Текст книги "Аленкин клад. Повести"

Лицом к огню

Молодые тополя, опаленные заморозками, роняли пожелтевшие листья. Я стоял у заводской Доски почета и долго смотрел на портрет старшего резчика металла Константина Александровича Иванова. В памяти ожил февраль сорок третьего, станица Пашковская, аэродром…

«Неужели это тот солдат? Лет-то сколько пролетело!»

В обжимном цехе, на обрезном посту, я сразу узнал бывшего солдата. Годы, правда, крепенько его изменили. Он раздался в плечах, поседел, розовый шрам на переносице стал белым, в ясных глазах поселилась едва заметная усталь, но окающий говорок остался прежним. Мне чертовски хотелось обнять этого человека и вспомнить прошлое. Константин Александрович, не подозревая о нашем знакомстве, извинился:

– Простите, я слишком занят. Потолкуем после смены.

В операторской кабине жара накалила воздух до звона.

Он стал густым, отдавал кисловатым запахом окалины и дрожал у вытяжных вентиляторов сизоватым, как степной зной, маревом. Константин Александрович изредка утолял жажду глотком газировки и, приглядываясь, как огромные ножи отсекают рыхловатость на раскаленных добела заготовках, советовал оператору:

– Лучше зачищай головы.

Павел Шишпанов подающими рольгангами возвращал назад светло-малиновую заготовку, зажимал ее тяжелой станиной, и огромные ножи мягко врезались в металл. Вторичная «зачистка головы» воровала дорогие секунды. Константин Александрович хмурился, но отчитывать напарника за промахи не торопился: садился в операторское кресло, едва касался руками рычагов управления, и металл, обрезанный без единой заусеницы, улетал на прокатные станы.

– У меня, наверное, руки кривые, – волновался оператор. – И так и эдак приноравливаюсь – не получается без ошибок.

– Руки кривые? – улыбался Константин Александрович. – Работа выправит! Линию отсечки рыхловатости определяй на ходу заготовки. Верхний нож опускай мгновенно…

Живая сталь, то яркая, как молния, то темно-багровая, как вечерняя заря перед ветром, пролетает за голубым стеклом кабины. Светло-оранжевая дымка, чем-то напоминающая первые лучи солнца на лесной просеке, тянется за ней следом и быстро тает в облаках горячего пара.

Константин Александрович, передав управление ножами оператору, часто выбегал из кабины, рукавом куртки прикрывал лицо и кронциркулем измерял точность обжатия раскаленного до тысячи двухсот градусов металла. Если оператор блюминга показывал «класс», Иванов возвращался на пост неторопко, спокойный. Но стоило тому сплоховать, Константин Александрович, не переводя духу, забегал в операторскую, включал селектор и строго предупреждал:

– Братцы, чистоту!..

Чистота – это миллиметровая точность обжатия слитков стали. Допустит оператор блюминга оплошку, металл, летящий по рольгангам с бешеной скоростью, «забурится» в клетях прокатных станов. «Бурежка» только одной заготовки приносит заводу пятьсот – тысячу рублей убытка.

Контроль за точностью обжатия слитков, отсечка рыхловатости, маркировка заготовок, связь по селектору с нагревательными колодцами, блюмингом, прокатными станами, регистрация и учет продукции… К этим обязанностям у Константина Александровича прибавляется еще одна, самая трудная: регулировать скорость проката.

Оператор нагревательных колодцев обеспечит бесперебойную подачу слитков, на блюминге их обожмут с «космической» скоростью, но, если металл задержится на обрезном посту, прокатные станы будут работать вхолостую. Цена такой секунды двадцать две тысячи рублей.

В операторской кабине плюс шестьдесят. Виски сжимает чем-то тяжелым, в ушах монотонный звон. Нудный, подтачивающий силы звон с каждой минутой становился громче. Константин Александрович включил кондиционеры воздуха. Прохлада помогает одолеть усталость. Операторская кабина становится шире, уютней. Я приглядываюсь к работе Иванова, стараюсь подметить в его деле «изюминку». Останавливаюсь на «трех китах»: интуиция, мгновенная реакция, спокойствие.

На рольгангах показалась заготовка с голубым флажком на «голове». Константин Александрович предупредил по селектору операторов прокатных станов:

– Идет спокойная[6]6
  Марка стали


[Закрыть].

Заготовки сверкают на рольгангах, вылетают одна за другой из клетей-тысячниц и, вытягиваясь алыми лентами, мчатся к летучим ножницам. Скорость проката нарастает с каждой секундой. На блюминге он глуховатый, надрывистый, после обрезного поста напоминает звенящую песню реактивного самолета, за клетями-тысячницами немного утихает и шумит, как горный водопад.

Константин Александрович, прикинув скорость проката, решает:

– Зашьется Павел. Подменить надо.

Напарник уступает ему место в кресле, признается:

– Не выдерживаю…

– Я поначалу тоже зашивался, – успокоил Шишпанова Константин Александрович. – Поработаешь годика три-четыре – любая нагрузка будет по плечу.

Рольганги с обрезного поста уносили и уносили раскаленный металл. Ни малейшей ошибки! Ни секунды задержки! Металлурги в километровом цеху понимали действия друг друга на расстоянии.

…Конец смены в обжимном известила сирена. Она пропела мягким голосом и смолкла в затихающем гуле. Константин Александрович, устало разминаясь, гордился:

– Ладно сработали. Восемьсот тонн лишку прокатали.

Рабочий пост Иванов сдавал неторопливо. Первым делом сообщил сменщику, сколько выдали «лишку». Помолчал, словно желая дать тому время осмыслить новость, и ненавязчиво посоветовал:

– Инструменталку требуй прогревать получше. И она – пойдет! Спокойную и кипящую гоните на «космической».

– Запчасти, инструмент в порядке?

– Как всегда.

Запасные ножи, набор ключей, шпильки, гайки и чалки Константин Александрович приучил своего оператора держать «при полном боевом». Во время проката всякое случается. И, если запасной детали, нужного инструмента не окажется под рукой, обрезному посту придется на оперативке держать ответ.

Сирена вторично пропела мягким голосом. Обжимный цех снова ожил. Константин Александорвич пожелал сменщику выдать тысячу тонн «лишку» и, направляясь в душевую, пообещал:

– Я мигом.

Иванов из душа вернулся помолодевшим, в отутюженном костюме, белоснежной сорочке и начищенных до блеска туфлях; модный плащ он держал на левой руке, зеленую шляпу нес в правой, как портфель.

В город мы направились пеши. После жаркой смены хотелось подышать свежачком. Я начал было вспоминать нашу первую встречу. Константин Александрович скороговоркой ответил, что ему действительно в составе сорок шестой армии довелось освобождать Краснодар, и, часто останавливаясь, как старожил Череповца, рассказывал:

– Здесь четыре года назад мы грибы собирали. А вон там, за перекрестком, Чертово болото разливалось. Моя матка утверждает: на болоте черти с ведьмами по ночам первачом захлебывались и в картишки донага продувались. Туда, за проспект Строителей, медведи ходили малиной лакомиться…

Рассказывал Иванов о родном Череповце то с юморком, то с гордостью, то с обидой в адрес тех, кто Вологодчину считает глухоманью, но больше всего гордился Шексной.

– Такой чистой и красивой реки, как наша, – утверждал он, – во всей России, пожалуй, не найдешь. Летом весь город на лодках и катерах по Шексне путешествует. А какие у нас пляжи! А леса! А сколько рыбы в Шексне!..

Вечерняя заря угасала быстро. Светлые сумерки, подкрадываясь откуда-то из-за почерневшей стены лесов, опускались над городом. В скверике на площади Металлургов Иванов остановился и предложил закурить. Мы свернули с бойкой дорожки под тополя, присели на скамейку. На столбах мягким светом вспыхнули электрические фонари. Зеленый уголок сразу ожил, повеселел.

– Да, вы о Кубани меня спрашивали, – вспомнил Константин Александрович. – Дважды довелось там побывать. Один раз, когда отступали через Кубань в горы, второй раз, когда наступали.

Иванов закурил, помолчал и тихо добавил:

– Ездил я недавно в Шахты. Помню, в сорок втором там преградили нам дорогу женщины с детьми на руках и в голос: «На кого ж вы нас спокидаетэ?..» Двое суток мы дрались за Шахты. Танками нас, изверги, смяли. Я ведь на войну попал мальчишкой. Шестнадцатый мне в ту пору шел…

…Константин Иванов, возвращаясь с отцом на лодке с рыбалки, босыми ногами упирался в прохладное днище «Ласточки» и сильными гребками весел гнал ее вниз по реке.

– Летчиком, значится, думаешь стать? – уточнял отец.

– Истребителем.

«Возьми теперь Костю голой рукой – ошпаришься! – завидовал сыну Александр Федорович. – А давно ли я его шпандырем драл? То по верхним перилам железнодорожного моста на руках ходил, гопник, то с них вниз головой в Шексну мырял… Все с хворобой какой-то высотной боролся. Эх, сынок! Мне бы твою долю. Да я бы в первые механики на пароходе вышел!..»

Александр Федорович раскурил трубку, задумался. С высоты прожитых лет половина жизни ему показалась длинной ухабистой дорогой. И тянулась она точно в дремучем лесу. В молодости он гнул спину на клочке земли, и лес валил, и плоты по Шексне гонял… Но нужда-злодейка не отступала. Только на пароход было кочегаром нанялся – империалистическая война грянула.

Домой Александр Федорович с империалистической вернулся с тремя крестами на груди и с осколком в легких. Тешил себя надеждой: «Можа, кобыленку дадут. Землицы рожалой десятинку…» Не век же ему, слуге царя и отечества, бедовать. Думы – думами. Жизнь – жизнью. Мать георгиевского кавалера с сумой по миру ходила, отец и сестренки умерли от голода… А власти? Пьяный староста, когда к нему пришел русский герой дровишек казенных выпросить, заспорил с писарем: «Хошь невидаль поглядеть? Вот ему, Лександру-то Иванову, я жалую телегу дров. И ён, Лександр-то, телегу с дровами на взлобок вывезет! Мерину не взять, ён – попрет! Правда, Лександр?»

…Солнце выкатилось из-за стены зеленых елей. Шексна подернулась белесой дымкой. Александр Федорович за короткий путь к пристани вспомнил, как хватил старосту табуреткой по голове; вспомнил острог, побег, первый отряд череповчан-красногвардейцев в Смольном, земляка Антина Берестова, который со слезами на глазах читал святые для мужиков слова: «Помещичья собственность на землю отменяется безо всякого выкупа…»

Тревожный гудок пассажирского парохода у причала развеял мысли Александра Федоровича. Белоснежного красавца поддержали буксиры, самоходные баржи, лесовозы…

– Чего это они заголосили? – удивился Константин. – И люди заметались.

Александр Федорович, прислушиваясь к громкоговорителю на пристани, покачнулся в лодке. Константин тоже опешил: диктор сообщил о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз.

В первые дни войны Константин Иванов заменил на железнодорожной электростанции ушедшего на фронт кочегара. Днем он кормил дровами и торфом ревущую топку котла, но вечерам помогал санитарам выносить из вагонов раненых защитников Ленинграда, ночью с друзьями-комсомольцами дежурил на крыше военного госпиталя…

Люди в суровых испытаниях мужают быстро, решения принимают твердые. Так поступил и Константин Иванов. В августе сорок первого он принес в Череповецкий горком комсомола заявление с просьбой направить его на фронт.

– Тебе только шестнадцать, – возразили в горкоме.

– А сколько было Павке Корчагину? Аркадию Гайдару?..

Горкомовцы остались неумолимы. Константин Иванов в тот же день появился в военкомате:

– Не пошлете на фронт – убегу!

Военком тоже отказал: ты, мол, для армии зеленоват, кино и настоящая война – это не одно и то же.

Константин Иванов не сдавался.

– Хорошо! Мы пошлем тебя на фронт, а в кочегарку кого?

– В кочегарку? – повеселел юноша. – Отец заменит. Я с ним уже договорился.

– Отец? – задумался военком – и новую преграду: – А торф, дрова кто будет заготавливать и возить в котельную?

– Отец сказал, матка управится.

Военком пошел на последнее:

– Не выдержишь.

– В кочегарке по две смены стою.

– Не о силенке толкую. Бойцу на фронте железная стойкость нужна.

– Выдержу! – поклялся Константин. – Честное комсомольское, не дрогну!

Ряды защитников столицы сильно поредели. Приказ Ставки Верховного Главнокомандования краток: продержаться на Волоколамском шоссе до подхода подкрепления. На заходе солнца доброволец был ранен. Санитары попытались юного солдата отправить в медсанбат. Он отказался оставить пулемет и двое суток истреблял метким огнем захватчиков.

Подвиг шестнадцатилетнего комсомольца Константина Иванова Родина отметила орденом Красного Знамени.

…Бои под Москвой, Тулой, Орлом, в Донбассе… Не забыть солдату-добровольцу и отступления по дорогам Тихого Дона, Кубани, Ставрополья. В тучах пыли, которая не успевала оседать за короткую летнюю ночь, он с боевыми друзьями шел и шел к горам Кавказа.

Ох, и тяжкими были те дороги! Не легким оказался путь и через Клухорский перевал.

– Крепись, сынок! – подбадривал комсомольца падающий от усталости командир полка Цумбар. – Впереди у нас еще много боев.

И молодой солдат крепился.

В личной библиотеке Константина Александровича Иванова хранится карта военных лет. Красные линии на ней стрелками упираются в десятки городов и населенных пунктов России. Я долго рассматривал боевую реликвию и, остановившись на кружочке, который нанесен севернее Днепродзержинска и датирован 25 сентября сорок третьего года, заинтересовался цифрой 30.

Тридцать дней мы дрались на этом пятачке, – объяснил Константин Александрович. – Собираюсь памятник там поставить своему другу Васильку.

Форсировать Днепр Константину Иванову довелось в числе первых бойцов сорок шестой армии. Утром 24 сентября с восемнадцатилетним коммунистом советовался сам командующий. Они вместе разработали план высадки первой группы на правый берег Днепра, согласовали время переправы подкрепления, условные сигналы… Людей для этой операции командование доверило подобрать лично сержанту Иванову.

Пятьдесят автоматчиков и десять минеров 25 сентября в три часа ночи переправились на лодках через Днепр и бесшумно высадились на одетый непроглядной тьмой берег. Ветер-низовик пошуршит-пошуршит в сухих камышах и замрет. Тишина помогала смельчакам по хрусту песка под сапогами немецких часовых определить посты и выбрать самое глухое место в обороне противника.

Густые камыши первыми покинули минеры. Разгребая мокрый песок руками, они под носом у фашистов снимали мины и метр за метром продвигались вперед. Автоматчики ползли следом. В конце минного поля смельчаки залегли, изготовились к броску.

– Командир, – шепнул Иванову Искандер Гасанов, – разреши маленький разведка? Одын нога там, другой – здэсь.

Минут через десять Искандер Гасанов точно из-под земли вырос перед командиром и шепотом доложил:

– Два часовой – капут. Траншея пустой.

Три дота, два блиндажа и траншею гвардейцы заняли без единого выстрела. Сержант Иванов доложил по телефону командующему армией обстановку и, получив приказ «работать», предупредил подчиненных:

– Действовать только ножами.

Фашисты минут через сорок спохватились, но было поздно. Группа сержанта Иванова и двести гвардейцев из второго десанта закрепились в отбитых траншеях и дотах врага.

Гитлеровские генералы, стараясь любой ценой столкнуть сорок шестую армию в Днепр, не жалели ни живой силы, ни снарядов, ни бомб, ни танков. Советские солдаты на пятачке севернее Днепропетровска выдержали и рукопашные схватки, и психические атаки пьяных фашистов… Но одного боя Константину Александровичу не забыть никогда. Его свалило волной разорвавшегося снаряда. Он поднялся, шагнул к противотанковому орудию и услышал крик:

– Танки слева!

Лязгая гусеницами, из балочки выскочил первый фашистский танк. Иванов дослал снаряд в казенник. Грохнул выстрел. Над башней взметнулось пламя. Второй танк Иванов уничтожил прямой наводкой. Третий подорвал связкой гранат. Потом был четвертый танк. И был пятый.

Подвиг восемнадцатилетнего коммуниста на правом берегу Днепра Родина отметила Золотой Звездой.

Дороги войны вели Героя на Запад. Правобережная Украина, Молдавия, Румыния, Югославия, Венгрия. Этот боевой путь старшего сержанта Иванова Родина отметила двенадцатью правительственными наградами.

Первый мирный вечер доброволец из Череповца встретил на окраине Вены. В молодой роще щелкали соловьи, небо над головой было усыпано такими веселыми и крупными звездами, как в России. Живым – живое.

– Приеду домой, – делился думками у костра с боевыми друзьями старший сержант Иванов, – пойду работать на железнодорожную электростанцию. Стану машинистом-турбинистом…

– Товарищ старший сержант, – прервал Героя почтальон. – Вам письмо от родителей.

Весточка из России собрала весь взвод.

– Братцы, мать командиру уже невесту приглядела! – воскликнул один солдат.

– А батя!.. Батя-то каков! – добавил другой и громко прочитал корявые строчки отца Героя: – «Костя, вчера Капа комнату твою обряжала, чтобы ты, значится, после боев в чистоте да покое мог хорошо отдохнуть, и на твой портрет долго-долго глядела».

– Товарищ командир, – обратился к Иванову молодой кубанец Иван Дайнега. – А она красивая?

Командиру трудно ответить, какой стала соседка. Когда он уходил на фронт, Капитолина была худенькой девчушкой, показывала мальчишкам язык и зимой запрягала в санки овчарку. Он еще хорошо запомнил, как однажды грозился проучить озорницу крапивой. Она тогда выглянула из своей калитки и рожицу скорчила.

– Чудак ты! – выручил старшего сержанта Иванова почтальон. – Самые красивые невесты в России будут выходить замуж только за нас. В твоей станице есть красавица?

Иван Дайнега прикурил от уголька самокрутку, пилотку набекрень и с затаенной надеждой:

– Оксана Чепурная. Глаза у нее… Знаете, хлопцы, какие очи!.. А косы!.. Только дид Мусий…

Поцеловал он Оксану под тополем, – добавил почтальон, – а дед Мусий его по горбу – костылем! Костылем!..

Солдатский смех взорвал тишину.

– Отставить! – приказал подчиненным Иванов и, стараясь ободрить растерявшегося Дайнегу, признался: – Отец как-то писал, что Капитолина стала краше всех девушек на нашей улице.

…Эшелоны увозили в Россию победителей. Готовился к демобилизации и Герой Советского Союза Константин Иванов. Но его планам в сорок пятом не суждено было осуществиться. Бывалого воина вызвали в штаб и без лишних предисловий:

– В мирное время армии нужны высокообразованные офицеры с боевым опытом. Подумайте и завтра дайте ответ.

Война многому научила Героя и, пожалуй, самому главному – не щадить себя для Родины. Утром он пришел в штаб и кратко сказал: «Согласен!» Но стать курсантом военного училища Иванову не довелось. Полк был поднят по тревоге, и он уехал на Восток добивать японских империалистов.

Колеса вагонов стучат и стучат на стыках натруженных рельсов. Позади Приморье, Забайкалье, Сибирь, Урал… А России все нет и нет конца. Но какой бы она ни была необъятной, каждому особенно дорог в ней тот уголок, где бумажным змеем, потасовками из-за голубей, пионерским горном и школьными звонками пролетело детство. Не будь у него своей «страны открытий», в которой были и подзатыльники матери, и свиданья с отцовским ремнем, вряд ли он мог бы полюбить Россию сильнее жизни.

Колеса стучат, стучат и стучат. В открытое окно вагона льется ночная прохлада. Пассажиры спят глубоким сном. Спит на полке под убаюкивающий перестук колес н молодой старшина. Долгий путь утомил гвардейца.

Паровоз, рассыпая в ночи искры, летит вперед. Гвардеец на полке проснулся, вздохнул. В открытое окно вагона льется прохлада, но она для старшины стала уже другой. Ее чистоту он запомнил с детских лет.

Старшина-гвардеец встает, выходит в тамбур, открывает дверь и полной грудью вдыхает прохладу. Шесть лет он не дышал воздухом родного края. Но нет, не забыл старшина его особый настой и чистоту. Мысли в голове у гвардейца такие же чистые, как наступающий рассвет.

Раннее утро высветляет леса, клубами молочного пара плывет на лугах и полянах, начинает чуть-чуть, как красавица-невеста, подрумяниваться. Вот уже и елочки на лесной опушке стали малахитовыми, и молодые березки в накрахмаленных платьях того и гляди закружатся в хороводе. Не оторвать глаз старшине от чарующей красы. Ему здесь любо все-все: и белая цепочка гусей, важно шествующая из деревни на озеро, и черное торфяное поле, и колодезный журавель с деревянной бадьей у новой избы…

Все это его родное! Русское! И великое горе ждет того супостата, который позарится на край старшины-гвардейца. Скажи ему: «Солдат, Россия в беде!» – и он снова, прямо с дороги, не обняв мать-старушку и седого отца, вернется в огонь.

Пожилая проводница с ведерком вышла в тамбур захватить уголька (время указывало спроворить чайку пассажирам), взглянула на гвардейца, и покатились у нее по щекам слезы. Не надо слов солдату. Он понял все. Проводница уголком платка вытерла глаза и со вздохом спросила:

– А ты, родимый, чего-то запозднился? Наши давненько повозвертались. Многие уже свадьбы сыграли.

– Теперь, мама, и свадьбу сыграем, и многое другое сделаем.

– А мой-то сыночек…

Проводница прижалась головой к груди солдата, всхлипнула. Пусть и не ее сынок возвращается домой, а все-таки так-то оно легче.

В открытую дверь вагона льется тихая песня. Голос у певца сильный, мелодичный. Слова песни простые, но как они берут за душу! И кажется старшине-гвардейцу, что это не певец, а он сам, вспомнив бои, спрашивает: «Где же вы теперь, друзья-однополчане?..»

Колеса вагона отвечают: «до-ма!.. до-ма!.. до-ма!..» Голос колес успокаивает Героя. Он тоже в родном краю. Вон уже и домишки на берегу Шексны, чем-то похожие на утиные стайки; показались и перила того моста, с которого он, мечтая стать летчиком, нырял в воду… Хорошо! Только сердце никак не уймется в груди.

Перестук колес затих. Вагон как будто остановился, только перрон вокзала плывет и плывет навстречу, точно берега реки, когда долго смотришь на них с парохода. Людей на перроне – яблоку негде упасть. Девушки и женщины с букетами цветов, многие мужчины и парни в военной форме, но без погон. Посредине перрона стол, накрытый белой скатертью. На столе хлеб-соль. А у стола… Отца Константин Иванов узнал по кремовой рубашке и седой шевелюре. Рядом с отцом женщина в цветастом полушалке.

– Ма-а-ма! – закричал из тамбура Константин и прыгнул на зеленый от еловых веток перрон.

Много повидал лиха на войне Герой. Ему порой казалось: сердце в груди закаменело, охолонуло и его уже ничем не смягчить, не согреть. А тут, поняв, что его встречает весь город, украдкой смахнул слезу.

В отцовском доме не усадить и десятой доли гостей. Хлебосольные череповчане унывать не стали. Потчевать Героя решили в городском парке на берегу Шексны. По такому случаю из соседних домов вынесли столы, стулья, скамейки… И зашумело, разлилось весенним паводком веселье.

Первую чарку, как издревле повелось у славян, за родителей. Гости ее выпили тихо, с достоинством. Вторую – за Героя-жениха – кто-то предложил выпить только невестам. Тост всем по душе. И хотя Русь никогда не беднела невестами, но редко кому доводилось сразу увидеть столько красавиц.

Парни вроде бы и нуль внимания на невест, но плечи – пошире, грудь – колесом и глаза выдают: то на синеокой задержатся, то кареглазую выделят… Даже те, которых пятеро давно тятькой кличут, усы подкрутят, ладонью коснутся места былой шевелюры и тут же ее с такой поспешностью опустят, точно лысина руку жаром обжигает.

Невесты бокалы шампанского за здоровье Героя-жениха выпили до дна. И только одна замешкалась.

– Чья? – спросил Герой у матери.

– Аль ты, сынок, Капу-то не узнал?

Воину смекалки не занимать. Налил себе бокал шампанского и предложил русокосой:

– За твое счастье!

– И за твое! – зарделась Капитолина.

…Шексна дохнула прохладой. В парке на деревьях громко зашумела листва. За праздничными столами людей поубавилось. Каждому свое. Одним танцплощадка, качели, заветная береза подальше от бойких мест… Другим приятно и самому кое-что вспомнить, и друзей послушать. За русским столом псе равны. И слово каждого, как ему кажется, становится мудрым, полновесным, кстати молвленным.

Отец сына-Героя не отпускает ни на шаг. В кругу горожан рядом с ним ему почет, честь и слава. Гости, правда, больше слушают Константина, но Александру Федоровичу кажется, это он вспоминает битву на Днепре, схватки у стен Москвы… Мать сердцем читает мысли сына, готова сказать: отпустите, мол, сокола в свою стаю. Парню и поплясать время приспело, и о своем вечере позаботиться… Но за столом голова – отец. Его слово – закон. Он пожелал «по единой» только с сыном. Чокнулись. Александр Федорович твердым голосом:

– Сынок, праздник красен винцом, дело – концом. По твоим наградам мы все, значится, видим, как ты бил ворогов. Поклон наш тебе до земли. Теперь хочу, сынок, чтобы ты меня, старика, на трудовом фронте сменил. Я так понимаю: солдат и рабочий – главная опора нашей державы.

Отец остался с друзьями за столом, сын заторопился на танцплощадку пригласить Капитолину на вальс.

Слава плечи не гнет, но она тяжелее любой ноши. Константин Иванов все это испытал на себе. Один приглашает на свадьбу, другой на день рождения, третий по русскому обычаю зазывает в новый дом «окошки промыть»… Да и девичьи очи подстерегают молодца на каждом шагу. Оно и понятно. Какая красавица не сочтет за счастье пройтись по городу с парнем, у которого на груди Золотая Звезда горит, два ряда боевых орденов и медали сияют. Но эти люди не так страшны, опаснее другие, которым не хватает своего тепла и они тянутся к чужому чуток обогреться. А молодость опрометчива, ясна, как зеркало, на ней каждая пылинка видна. Хорошо, когда рядом честный друг. Таким человеком у Константина Иванова оказался отец.

– Ну, сынок, – предложил он, – пора нам, как на духу, потолковать.

Отец в разговоре слова не подбирал, не отсеивал, рубил сплеча:

– Погулял положенное – точка! В школу военруком пойдешь аль меня в кочегарке сменишь? Я бы еще постоял у огня, но всему свой черед…

Мать Героя второй самовар на стол поставила, прилегла вздремнуть на кровать, но слышит все-все.

– Почему Капа в наш дом дорогу забыла? Али ты, сынок, уже торишь стежку к другой калитке? Гляди у меня!.. Девушка-то себя блюла в чистоте.

– Батя, да ты о чем?

– Глянитесь друг дружке – к одному берегу.

Отец умолк и посмотрел на сына так, словно последний раз спросил: все, мол, уразумел?

– В котельную больше не пойдешь, – улыбнулся Константин – Я уже лопату по руке обладил и робу купил.

– Спасибо! Теперь, значится, второй вопрос.

В спальне скрипнула кровать, мать Героя перекрестилась и к столу:

– Молочка-то парного по стаканчику не уважите?

– Другим молочком, мама, пора запасаться, – засмеялся Константин. – Как, по-твоему, Капа не выставит наших сватов за порог?

– Да ты ей только словечко…

– Костя, не слушай баб! – прервал жену Александр Федорович. – Невест выбирать – наше, мужское дело!

…Жизнь Героя после войны, как говорится, вошла в берега. Капитолина ему и женой, и другом, и советчиком умным стала. На железнодорожной электростанции, когда он вышел на работу, правда, машинисты-турбинисты перессорились. Каждому хотелось Константина Иванова взять кочегаром в свою смену. Победителем в споре оказался Антип Акимович Берестов, в прошлом гальванер крейсера «Аврора». Пока в кабинете начальника электростанции кипели страсти, он, зная намерение Константина, притащил из дому связку книг, вручил их Иванову и дал твердое слово:

– У меня за год первоклассным машинистом-турбинистом станешь!

Работать кочегаром Константин Иванов начал необычно: «поднимет пар на марку» и то старые колосники из котельной выносит, то спрессовавшийся шлак ломом долбит и на свалку бадьей таскает, то покрытые сажей стены из шланга горячей водой моет… Сменщики, глядя на него, тоже рукава засучивать стали. Кочегарка через неделю по чистоте стала не уступать машинному залу.

Антип Акимович назначил было занятия по электротехнике, а Константин старое продолжает: рукав из жести для подачи угля и торфа ладит, пол метлахской плиткой настилает… И все у него получается красиво, добротно.

Когда в кочегарке появились вентиляторы, пылеуловители и цветы, кочегар объявил учителю о готовности к занятиям. Антип Акимович с того дня заважничал: голову поднял выше и, подражая старым профессорам, которых видел только на Экране в кино, стал в обращении с учеником подчеркнуто вежливым:

– Ну-с, Константин, скажите, пожалуйста, от чего зависят обороты генератора?

Ответ радует старого машиниста-турбиниста.

– А теперь, голубчик, схему защиты генератора от коротких замыканий начертите и, пожалуйста, объясните, почему при коротких замыканиях напряжение падает, а сила тока возрастает?

Вычерченную Константином схему Антип Акимович сличал с заводской, затем спрашивал разрешения просмотреть тетрадь по физике, дотошно проверял решение каждой задачи и делал выводы:

– Месяца через три, пожалуй, можно аттестовать. Теперь, голубчик, расскажите, как пустить в параллель два генератора. Да, вот еще: слесарное, токарное дело, технику безопасности, монтаж силовых линий и вторичной коммутации не забывай! На экзаменах за это дело я тебя, как рынду, драить буду!..

Год пролетел незаметно. А сколько перемен в жизни Героя! Он стал старшим кочегаром электростанции, подготовился к экзаменам, помог отцу «перетрясти» старый дом… Но самым ярким событием было рождение сына. Первенца назвали в честь деда Александром. У старика радости непочатый край! Тетешкает мальчонку целыми днями, игрушки всякие несмышленышу мастерит и одно и то же старухе:

– Наш род-то мужиком прибавился! Правда, внук весь в меня? Ты погляди! Ну, полюбуйся, какой богатырь!

– Да полно-те, Федорыч. Сам-то хуже малого стал. И сегодня его понесешь тятьку с маткой встречать?

– А как же?!

Вечером старик вышел из дому с внуком на руках и прямой дорожкой к нарсуду, где невестка секретарем работала. Вот уже и три тополя миновал, и старую березу, а молодых все нет.

– Наши чего-то припозднились, – начал объяснять старик внуку. – Ан нет, матка вон идет. Но одна…

– Константина к военкому пригласили, – объяснила Капитолина Александру Федоровичу. – Беседа там у них.

Иванов из военкомата вернулся к ужину. За столом, как обычно, поинтересовался у отца, на сколько за день подрос «богатырь», мать похвалил за вкусные щи, но после ужина почему-то словом не обмолвился о предстоящих экзаменах и не предложил Капитолине подышать свежачком.

– Ты чего это, Костя, вечернюю прогулку отменяешь? – поинтересовался отец. – Крепенько, поди, натанцевался у топки с лопатой?

Константин, потирая намятые черенком лопаты ладони, сослался на усталость.

– И я сегодня приморилась, – предчувствуя что-то неладное, слукавила Капитолина. – Музыку, Константин, послушаем или о первом бале Наташи Ростовой почитаем? Ты говорил, тебе очень понравилась эта глава в романе. Почему ты молчишь?