Текст книги "Земная твердь"

Автор книги: Иван Акулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

V

За окнами – просторы Урала. Дали раздвинулись, будто воздух здесь стал прозрачней и светлей. В долинах рек – леса, от насыпи до горизонта в синей дымке – леса, леса и леса.

Порой из-за деревьев, как любопытный ребенок, выбегал огонек, чтобы поглядеть на поезд, за ним еще два, три, десяток, и вдруг в половодье огней разметывался город.

К станции Богоявленской комсомольцы подъезжали утром. В вагоне суета, шум, сборы.

– Вот и приехали, – весело объявил кто-то.

– Боже мой, лесище-то – ужас, – вздохнул другой голос, девичий.

Поезд остановился на небольшой станции. Далеко вправо и влево от железнодорожных путей навалены горы бревен, брусьев, досок, горбыля, шпал, дров, кучами лежат обрезки, сучья. Над всем этим маячит долговязая рубленная из кругляка сторожевая вышка. Где-то за курганом свежих опилок пронзительно, как поросенок, схваченный за ухо, визжит дисковая пила, тарахтит движок и вперегонки цепко тяпают топоры.

Только-только распахнулись двери, как в вагон хлынул и заполнил его приторно-сладковатый запах древесного гнилья, смолы, несвеже разделанных огромных лесин.

Приехавшие шумно рассыпались по полустанку, тащили свои пожитки на деревянную площадку у станционного домика, привязанного нитями проводов к высокому столбу, на котором прибит наскоро написанный желтыми, с подтеками, буквами лозунг: «Привет вам, молодые лесорубы!»

Встречать новоселов привалили все жители пристанционного поселка. Был тут и директор Богоявленского леспромхоза Поликарп Фролович Кузовкин, грузный мужчина, с большим добрым лицом. Он чутко приникал к разговорам ребят, перехватывал их вопросы и отвечал им. Молодежью остался доволен. Щерился в одобрительной улыбке и говорил, обращаясь к мастеру молодежного участка Крутых:

– Вот таких мы и ждали. Гвардия. Верно, Тимофей Григорьевич? Теперь ваш лесоучасток должен быть по всем статьям передовым. Так, что ли, мастер?

– Говорю, что голой рукой участок не тронь сейчас, – в тон директору отвечал Крутых и, сдернув с головы фуражку из черной кожи, старательно вытирал лысину застиранным платком. Глаза его нетерпеливо глядели в сторону сторожевой вышки, где на лежневке должны были появиться автомашины. Но там было пустынно.

– Что же с ними случилось, а, Поликарп Фролович? Неужто опять лежневка провалилась? Как вы сказали? Все может быть? И я то же говорю.

– Конечно. Эти таежные болота город засосут и поглотят. Ты пойди, Тимофей Григорьевич, в экспедиторскую – звони еще на участок.

– Слушаюсь, Поликарп Фролович, – быстро, по-медвежьи косолапя, Крутых укатился за штабеля неошкуренных бревен. Вернулся скоро и шумно объявил:

– Говорят, что идут. Давай, ребята, трогай к вышке, а там по машинам и – домой.

Солнце стояло уже высоко, и туман, запутавшийся в вересковых кустах на просеке, мягко розовел в солнечных лучах. Пригревало. Отошедшие с ночи комариные легионы яростно жгли лица и руки, прокусывали чулки на девушках и травили кожу беспрестанными уколами.

К диспетчерской, домишку с односкатной крышей, приткнувшемуся к длинным ногам вышки, подошло несколько грузовых автомашин. Владимир увидел их, схватил свой чемодан, гитару и бросился бежать, предупредив Зину:

– Ты двигай помаленьку, а я местечко у кабины займу: там меньше трясет. Надо думать, какая тут дорожка.

Он торопился. Громоздкий чемодан кривобочил его, сбивал на мелкий шаг.

Зина подняла свои вещи и пошла следом. Но через десяток шагов выдохлась. Пальцы рук онемели и сами по себе выпустили тяжелую ношу.

«Убежал зачем-то, – почти заплакала девушка. – И мама тоже хороша – насовала всего. Не хватает еще чугунной сковородки да утюга. Майся вот».

Чуточку передохнув, она снова подняла свои два чемодана, сумку, сетку, сверток и снова, сделав дюжину шагов, остановилась. По щеке девушки скатилась слезинка. Первый день и первая слезинка на новой земле. А впереди так много дней!

Налегке, с одним вещевым мешком за плечами, догнал Зину Петруха Сторожев. Он заглянул в лицо девушки и укоризненно спросил:

– Пол-Карагая, наверное, везешь в своих сундуках и узелочках?

– А тебе что?

– Мне-то ничего. Ну-ка.

Он плечом оттеснил ее от чемоданов, подхватил их и свободно, легко зашагал по тропке меж пней и ворохов древесного хлама. Она покорно шла за ним, смотрела на его крутой затылок, на большие напряженные от тяжести чемоданов плечи, и в груди ее копошилось раскаяние: «В нем нет ничего хулиганского. Он просто неотесанный парень. И зря ходила я жаловаться на него. Зачем? Как девчонка-первоклассница…»

У автомашины, в кузове которой выше всех маячил Молотилов, Петруха поставил чемоданы на землю и смущенно сказал:

– У вас, у девчонок, всегда почему-то много вещей. Так уж, видно, и должно быть.

Ничего не ответила Зина и глаз не подняла на парня. Когда он пошел в хвост автоколонны, Володя ему вслед посмеялся:

– Эй, Петруха, мерси.

– Хлебай на здоровье.

Устроившись у кабины рядом с девушкой, Владимир поинтересовался:

– Ты просила его помочь, да?

– А что?

– Сторонись ты его – темная личность.

Мчится колонна автомашин по деревянному настилу – лежневке, увозя молодежь на лесоучасток. Они поют песни, и глухой лес затаенно слушает их.

Вот она, дремучая тайга, которую знали ребята по школьным учебникам да книжкам краеведов. Все вокруг дико, чуждо человеку. Стволы деревьев, будто от холода, укутаны мхом-бородачом. Сосны – что свечи. Высоки и прямехоньки: каждую клади в сруб с двадцатиметровым прогоном. Часто лежневка пересекает заболоченные гари с прошлогодними будыльями камыша и жухлых стеблей иван-чая. Вековые деревья вместе с разлапистыми корнями вывернуты из земли и набросаны одно на другое. Какую же силу должна была иметь бушевавшая стихия, если она сумела заматерелые кедры переломать, как спички, и нагромоздить из них такие костры, что подступиться к ним нет никакой возможности! Право же, легко подумать, что по лесу с косой прошелся великан и, развернув богатырские плечи, под корень снес таежные урманы.

Страх и тревогу навеяла лесная дорога на Зину Полянкину. Девушке снова хотелось плакать о своей жизни, которая с этого дня на веки вечные отдана ею во власть дикого леса. «Навсегда, навсегда, навсегда», – твердил Зине чей-то голос. Она упорно пыталась понять, почему же в такой нелегкий час ее товарищи и подруги беззаботно поют? «Таятся в песне», – просто объяснила себе девушка и немного успокоилась.

Пока ребята разгружались и мылись на берегу Крутихи, мастер Крутых метался по поселку, ежеминутно вытирая потеющую лысину. Он побывал в бараках, приготовленных под общежитие, в конторке, всегда пустующей днем, в только что срубленной бане и наконец пошел в столовую. Хотелось Тимофею Григорьевичу показать новоселам свое хозяйство в лучшем виде. Закончив осмотр, он пригласил молодежь в столовую. Шагал впереди всех, обдумывая речь, которую собирался сейчас сказать.

Владимир и Зина сели рядом, на углу длинного, наспех сколоченного стола. От досок его, выструганных кое-как, пахло новизной.

Столовая – просто времянка из теса, без пола и рам в окнах: столы вкопаны прямо в землю; с кухни в щели переборки валит дым. Зина смотрит на все это и не верит, что останется здесь жить навсегда.

Пока накрывали столы, молодежь расселась и притихла.

Крутых вытер лысину, зачем-то долго разглядывал свои широкие короткопалые кисти рук и уже потом, давясь волнением, попросил:

– Ребята, давайте потише, – откашлялся и продолжал: – Прибыли вы к нам, ребята, я говорю, в самую горячую пору. Впереди лето. Очень кстати. Здесь мы будем основывать новый лесоучасток. Назван он вашим именем – Молодежный. Тут пока, я говорю, вековечная тайга. Три барака вот поставлено да десятка полтора домов – вот и все. Уж вы сами постепенно срубите себе настоящее жилье, клуб, пекарню, магазин, столовую… На трудное, я говорю, но хорошее дело приехали вы. Руководители леспромхоза надеются, что вы с честью справитесь с заданием.

– Будьте спокойны. Наши ребята все сделают, – выкрикнул Молотилов. Голос его прозвучал в тишине смело и убежденно. В столовой всплеснулись хлопки – правильно сказал парень. Зинино сердце захолонуло от радости: как надежно и спокойно ей с таким другом!

– Хороший ты, Володя, – украдкой шепнула Зина Владимиру и – будто качнул ее кто – ласково прижалась плечом к его руке. Никакие беды не страшат ее теперь. Она весело оглядела ребят и вдруг увидела Сторожева.

Ссутулившись, сидел он в тени створки открытых дверей на кухню и, положив обе руки на стол, медленными движениями пальцев разминал папиросу. Перед ним стояла алюминиевая миска с нетронутым борщом. Он исподлобья глядел на Крутых и будто собирался сказать ему что-то, как всегда, дерзкое.

Тимофей Григорьевич, рассказывая о делах на лесоучастке, пытливо ощупывал ребят своим острым взглядом, словно хотел запомнить каждого с первой встречи.

– Может, у кого вопросы будут? – вытирая лысину, спросил он у ребят. – Давайте по-свойски.

– У меня вопрос, – Сторожев бросил на стол нераскуренную папиросу и встал, руки опустив в карманы брюк: – Вот вы говорите, что у вас нет жилья – это понятно. Но почему же у вас нет приличной посудины для еды?

Слова Петрухи прихлопнули поднявшийся в столовой шумок. Ребята удивленно переглянулись, молча спрашивая друг друга: зачем же он лезет с такими вопросами? Крутых, не ожидавший такого оборота беседы, тоже растерялся. А Сторожев поднял над столом свою миску, измятую, как бросовая жестянка:

– Вид – куда ни шло. Но она же течет в три ручья, Крутых подошел к Петрухе и с неудовольствием глядел на миску и растекшийся по столу борщ. А чей-то девичий голос возмущенно выкрикнул:

– Всю встречу испортил!

– Вот выбросило его…

Как осиные укусы жалили Петруху слова товарищей. Он это предвидел и не хотел соваться с вопросом, да какое-то непонятное упрямство подняло его из-за стола и заставило говорить. А теперь вот кипит в нем все. Взять бы сейчас эту злополучную миску и раздавить в кулаке, шмякнуть об пол, чтоб ничего от нее не осталось.

– Ну чего все-то зарычали, – огрызнулся Петруха и упрямо добавил: – Сказал, что думал.

Осуждающе и злорадно глядел на Петруху Молотилов.

– Я же говорил, что Варнак спасует перед первой трудностью. Вот – полюбуйся. Ему, видите ли, сервиз надо подать. Но ничего, – заверил он Зину, – жизнь причешет этого углана.

Бодрое настроение ребят было измято. Всем стало неловко. Ребята жалели Тимофея Григорьевича: мастер мотался, может, день, а может, и неделю, чтобы лучше, теплее принять новоселов. И получил за все свои хлопоты такую грубость. Как и чем стереть эту грубость Сторожев а?

Все поглядывали в сторону Покатилова, начальника штаба. А у того кусок поперек горла встал. Он ругал себя последними словами за то, что был не решителен в горкоме комсомола, не отбился от этого Сторожева. А теперь он может натворить такое, что и весь отряд не разочтется. Надо что-то делать.

Виктор сердитым движением руки отодвинул от себя миску и встал. Он не знал еще, с чего начать, и по-мальчишески краснел на глазах у всех.

– Ребята, – сказал он в тишине, – поведение Петра Сторожева надо обсудить сейчас же. А вас, Тимофей Григорьевич, просим присутствовать и сказать свое слово. Я должен сказать вам, ребята, что на Петра Сторожева еще в дороге поступила жалоба. Он грубыми словами оскорбил девушку и вообще вел себя нетактично. А сегодняшний факт? Что это? Так могут поступать только… – Покатилов замялся.

– Скоты, – громко подсказал Молотилов.

– Даже и слово-то сразу не подберешь, – продолжал Виктор. – Мы ребята, должны пресекать факты недисциплинированности, грубости, нетоварищеских отношений. Мы все осилим и победим, если у нас будут порядок и крепкая дружба. Говорите, ребята.

Ия Смородина и Миля Калашникова горячо осуждали Сторожева за грубость, а Владимир Молотилов даже сказал:

– Сторожеву чуждо чувство товарищества и дружбы. Но, если ему не дорог наш коллектив, мы не держим его. Пусть едет обратно.

Взял слово Тимофей Крутых. Он пристально поглядел на Петруху, занес руку над своей лысиной, но вспомнил, что не достал платок, полез в карман и начал выступление:

– Я говорю, вы очень правильно поступаете с хулиганами. Просто здорово. На первых порах в этом отношении можно и перегнуть – во вред не будет. Чем туже, тем лучше. Я не знаю этого человека, но, по-моему, парень он – ухо с глазом. И думаю, будет правильно, я говорю, отправить его назад. Пусть другим будет неповадно мешаться под ногами боевых людей.

Но парни зашумели. Предложение Молотилова и мастера показалось им слишком уж нелепым. За такой пустяк и выгонять парня. Парень-то свой, рабочий. Виктор Покатилов думал так же. Он понимал: все впереди. Всех впереди ждет трудовое крещение. Посмотреть на человека будет еще время. Предупредить надо на первый раз.

Так и сделали.

VI

Весь день в голубом небе плавилось по-весеннему ослепительное солнце. В жарком лесном безветрии воздух перекипел с хвоевой смолью, насытился ею и обещал долгое вёдро. Но вот в сумерки, в пору рождения звезд, грянула над поселком лесорубов гроза, на редкость лютая.

Уже давно за полночь, кромешную темноту все разят и разят молнии, сердито бухает гром, молодой ливень усердно полощет деревья и осклизлую землю. Река Крутиха неистово бьется в берегах, бурлит, шумит, вздуваясь, как в паводок. Лес по ту сторону ее, черный и страшный, надсадно вздыхает. Где-то совсем рядом в надломе скрипит матерая лесина: хры-хры; пауза и опять: хры-хры. Вот так и кажется, что какой-то большой и неуклюжий зверь заблудился в ненастной ночи, смертельно устал барахтаться в зарослях и мягкой лапой ощупывает стены барака-времянки: отдохнуть просится в сухое место.

Когда налетал порыв ветра, в барак пробивались капли дождя и дробно сыпались на цинковый бачок для питьевой воды, поставленный на чурбан у самой двери.

Петруху Сторожева одолевали думы на новом месте, и не спалось потому – хоть глаза сшей. В противоположном углу тоже перешептывались.

Усердно, как молодой дятел, долбит и долбит ливень крышу и стены барака, и все-таки сквозь плотный шум его – кажется Петрухе – сочатся потаенные слова:

– Смоется этот Сторожев с участка. Вот увидишь.

– Почему ты думаешь?

Ветер с размаху швырнул на барак тяжелую охапку дождя, и шум поглотил ответ. Через минуту опять:

– Пусть смывается – немного потеряем.

«Может, и в самом деле смыться, – уцепился Петруха за мысль. – А куда податься? В Карагай же обратно не поедешь: Клюев прямо сказал: «Назад – не моги». Вот и все. За ребят он советовал держаться. Попусту, конечно, Евгений Николаевич слов не стал бы говорить. Значит, видел, что есть тут хорошие люди. Стало быть, приживаться возле них как-то надо. А пойди приживись, если на участке будут верховодить такие, как Володька Молотилов. Нет, добра от таких не жди…»

Только на рассвете сон смирил Петруху. Засыпая, он слышал, как за тесовой стеной барака льется и хлюпает вода. Потом он тихонько вскрикнул, когда в грудь уперся коленом Тереха Злыдень и начал смеяться нехорошим булькающим смехом.

VII

С утра все ушли в контору участка: там расписывали ребят по работам. Барак опустел. Только в углу большой комнаты, на кровати, одиноко маячил Сторожев. Остался. У него будто неотложное дело, надо заштопать рваные носки. Вот и сидит он, тычет иглой – раз в носок да раз в палец. Шьет для видимости: перед глазами дорога вьется. Вчерашняя мысль о бегстве ярко, слепяще горит в мозгу, и не устоять Петрухе перед нею. Отложив носок, неумело стянутый белыми нитками, – черных не погодилось, – Петруха запихал в вещевой мешок пальто – так будет легче шагать по жаре. Кажется, можно бы трогаться, но на крыльце барака тянет кто-то словесную волынку. Дела, что ли, нет у людей?

Петруха примерился к окнам – ни в одной раме нет створок. От последнего окошка вмиг отпрянул: у дверей раздались шаги. Вошел Виктор Покатилов и с порога бросил никчемный вопрос:

– Как настроение, Петр? – И, не ожидая ответа, радостно сообщил: – А я – на трактор. По своей специальности. – И грохая сапогами, рассыпал по бараку мелкую плясовую дробь. Потом, по-мальчишески счастливый, опять к Петрухе:

– А ты куда бы хотел?

«Чего он издевается?» – недоумевая и злясь, думал Петруха и почему-то не мог поднять глаз на Виктора.

– Тю, чудак ты, – захохотал Виктор, – да с твоими ли ручищами браться за иглу? Ты глянь, глянь – у тебя же все руки в крови, будто кур сек. Дай-ка сюда.

Покатилов забрал у Петрухи стянутые белыми нитками носки, с улыбкой повертел их перед своими глазами и вышел из комнаты, а когда вернулся, то объяснил:

– Я поручил эту работу девчатам. А ты для них потом что-нибудь посерьезнее сделаешь. Верно?

– Да ведь носки-то дрянь, – виновато заметил Петруха, – выбросить бы их.

Покатилов сел на кровать против, и Сторожев впервые увидел лицо его близко от себя: в умных глазах парня не было вчерашней строгости, глядели они просто и мягко. Так же просто, тоном давно знакомого он спросил:

– Ты знаешь, куда тебя записали? Не знаешь? А ведь мы зачислили тебя в наш волок, сучкорубом. Все ребята согласились в лесосеку, решили, что и ты туда же пожелаешь. Как ты?

У Петрухи будто камень с сердца столкнули.

– Я что, я как все…

– А сейчас давай в склад за инструментом и спецовкой.

У бревенчатого сруба без окон, с новой тесовой крышей толпились ребята. Некоторые уже примеряли ватники, пробовали кулаки на мягкой одежде, гоготали.

На Петруху никто особого внимания не обратил – это понравилось ему. Стал в очередь.

Выдавали сапоги, ватники, плащи и топоры, тяжелые, тупые, с неотделанными топорищами.

Владимир Молотилов, стоявший впереди, повертел свой топор в руках и спросил кладовщика:

– Послушай, дорогой, а где же у этого топора острие? Не разберу что-то.

Петруха тоже не обрадовался виду инструмента, но, щелкнув несколько раз ногтем по смазанному металлу, громко воскликнул:

– Первый сорт топорики. Сталь!

Тут же в складе, ожидая своей очереди, стоял здешний лесоруб, пожилой мужчина с вислыми татарскими усами. Закрыв морщинистый лоб измятым козырьком зеленой форменной фуражки, он глядел на ребят, внимательно слушал их и иногда улыбался круглыми обветренными губами. Едва приметной усмешкой ответил он и на слова Молотилова, но, когда оценку топорам дал Сторожев, его глаза засветились:

– Ай, дока-парень, – похлопал он по плечу Петруху. – Молодец. В корень глядишь. Это не каждому дадено.

Он хитровато зыркнул на Молотилова и качнул головой.

В общежитии Владимир бросил свой топор под кровать и, взяв гитару, невесело спел:

 
Эх, гитара-утешение, отошла твоя пора:
Нам теперь всего приятней звуки топора.
 

– Кончай петь, – остановил его Петруха. – Пойдем топоры точить.

– Не пойду. У них тут для этого специалист должен быть.

– Его как, этого специалиста, к тебе пригласить?

– Туповат ты, Петруха, на шутки. Тебе бы не топор – язык подточить, ха-ха.

Ребята одобрительно рассмеялись, а Владимир, будто не заметив, небрежно брякнул по струнам своей гитары. Запел.

– Может, еще что-нибудь скажешь? – бледнея, спросил Петруха. И вплотную приблизился к Молотилову.

– Не надвигайся, – гневно бросил Молотилов: – Не надвигайся. Не испугаешь. Хочешь мстить за выступление, да? Коллективу мстишь. Раздавим!

– Подлая твоя душа. И всегда ты увильнешь за чужую спину. Сколько уж я тебя знаю, мерзавца.

– Оскорблять, да? Скажи спасибо, что тебя не выгнали…

Молотилов хотел встать, но Петруха, схватив его за ворот рубахи, рванул на себя и с силой оттолкнул на прежнее место. Парень вместе с гитарой тяжело грохнулся на пол по ту сторону кровати.

В бараке поднялся шум. А Петруха, взяв свой топор, вышел на улицу и закурил. В три затяжки сжег папиросу.

– Эй, парень! А ну, подсоби, милок.

На противоположной стороне узкой и глубокой промоины, у шаткого перехода из жердей, стоял тот лесоруб, с вислыми татарскими усами. На согнутой спине его лежал куль-пятерик с мукой. Одной рукой усатый держал мешок, а другой ворох покупок в грубой желтой бумаге.

– Тянет меня в прорву с этой поклажей: устал уж я, – признался он, когда Петруха перешел к нему. – Ты, парень, вот эту мелочь у меня возьми; тут соль, горох да пряники ребятенкам. А куль-то уж я сам…

Но Петруха бросил топор на землю, перехватил мешок посередке и перекинул к себе на плечо. Потом приказал:

– Возьми топор мой и указывай дорогу.

Они перебрались через промоину, и лесоруб оживился:

– Вот сюда, парень, налево. А теперь по лежневке. Тут рядом. Это баба меня нагрузила. Любит она у меня домопеченый хлеб, парень. И ребятишек к нему приучила. Тяжело? Сейчас уж пришли. Клади на пень. Все. Куда это ты с топором-то собрался? Точить? Понятно. Вон гляди туда, где просека-то положена. Видишь? Там, в ельнике, слесарка. В ней и наточишь свой топор. Вот так. А ты, видать, парень заботливый. Как же тебя зовут? Ага, Петр Никонович? Ловкое имя. А меня – Илья Васильевич Свяжин. Будем знакомы. Работаю я мотористом электропилы. Вот мой домок. Забегай как-нибудь вечерком: блинами хозяйка угостит тебя. Она любит гостей, баба-то моя. Забегай, Петр. Ну, крой, парень, а то слесарку-то на обед запрут: время к этому. До свиданьица.

Приветливый моторист сунул Петрухе сухую, залощенную ладонь и быстро исчез за тесовой калиткой, оставив в памяти Сторожева торопливый добрый говорок.

На обратном пути там, где тропа из слесарки пересекает лежневку, Петруха встретил Зину Полянкину. На ней – темно-синее платье с широким поясом, застегнутым на большую пряжку из кости, легкая косынка на пушистых волосах. Посмотрела Зина на парня грустным взглядом и, будто незнакомцу, уступила дорогу.

– Чего сторонишься? Думаешь, укушу, да?

– Кто же тебя знает, может, и укусишь, – обегая глазами парня, ответила Зина и более дружелюбно добавила: – День сегодня какой-то черный и не охота ссориться.

– Со мной?

– Хотя бы и с тобой.

Часа полтора назад ушла колонна автомашин на станцию Богоявленскую. Со слезами на глазах провожала Зина грузовики, посылая с ними привет всему своему милому прошлому. Шоферы, чумазые и веселые парни, казались девушке очень счастливыми людьми. Они возвращаются в знакомый приветливый мир, где не теснят человека хмурые сосны, наступая на него со всех сторон, где виден разлив неба и много, много свету. А для нее, Зины-баловницы, вся жизнь смоталась в какой-то клубок, и нет у него ни начала, ни конца. Уже давно утих шум моторов, а она все не уходила с опустевшей дороги. В эту минуту криком кричала ее душа о возвращении домой.

– Что-нибудь случилось у тебя? – спросил Петруха.

– Хочется, понимаешь, быть одной. Совсем одной. И обдумать, куда это занесло нас…

Петруху тронули ее хрупкие опущенные плечи, но он сказал строго:

– Ведь знала небось, куда везут, а ехала. Зачем?

– Каменный ты человек. Что говорить с тобой.

Девушка вернулась на лежневку, топнула ногами, сбила с черных замшевых туфель капельки воды и, не оглядываясь, медленно пошла к поселку. Парню показалось, что она плачет. Маленький, беспомощный человек оказался в дремучем лесу – как же не сказать ему ободряющее слово. А какое именно, Петруха не знал. Он крупным шагом догнал Зину и пошел рядом. От ее волос пахнет духами и еще каким-то дурманящим запахом – ему нет названия, он совсем замутил голову парня. Петруха жадно глядит на профиль ее лица, и – удивительно – сами собой срываются с губ слова:

– Ничего не скажешь, местечко не из веселых. И черт с ним. Обживемся ведь как-нибудь. Среди льдов вон полярники живут да живут. А здесь все-таки лес, дорога вот… У меня в башке тоже кавардак.

Она подняла на него глаза, в них трепетали и удивление и улыбка.

Ободренный этим, он сказал полушутя:

– Тут у всех поджилки дрогнули. И черт с ними.

– И у тебя?

Он смутился.

– Я что, мне везде дом. Ты на меня не сердись, что я там, в вагоне-то, лаялся. Вовка меня вынудил.

– Стоит ли вспоминать об этом, – качнув головой, отозвалась Зина. – Надо вот думать, как жить будем. Ведь страшно – куда завезли нас. Горюшка мы тут хлебнем. Если бы увидела моя мама… Ой, не знаю, что будет.

– Когда надумаешь бежать, скажи мне.

– Зачем это?

– Я провожу тебя. Вот честное мое слово. Скажешь, домой увезу. А потом обратно приеду. Думать о тебе буду.

Зина чувствовала, что он не шутит.