку и Фомку с ценностями ювелирного магазина мигом скрутили милиционеры.
Банда преступников вместе с организатором грабежа – директором ювелирного магазина Адамом Упырем через месяц заняла места на скамье подсудимых. Когда в зале прозвучали слова приговора, Владимир, выйдя на улицу, обнаружил в кармане пиджака записку. Корявые строчки грозили: «Достанем и в гробу!»
Анонимке сталевар не придал особого значения: изодрал в клочья и выбросил в урну. Горячие смены, концерты в заводском Дворце культуры, частые поездки с художественной самодеятельностью в подшефные колхозы, репетиции с цеховым хором – все это вскоре выветрило из памяти Владимира содержание той записки. Но дружки грабителей не смирились.
Однажды Владимир задержался на заседании завкома, где решался вопрос о выделении мартеновскому цеху средств на покупку духового оркестра, и на такси подкатил к городскому парку. В тот вечер он должен был выступить на празднике металлургов с концертом русской народной песни. Миновав цветочную клумбу и фонтан, Владимир услышал, как его окликнули по фамилии.
«Кому-то из наших билета не досталось, – решил он. – Надо помочь ребятам».
Трое крикливо одетых парней, запыхавшись, подбежали к Литвинову.
– Я вас провожу через гримерную, – пообещал Владимир. – Идите за мной. Вы из прокатного?
– Точно! – соврала тройка.
Группа заводских ребят, неожиданно появившаяся около летней эстрады, на минуту отвела беду. Владимир взбежал на ступеньки и, охнув от удара ножом, упал на истоптанный песок. Теряя сознание, он услышал знакомые голоса сталеваров:
– Вяжи гадов!.. Эх вы, сволочи!..
В больницу Владимира доставили в тяжелом состоянии. Медики сделали все, чтобы он вернулся к мартеновской печи и не покинул сцену заводского Дворца культуры. А металлурги? После суда над шайкой Адама Упыря штаб городской народной дружины пополнился двадцатью отрядами сталеваров.
Меня с Литвиновым познакомил Александр Гуторов после концерта в заводском Дворце культуры. Владимир торопился домой: утром бригаде предстояло сварить миллионную тонну стали. Такой производительности еще не давала ни одна печь в мире. На выдачу миллионной тонны стали я пришел пораньше. Комсорг мартеновского цеха Вячеслав Нечмирь предложил мне надеть робу. Порядок, установленный на заводе, обязывает всех идти к печам одетым по форме. Так оно и должно быть. Мартеновский цех – не концертный зал. Двенадцать печей непрерывно выдают плавки. И если ты подходишь к ослепляющей реке с плюсовой температурой полторы тысячи градусов, будь добр – соблюдай и технику безопасности, и форму одежды.
В мартеновском цехе мне довелось познакомиться и с первым учителем Владимира Литвинова – Григорием Петровичем Семеновым. Он. приехал на «северную Магнитку» из Электростали помогать друзьям «объездить» первую электропечь. Забот у Григория Петровича было, как говорится, хоть отбавляй. Но он выкроил время побыть на рекордной плавке бывшего ученика. Волновался Григорий Петрович, пожалуй, не меньше Литвинова. Почетному сталевару было приятно, что именно его ученик ставит мировой рекорд, и вместе с тем немного завидно.
– Обошел меня Володя! – тужил Семенов. – Миллионную тонну выдает! Это же надо так сработать! Теперь, выходит, мне надо к нему в ученики определяться. И пойду! Вот поможем пустить первую электропечь, и пойду к нему поучиться организации труда. Клянусь, он знает «петушиное слово». Колдун – и все тут!
Двенадцатая мартеновская печь в тот день выглядела по-праздничному. Белую стену пульта управления украшал лозунг: «Даем миллион!» Сталевары и подручные на смену пришли в новых робах, каждый подстрижен, выбрит. На кабинах заправочной и завалочной машин полыхали красные флажки. Хозяйке электромостового крана назло морозному декабрю кто-то подарил букетик живых цветов. Во всем этом чувствовалась рабочая гордость и святая любовь к своему делу.
Начальник смены чуточку взволнованным голосом прочитал марку стали. Владимир взял график. Через минуту к мартеновской печи подъехала заправочная машина. Сталевар-оператор Юрий Горячев на пульте управления нажал кнопку. Стальные заслонки завалочного окна поползли вверх. В огромный зев хорошо видна раскаленная добела кладка. Ее после каждой выдачи плавки сталевары «наращивают» магнезитом.
Прошла еще минута. Владимир и третий подручный Николай Кононов на крюк заправочной машины быстро навесили «ложку», и рыжая струя магнезита ударила в раскаленное чрево. Она то поднималась вверх, то опускалась вниз, металась влево, вправо, замирала на одном месте, а когда зависла коричневым облаком над завалочным окном, Владимир заглянул в полыхающую неистовой жарынью печь. Слой магнезита по всей кладке «нарос» ровно, красиво, как будто его сделала не машина, а заботливые руки первоклассного штукатура.
Заправочную машину тут же сменила завалочная. Она огромной стальной рукой подхватывала десятитонные мульды с рудой, известняком, быстро совала их в гудящую печь, легко и ловко опрокидывала и, поставив на рельсовые тележки, подхватывала новые.
Маленький электровоз пустые мульды утащил на рудный двор. Другой подал состав металлолома. Завалочная машина снова стала подхватывать мульды и одну за другой опрокидывать в печь. Незаменимая помощница сталеваров после завалки металлолома высыпала в печи гребешок, порог и, позванивая колокольчиком, укатила к одиннадцатому мартену. Завалочное окно на двенадцатой закрыли стальные заслонки, и она повела прогрев.
Я попросил разрешения у Литвинова посмотреть через гляделку в печь и увидел ураган живого огня. Он вливался в печь волнами, ревел, дыбился, заглатывал тонны металлолома, руды, известняка и, переваривая все это в своей утробе, улетал куда-то вверх. Едва я успевал заметить взмах крыла выдохшегося урагана, новая волна с гулом врывалась в печь, и все повторялось сначала.
Прогрев печи длился недолго. Владимир то и дело поглядывал в сторону третьей домны. Оттуда, с третьей, он ожидал «денежный»[4]4
Чугун, содержащий мало кремния.
[Закрыть] чугун. Его на двенадцатую обязан был поставить минута в минуту Александр Гуторов.
«Неужели Саша зашился с выпуском? Такого у него не бывало».
На рельсах показался электровоз с чугуновозными ковшами. Лицо Владимира просветлело: «Молодец Саша! Не подкачал!»
Две стальные руки электромостового заливочного крана бережно взяли стотонный ковш с кипящим чугуном и осторожно поднесли к двенадцатой печи. По сливному желобу через десять секунд в печь полилась огненная река. Литвинов через очки смотрит на чугун. Искра в гуторовской реке мелкая, голосок веселый, журчащий, как песня весеннего ручья.
«Чугунок – денежный! Сталь получим – рублевую!»[5]5
Малоуглеродистая сталь.
[Закрыть]
Ураган живого огня бесновался в печи больше часа. Приборы на пульте управления рассказывали Юрию Горячеву о ходе плавки: какая температура кипящей стали, какое давление в печи, какая загазованность шлака… И не только рассказывали, весь технический режим записывали на круглых листах бумаги. Взглянет сталевар на эти листы и прочтет все-все.
Но какие бы умные приборы, какие бы точные машины ни создали ученые, они никогда не заменят человека. Николай Кононов ложкой через гляделку взял сталь на пробу. В лаборатории девушка в белом халате, как волшебница, стальные слиточки разложила на химические элементы и выдала заключение о «вкусе» стали.
А в печи бушевал и бушевал ураган живого огня. Владимир еще раз через гляделку посмотрел в печь. Сталь, слепящая, как южное солнце, подернулась голубоватой рябью. Она с каждой минутой светлела и светлела.
– Это выгорает углерод, – объяснил мне Вячеслав Нечмирь. – Скоро начнется выдача плавки.
Приближение плавки. Это поистине святые минуты. Первый подручный сталевара Фарид Яхеев с пикой в руках занял свой пост на площадке рядом с леткой. Мостовые краны в стальных руках поднесли ковши. Электровозы с новыми составами руды, известняка, металлолома стоят на исходных рубежах. Машинист заправочной машины опробует пневматику. Владимир следит в оба за порогами. В эти минуты он живет одним: не дать готовой плавке прорвать «запруду». И, хотя плотина не пропускает ни капельки огненной реки, он трамбовкой подбросит и подбросит на ее стену огнеупора.
Взята еще одна проба. Владимир смотрит в ложку. Сталь в ней цвета молнии. Он ее пробует на «искру» и еще раз заглядывает в печь. В залитой сталью ванне исчезла сизовато-фиолетовая зыбь. Ему все понятно: сталь сварилась.
На железной лестнице простучали шаги мастера производства Алексея Подпрядова. Миллионную тонну стали бригада Литвинова варила по его рецепту. Алексей Подпрядов сиял. Еще бы! Процентное содержание химических элементов в готовой к выдаче стали сошлось с точностью аптечных весов.
Выдача миллионной тонны стали на двенадцатой печи длилась минуты. Но какие минуты! Сталевары и подручные на своих постах мне казались похожими на боксеров, вышедших на ринг. Каждый из них в любую секунду готов был принять мгновенное и точное решение.
…Огненная река высушила в цехе воздух до хрустального звона. Я раньше не верил, что расплавленная сталь имеет свой особый, ни с чем не сравнимый голос. На двенадцатой мартеновской печи я услышал ее настоящую песню. Сливаясь по желобу в огромный ковш, она пела спелым колосом ржи, шепталась голосами влюбленных, рокотала моторами тракторов, с хрустом врезалась лемехами плугов в целину, звенела турбинами реактивных самолетов, шумела винтами кораблей на океанских просторах… Велика и могуча эта песня!
Памятные события в жизни наш народ по русскому обычаю отмечает за семейным столом. День выдачи миллионной тонны стали для бригады Владимира Литвинова, как и для всех металлургов завода, был настоящим праздником. О своей победе они доложили телеграммой-молнией Центральному Комитету Коммунистической партии Советского Союза и Министерству черной металлургии СССР. А когда над городом опустились сумерки, литвиновцы дружно, как на смену, собрались на квартире бригадира.
Богатый стол ребятам показался «плохо» сервированным, с «кривыми» ножами, «рогожевой» скатертью… Критику гостей Владимир признал объективной, пригласил их пройти в зал, где стоял сверкающий рояль, и, подмигнув жене, осведомился:
– Чем могу искупить вину?
– Песней «Есть на Волге утес», – выразил желание бригады Фарид Яхеев.
Жена Владимира вступление этой песни проиграла мягко, с душой. Чистая мелодия, как теплый весенний ветерок, освежила чуточку уставшие лица ребят. Владимир на какой-то миг задумался о том вечере, когда ему обида на сцене сдавила горло, вздохнул полной грудью, и его сильный, красивый голос, раздвинув стены квартиры, полился свободно, неудержимо.
Русская народная песня унесла ребят на дикий волжский утес. Один из них, подставив вольному ветру лицо, любовался с утеса залитыми солнцем далями, другой с орлиной высоты видел, как вверх по широкой реке идут казацкие струги громить угнетателей народа, третьему мягкие подлокотники кресла казались камнем-гранитом, который и поныне хранит всезаветные думы Степана… А вольная песня набирала высоту, летела все дальше, и ребята верили, что нет и не будет в мире такой силы, которая свяжет ей крылья.
Приглашать гостей за стол хозяевам пришлось еще одной песней. Литвиновы пели ее всей семьей: муж, жена и сын. Бригада покорилась и подняла бокалы с шампанским. Застольная речь, как издревле водится на Руси, за старшим.
– Братцы! – предложил Владимир. – Выпьем за сталь и песню!
Тост хозяина гостям пришелся по душе.
