Текст книги "Том 8(доп.). Рваный барин"

Автор книги: Иван Шмелев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 41 страниц)

Письмо лейтенанта

Мисс Бетси Блимберг, 3111, Ковен Гадден, Лондон

Незабываемая мисс Бетси! Сегодня праздник – Ваше письмо, и сегодня Крым, эта провинция бывшей России, кажется мне перлом, упавшим с венца Создателя. Если бы Вы только повели бровью (Вы так умеете!) и заявили достоуважаемому мистеру Блимберу, что Вам необходим Крым! Наш судовой доктор говорит, что здесь должны излечиваться все болезни, и от Вашего кашля, – о, не злоупотребляйте мороженым! – не осталось бы и следа. Папа не может отказать Вам, тем более, что пароходы его К° бывают здесь ежедневно, и дела блестящи.

Я рад, что оказался полезным мистеру Блимберу, поставив К° в курс дела. Вы вышучиваете, что за два месяца «выбито начисто» – узнаю словцо мистера Блимбера! – 350 т. ф.! Разве это так мало?!

Итак, Ваш папа выкупил у наследников леди Таулинсон особняк на Черинг-Кросс – Ваша мечта! Теперь мы соседи, мисс Бетси? А вы держите Ваше слово, сказанное (помните?) на вечере у мистрисс Багсток? Не будьте строги ко мне: я так иногда себя мучаю!

Вы интересуетесь и политикой, будущая суфражистка? Извольте. Вот в двух словах сущность того плум-пуддинга с красным желе a la Russe, с которым и нам приходится иметь дело.

Наш великий Карлейль сказал: душа нации находит себя в эпоху великих потрясений. Гениальная мысль!

И русский народ обнаружил свою сущность: отвержение культуры и стремление к бытию дикаря. Это бесспорно. Он всегда жаждал этого, и напрасно старались Петр Великий и Екатерина Великая, как нам читали в Оксфорде, – (а кто еще?!) ввести его в семью европейских наций. Отсутствие у русских национальной культуры и ее выразителей, как наука, искусство, церковь и проч., это ясно доказывает. У них единственным выдающимся человеком считается Толстой! И что же? Бокль чудесно сказал, что гений – душа нации. Это бесспорно. И вот Толстой отвергает культуру, как понимаем ее мы, англичане, т, е. комфорт в самом обширном смысле, и то, что его дает – науку и искусство, учит народ «неделанию» (!!?), советует каждому добывать пропитание только со своего земельного участка в 2 акра, ходить без обуви, не слушать образованных людей, не исполнять законы и не бороться со злом. Это анархизм! И вот, русский народ достиг своего идеала: скоро он будет обитателем пещер. Он истребил и изгнал образованных людей, убивает докторов и пасторов, оскверняет и разрушает храмы, сжигает библиотеки, уничтожает машины, освобождает из тюрем и с галер каторжников. И, разрушая культуру, ссылается на Толстого, которого здесь все очень уважают (!!?)

Вы видите, мисс Бетси, как легко определить сущность этого «плум-пуддинга»! Это освобождение народного духа от тех «оков», что наложила культура на дикаря. Мы, англичане, не можем быть равнодушными, когда попирается культура, и должны спасти те остатки ее, какие уцелели в российских джунглях.

Поговорите с Вашим кузеном м. Тудлен. Он организует умело акционерные общества. Я вношу проект: «Акц. о-во спасения и утилизации остатков культуры в бывшей России». Оно может дешево скупить еще уцелевшее: музеи, библиотеки, бронзу, фарфор, монеты, бриллианты, картины, мебель, музыкальные инструменты, меха, памятники (есть, говорят, из золота, как в Китае). Необходимы тысячи агентов. На это можно пустить остатки русской интеллигенции и буржуазии, которые теперь или влачат жалкое существование у нас и в Европе, запуганные народом, или, следуя учению Толстого, не противятся злу, не берутся за оружие, а маклеруют кто чем и жалуются; их, я слышал, бьют безнаказно, кто хочет, что недавно случилось в Константинополе, а они покорно молят о покровительстве. Их надо пустить в работу, и они помогут К⁰ вовремя отыскать и скупить культурные ценности. Это великое дело гуманности и культуры, не говоря о прочем. Часть пойдет в оборот, часть в наши музеи. Я готов подписаться на 25 т. ф. Посоветуйте и достопочтенному мистеру Блимберу, – я ему особо пишу. Может быть, нам удастся разобрать и перевезти такие памятники, как Кремль в Москве, колокольню «Иван Великий», «Царь-колокол» (1000 тонн серебра!) и «Медного всадника» (это – чудо!). У них есть еще много других, но я только начинаю знакомиться по нашему бедекеру и со слов одного русского проф. истории, занятого в настоящее время чисткой улиц (!?) Русскому народу не нужны исторические памятники, он уже вне истории. У него уже нет национальной чести Он сам разрушал их и плевал в них зернышками подсолнечника (любимое занятие!). Родина для него – земельный участок в два акра.

Между прочим, и здесь есть памятники и отличная панорама прошлого, когда русские умели геройски стоять за честь.

О, как я горд, что я англичанин! Я хожу по улицам, и на меня смотрят, как на сошедшего с неба.

Как я сегодня смеялся, мисс Бетси! Я встретил сегодня – и при какой обстановке! – кого бы Вы думали?. Нашего гениального старика… Ч. Диккенса! Как он, Величавый Юмор, вдруг смехом своим осветил мне и одному русскому джентльмену ту пропасть… Меня торопят, сейчас пакуют почту. Спешу. Завтра я напишу Вам полное смеха письмо о Диккенсе и о… О, что они сделали с жизнью! Мисс Бетси, не замолкайте. Целую Вам руку. Глубокое почтение м-ру Блимберу. Да, вы получили горностаевый палантин? Скажите Ваше желание, и я… Сейчас я вижу в иллюминаторе моей каюты, как мимо нас режет чудный залив гордость Вашей К°, пароход – игрушка, резвый и легкий, – «Мисс Блимбер», и я почувствовал Вас близко-близко. Вот он кричит как будто: Гарри! Да?!

О, какой дивный закат! Сколько золота, сколько золота, мисс Бетси! До завтра.

Ваш верноподданный

Гарри Скеттпльз

Алушта

(Юг России. 1920. 25 июля (7 авг) № 98 (291) С. 2)

Пушечное вино

Это могло случиться: «пушечное» вино m-me Буаренар – исключительное вино, а русские – это всем известно – самый необузданный народ в свете.

По случаю «спасения от России» известного русского артиста, у m-me Буаренар, на rue de Royal, был парадный обед. В ее особняке принимались выбежавшие из России люди почетного клейма – артисты, писатели, журналисты, политики. M-me Буаренар считала себя наполовину русской, так как десять лет прожила в гувернантках у графов Симбо-Фримо, на Днепре, получила от графа миллион русскими нефтяными бумагами и вышла замуж за парижского маклера, устраивавшего графские бумаги на бирже. В настоящее время она сверкала бриллиантовой россыпью в миллионах господина Буаренара, откормившегося войной.

В ее салоне крутился водоворот сплетен и слухов о России и создавались политические комбинации-однодневки; здесь выбежавшие негодовали, обвиняли, ждали, проклинали, каялись, перехватывали взаймы и в подачку, говорили о национальной чести и любви к родине и сытно подкармливались. Здесь подавали чудеснейшее вино; сотню ящиков его т. Буаренар сходно купил у вдовы капитана де-Вариоль, павшего под Верденом.

Это вино было известно всему Парижу как «пушечное», «vin de canon»: оно уцелело каким-то чудом, после убийственного ураганного обстрела, в подвалах поместья де-Вариоль, превращенного немцами в пыль, – у Вороньей Рощи. Оно было густое и темное, как бычачья кровь, терпкое в меру, с букетом столетних бордо, где аромат вялой фиалки смешан с дыханьем лежалой кожи, и владело чудесным даром приятно связывать тело и освобождать мысли.

Выбежавший из России артист привез короб подавляющих новостей, и vin de салоп было очень кстати, как возбуждающее.

Приглашенных было до тридцати. Были полнокровные финансисты, вливающие в жилы обескровленной Франции свежий раствор золотой крови, чтобы укрепить ее для новых кровопусканий. Были строители всех сортов, помогающие новой Франции обрасти новым, прекрасным мясом. Были члены палаты депутатов, думающие за Францию, молодой капитан, отдавший кусок бедра и круглый голубой глаз за прекрасные глаза Франции, журналисты, коловшие острым пером дремотные души, и молодой беллетрист – друг самого П. Лоти, еще недавно ходивший за Францию в смертельные атаки, а теперь красиво рассказывающий согражданам, как она прекрасна и как начинает улыбаться сквозь слезы. Все были одушевлены и весенне бодры.

Выбежавшие резко отличались. Не было ни весенней бодрости, ни уверенности в осанке; хоть иные хохолки и усы топорщились, но топорщились не бездумно, а по лицу артиста еще струилась виновато-ругливая усмешка. И в костюмах еще осталась дорожная спешка, как у путешественников по призванию. На артисте были свеженькие ботинки с лаковыми носочками, но его смокинг был обвеян российскими вихрями и тускло салился по местам. Известный музыкант, теперь игравший парижским прачкам в кинематографе «Триумф Франции» – на бульварах, – был бы в безукоризненном фраке, если бы был чуть пошире. Журналист Вязов, огромный и неуклюжий, с сединой в бороде (то была хорошая, русская борода, редко встречающаяся в Европе), был в визитке 14-го года и в сапогах военного образца, как бывший военный корреспондент. О нем знали, что он ушел от расстрела, и прощали ему визитку и сапоги. M-me Буаренар даже тайно платила за него учителю французского языка и обещала хронику в «Вечернем Радио». Писатель был в блузе фиолетового Манчестера и имел вид охотника за кроликами, хотя его грустное лицо еще таило тревоги. Его «дважды ставили к стенке». По рекомендации m-me Буаренар он стряпал сценауримы для «Кино-Франции и К°», полные выстрелов и текучей крови. Политики были одеты, как дипломаты, и взгляды их говорили: правда, мы порядком ощипаны, но еще не потеряли рулевых перьев.

Обед был… Но и без слов ясно, что за обед мог быть у скороспелого миллионера страны, еще не справившей медовый месяц победы. Были, между прочим, страсбургские паштеты, рейнский лосось, аргонские куропатки, артишоки с эльзасским соусом.

Артист говорил об ужасах и развязно кушал. Молодой друг Пьера Лоти заносил в записную книжку. Хмурый Вязов теребил бороду и пил жадно и вдумчиво.

Когда артист кончил рассказывать и подали новость – русский шашлык из крымского барашка, только вчера попавшего на парижский рынок и купленного т. Буаренаром за чудовищную цену – 2800 франков, друг Лота позабавил обедающих экспромтом:

 
Бедный русский барашек
Щипал травку в Крыму…
Был он съеден не волком!
Кто из нас узнает толком,
Суждено что кому?!
 

Горячо аплодировали. M-me Буаренар перевела по-русски, и артист замаслившимися губами сказал:

– Это… символично! Из нашей России сделали фри-кас-се! Политики переглянулись, и один, постарше, сказал:

– Баран еще покажет рога!

Повеселевший от вина музыкант пожал плечами:

– Вы его уже скушали. Вы и К⁰!

Завязался веселый спор, покажет ли рога барашек.

Журналист сидел молча, почти ничего не ел, но пил много. Это удивительное вино, будившее жажду, это «пушечное» вино, вино-кровь, буйно ходило в нем и перетряхивало душу. Черт возьми! Ясно, как день…

Его мысль перебила хозяйка:

– За нашу несчастную Россию!

Журналист ответил неопределенно:

– Вы так ее любите…

И его загоревшийся взгляд что-то сказал хозяйке.

– Вы расстроены?

И она еще спрашивает! Его мысли (они жгли его) кружились и вскрывали до глубин ту, казалось ему теперь, постыдную роль, которую играл он и его соотечественники на этом парадном обеде в честь еще одного, убежавшего от России. Политики! Называвшие себя вожаками масс, они здесь, в прекрасном далеке, все еще гордо похаживают. Вожди должны уметь умирать, а не ходить по обедам. Долой маски! И они еще пьют это святое вино, спасенное чьей-то кровью! Чьей кровью?!

Для него и всегда было ясно, а теперь эта «кровь» плескалась в его стакане. Это – их кровь, вот этого одноглазого капитана, пролитая за родину, и та, что – омочила пески прусские и поля галицийские, за чужое дело, вот, за то, чтобы Буаренары тщеславно поили бросивших родину беглецов. Позор!

Вязов выпил еще стакан.

– Через это винцо все видишь в розовом свете! – сказал Буаренар.

– Даже кровь! И национальный позор! – резко сказал журналист по-русски.

На него посмотрели.

Да, он был пьян. Со вчерашнего вечера был он пьян, когда под «Аркой Звезды» встретил репортера грязной русской газетки. Репортер был одет щегольски, под руку с дамой bien chic, с гаванной в плоских губах воришки. Репортер воскликнул:

– И вы бежали?!

Журналист (он не мог простить себе этого) растерялся и не ответил. Да, бежал, чтобы писать о пожарах и ворах в каком-то «Радио». И ему сказал это продажная тварь, лакей новой власти, «пребывающий здесь» с важными «поручениями»! По-зор! Надо кончить этот позор. Надо быть там, кричать из последних сил, звать, будить, писать хотя бы на старых пакетах, хотя бы на содранных обоях! К родине идти и слезами омыть ее израненные ноги… Или пусть затопчет… А эта кровь!

И он еще с нестерпимым чувством сознанного позора выпил стакан.

Спор о барашке еще продолжался.

– Почему вы молчите? – спросила m-me Буаренар. Вязов пронизал ее пьяным, вдруг загоревшимся взглядом.

– Вам и моим скажу! Тевтоны размяли бы галлов и англосаксов в мякиш, если бы не глупые бараны – скифы! Позор!

И крикнул пьяно своим:

– Скифы, на ме-сто! Самоеды, на родину!

Встал и вышел.

Гости заволновались:

– Что такое? Переведите! Что он сказал?

Побледневшая m-me Буаренар теребила колье на пышной груди. Наконец, сказала:

– Он… он, кажется, болен… бредовая речь…

– Просто мое «пушечное» играет. Да, винцо строгое! – крикнул т. Буаренар, сильно хвативший. Он даже расстегнул две пуговки на жилете и напевал-мурлыкал ходовую песенку:

 
Пей за Францию, дружок,
За французский штык!
 

Наутро в одной бульварной газетке был блестяще описан обед у Буаренаров и в двух словах сообщалось, что «заявившийся незваным русский анархист Вязов кого-то хотел оскорбить, но был выдворен соотечественниками».

В 12 ч. позвонил префект полиции:

– Скажите, m-me Буаренар… что у вас случилось?..

– Ровно ничего. Один русский мосье выпил больше, чем следует… пустяки… Почему вас вчера не было?

– Простите, дела. Будущий четверг меня ничего не удержит. Ах, да… Ваш знакомый русский журналист… Вазин, кажется, бросился в Сену. Сегодня нашли его труп.

– Боже мой!

После короткой паузы m-me Буаренар сказала:

– Будущий четверг, помните!

– О! Видеть вас и пить «пушечное» вино – две вещи, перед которыми отступает все.

Тем и кончилось.

Алушта 1920 г.

(Юг России. 1920. 14 (27) авг. № 114 (307). С. 2)

Голос зари

Моему Сереже

Возвеселится пустыня и сухая земля, и возрадуется страна необитаемая, и расцветет как нарцисс.

(Исайи, 35, 1)

Было это в те дни, когда Дух смерти вынул из человека сердце. Тогда люди ценили кровь ниже плохого вина, а слезы были дешевле соли.

В те дни жил на Востоке человек, именем Али, по отцу Гасан. Он почитал Бога и держал Закон в сердце. Много зим прошло над его головой: стало его лицо, как глина, запали и почернели щеки, трудно было глазам от солнца, а рот ввалился, и голова качалась, как тыква над порогом, когда подует ветер.

Враги совсюду обложили страну ту, угрожая мечом и голодом, и чума обуяла души: помутился разум, как от вина, и все хотели больше собрать себе. Тогда добрые притаивали свое, а сильные угнетали слабых.

В те дни старый Али любил сидеть у мечети, окончив вечернюю молитву. Сидел и глядел на море, и мыслями вопрошал Того, Кого видел сердцем в далеком небе и в море без конца-края; Кого слышал в шуме волны морской и в журчанье бегучего арыка; в песне вечерней птицы на сухом орехе, и в блеске звезды вечерней, и в голосе, что жил в сердце Али Гасана.

Думал Али о болях, посетивших тело, и о теле думал:

«Вот и конец близится, – что же останется? Что не умрет от меня, Али Гасана? что вечно?»

И голос вечерней птицы отзывался в душе его:

«Душа твоя не умрет, Али. Живая душа твоя».

И еще вопрошал Али, помня слова Пророка:

«Что есть душа моя?»

И голос звезды вечерней отзывался его душе: «Дела твои на земле, Али. Дела по слову Закона». Думал еще Али: чего же мятутся люди и собирают тленное, если только душа бессмертна?

И еще думал, как смеялись над ним базарники:

– Старый Али потерял рассудок! боится смерти и собирает хлеб на сто зим, а ему и одной не выжить! Вот безумный: продал овец, и виноградник, и поле, и черешни, и орехи у водоема, и коней, чтобы запасти хлеба, будто сто лет будет грозить голод!

И радовалась душа его, что послал Великий ему безумие.

Помнил Али тихий вечер, когда сидел у мечети и вопрошал небо:

– Помутились люди, ожесточилось сердце. Научи, Великий, путям Твоим!

И голос вечерней птицы, в свете звезды вечерней, сказал ему:

«Пусть помутились все, лишь бы осталась одна живая душа, – и сохранится огонь в светильнике. Все ищут себе, а ты ничего не ищи себе. Отдай и себя, – и сохранится огонь в светильнике!»

То не птицы был голос, а слово Пророка в душу вошло Али, – вошло с молитвой. Вошло занозой и осталось в сердце: ибо все дни внимала душа его Закону.

В ту ночь долго не спал Али, все думал: как же отдать себя? как уберечь негасимый огонь в светильнике?

И сказала ему душа:

«Заутра услышишь голос души твоей, по слову Пророка: „Не обманет голос зари“».

Утром рано поднялся Али, – не скрипели можары, и не звенели кувшины у воды. Совершил омовение и помолился к Востоку. И слышит: шаги, больные идут шаги. Смотрит – идут по дороге двое: старик и мальчик. Стали перед порогом и просят:

– Хле… ба…

Дал им Али по куску чурека и спросил их: откуда они? и что там, откуда они? И сказал старик:

– Нет хлеба, и умирают… И заплакал мальчик.

С того плача открылось замкнутое в сердце Али Гасана: вложил Великий ему Золотой Ключ в сердце и повернул острой болью. Тогда сказала душа его:

«Не обманет голос зари».

И заплакал Али: так ему сладко стало. Смотрит – пуста дорога, и кусок хлеба в руке его. И понял старый Али: Великий послал к нему – отомкнуть сердце его. Видит: заря за горой сияет, и утренняя звезда светит на ясном небе. Темное море живой бирюзой засыпалось, и ранняя птица поет знакомое:

«Али-Али! Не обманет голос зари!»

И, послушный голосу души-птицы, пошел Али на базар, вынул из кошеля, что было, и купил воз пшеницы. И еще пшеницы в новое утро купил Али и отдал десять овец. И других десять овец отдал. И пару коней отдал, и волов Потом отдал и черешни, и виноградник, и орехи у водоема.

Сказал ему сын, Амет:

– Отец! Вон говорят в кофейнях и на базаре: «старый Али хочет скупить пшеницу, чтобы брать за один десять»!

Сказал Амету Али:

– Падает орех, когда поспеет.

Поник головой Амет. Вспомнил, как говорили на базаре:

– Смешал шайтан в старой голове кровь с пылью, стала глина.

А потом и сад продал Али богачу-греку и купил всю пшеницу, что было на базаре. И когда последнее, что осталось, – тридцать кип табаку, – выменял Али на пшеницу, сказал Амет с сердцем:

– Что же у нас останется?

Сказал ему Али голосом молитвы, как говорил мулла:

– Негасимый огонь в светильнике Аллаха! Понял тогда Амет, что у отца в голове глина.

С той поры всякий вечер сидел Али у мечети, – слушал, что скажет голос. Но стояла глухая осень, и не пел голос вечерней птицы. Спрашивал Али море, – оно только швыряло пеной. Слабым глазом искал звезды вечерней, – не было и звезды вечерней: были тучи. Но не было ему горько: все голоса пели в его сердце.

С черной зимой пришел голод, – и стали продавать хлеб высокой ценою на базаре. Слышал Али, как голодные кляли; видел, как сытые и глухие набавляли.

Тогда сказал сыну:

– Время сеять. Бери лопату. Подумал Амет: глина!

Не ослушался, взял лопату.

Привел его Али в край двора, под грушу; лежала там глина для обмазки. Сказал твердо:

– Копай под глиной.

Смутился Амет, что знал отец его мысли. Не ослушался, начал копать под глиной – и выкопал кувшин старый, а в нем турецкие золотые лиры! Хранил их Али на дорогу – в святую Мекку.

И подивился Амет: что нашел под глиной!

В тот же день выменял Али лиры на пекарню, – и пошел слух по кофейням, что заторговал Али печеным хлебом. И пошел говор по кофейням и базару, что торгует Али вполовину против всех дешевле.

Кричали торгаши на базаре:

– Шайтан, голова дурная! Разорит Али всю торговлю! Амета своего пустит нищим!..

Всех громче кричал первый богач, первый хлебник, Али-бабин-турок:

– Шайтан-глина! Тяни свои ноги по одеялу! Пояс-то покупай по пузу!

Держал Али крепко свою цену, – и упали цены по пекарням. И пошла молва и за базаром, и к горам, и дальше, за горами, что таил Али под своей глиной.

Так всю зиму торговал Али хлебом, – берег негасимый свет в светильнике Аллаха. А когда испек последние хлебы, – закупил пшеницы против прежнего в десять крат дороже. И опять продавал вполовину других дешевле.

Кричали торговцы на базаре:

– Убить его, собаку, надо! По миру нас пустить хочет! Громче всех кричал Алибабин-турок, в толстое пузо себя тыкал, качал головою-тыквой:

– Погоди, старая собака, скоро лопнешь! Под одной мышкой двух арбузов не удержишь! На меня пуза хватит!

Спрашивал Али сына:

– Амет, что твоя душа видит?

Отвечал Амет отцу с улыбкой:

– Видит, отец, твою глину. Люди зовут ее святою.

Ибо принял от отца в молодые руки негасимый светильник.

Спрашивал крикунов на базаре:

– Знаете теперь, что у моего отца за глина?!. Видите ли, как светло горит светильник?!

Ибо видел Амет глаза народа, когда продавал хлеб в своей пекарне. Ибо слышал он голоса бедных:

– Все собаки, у старого только Али сердце! у молодого Амета сердце! Не у старого Али смешал шайтан в голове кровь с пылью: смешал шайтан в голове кровь с грязью у собак-торговцев! Пошли, Аллах, праведному Али свет вечный!

И послал Аллах старому Али свет вечный.

По весне, когда запела на орехе вечерняя птица свою песню; когда море опять заиграло бирюзою, и звезда зари засияла, вечно молодая, – тихо уснул Али на своем жестком ложе, в бедной своей мазанке. Провожали его в путь последний тысячи голосов народа:

– Пошли, Аллах, светлой душе путь светлый!

Уже не мог Али видеть: оделись его глаза земным мраком.

Но великую усладу познал Али перед своим отходом.

В самый вечер его отхода из этой жизни постучался у его двери кто-то. Отворил дверь Амет печальный. Смотрит: стоит у порога первый богач с базара, первый хлебник, – Алибабин-турок.

Сказал ему Алибабин-турок:

– И другой лавки, а того ж базару, селям-алекюм!

Смутился Амет, впустил Алибабина в мазанку. Сказал с сердцем:

– Алекюм-селям… Чего тебе надо, хаджи?

Стал Алибабин у порога, приложил пальцы к голове и к сердцу, поклонился Али, смертному его ложу. Сказал тихо:

– Селям-алекюм, Али… Скажи, святой, одно слово!

Уже не мог Али сказать слова: только сказал глазами. Тогда присел Алибабин у порога, приложил к голове руки, покачался…

Трое было в пустой мазанке. И еще был – Кого не видел ни один смертный.

Сказал Алибабин-турок:

– Отходи, Али, с добрым ветром. Знаю, чего стоит твоя глина, знаю теперь ей цену. Отходи, святой, с тихим ветром. Нет у твоего Амета ни гроша, но твоя пекарня не погаснет. Ответь мне хоть глазами: веришь?..

И ответил ему Али слезами. Поднял трудную свою руку и указал на стенку. И увидал Алибабин-турок: написано на белой стенке углем, по-татарски:

«Все огни земные погаснут – не угаснет огонь в светильнике Аллаха».

Прочитал Алибабин-турок, ударил себя в грудь крепко. Пошел к жаровне, вынул из жара уголь, написал на белой стене жаром, по-турецки:

«Все пекарни в городе погаснут – не погаснет пекарня Али-Амет-Алибабин!»

И приложился губами к жару; и положил жар в жаровню.

В тихий вечер, на кладбище, за мечетью, посадили Али в сухую яму, завалили крепким каменьем, поставили столбик с головкой.

И птица в тот вечер пела на орехе, и море играло бирюзою, и звезды пели ночные песни – те песни, что слушают люди с чистым сердцем.

А наутро кричали на базаре:

– Алибабин-турок, собака! Смешал у него шайтан кровь с пылью! Оставил ему Али-Безумный свою глину!.. Слышала это вечная душа Али Гасана в небе.

Алушта

3 марта 1920 г