355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Иван Шмелев » Том 8(доп.). Рваный барин » Текст книги (страница 1)
Том 8(доп.). Рваный барин
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 22:14

Текст книги "Том 8(доп.). Рваный барин"


Автор книги: Иван Шмелев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 41 страниц)

Иван Сергеевич Шмелев
Собрание сочинений в пяти томах
Том 8. Рваный барин

Е. Осьминина. Про купца, мужика, солдата – и барина

Точнее следовало бы написать так: про доброго купца, умного мужика, верного солдата и… а вот барин бывал самым разным. То «рваным», то «подбитым», то «веселым».

Все они – герои рассказов начала века, революционных очерков и крымских сказок Ивана Сергеевича. Из этих произведений составлен настоящий том «раннего» Шмелева; о них и пойдет речь.

Он начал с КУПЦА.

Нет, фактически-то Шмелев начинал с городового, мельника и валаамских монахов. Но то были «пробы пера», после которых он замолчал лет на десять. И на профессиональный путь вступил (больше с него не сходя) – с описанием родного купеческого Замоскворечья в «Распаде» (1906) и в небольших рассказах для детей. Почти все они имеют подзаголовок «Из рассказов моего приятеля», указывающий на автобиографичность произведений[1]1
  «То, что дано мною под заголовком „Из рассказов приятеля“ – действительность, свидетелем и участником коей б. „мой приятель“. Много фигур прошло перед его глазами, грубых и нежных, трогательных, властных и несчастных. „Рваный барин“ одна из них. Многое опущено в рассказе, дабы не вводить читателя в ужасы жизни, и оттого пострадала яркость. Настенька, напр. Она играла и сыграла не такую эпизодическую роль. Романический элемент опущен. Косвенно он прошел в повести моей „Распад“, печат. в „Р. Мысли“ и включенный в 1-й том мой, выходящий осенью в издании „Знания“» (Шмелев И. С. Письмо Н. А. Альмендинген от 7 августа 1910 г – Цит. по: Вильчинский В. И. С. Шмелев в журнале «Родник» // Русская литература. 1966. № 3. С. 189).


[Закрыть]
. Многие фигуры писатель взял из своего детства.

Захар Хмуров из «Распада» – это Егор Васильевич Шмелев (1838–1897), двоюродный дядя и сосед будущего писателя, действительный владелец кирпичного завода на Воробьевых горах[2]2
  Этот кирпичный завод еще до 1815 года принадлежал прадеду И. С. Шмелева и переходил, очевидно, старшему сыну. В конце XIX века там было занято 70 рабочих, но производство уже считалось отсталым. В 1894 году Егор Васильевич завод продает. По свидетельству Т. И. Грико, его почерк на письме «не твердый, дрожащий». Все эти сведения, а также все даты жизни родственников И. С. Шмелева даны по: Грико Т. Шмелевы // Былое. 1997. № 2. С. 14–15.


[Закрыть]
. Леня, его сын – Алексей Егорович Шмелев (1867–1887). Сведения о них содержатся в ответе писателя на дореволюционную анкету: «Убийство Ал. II потрясло. Закопошились вопросы. Во дворе говорили о как-то нигилистах. Сильнейшее впечатление оставило самоубийство троюродного брата – студента технолога (в связи с политич. настроениями). Чувство жути пережил»[3]3
  Шмелев И. С. Ответ на анкету В. Чешихина (Ч. Ветринского). 1911. – ОР ГЛМ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 366.


[Закрыть]
.

Семья Хмуровых, по-видимому, списана с семьи дяди Егора: бабка Василиса – Надежда Тимофеевна (1818 – после 1880), жена – Екатерина Семеновна (1843–1901). Обстановка же в доме изображена совершенно в островско-горьковском духе: классическое «темное царство» с противопоставлением патриархальных отцов и революционных детей, жестокими нравами и затягивающим бытом: подробно, выпукло нарисованным «предметным миром» Отлично, кстати говоря, нарисованным. Не зря чуткий Ю. И. Айхенвальд написал Шмелеву после «Распада»: «Страницы „Рус. Мысли“ отныне открыты для Вас…»[4]4
  Айхенвальд Ю. И. Письмо И. С. Шмелеву от 12 ноября 1926 г. – РГАЛИ, ф. 1175, оа 2, ед. хр. 174. «Распад» печатался в № 8, 9 «Русской мысли» за 1907 г.


[Закрыть]

Другой дядя писателя – Павел Иванович Шмелев (1847–1873), родной брат отца, – возможно, послужил прототипом для «книжного» человека из «Полочки», вероятно, тут присутствуют и черты деда[5]5
  Они описаны в «Автобиографии» (см. т. 1 наст. Собр. соч.) и в газетном варианте «Лета Господня»; отрывок так колоритен, что хочется привести его полностью:
  «…А дедушку „театралом“ звали. Горкин мне сказывал: – Грех вышел… прабабушка Устинья в феврале месяце преставилась, и сороковой день на третьей неделе поста выходил. А дедушка, по секрету тебе скажу, в тиятры любил, как вот папашенька. И дяденька твой покойный любил в тиятры, а от людей таились. Скажет ему Иван Иваныч – побудь в банях у сборки, мне по важному делу надо. Уйдет, а Пал Иваныч к сборке приказчика поставит, а сам в тиятры. Да и наскочи на папеньку, нос к носу. – „Как ты, такой-сякой, здесь, сборку покинул?“ А тот, такой смех, шустрый был: „А вы, папашенька, кажется, по делам поехали… Ну, и я тоже по делам“. На том и помирились – „Пойдем, говорит, путаник, вместе смотреть, раз уж такое дело“. Так вместе потом и стали: „Поедем, говорит, по делам!“ – и засмеются. Ну, вот, отошла прабабушка, шибко дедушка горевал. А был у него билетик, загодя куплен, до кончины… какая-то важная приезжала петь, итальянка, помнится: живой, говорили, соловей Приехала постом, на второй неделе, и сорок ден еще не вышло. Крепился-крепился дедушка, пришел со мной посоветоваться, от совести: „Деньга заплачены, полсотни место, и такой случай… Как ты скажешь?“ – „Что ваша, говорю, совесть скажет“. Пошел, голову повесил. Да еще пост Великий. Поутру и говорит мне: „Согрешил, Панкратыч… на небе, говорит, побывал 1 принял грех, замолю“. Правда, два раза отговел» (Возрождение. 1940. 26 апр. № 4233. С. 5).


[Закрыть]
.

Этих людей Шмелев лично не знал, и в рассказе выразилась его определенная «просветительская»[6]6
  «Полочка» печаталась в просветительском детском журнале известного педагога Д. И. Тихомирова «Юная Россия» (1901. № 1), так же как и «Светлая страница» (1910. № 10–11), «Солдат Кузьма» (1915. № 1), «Как мы летали» (1918. № 1–2).


[Закрыть]
программа.

Зато хорошо знал (подробно описал в «Автобиографии») и горячо любил героя остальных детских рассказов – отца, Сергея Ивановича Шмелева (1842–1880). «Отец был простой, необразованный человек, но он имел сердце и умел понимать другого» («Рваный барин»). «Он был простой души, мой отец. Он ничего не понимал в тонкостях душевной жизни. Но он был мягок сердцем, мой простой отец… Он был чуткий и добрый человек». «Это был человек, который любил давать» («Светлая страница»).

Итак, купец должен быть ДОБРЫМ! Это идеал для Шмелева – и уже в своем дореволюционном творчестве он – найдя доброту и жестокость, идеал и его противоположность – показывает их.

Доброта отца проявляется в самых разных ситуациях. Он спасает лошадь («Светлая страница»), подбадривает «Солдата Кузьму», без него позднее так плохо живется («Как мы летали»). И конечно, помогает «Рваному барину» – этому униженному и оскорбленному, гордому и надорванному человеку из народа.

В «Рваном барине» есть и обличительные мотивы (которые вообще сильны у раннего Шмелева). Есть и влияние Достоевского – рассказ писался почти одновременно с «Человеком из ресторана», названного критикой современными «Бедными людьми». Но есть и другое – желание «быть писателем родным, национальным в лучшем смысле слова»[7]7
  Шмелев И. С. Письмо М. Горькому от 1 марта 1910 г. – Цит. по: Михайлов О. Н. Вступительная статья в кн. И. С. Шмелева «Повести и рассказы». – М., 1960. С. 20.


[Закрыть]
, которое в это время начинает владеть Шмелевым Не случайно он писал редактору журнала, где печатался «Рваный барин»: «НАЦИОНАЛЬНЫ д. б., по-моему, темы. Как национальна д. б. и литература, последнее время в молодых представителях своих ушедшая в какой-то тупик… И когда я говорил о БЛИЗКОМ массе, что должно б. предметом детск. журналов, я понимал это в смысле родного, нашего, русского»[8]8
  Шмелев И. С. Письмо Н. А. Альмендинген от 10 апреля 1910 г. – Цит. по. Вильчинский В. И. С. Шмелев в журнале «Родник» // Русская литература. 1966. № 3. С. 187–188. «Рваный барин» печатался в «Роднике» в 1911, № 5, 6.


[Закрыть]
.

И вот в «Праздничных героях» эта доброта, сострадание к «маленьким людям» становится национальной чертой, входит в определенный жизненный уклад. Любовное единение людей в религиозный праздник… Это было у Шмелева еще в начале века! Как справедливо отметил дореволюционный рецензент:

«Перед читателем живо встает русская старинная действительность, чувствуется атмосфера простых отношений, непосредственное сближение людей разных социальных положений, хотя бы только и в праздничные дни. Это единение, по-видимому, и дорого самому автору»[9]9
  (Б. п.). Шмелев И. «Догоним солнце» // Новости детской литературы. 1916. № 5. С. 25.


[Закрыть]
.

В русской литературе традиционно выразителем «родного» считался человек из простонародья: проще говоря, русский МУЖИК. Он становится героем Шмелева к началу десятых годов.

В ряде рассказов сомневающимся интеллигентам и даже бывшим революционерам противопоставлены мужики, ведущие обозы; плотогоны. Они знают свои идеалы и истины, у них все «верно и просто, все ясно и оправдано». В письмах Шмелев продолжает говорить о «заложенной» в народе «силе духа»[10]10
  Шмелев И. С Письмо В. Г. Короленко от И июня 1909 г, – Цит. по: Черников А. П. Повесть И. С. Шмелева «Под небом» // Проблемы истории русской литературы. – Тула, 1973. С. 92.


[Закрыть]
, о желании «покатить» по Руси: «И какие сокровища можно бы увидеть!»[11]11
  Шмелев И. С. Письмо И. А. Белоусову от 21 января 1910 г. – Цит. по: Письма И. С. Шмелева к Н. С. Клестову-Ангарскому /Публ. А. П. Черникова // Записки ОР РГБ. Вып. 45. – М., 1986. С. 254.


[Закрыть]

Наиболее же полно это чувство «народности, русского, родного» выразилось в очерках «Суровые дни» – времени первой мировой войны. Шмелев так объяснял историю их создания: «Я охотно принял предложение „Сев. зап.“ – писать сколько угодно о впечатлениях от восприятия войны в деревне. Жил я тогда в Калуж. губ. (летом 1914 г. снимал дачу в селе Оболенском Малоярославского уезда. – Е. O.) повидал кой-что. Заинтересовался предложенной мне задачей».[12]12
  Шмелев И. С. Письмо А. Г. Горнфельду от 18 ноября 1915 г. (по поводу предложения С И. Чайкиной, издательницы петербургского журнала «Северные записки»: прислать произведения о «настроениях» тех людей, среди которых находился писатель). – Цит. по: Черииков А. П. Проза И. С. Шмелева. – Калуга, 1995. С. 168. «Суровые дни» с подзаголовком «В деревне» печатались в «Северных записках» № 8, 9, 10, 11, 12 за 1914 г. и в № 1, 10, 11/12 за 1915 г., а потом вошли в т. 7 Собр. соч. И. С. Шмелева.


[Закрыть]

Шмелев не склонен идеализировать ни обитателей деревни Большие Кресты, ни условия их жизни. Он показывает тоску и обнищание, которое несет война деревне, и горькое пьянство, и дикие нравы, темноту народа. И.неизвестно чем еще обернется эта война – каков будет «оборот жизни».

Но все же русский мужик для Шмелева – человек, знающий «сокровенную тайну – жизнь-смерть», умеющий делать самое сложное в жизни – умереть достойно. Русский человек умеет простить и найти слова прощения, умеет протрезветь, оглянуться на свою жизнь и зажить по-другому. И не случайно кончается цикл очерком «Правда дяди Семена» (см.: т. 1 наст. Собр. соч., там же – и «Знамения»): «Он – не он. Это вся тяжелой жизнью выученная, мудрая, болеющая Россия, скорбящая и все же непоколебимая». «Мудрый» – постоянный эпитет Шмелева.

Итак, мужик должен быть мудрым. УМНЫМ.

И со своей «военной деревенской темой» Ив. Шмелев оказался в эпицентре литературных споров.

«Суровые дни» следует рассматривать вместе с военными патриотическими корреспонденциями В. Брюсова, статьями Л. Андреева, Особенно же – спокойствие, серьезность, объединение народа у Шмелева – напоминают образы А, Толстого из очерков «На войне». Такой, например: «Словно вся Россия стала одним хозяйством, пришло время жатвы и все, взяв серпы, пошли жать»[13]13
  Цит. по: Толстой А. Н. Полн. собр. соч. – М., 1949. Т. 3. С. 9.


[Закрыть]
.

Иным был настрой М. Горького. Правда, в начале войны он поставил свою подпись под двумя коллективными письмами: против немецких зверств[14]14
  От писателей, художников и артистов // Русские ведомости. 1914. 28 сент. № 223. С. 6.


[Закрыть]
и приветствия союзникам-англичанам[15]15
  Ответ русских писателей английским собратьям // Биржевые ведомости. 1915. 30 марта. № 14753. С. 4.


[Закрыть]
. Среди подписей мы найдем имена И. Бунина, Шмелева, Н. Телешова и многих других.

Однако затем позиция Горького изменилась. В конце 1915 года в № 1 журнала «Летопись» он провозгласил, что у русского человека «Две души»: «…одна от кочевника-монгола, мистика, лентяя», а другая – «душа славянина, потенциально героическая, способная вспыхнуть ярко и красиво, но ненадолго».

Шмелев возмутился статьей Горького и приветствовал ответ Л. Андреева[16]16
  И. С. Шмелев писал Д. Н. Андрееву о его статье (в № 1 «Современного мира» за 1915 г.): «Думая над ней, я думал и о Вас, о Вашей крепкой и живой любви к русской душе. – Горький же возмутил меня». – Цнт. по: Вильчинский В. Л. Андреев и И. Шмелев // Русская литература. 1971. № 4. С. 130–131.


[Закрыть]
, который назвал «Две души» унижением целого народа и самооплевыванием. Андреева поддержали Н. Бердяев, В. Розанов, Е. Чириков, А. Чеботаревская. Горького – журнал «Летопись», опубликовавший, например, в первом номере за 1916 год статью Д. Тальникова: разбор произведений о деревне Чехова, Бунина, Подьячева и Вольнова. Основываясь на них, критик доказывал убожество, дикость, жестокость и язычество русского народа.

В этом споре и «Суровые дни» стали аргументом. Критик Н. Кадмии противопоставил правдивых Горького и Бунина, верных «глубинной художественной традиции», и романтиков Андреева со Шмелевым, создавших «некую идеологию мужика»[17]17
  Кадмии Н. Русские писатели о русском народе // Утро России 1917. 29 янв. № 29 С. 3.


[Закрыть]
. Это был ответ на статью Андреева о «Суровых днях». Андреев, в частности, писал:

«С легкой руки надменных „новозападников“ наших, мужик попал в хамы и безнадежные эфиопы. Просто эфиоп. Нежно и любовно, трепетно и чутко, как верующий к ранам Христовым, подошел Ив. Шмелев к этому „эфиопу“ и новой красотою озарил его лапти и зипуны, бороды и морщины, его трудовой пот, перемешанный с неприметными для барских глаз стыдливыми слезами. Нет на этом мужике прекраснодушного народничества, ничего он не пророчествует и не вещает в даль, но в чистой правде души своей стоит он, как вечный укор несправедливости и злу, как великая надежда на будущее…»[18]18
  Л. А Ив. Шмелев. «Суровые дни» // Русская воля. 1917 9 янв. № 8. С. 7.


[Закрыть]

…В эмиграции Шмелева, вероятно, можно причислить к продолжателям, славянофильской традиции. Для нас важно, что это «неославянофильство» начало зарождаться в начале века, в противоположность также определенным «неозападническим» тенденциям. Но ему еще предстояли значительные испытания.

СОЛДАТСКАЯ тема возникла у Шмелева вместе с. деревенской, в годы первой мировой войны: развиваться же и углубляться она стала позднее – после февраля, а затем октября 1917 года (потому что вопрос о солдате небезразличен революции).

Как известно, 1 марта 1917 года Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов издал «Приказ № 1»[19]19
  Этот приказ передавал власть в армии выборным комитетам из низших чинов, сосредоточил в их руках все оружие, изменил отношения между солдатами и офицерами. См., напр: Архив русской революции. Т. 6 – М., 1991 С. 73.


[Закрыть]
: с него начался развал армии. Уже 30 апреля Сергей Шмелев пишет отцу с фронта, как к ним в артиллерийский полк приходил прапорщик из пехоты и обвинял офицеров в измене и трусости, подобные неприятности были и у других воевавших знакомых Шмелева.

Что же отвечает отец сыну? Почти в каждом (!) (а их 29) письме он пишет одними и теми же словами: «Народ не виноват». «Мне больно за народ. Он не виноват. Он так много и теперь терпит. Только все трудные экзамены ему закатывают: то держали на месте тысячу лет, с завязанными глазами, то сразу сняли повязку, открыли свет на сто дорог, и по какой надо – не могут указать. Да еще по-итало-англо-санскритски с ним разговаривают»[20]20
  Шмелев И. С. Письмо С И. Шмелеву от 23 августа 1917 г. – ОР РГБ, ф. 387, к. 9, ед. хр. 24.


[Закрыть]
. И Шмелев советует своему Сергею: «разговаривать с солдатами, объяснять им ситуацию, читать газеты – „Русские Ведомости“, „Власть народа“» (в них – его позиция, в них печатается он сам).

Эту же цель – разъяснять, предостерегать, пропагандировать, говоря с народом «живым словом», – Шмелев прямо провозглашает в очерках «В Сибирь за освобожденными» и «Набросках». 14 марта 1917 года как корреспондент «Русских ведомостей» вместе с писателем Б. А. Тимофеевым Иван Сергеевич едет с поездом за освобожденными политкаторжанами и описывает свои впечатления с дороги. (Именно тогда произошло убийство, которое он неоднократно вспомнит впоследствии[21]21
  «Было и страшное (в ночь Светл. Пасхи). Зарезали на одн. станции уголовные семью в 5 челов. В России все было спокойно. Правда, солдат много – передвигается – бродячая вольница» (Шмелев И. С. Письмо С. И. Шмелеву от 19 апреля 1917 г. – ОР РГБ, ф. 387, к. 9, ед. хр. 23). Об этом позднее он напишет «Убийство», «Черную Пасху», «Кровавый грех».


[Закрыть]
, пока же его настроение в общем радостное и приподнятое[22]22
  Это видно не только по очеркам, но и по письмам с дороги: сыну, И. Бунину, И. Белоусову, Н. Клестову-Ангарскому.


[Закрыть]
.)

Далее он сам начинает эту цель осуществлять – в «Пятнах» и ряде очерков, примыкающих к ним. Он говорит с народом и о народе; солдаты становятся одними из главных героев его произведений (может быть, к ним в первую очередь и обращенных). Поэтому его форма – живые сценки, разговоры, наблюдения с натуры. Эффект присутствия – полный! Иногда мы даже можем проследить, как «материал жизни» переходит в очерки (см., напр., «Суд Соломона» и письмо к сыну: «Была вчера Руфина из Серпух. <…> У монастыря отняли покос слободские. Поп является лётом на слободские митинги и бьется за свои права, угрожая карой Владычицы»[23]23
  Шмелев И. С. Письмо С. И. Шмелеву от 5 августа 1917 г – ОР РГБ, ф. 387, к. 9, ед. хр. 24.


[Закрыть]
).

В двух последних «Пятнах» форма уже несколько изменена: это почти что «сказ» от лица определенного персонажа (библиотекаря, старообрядца), с характерной лексикой, сравнениями, логикой. Правда, бывает, начнет герой, а закончит все-таки явно Иван Сергеевич[24]24
  В «Книжном человеке», например, слова героя перекликаются с рассуждениями Шмелева: «Большевизм, эта политическая крайность, не совпадает с анархическими силами жизни. Руководители большевиков слепы государственно. Для проведения идеалов нового республик строя в жизнь – нужна страшная любовь к родине, к народу в целом, а не к отд. только классу. Это слова Монтескье. И они глубоко верны» (Шмелев И. С. Письмо С. И. Шмелеву от 9 сентября 1917 г. – ОР РГБ, ф. 387, к. 9, ед. хр. 24).


[Закрыть]
. Все это произведения, конечно, с отчетливой политико-публицистической тенденцией.

Шмелев выступает против «шкурного», на котором «заиграли» «идеологи-социалисты»[25]25
  «Влили вино в старые меха. Слишком мало учли нравственный и общекультурный лик и багаж народа. Заиграли на чувствит. струнках – тронули вопрос шкурный, наобещали. Теория и теория. Явились идеологи-социалисты и произвели грандиозный эксперимент» (Шмелев И. С. Письмо С. И. Шмелеву от 30 июля 1917 г. – ОР РГБ, ф. 387, к. 9, ед. хр. 24).


[Закрыть]
, ратует за сохранение хозяйства и хозяев, всего веками накопленного русского богатства[26]26
  «…от низов человеческой дикости к культуре духа, через материю к идеалам, к красивым мечтам, к очеловечиванию жизни, через человеческое, через „мясо“ к духу, через камни, через железо, через землю, через самые разнообразные плоды творчества рук человеческих, через самое реальнейшее на всех путях жизни» (Шмелев И. С. Отрывок неоконч. статьи. – ОР РГБ, ф. 387, к. 8, ед. хр. 23).


[Закрыть]
. Поддерживает Временное правительство, идею Учредительного собрания (по письмам видно, что считает Керенского «госуд. складки человеком»[27]27
  Шмелев И. С. Письмо С. И. Шмелеву от 9 сентября 1917 г. – ОР РГБ, ф. 387, к. 9, ед. хр. 24.


[Закрыть]
), радуется уничтожению старых порядков, но полемизирует с большевиками. Все это, в общем, совпадает с программой «Власти народа», руководимой Е. Л. Кусковой, женой министра Временного правительства С. Н. Прокоповича.

Когда большевики закрыли и «Русские ведомости» (еще три месяца выходившие под названием «Свобода России»), и «Власть народа», и «Родину» («Нашу Родину» М. Осоргина), где печатался Иван Сергеевич; когда сын вернулся с фронта, отравленный газами, – в июне 1918 года Шмелевы уехали в Крым. И в конце этого же года Сергей был мобилизован в Добровольческую армию. Шмелевскую политическую позицию на тот момент пока мы просто не знаем; статья в эсеровской газете «Народ» больше запутывает, чем проясняет. Во всяком случае, «душевное состояние» у него «отвратительное»[28]28
  Во избежание путаницы надо сказать, что И. С. и О. А. Шмелевы побывали в Крыму, в Алуште и летом 1917 г. Так был написан очерк «По мелководью», с дороги – «Разруха ли?», а по впечатлениям – «Перекати-поле». О его герое Григории Рагулине, впоследствии заколовшем на ферме Сергеева-Ценского одну из работниц (см. «Солнце мертвых», «Крест», «Ентрыга»), Шмелев писал: «Выведен „приятель“ Ценск. Гришка. Это опыт лепки будущего большевика. Я попал в точку» (Шмелев И. С. Письмо А. Б. Дерману от 4 (17) октября 1918 г. // Литературное обозрение. 1997. № 4. С. 23).


[Закрыть]
:

«Понимаете ли, жизнь не на-ла-дится! Таков наш народ, что хоть улицу им мети. И долго будут им мести, пока эта метла не измотается или пока метельщики не потер, охоты. А сам. страшные метельщики – убитые Богом гг. левейшие социалисты. И все же: кровь (гениальный прогноз Толстого в сказочке об Ив. Дур., но отчасти)»[29]29
  Шмелев И. С. Письмо А. Б. Дерману от 2 августа 1919 г. // Литературное обозрение. 1997. № 4. С. 31.


[Закрыть]
.

Толстой ли его подвинул, или, как он сам пишет, захотелось «уйти от себя» – только в этом-то состоянии за три октябрьских дня 1919 года он написал шесть сказок «юморо-сатирическ. склада»[30]30
  Шмелев И. С. Письмо А. Б. Дерману от 24 октября 1919 г. // Литературное обозрение. 1997. № 4. С. 33.


[Закрыть]
. Они, безусловно, продолжают линию «Пятен».

Это по-прежнему разговор с народом, уже в самой доступной форме. Рассказчик здесь – не Иван Шмелев, а некий простой человек из народа, наделенный здравым смыслом и юмором. Отлично передана именно устная речь. В эмиграции Шмелев стиль слегка подправил, усилив образность и лаконизм – но, конечно, уже в 1919 году родилось его «живое слово», которое отметила критика.

Ю. Айхенвальд писал о «Сказках»: «…такие подобраны в них слова и сочетания, что слышны самые интонации живой речи и почти звучат даже тембры человеческих голосов»[31]31
  Айхенвальд Ю. И. Литературные заметки // Руль. 1927. 18 мая. № 1965. С. 2.


[Закрыть]
. Вл. Ладыженский: «Язык Ив. Шмелева превосходен. Это настоящий народный язык без предвзятой изысканности, без заглядывания в словарь Даля и злоупотребления провинциализмами»[32]32
  Ладыженский Вл. Новая книга Ив. Шмелева // Возрождение. 1927. 12 мая. № 709. С. 3.


[Закрыть]
.

Вместе с тем согласно жанру политической сказки (чрезвычайно, кстати, распространенному в газетах Белого Юга) здесь много символов, намеков и иносказаний. Наиболее характерно в этом смысле «Инородное тело»[33]33
  Тут есть и заинтересованность иностранного капитала в русской революции (Карл Иваныч), и марксистское учение (Маркуша), Временное (комиссар-пристав) и Крымское краевое (доктор Сериков) правительства, а также надежда на союзников англичан (мастер Тайм). О судьбе этой надежды см. «Письмо лейтенанта» и «Пушечное вино».


[Закрыть]
.

По этим символам можно догадаться, что Шмелев уже изменил свое отношение к Временному правительству (по всей вероятности, первый вариант статьи «Убийство» был написан в Крыму[34]34
  В крымских рукописях Шмелева есть листок с перечислением рассказов, судя по всему, написанных в Крыму (там нет ни московских, ни неоконченных произведений). «Убийство» там значится – см… ОР РГБ, ф. 387, к. 8, ед. хр. 29.


[Закрыть]
) и к старым порядкам. Во всяком случае, «Преображенский солдат» видит во сне Николая II, и сон кажется ему добрым, а его дурная болезнь не проявляется.

Солдат, по Шмелеву, должен быть ВЕРНЫМ! И тогда через него придет спасение России («Степное чудо»). А вот барин по-прежнему несимпатичен в своем «веселье». И долго еще будет несимпатичен и в эмигрантских произведениях писателя.

Шмелев почти не правил смысл сказок, издавая их в Париже[35]35
  «Сказки» даются по их парижскому варианту. «Крымский» вариант см.: Крымский архив. 1994. № 1 (публикация Л. М. Борисовой). Там же – и крымский вариант «Голоса Зари». Этот рассказ – последнее произведение Шмелева, переписанное рукой сына, – отсюда позднее посвящение.


[Закрыть]
. Единственное крупное изменение – в «Матросе Всемоге». В 1919 году терой запродает русскую «честь-совесть» за «настоящую слободу». В 1923-м – отдает крест и душу, чтобы вознестись до небес. Соответственно и конец другой. В 1919-м – матрос просто обругал радугу нехорошим словом, а в 1923-м – погиб. Сказка стала более классическим вариантом истории о сговоре человека с нечистой силой.

Эти сказки – самое резкое, что когда-либо скажет Шмелев о заблудшем русском человеке, сбившемся с пути из-за собственной скуки, под влиянием беса или хитрого иностранного учения. И все-таки он верит, что опамятуется, что все кончится хорошо. Потому и заканчивает парижское издание московским очерком «Панкрат и Мутный», где вся история с комиссаром Мутным оказывается сном – и должна в конце концов развеяться как сон.

Многое из дореволюционного творчества Шмелева[36]36
  Критерием отбора произведений для настоящего тома (всего до эмиграции Шмелев написал около 120 печ. листов) был выбор самого Ивана Сергеевича. За границей он переиздал «Полочку», «Светлую страницу», «Солдата Кузьму» и «Как мы летали». Из «Распада» сделал «Страх», из «Рваного барина» – «Наполеона» и «Русскую песню», из «Праздничных героев» – «Обед для разных» («Лето Господне»). Из «Суровых дней» были переизданы: «Мирон и Даша», «Знамения», «Лихой кровельщик», а также – все «Сказки».


[Закрыть]
перешло затем в эмигрантское. И подробное бытописательство, реализм; и «сказ», иносказание, блестящая образность. И изображение родного купеческого Замоскворечья. Но главное, конечно, – русская, национальная идея.

Потеряв сына, в изгнании – он не отвернулся от России. Но продолжал писать – слова любви и нежности, ласки и признательности. В окаянные революционные дни, как вспоминал Бунин, Шмелев повторял: «Нет, я верю в русский народ!» И этой вере он не изменил в своих поздних книгах. Где купец – по-настоящему добрый, мужик – умный, солдат – верный, и даже барин, кажется, в конце концов, прощен.

И, расставаясь со шмелевскими героями, нам хотелось бы напоследок поблагодарить реальных людей, которые помогали в работе над настоящим Собранием.

Прежде всего – Л. М. Борисову (Симферополь), И. И. Виноградова (Москва), Е. В, Воропаеву (Москва), II Г. Горелова (Москва), А. М. Любомудрова (Санкт-Петербург), И. В. Некрасова (Москва), М. В. Соколова (Москва), А. П. Черникова (Калуга), Г. А. Ярошевскую (Москва), – с помощью которых были получены многие шмелевские тексты. Отдельное спасибо – работникам библиотек и архивов: РГБ, ГАРФ и ГИПБ.

Замечательная библиография Д. М. Шаховского «Bibliographie des Oeuvres de Ivan Chmelev» (Париж, 1980) служила поистине «путеводной звездой» в наших поисках. Благодаря г-ну Ивистиону Жантийому (Франция), крестнику и родственнику Шмелева, у нас было ощущение «связи времен» и живой памяти.

И конечно, хотелось бы поблагодарить весь коллектив издательства «Русская книга».

Елена Осьминина

Рассказы

Распад
<Из воспоминаний приятеля>
I

Из-за двойных рам в нашу комнатку доносится неясный гул со двора. Мы бросаемся к окнам и видим знакомую картину: дядя Захар рассчитывает кирпичников.

Это целое событие в нашей монотонной жизни.

Если дядя Захар «рассчитывает», значит – скоро пойдет снег, придет зима, и нам купят маленькие лопатки; косой дворник Гришка, – так зовут его все на дворе, – будет ходить в валенках и носить в комнаты осыпанные снегом дрова, а липкая грязь на дворе пропадет под белой, хрустящей пеленой.

Этот «расчет», что производится сейчас в маленькой конторе, где на высоком стуле сидит юркий Александр Иванов, дядин конторщик, – сулит нам много интересного и помимо идущей зимы. На грязном дворе, на бочках, досках, колодце и даже помойной яме, с прыгающими по ней воронами, сидят кирпичники. Это особый мир, – люди, мало похожие на окружающих нас. Это, пожалуй, даже и не люди, а именно – «кирпичники», появляющиеся на нашем дворе дважды в год: перед зимой, на грязи, когда им дают «расчет», и на Пасхе, когда их «записывают» на завод.

Кирпичники, как и погода на дворе, меняются. На Пасхе они, обыкновенно, озабоченно и молча толкутся и поминутно срывают рыжие картузы, когда конторщик дробью скатывается с галереи от дяди и, не отвечая на поклоны, несется с большой книгой в конторку. На Пасхе кирпичники терпеливо, с раннего утра до поздней ночи, кланяются всем на нашем дворе: и дворнику Гришке, который почему-то все время перебирает пятаки на ладони и метлой гоняет кирпичников с крыльца, и мыкающейся с дойником бабке Василисе, и кучеру Архипу, в плисовой безрукавке, грызущему семечки на крыльце, и даже нам. Да, это особый народ, эти кирпичники! Они пришли «оттуда», из того тридесятого царства, которого мы не знаем, а называем только – «оттуда». Сегодня, в грязный, осенний день, они отправятся «туда».

На Пасхе кирпичники – угрюмы, часто поглядывают на стеклянную, сверкающую под солнцем галерею и ждут, ждут… Нас зовут обедать, а кирпичники остаются. Уже пять часов. Нас кличут пить чай, – кирпичники еще остаются. Мы идем ужинать, и Гришка выталкивает оставшихся, не попавших на завод.

Наем состоялся. Это на Пасхе.

Но теперь, теперь мы знаем, что будет: будет то, что было перед прошлой зимой. Как и тогда, кирпичники Гришке не кланяются и шумят, часто чешут за ухом, смотрят на, пальцы и перебирают их. Дверь конторки хлопает, и Александр Иванов выкликает:

– Эй, черти, не галди!.. Сидор Пахомов!.. Давай Сидора Пахомова!..

– Курносый, тебя!..

Мы открываем форточку, потому что на дворе происходит что-то очень интересное: уже раза два в калитку с улицы просовывалась голова будочника.

– Живоглот! – доносится знакомое слово. – Жулик-черт!.. Подавись моим целковым!.. Грабь!..

– Это они дядю, – говорит брат.

– Нет, это они Александра Иванова… Он, должно быть, деньги у них взял… – говорю я.

Высокий, рыжий кирпичник, в измазанных глиной сапогах и в заплатанном полушубке, трясет кулаком в воздухе.

– Цыган!..

– Да, это дядю, – говорю и я.

Мы не понимаем многого; мы только чувствуем. В форточку сквозит, лица наши синеют от холода, но закрыть мы не в силах.

– Жулье! – гремит рыжий кирпичник на зеленую дверь конторки и кричит так, что дребезжат оконные рамы, и мы пугливо отодвигаемся.

– Народ только грабите!.. Наставили хором-то на нашей копейке!

Страшный человек поворачивается в нашу сторону, и его острые глаза из-под сбитого картуза скользят по окнам. Мы откидываемся в глубь комнаты, но голос уже ворвался через форточку:

– Подохнешь скоро, Чуркин!..

Вздрагивает зеленая дверь, рокочет блок, и на пороге вырастает Александр Иванов в грязной манишке и при цепочке.

– Кто тебя ограбил, а?., кто? – тоненьким голоском взвизгивает он. – Как такие слова, а?.. Кто тебя ограбил?..

– Ты, пес хозяйский… ты!..

– Я?! Лахудра!!.

Это слово новое, и мы его сейчас же схватываем и начинаем твердить.

– Сам лахудра!.. Гривну-то сглотал… Что?!.

Александр Иванов замирает в негодовании, готов выпалить весь запас своих слов, – он умеет! – но кирпичник совсем на него насел и гремит:

– С тышши по гривне не додал!.. Почем рядил?..

– Почем?., почем?., ну?!.

– Вот те ну!., почем!., черт… Почем?..

– По морде тебя, подлеца… Почем?..

– Не додал по гривне, Лександра Иваныч… – гудят кирпичники. – Да чего тут, Сидор… наплюй… Не задёрживай народ… чего там…

– На! на бумагу!.. На!., одень бельмы-то… чти! сам крест ставил… На, черт лохматый… По три с гривной… так?..

– За-чем… Ты, это самое, погоди… не дрыгай бумагу-то… Эн, она… цыфря-то… соскоблил ее, видать…

– Рожу тебе соскоблить! Гришка!., волоки его!., кличь будочника!..

– Ладно. На суд пойду!..

– Судись! – взвизгивает Александр Иванов. – Судись… ступай!..

– Хозяйская сволочь!!.

– Что-о?.. – как гром, прокатывается по всему двору. – Александр Иванов!..

Шум оборвался. На галерее показывается сам дядя Захар, страшный дядя Захар. Он «рвет подковы» и может кулаком убить лошадь. Это человек в сажень ростом, черный, с большим черным хохлом и страшными, глубоко запавшими глазами. Он всегда громко кричит, харкает, дергает глазом и чвокает зубом. Мы его боимся. В нашем доме его называют крутым и железным. Смотрит он всегда из-под бровей и никогда не шутит. Когда я хожу поздравлять его с днем ангела, он только кивнет головой, протянет большой, железный палец к двери и скажет:

– Ладно. К тетке ступай… яблоко тебе даст.

Александр Иванов стрелой подлетает к галерее, прижимает руку к боковому карману, где у него карандашик и желтый складной аршин, и объясняет все.

– Цы-ган! – кричит рыжий уже в воротах, но Гришка захлопнул калитку и задвинул засов.

Рыжий пытается прорваться, но уже поздно.

– Гришка! – гремит дядя Захар. – Дай ему, подлецу!..

У нас захватывает дух. Мы впиваемся в стекла, высовываем головы из фортки. Мы видим, как Гришка бьет кирпичника по шее, а тот закрывает руками лицо и хрипит:

– Будя, будя…

– Клади ему, сукиному сыну, полную!., сыпь!!. – кричит дядя Захар.

– За што бьешь?.. – пробуют вступиться кирпичники.

– Молчать!.. Не давать расчета!..

– Да мы ничего… Зря его потому…

Они боятся, что их «выкинут за ворота». А сегодня надо ехать домой.

– Кто недоволен? – гремит с галереи. – Ты недоволен?..

– За-чем?.. я ничего… я рази што..?

Гришка уже выпихнул Сидора на улицу, где будочник живо отстранил его.

– Ты недоволен?..

– Да вить… Уж не обижай, Захар Егорыч… по гривне-то накинь…

– Рассчитывай чертей!.. А кому не так – в шею!..

– Воля ваша… обижай народ-то… – говорит кто-то в сторону. – Грабь…

Голова дяди скрывается. Тяжелые шаги отдаются по лестнице, и вот уже он на дворе, – громадный, черный и страшный. Глаза его еще глубже ушли под лоб.

– Что? – гремит он. – Граблю??.

Еще один момент, и будет… будет то, что было в прошлом году, когда одного кирпичника обмывали под колодцем. И толпа, и он – меряют друг друга глазами.

– Уж рассчитали бы уж, Господи… Рассчитайте, ну как по-вашему уж будет… – слышатся вздохи.

Мы на стороне кирпичников и ругаем дядю. Новое словечко Александра Иванова произносится часто.

Дядя властно окидывает толпу и уходит. Александр Иванов продолжает выкликать, кирпичники снова гудят.

– Леня! Леня идет.

В воротах показывается стройная фигура реалиста Лени, с сумкой за плечами. Он старше нас лет на семь и уже в четвертом классе. Он останавливается у конторки, смотрит на кирпичников и слушает, как те бранят полушепотом «цыгана». Он, конечно, все понимает: его лицо бледнеет, и дрожит верхняя губа, как всегда, когда он сердится.

На кого же он сердится? конечно, на этих кирпичников?

Он проходит черным крыльцом, еще раз останавливается и слушает. Зачем он подслушивает? Наконец, он подымается на галерею при звонком лае «мушек» и «жуликов», беленьких собачек, которых я так боюсь.

– Ишь, щенок-то… такой же черт будет… – слышим мы разговор под окном.

– Его рази?..

– Его… Такой же цыган.

В окне, напротив, отворяется форточка: это Леня высунул голову.

– Александр Иванов!.. Александр Иванов!..

– Тебя, Лександра Иванов, – передают кирпичники. Конторщик уже под окном.

– Я сказал папаше… Папаша велел прибавить по гривеннику…

Форточка захлопнулась. Я хочу крикнуть в форточку, окликнуть Леню. Я рад, сам не знаю – чему, прыгаю на одной ноге, кувыркаюсь по ковру и кричу:

– Лахудра!., лахудра!., лахудра!.. Мы все поем это слово.

– Ты думаешь, – это кто сделал? – спрашивает брат.

– Ну, конечно, Леня…

– Верно. Помнишь, плакал он?..

– Это когда Цыган расквасил кирпичника?..

– А кто по-твоему лучше: Леня или дядя Захар?

– Конечно, Леня.

– Верно.

Форточка бьется под ветром, струя холодного воздуха бегает в комнате, и в ней чувствуется неуловимый запах зимы. Она идет… она скоро придет… Я увижу белый двор, голову Бушуя, высматривающую из конуры на шайку, и ворон, обирающих нашу шершавую растрепу.

Я увижу ледяные елочки на окнах и дрожащее в них холодное пламя подымающегося из-за конюшни зимнего солнца.

II

Четыре часа дня. Майское солнце заливает двор.

Каретный сарай раскрыт, и из его темной глубины, где пахнет дегтем и кожей, несутся глухие удары но настилу. Мы выбегаем в верхние сени и наблюдаем из окна. Спуститься вниз жутко: запрягают на пробу новую, еще дикую лошадь.

Старичок барышник-цыган с другим волосатым цыганом привели ее сегодня к постоянному покупателю и любителю зверских лошадей – «чертей» и «огневых», – дяде Захару. Он любит покупать и менять этих зверей с кровяными глазами. Он любит их объезжать, править и покорять. За это удальство мы многое прощаем ему и забываем кирпичников. Мы проникаемся уважением к его отваге. И не мы одни: весь наш двор, даже ближайшие дворы, лавочники и старичок-будочник, на этот случай забирающийся в сарай.

Перед сараем толпа: бараночники с засученными рукавами, балагур лавочник Трифоныч с красным носом и в загнутом на угол фартуке, и мрачный кузнец с завернутыми в тряпку подпилком и молоточком, и зашедший с улицы мороженщик. Даже старичок из богадельни, покупающий у бабки Василисы молоко, забрался для безопасности на крылечко и заглядывает в сарай. Все ждут: в прошлом году лошадь вынесла дядю Захара из ворот, перемахнула через мостовую на тротуар и врезалась оглоблями в окно. Может быть, и сегодня что-нибудь будет.

Лошадь бьет ногами, и старичок на крылечке тревожно поглядывает, но не уходит.

Мы видим, как по сараю мечется кучер Архип, и дворник Гришка как-то боком вертится под дергающейся черной головой. Они шипят, протягивают ладони и закладывают таинственно, ни на секунду не отводя беспокойных глаз от танцующих ног. Мы знаем, что Гришка страшный трус, и для него это мука. После такой запряжки он, обыкновенно, идет в лавочку к Трифонычу, в дальнюю комнатку, и выходит оттуда покашливая и с покрасневшим лицом, а Трифоныч подвигает к нему на прилавке маленькие мятные прянички. Мы только смутно догадываемся, что это делается в большой тайне.

– Готово? – зычно несется с галереи.

Толпа оглядывается. Из сарая выглядывает встревоженное лицо Гришки.

– Шлею оборвал-с!.. сей минут-с… – Тоже не с бабой возиться… – бормочет он под нос.

– С ба-абой… – слышится из толпы. – Другая и без копыта ляганет…

– Тпрру-у!.. тпррр, черт!..

Толпа откидывается. Старичок-будочник бежит из сарая и шашкой осаживает зевак.

– Пускай… отходи… отходи…

Из сарая выпрыгивает, подкидывая легкие дрожки, «зверь», задирая голову так, что дуга касается спины, и, кажется, еще один взмах – и дрожки взлетят на воздух.

– Ух ты… лёв!.. И растрепет он ево!..

Барышники висят на оглоблях, а Архип прыгает под головой и шипит.

Мы видим, как дрожь пробегает по могучему, пламенному корпусу «черта», клочья пены летят на Архипа, а Гришка сидит на дрожках, придерживая вожжи.

– Убьет… ты! – кричит он на кого-то.

– Ворота! ворот! отворяй!..

В окне показывается дядя Захар и смотрит. Его глаз дергается. Он любуется своим «чертом», которого он должен покорить и обломать.

– Сам… – бежит шепот.

Дядя Захар на дворе. Он в высоких сапогах и перчатках. На его лице жесткая усмешка, точно он хочет кого-то ударить.

– Прочь! – кричит он на зрителей, но никто не двигается: все знают, что окрика больше не будет и что «сам» любит, чтобы на него смотрели.

Он решительно идет к морде «черта», берет за уздцы и дергает с силой к земле. Мигом отскакивают барышники и Архип. Теперь дядя Захар и «черт» остаются один на один. Дядя оправляет холку и дует зачем-то в воспаленные ноздри.

Толпа в восторге.

– Захар Егорыч!.. Архипа-то бы взял… – просит тетя Лиза с галереи.

Она всегда тревожится, но она боится дядю, и потому в ее голосе слышится и покорность, и страх.

– Разобьет еще…

– Не ва-ше де-ло!.. ступайте к се-бе!.. – отчеканивает дядя злым голосом и берет вожжи.

«Черта» снова держат барышники, не позволяя закинуться в сторону, направляя голову на ворота.

Дядя Захар упирается ногами в устои дрожек, засматривает под передок, наворачивает вожжи, убирает голову в плечи. Старичок с крынкой, оглядываясь, бежит к воротам.

– Пу-ска-ай! – сдавленным голосом кричит дядя. Миг, грохот дрожек, – и толпа уже на мостовой.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю