355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Иван Шмелев » Том 8(доп.). Рваный барин » Текст книги (страница 31)
Том 8(доп.). Рваный барин
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 22:14

Текст книги "Том 8(доп.). Рваный барин"


Автор книги: Иван Шмелев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 41 страниц)

– Подрабатывать ему будете?

– Да, имели некоторый разговор, интересовался моим взглядом по ихнему вопросу, – уклончиво говорит Никифор, вертко обсасывая губы. – Еврейский вопрос, как бы сказать… не так, чтобы… Я национальность признаю, как, вообще, всякое существование должно себя оправдать… но только, конечно, жиды… Их вопрос будем скоро разбирать на всякие резоны. Но этого жида я, как сказать, уважаю. Есть, понятно, которые дрогали, как сказать, не возражают, што…

Видно с высоты, как цапается по горке согнутая фигурка. Я знаю: это – занесенный сюда с далекого севера дряхлый сборщик на храм, один из «Власов». Видит его и Горчица.

– Вот они, и все для обману! Все бы на полезное надо, церкви бы все разломать на школы или дома для митингов… просвещение напускать. А эту бы сволоту, – показывает он на цапающуюся фигурку, – рука бы не дрогнула, пришиб бы как мокрицу! Тыщи набирают!

У него глаза колко смотрят и холодеют. Вот они, настоящие-то его глаза!

– Понятно, контр-революционер! – говорит приятель. Горчица прикидывает, – не смеется ли «ваша милость».

Но лицо приятеля серьезно, только уголок рта подергивается.

– Комбинэ! Госпожа Бедняжкина! Вы, конечно, все поняли?

– Да, – с готовностью отвечает Комбинэ. – У меня – г'аза синие.

– Правильно. Ну, давай-ка свой драный нос, я его сейчас…

– Это по-те-му?.. Я – умная…

– Ужасно! Ну, иди-ка ты, госпожа Бедняжкина… ляг вон на солнышко и зажмурься.

– А по-те-му? Так?

– Так. Солнышко сказочку тебе расскажет.

– А тево? А Милаш – умный?

– А вот… что вот Милаш ходит себе по саду, жует платки да груши. А еще скажет, кто тут самый умный. Ну, кто, а? Ну?

Мой приятель пристально-усмешливо смотрит на голоногую фигурку. Она запускает черные лапки в разрезы штаников и выворачивает кулачки.

– Ну, так кто же самый-то умный, а? Ну, скорей! Комбинэ лукаво оглядывает нас, присаживается на корточки и лукаво шепчет:

– Я-а… – и широко разевает белозубый рот.

Горчица подмаргивает усом, пощуривается, и начинает быстро-быстро качать ногой. Комбинэ следит за желтой бареткой.

– А если вас, госпожа Бедняжкина, спросит какой дядя или тетя, почему вы – самая умная, так всем и говорите: я… са-ма-я… умная… потому, что ни-чего не знаю и все спрашиваю: по-те-му? Поняли? Ну, повторите: я… са-мая… у-мна-я…

Горчица так раскачивает ногой, что Комбинэ, повторив «я самая умная», вдруг оборачивается к ноге и говорит:

– А у дяди нога плыгает… потему?

И на веранде становится совсем весело.

Август 1917 г.

(Русские ведомости. 1917. 20 авг. № 190 С 2–3)

V. Книжный человек

Зашел я как-то на одну из московских окраин. Где еще недавно тянулись огороды и в высокой спарже полеживали местные жулики, – теперь тянулся квартал домов однообразных, без единого садика. Чисто, ровно, и скучно. Должно быть и люди скучные живут в них: нет ни скворечников, ни голубятен, ни крыш столетних, на которых растет лебеда, ни закоулков с просвирничком, ни рябинки, ни бузины. Бывало, наткнешься на флигелек, – заглядишься! Или «итальянское» окно попадется с цветными стеклами и кошкой в выбитой четвертушке; или такую ввернет резьбу на ворота и под гребешок крыши какой-нибудь «отставной фельдфебель, и потомственный мещанин Потатаев», что сразу постигаешь: и какое лицо у Потатаева, и как он поживает за крепкими сосновыми бревнышками, и какие настойки пьет. Или увидишь вдруг в настежь открытые ворота вывешенный на солнце цветастый ковер с пятном какого-то происшествия и сухенькую старушку с веничком… И опять – целое откровение, и новая повесть жизни. А тут, на этих желтых и синих ящиках только одно написано: живут люди. И хочется дальше, на старую стройку. Уличка за улицей выводит меня к садам и тупичкам. Тут приятно попахивает августовской садовой сыростью, горечью усыхающих тополевых листьев. Смеется в вечернем солнце обильно-красная в это лето рябина. Девочка с белой косичкой сидит под забором, с кистями рябины в коленях, и вся-то ушла в чудесную работу: нанизывает ягоды для кораллового ожерелья. Мальчишка с рябины кидает в меня свежим пучком и называет «баржуем»… И даже это новое слово не может развеять охватывающего меня волнения.

…Август, холодеющие вечера, галки в стаях. По садам – тихие, грузно завешенные рябины. Бывало, прибежишь из гимназии и – в сад: не оборвали ли рябину, оставленную до морозов? Залезешь на нее, устроишься в развилке сучьев и почитываешь «Великого предводителя аукасов». И ешь до оскомины упруго-лопающиеся горькие ягоды. А сам – далеко-далеко, и какие чудесные дали видишь!.. И сердце бьется высоким чувством, и душа жаждет чудесного геройства. А завтра – к Ивану Гаврилычу, в лавочку букиниста, покупать-менять новые книги. Не новые, а двадцать раз проученные другими, в чернильных пятнах, исчерченные цветными карандашами.

Великое обновление эти старые, закапанные книги! Теперь все по-новому будет, – даешь себе слово, – и лучше буду учиться, и читать буду только серьезное, чтобы знать жизнь. Успенского читать буду и… «Приключения Рокамболя». Лежит в уголке окошка у Ивана Гаврилыча… А вот и темная лавочка, всегда горит лампа, и в грудах книг, всегда в шубе, с поднятым лисьим воротником, повязанным красным жгутом платочка, – счастливый обладатель сокровищ, Иван Гаврилыч. Сунешь ему робко связочку старых книжек, уже ненужных, и вымениваешь на Цезаря или Ксенофонта… Больше тридцати лет тому, а как ярко!

– Вот тебе самый лучший Ксенофонт… и без разговору! – строго скажет Иван Гаврилыч, сунет запыленный томик, и не откажешься.

Сурово глядит из-под лохматых бровей, над опустившимися к самому кончику носа, железными очками, и чувствуешь к нему великое уважение. Все книги знает! Всегда что-нибудь толстое читает под своей лампой. Разговаривает с солидными господами про «Историю цивилизации в Англии» и называет много незнакомых фамилий. Я уже тогда, маленький гимназист, знаю, что есть Спенсер, Мингле, Шлоссер, Дарвин и Бокль. Я, конечно, все это буду читать, попрошу совета у Ивана Гаврилыча. А в годы студенчества… Помню, подмигивает хитро над теми же очками и шепчет таинственно, по-приятельски:

– По старому знакомству, бери на прочет господина Чернышевского «Что делать?». А принесешь, дам… только под секретом! – сочинение Летурно… заме-чательная книга! «Прогресс нравственности»! Цен-зу-ра сожгла… – совсем тихо-жутко говорит он. – Дам тебе почитать. Надо просвещение делать!

Уходят и уже ушли из жизни эти хорошие русские люди, по-своему, любовно и без корысти, служившие просвещению. Сплыл и Иван Гаврилыч. Живет где-то на здешней окраине, я знаю. Мучается застарелым ревматизмом. Уже больше часу брожу я по этим тупичкам и закоулкам, где у него – свой домик. Он мне не нужен, но раз я попал сюда, – хорошо бы найти, вспомнить далекое прошлое… Я читаю ржавые вывесочки на воротах, отыскиваю какой-то Кривой или Короткий тупик, – не помню. И вдруг совсем неожиданно, в тупичке, я вижу… Иван Гаврилыч! В своей вылинявшей до желтой зелени шубейке, с вытертым лисьим воротником и в валенках, сидит он на лавочке у ворот серенького домика, в четыре окна, на вечернем солнце, под свешивающейся грузной рябиной. Перед ним – трое мальчишек, показывают на рябину.

– Всем по гривеннику и… без разговору!

Вот оно, его увесистое «без разговору»! И скрипучий голос, и острый взгляд поверх очков. Только не с проседью острая бородка, а совсем белая, нос сизо-багровый, старческий, и лицо водяночное.

– Пожалуйте! – с сердцем кричит он мне еще издали, тыча в мальчишек палкой. – По пол-тиннику требуют оборвать рябину!! Вот, мошенники! Сопляки, а… Да я, бывало, за одно удовольствие!..

– На кой нам твои гривенники! Я в очередях рупь за полчаса нащелкаю… – говорит мальчишка в солдатской фуражке, которая пляшет у него на глазах.

– Рупь?! Я вот тебе такой нащелкаю… Ну, вот, последний мой сказ: собрать всю рябину за… шесть гривен… и без разговору!

Мальчишки, наконец, соглашаются и лезут на рябину. Я напоминаю Ивану Гавриловичу, что так и так. Он приглядывается и как будто припоминает. Но он все же рад, приглашает присесть на лавочку.

– Так, так. У меня покупателей… и не сосчитаешь. Три профессора теперь стали… учителя есть, директор гимназии. Есть люди знаменитые. Поработал в лавочке церкви и отечеству на пользу, – как говорится. А, припоминаю! – говорит он, приглядываясь, – Эге, седеть начали… Ксенофонта-то? Так это вы мне, значит, эту «Сакру физику»-то продали, редкостную-то? Помню. Дело прошлое, нажил на ней пару четвертных… Ну, теперь помню.

Пусть нажил, но тогда эта «Сакра-физика» чудесно выручила меня. Я смотрю на Иван Гаврилыча, – и мне грустно. Если бы опять быть тем, далеким, не знающим жизни, стоять перед ним в темной лавочке, и ждать великого, радостного, таящегося в этих пыльных грудах! Сколько впереди лет, сколько еще узнавать нового! Сколько надежд чудесных, которые прекрасно осуществятся!

– Мошенники… – ворчит Иван Гаврилыч, следя за мальчишками. – Сучья не поломайте! Бывало, за две-то копейки «Светлый день» увидишь! А ценишь-то как… На рупь-то-другой книг-то сколько накупит, да драгоцен-ных! Мыслей великих почерпнет! А эти вот теперь швыряются на всякое дерьмо, прости Господи! А то в оборот пускают, перепродают. Такой-то разврат пошел… С этих вот пор спекуляцией занимаются. Такой пример. Бывало, мальчишка в лавке у меня трется, зажмет две копейки в кулак, – и «Бабу-Ягу» ему, и «Яшку», и все чтобы. А я у этих книжки за цельное лето в руках не видал. А энтот, вон, в картузе-то, вчера на целковый на цельный патоки достал, стрескал. Жульничают… Возют мимо нас торф, так они кирпичики по два, по три с возу… в лавочку волокут, продают. Кто чем!

– Ну, они не виноваты, – говорю. – В наше время другие условия были…

– А что? Плохо, что ль, было?! Книжное дело взять… Тогда подстрочники или конспекты эти… за редкость были! Ну, и гимназист был настоящий. Трудящийся был гимназист-учащийся. И студент был настоящий, твердый студент. А теперь все нашеромыжку пошло. Теперь вон, будто, и на задачник подстрочник составили… За две копейки весь тебе университет! Вот год от году больше хулиганов и выходит. И в интеллигенции вашей много хулиганов пошло! Книгу забывают, мысль-то…

– Эге, старые-то дрожжи…

– Понятно, я книжный человек. Книга-то тогда веская была, из тряпки, вечная. А теперь из всякого… делают, на три дня. Бывало, чтобы постигнуть, ну… как там история, хоть бы куль-ту-ры!.. Или государственное право, так – как? Прочитает капитальную какую книгу, да не одну. Историю революции, например… Карно ли, или Мишье… или самого Шлоссера, «История XVIII века»!.. – он подумал, поглядывая на рябину, где уже дрались мальчишки и сыпали на нас ягоды. – Или еще капитальней, да в подлинниках… Мишле там, или господина Тьера! Вот он и знал всю суть идеи и развитие жизни! Поучительно! Он и ошибется меньше, если на практике проводит. А теперь, – ухватил брошюрку за гривенник, – такой же, как и он, невежа написал за час с подстрочников, – думает: все узнал, могу! И выходит жульничество.

– Ван-рилыч, больно высо-ко! – кричат с рябины. – Все обирать не стану, прибавляй двугривенный!

– Вон! Все вон!! – вскакивает Иван Гаврилыч, и машет палкой. – Духу чтоб!..

– Черт с тобой, ладно…

– Душу вымотали окаянные! Вчера курица пропала… третья курица пропадает. Голубей прикармливаю, живут у меня в сарае… выхватил кто-то… Говорят, в трактир к Зайцеву проволокли по двугривенному. Ничего святого нет, и родители не воспитывают. Мужик… он в деревне за это шкуру спустит, а вот наши… Так вот. Раньше книгу уважали, чли! Бывало, студент какой бедный… чуть не рваный, а как схватит уважаемую какую книгу, – руки затрясутся! Обдунет ее, чуть не лобзает от чувства. Чли книгу! Вижу, прямо страдает, вертит ее, из-за гривенника торгуется, последний у него… так даже приятно смотреть. И скинешь, по своей цене отдавал, – с другого выберу, а этому дам за его уважение. Последнее, как Богу на свечку, отдавали! И душа у него была серьезная и чистая. Ему и-де-я, – грозит Иван Гаврилыч пальцем, – дорога и внятна, и он за нее… Моих покупателей, ежели хотите знать, двоих повесили!.. – понизил голос Иван Гаврилыч. – И по идее, а не для улучшения обихода, чтоб пожирней кусок съесть. Его ни за какие деньги купить нельзя было, старого-то студента-интеллигента. Уж он ежели книгу стоющую прочитал, которая вес имеет, – как съел все равно. Она у него вот тут застряла, так с ним и пошла в могилу. Сурьезность была! А теперь… Отчего это, скажите, такое – разных провокаторов развелось?! А оттого, что тут, в душе-то, ничего нету. Настоящего Бога нету! Подменили его пустыми словами, а души-то, кусочка души не дают. Та-ак, нахватает с ветерку вполуха, узнал для разговору, – могу! Образования душевно-нравственного не прикопил, поманили сотнягой, – и оптом, и в розницу торгует чем угодно. Помню, как это… господин Некрасов, кажется, изволил написать:

 
И много Понтийских Пилатов,
И много, проклятых, – что ли…
Иуд Отчизну свою распинают,
Христа своего продают!
 

– Однако, плохо же вы настроены, Иван Гаврилыч!

– Что делать, так гляжу-вижу. Пусть я книжный человек, – я горжусь, что знаю! Я более сорока лет жизнь по книгам проверял, недаром в лавочке высидел вот болезнь. Вот тут ко мне сходятся; летнее время, толкуем. Говорят, – тут рабочие больше, с механического заводу… – как мы чисто революцию-то сделали! Говорю им: «А не вы, други мои, сделали!» – «Как так не мы?!» – «А так. Исто-рия сделала, история развития мысли и культуры!» Ну, и про исторический ход им начинаешь, и про идеи, как закономерность исторического развития… И, – говорю, – революция не сделана, а идет своим ходом. И будет падать и возрождаться, может быть, еще полстолетия! Страсть серчают. Ну, хоть бы кто из них прочитал одну-другую путную книгу, по истории там или по социальным вопросам!

Что такое «государственное право», – не знают! Спрашиваю: Бокля читали, «История цивилизации в Англии»? – «Нам про Англию не требуется!». Ей-Богу. Карлейля читал? – Нет. – Спенсера читал? – Опять – нет! – Господина Ключевского, нашу славу, читал же? – Нет!! – Ну, так, может, господина Чупрова, «Политическую экономию» читал?! – Мы этого вот читали. – Какая цена? – Сорок копеек. – Ну, – говорю, – мне с тобой разговаривать не приходится, раз ты подстрочники только знаешь. И не смей говорить со мной и другим проведывать, раз ты только на сорок копеек знаешь! А каждый все государственные вопросы живым манером решает. Мимо книжной лавки проходил, – все и знает, что в ее книжках напечатано. Спрашиваю: «Вот все про капитал рассуждаете… а теорию и практику денежного обращения понимаете, как суть хозяйственной жизни государства?» – «Не заливайте, – говорят. – Это вы, – говорят, – нарочно так говорите, чтобы прославиться ученостью!». Возьмите их! – «Да, – говорю, – я не достоин, как говорится, ремня обуви у настоящего-то ученого развязать, а не то что!.. Что, можно алгебру или высшую математику, интегральное исчисление постигнуть раньше арифметики?» – так еще спрашиваю. Отвечают: «Арихметика в математике никакого значения не имеет!» А?! А всю политику знает, и все учеты прибылей может установить… Глядеть неприятно.

– Чего же вы хотите? Конечно, рабочий народ не мог получить знаний… сколько даже неграмотных совсем…

– Так не самоуверничай! А узнавай, вдумывайся, разбирайся! Тут ведь не об его кармане дело идет, а обо всей России! Должен же он понимать, что жизнь теперь сложная штука: чкнул в одном не так, – все захлеснулось! А руководители?! И тут вопрос. Руководители! – Не ломай сучья, дьяволята! Что вы, на смех?! Сейчас слезай! Без разговору! – закричал Иван Гаврилович и опять успокоился, – устал. – Руководители… Какую же ответственность должны нести и какой для этого талант иметь! С самым широченным даже образованием быть! А не по рабочему только вопросу! На «Капитале» Маркса да на разных конференциях далеко не уедешь, нет! Знаю я французскую революцию. Читал газеты, вижу: копию снимают.

– Ну, вы немножко преувеличиваете…

– Ни-чуть! Даже слова те самые! Совсем мы нищие, своих даже слов не можем придумать. «Знать – это уметь предусмотреть!» – сказал великий ум французского народа, господин Монтескье! Я его пять раз прочитал с наслаждением. «Дух законов»! а по-французски – «Леспри-Делуа»! Раз, – говорит, – республика, то… – подумал, вспоминая, Иван Гаврилыч, – что? То необходима страшная любовь к отечеству, а не к одному какому классу! Монархия держится на чести, деспотия – на страхе. И ни одно государство не может удержаться на… жадности! И еще на равенстве надо. Но как понимать это равенство? Значит, надо уметь все предусмотреть. А то и выйдет, как филин у Ивана Андреича Крылова: в темноте-то еще показывал дорогу, а как солнышко взошло, – и капут.

– И вы это всем говорите?

– А чего мне бояться! Я старого режиму не боялся, всякими книгами торговал. И обыски делали, и в участок сколько раз таскали. Я как газету получу, так и начну им лекции читать: тут соврали, не досмотрели… тут опять соврете. Сердятся. «Буржуй вы», – говорят. – «А, – говорю, – раз вы меня ни историей, ни наукой о государстве не можете опровергнуть, потому что вы ничего не знаете по бедности вашего ума, то вы можете с завода вашего принести кувалду и убить меня сразу, раз вы думаете, что это и есть доказательство». – «Это, – говорят, – глупо». – «А сказать буржуй не глупо! Опровергайте меня данными неоспоримой науки! А сперва прочитайте… – список им книг я приготовил! Сорок три книги вышло! – И то, – говорю, – только-только немного понимать будете, как все равно приготовительный класс». – Одному слесарю дал-таки «Дух законов» на прочет. Всегда при себе держу. Прочитал, приносит. «Чисто, – говорит, – я на небе побывал, хоть и трудно спервоначалу было. Какая, – говорит, – симпатичная книжка!» – Сам их жалею, все понимаю… И не виню их. Темнота наша проклятая. Но только разврат иде-от… куда приведет – не скажу.

– А вы вот лучше скажите, как у нас тут в округе…

– Хорошего нет. Говорю: спекуляция и спекуляция, как отрава. Вон, домик голубой, внизу – квартирка. Ходила за тридцать два. Приходит Коленкор – зовут его так… раньше коленкором торговал, говорит: сымаю квартиру, но только извольте мне вмазать котел. Для чего вам котел? Говорит в открытую: для варки одного полезного напитку. В таком случае, говорит, заплатите за квартиру сто рублей! Снял!! И вот сижу и гляжу: как он с полезным напитком орудует. Как праздник, – извольте поглядеть на красоту пейзажа. По восемь рублей ему за бутылку платить. Которые книг покупать не желают и познавать. И вот почему я с рябиной этой вожусь?.. А вот. Заявляется вчера ко мне этот Коленкор, – продайте мне вашу рябину по полтиннику за фунт! Вот и велел обирать… Вы что думаете, – ему? Нет, боюсь, как бы ночью сам не обобрал для напитку. Запарю в горшке, сам есть буду.

– Ну, тут особенно уж отчаиваться…

– Общее падение! Жадность, спекуляция! – даже стукнул палкой Иван Гаврилыч. – Если припомнить падение нравов в Римской империи… какая судьба ждет наше государство! Такое подошло время, что все заторговали. Капиталисты с бешеными барышами безобразничали и прибавками швырялись, и сами себе в карман с государства… так теперь все, все и не только с казны, а с друг дружки. Со всех! Общая свалка! Рвут и рвут, как перед потопом! Старушки, богаделки… и те! Сахарок сберегают и по три целковых дерут! Эти вот сопляки в очередях места продают, какие-то папироски фальшивые набивают из мать-мачехи, чуточку табачку из окурков и – вали!

– С лебедой лучше! – кричит с рябины голос. – Вчерась барину одному полсотни продал за три рубля с полтиной. Дал настоящую пробануть… Сдуть бы с черта пятнишницу!

– Мирониха по четыре продает, из этого… из березового листу с махоркой мешает, духа еще… – перебивает другой голос.

– Вот! Кругом воровство: тряпка – тряпку утащут, метла – метлу, и не ставь. Зима придет – дом растащут по бревнышку.

– Сады обязательно будем вырубать! – упало с рябины.

– Топиться надо.

– А девки! – махнул Иван Гаврилыч палкой. – Каковы наряды! Шали – по пятьдесят, башмачки – по восемьдесят рубликов и не почешутся. Есть ведь по полтораста, по двести получают, больше! И откуда только берут! Книжку-у? Шутите… И газет не смотрят, а… А соблюдение себя… – понизил голос Иван Гаврилыч, – даже под моими окошками проспект по ночам! Ну?! А как эти оклады отменятся? А ведь отменятся! Ведь с концом войны сколько предприятий прикроются, да с трамваем их мужской элемент выпрет, – куда? А нарядов и сладостей она уж попробовала. Куда ей, какая дорога? Погодите-с. Не частности. Везде, всюду. Мы еще этой самой статистики не имеем. Статистики таких болезней и младенцев, живых и мертвых. Ведь есть тут дамы, мужья которых там… а они, эти дамы, по паре иногда кавалеров содержат. Ведь из копеечек рублики, из капелек – океан. А я и из своего тупичка все вижу. Общественная нравственность! Вот она, распутица-то когда наступает! Да не возражайте! Книги об этом надо писать! Вот у меня жилец, слесарь. Красная ему цена была рубль семь гривен. Ну, по нынешним деньгам – пять-шесть кладите. Восемнадцать рублей охватывает, а понатужится – и четвертной за день! Хорошо?

– Ему, конечно, не плохо.

– Нет, именно ему-то и будет плохо. Потом. Ему, вон, теперь чайку на Воробьевке попить, да семь красных в вечер бросить – плевать. Намедни вон праздник был – гуся да утку жарил, да ветчины, да спирт покупал по рецепту… Ведь, это, чего стоит? Ах, вы, ей-Богу! Да ведь ему потом-то захочется? Ведь уж привычка, ведь бюджет-то гнать надобно будет? Значит, уж нечего разбираться в средствах. Об отечестве-то, которое не выдержит таких цен, будет он рассуждать? Соблазн! Для правильной жизни государства этот азарт полезен? Он вон гуся с уткой ест, а меня, не прожевавши куска, буржуем лает! А я с него за комнату двадцать рублей беру, чего весь его гусь с уткой стоит! Я – буржуй! Я картошкой живу, я вот с «народного-то просвещения» всего и сколотил этот домишко и живу от двух комнатушек. Обидно и за жизнь больно.

– А у самого-то кур сколько! – опять упало с рябины.

– И это на десятки лет пойдет, эта зараза. Почитайте французскую революцию, сколько десятилетий прошло… Но там такого падения не было, такого азарту и забвения. Все торгуют, – кто чем. А проституция… А церкви пусты. Солдаты из лазаретов заторговали. Текут бумажки. Ну, скажите, какая же охота выполнять государственное дело?! Эти бумажки даже интеллигентных людей с пути сбивают. Ну, кому сладким покажется после эдакой-то благодати, когда в день по красненькой торговлишкой насшибает, идти за соху, в деревню? А ведь тут сотни тысяч, миллионы по России! Статистику прикиньте. Какое разложение вглубь пойдет! Труд я уважаю. Но вот вам опять пример. Парнишка есть тут, гимназист. Ему бы уроки учить, книги бы солидные читать летнее время, – состоятельных родителей сын, – поступил в продовольствие, марки эти выдавать, что ли. Полтораста рублей! Разврат! Швырянье народных денег! Что он там за полтораста напродовольствует, – не могу сказать, а вот каждый Божий день в час ночи возвращается из театров. Завел шляпу, галстук, – фуражка ведь у него есть, у сукина сына! – Ведь он эту шляпу сожрал ни за что… полтораста рублей отнял ни за что, а намедни гляжу, – на извозчике с девчонкой катит.

– Это он с Манькой с Зацепы путается, конторщиковой женой… – опять загадает с рябины. – За духи двенадцать рублей заплатил…

– У-у… – хрипнул Иван Гаврилыч. – Будет он Бокля читать! Как у господина Некрасова… про бинокль замечательно верно!

В голубом домике, у Коленкора, открылось окошко, потом захрипело, заворчало и истомный женский контральто расслабляюще вылил в падающий вечер:

 
Да-айте-э мы-не-е… на-сыла-жде-э-ньэ-…
А-ах и да-ай-те мы-не-э… упи-иться любо-о-вью-у…
 

– Вон он, змей-то, где! – ткнул Иван Гаврилыч к окошку. – Помолиться станешь на ночь, а ту-ут! Упиться дайте!

И упиваются.

– …Ах, дайте мне убиться морковью-у! – по-кошачьи заорали в три голоса с рябины.

– А сколько по разным местам всякой саранчи! Ведь повсюду бумажный дождь сыпучий! И все требуют! Требую – и конец. А попробуй, скажи, что государство вот… Такие-то гремучие слова!..

– Ничего, Иван Гаврилыч. Перекипит, сплывет пена…

– Что пена! Разве не чуете? Приди, помани какой, пообещай жизни лучшей, заворожи словами, – шваркнутся и своих выдадут с головой, кто из идеи действительно. Уж раз тут нету, все с ветру, да для гуся, – прочности быть не может. А ведь те-то… те-то за великие идеалы умирали! А вот соседи-то мои милые, – очертил он палкой, – какие идеалы имеют? Слесарь вот мой. Гуся жарит – и хорошо. Так и говорит: гуся от меня не отымут! Теперь кто его этой благодати лишит, – первый враг. «Я, – говорит, – кровью революцию добывал!» Гуся он добывал! – стукнул Иван Гаврилыч палкой.

Мальчишки спустились с рябины и принялись подбирать кисти. И вдруг набежал топот и визг с улочки, и в тупичок ворвалась стайка ребятишек.

– Васька-Черт! Васька-Черт! – визжали они отчаянно и скрылись за угол.

– Ван-рилыч!!! – крикнули враз испуганно собиравшие рябину и полезли под лавочку.

Похрамывая, выбежал в тупичок парнишка лет 12-ти, в солдатской гимнастерке, размахивая финским ножом.

– Стой, мерзавец! – загремел Иван Гаврилыч, поднимая палку, – в участок сволоку!

– Попробуй, подойди, черт толстопузый! – вызывающе крикнул Васька-Черт, размахивая ножом. – В пузо-то всуну!

И заковылял в улочку.

– Вот она безотцовщина-то! На всех страху нагнал, подлец. Забрали за воровство в титы, мать взяла на поруки. Вот и… Всем мальчишкам оклад налога сделал, чтобы по гривеннику ему приносили в день за защиту. А то, – говорит, – зарезать мне кого – раз плюнуть. Ну, куда ни гляну…

– Мы его подстерегем, камнем голову прошибем… – сказал один, выбравшийся из-под лавки.

– А то Мишка у брата-мильцинера револерт утащит и… Я простился: уже темнело. Когда я выбрался на новую стройку, по земляному, еще не замощенному тротуару, густо гуляли пары, пары, пары. Из одинаковых окошек домов, где жили тоже, должно быть, одинаковые люди, ржавыми голосами надсаживались граммофоны, граммофоны, граммофоны… Но все их арии, песни, дурацкий хохот и визг покрывал один подлый мотив развратной бабы, от которого не было сил отмахнуться: он въелся в самую середину мозга и кричал истомно:

 
Ах… да-а-айте мы-не-э… насы-ла-а-жде-энья-а…
 

Стало легче: подавил его успокаивающий перезвон часов старого монастыря.

Август 1917 г.

(Русские ведомости. 1917. 3 сент. № 202. С. 2–3)


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю