Текст книги "Земная твердь"
Автор книги: Иван Акулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)
Будто захлебываясь от волнения, с перебоями звенел коридорный звонок. Рабочий день в институте заканчивался.
Мужчины без видимой поспешности, но и без лишних слов свертывали чертежи, закрывали ящики своих столов и солидно покидали кабинеты. Женщины по звонку хватали рассованные по углам авоськи, хозяйственные сумки, торопливо пудрились, подкрашивали губы и бежали на Пристанскую улицу, где в Карагае сосредоточены самые крупные магазины. Институт пустел.
В лаборатории судоходства дольше всех задерживалась Зоя Яковлевна Вигасова, старший научный сотрудник.
Оставшись одна, она доставала из своей молочно-белой сумочки серебряную пудреницу, медный, под золото, патрончик с губной помадой и круглое зеркальце в перламутровой оправе. Затем долго рассматривала свое лицо в зеркале, усердно двигая тонкими выщипанными бровями.
Вигасовой за сорок. Она худа, плоскогруда, с тонкой длинной шеей. Синие морщинистые мешки под глазами, маленький острый подбородок и тонкий хрящеватый нос делают лицо ее старообразным и больным. Зато одевается Зоя Яковлевна по самой последней моде. Ее платья сшиты из дорогих добротных тканей. Но и одежда не красит ее. Все на Вигасовой будто с чужого плеча.
– Умирает на ней любая вещь, – заметил как-то лаборант Карамышев. – На мою бы Дуську это надеть. Алмазиком бы она прокатилась по Карагаю.
Зоя Яковлевна проходила по улице, прямая и гордая, ни на кого не глядя.
Жила Вигасова на Нижней улице наверху двухэтажного дома. Квартира окнами выходила на Каму. Отсюда хорошо виден весь широкий простор реки с пароходами, баржами и плотами. Над заречьем опрокинулось высокое, ласковое небо: там тоже плывут караваны из облаков и туч. Но в двух комнатах Зои Яковлевны, забитых мебелью, тесно и сумрачно. На столах, тумбочках и буфете монументально утвердилось чугунное литье, безделушки из мрамора и стекла. В массивном шкафу, с гранеными стеклами, стоят объемные тома книг. Кажется, все предметы, собранные Зоей Яковлевной за много лет, окаменели, приросли к своим местам на веки вечные. В комнатах пахнет одиночеством и тяжелой, застоявшейся скукой.
Обычно, придя домой, Зоя Яковлевна надевает халат из китайской парчи и готовит на плитке в передней ужин. Там же съедает его. А потом берет книжку, садится в кресло у окна и читает до поры, пока размышления над собственной жизнью, как речная волна, не заплеснут книжные мысли. Далее Зоя Яковлевна размышляет о себе. Думы эти всегда однообразны, и всегда от них веет безысходной тоской.
На дворе весна. А весной одиночество особенно угнетает Зою Яковлевну. В эту пору у ней начинаются головные боли, слабее бьется сердце, и кажется ей, что жизнь прожита и пришел конец. Прожито много лет без улыбки, песни и друзей.
Иногда ей сильно хочется, чтобы кто-то постучал в ее дверь и крикнул с порога, сокрушая давно поселившуюся здесь унылую тишину.
– Зоя, мы веселиться к тебе пришли. На улице солнце. Много солнца. Вот у нас патефон, вино…
Кто бы они ни были, эти солнечные люди, Зоя Яковлевна приняла бы их, угостила и спела бы с ними: ей тяжело быть одной.
Поднявшись на второй этаж, Зоя Яковлевна заглянула в почтовый ящик, прибитый к дверям, и увидела на дне его белый квадратик бумаги. Вынула – телеграмма:
«Срочно выезжайте. Сестра Дарья Яковлевна утонула. Зотей Коняев».
Зоя Яковлевна вбежала в комнату, упала в кресло и схватилась за сердце: ей не хватало воздуха. Тяжелые бусы, казалось, захлестнули и сдавили горло. Она сорвала их и несколько минут сидела с закрытыми глазами. Веко правого глаза чуть-чуть вздрагивало.
И встало вдруг перед нею ее далекое детство в селе Громкозваново: большая изба на берегу Крутихи, мать, сестра Дашка, сероглазая босая девчонка, в платьишке, перешитом из материной кофты.
Было это давным-давно. Как оставила Зоя Яковлевна родное село пятнадцатилетней девчонкой, так и не бывала в нем с тех пор. Попервости горько тосковала по дому, на все бы рукой махнула – только бы увидеть мать, но нельзя было ей ехать домой: дала Зойка сама себе зарок – навсегда порвать с деревней.
Зоя хорошо закончила школу крестьянской молодежи и по совету учителей уехала учиться в Карагай. Не по годам рослую и не по росту худую девушку встретили в городской школе насмешками. За то, что была она нескладна и угловата, за то, что не умела говорить «по-городски», ее прозвали деревней. Сколько слез и горя принесла Зое эта безобидная кличка!
За горечь, принятую от ребят, Зоя мстила им хорошей учебой, неотвержимо доказывая, что она, «деревня», ничуть не хуже всех прочих. Но вместе с тем самолюбие заставило ее ревностно искоренить в себе все, что хоть капельку напоминало о прошлом. Деревня сделалась для Зои даже ненавистной. Девушка не только не ездила домой, но и письма писала туда по крайней нужде.
Позднее Вигасова несколько раз собиралась побывать на родине, но не нашла времени, да и не было большого желания. Потом умерла мать. Узнала об этом Зоя Яковлевна месяц спустя, потому что была в отъезде, и совсем порвала нити с прошлым. Правда, лет пять или шесть назад от сестры пришло письмо, в котором она рассказывала о гибели в тайге мужа Никона и своем вдовьем житье. Вот и все.
«Боже мой», – вздохнула Зоя Яковлевна, возвращаясь к действительности, и, как постороннему, вслух сказала себе:
– Ты понимаешь, Зоя, что ушел из жизни твой последний родной человек. Ни родства у тебя теперь, ни привязанностей. Наука? Что наука. Ничего у тебя нет.
«Но что же делать? – судорожно спохватилась она. – Что? Не ездить. Дать телеграмму, что выехать не могу. – Почему? Больна? Ложь. Еду».
Директор института, в котором работала Вигасова, жил в доме рядом. Поэтому Зоя Яковлевна торопливо припудрила синие подглазницы и побежала к нему за разрешением на выезд.
Алексей Федорович Молотилов, человек огромного роста, с большими воловьими глазами на крупном лице, поклонился Зое Яковлевне и, откинув лысую голову на левое плечо, сочувственно выслушал ее.
– М-да, печально. Очень даже печально, – отозвался он и, чмокнув губами, умолк, потому что продолжать разговор далее было нельзя. Где-то в одной из комнат большой молотиловской квартиры, сотрясая стекла в рамах, загремел радиоприемник. Алексей Федорович виновато улыбнулся гостье и, открыв дверь, вошел в комнату, откуда доносились звуки марша.
– Понимаете, – с той же извиняющейся улыбкой начал он, вернувшись, – купил вчера приемник, так Владимиру, сыну, понимаете, обязательно надо все из него выжать. Балуется ребенок.
Владимир почти тут же появился сам на пороге двери. По отцу рослый и плечистый, с пухлым, розовощеким лицом, он нагловато оглядел гостью и сказал:
– Вы извините папу, что он не пригласил вас в комнаты. Он всегда рассеян.
– Да, да, – подхватил Алексей Федорович, – мальчик прав. Извините. Желаю вам счастливого возвращения. И не расстраивайтесь очень. Берегите себя.
IXКогда зарыли могилу матери, кто-то из женщин за спиной Петьки жалостливо сказал:
– Мальчонка-то, только подумать, круглой сиротинкой остался.
Давно не слышанное слово «сиротинка» ударило в самое сердце Петьку. Он чувствовал, что на стонущий голос женщины вздохом отозвались все, стоявшие у могилы. И ему теперь нечем защищаться: ведь он, действительно, остался один. У него нет ни отца, ни матери. Ему казалось, что чужие люди с интересом и жалостью разглядывают его, круглого сироту. «Кто это назвал так? Узнать бы и выбить ночью все окна», – зло думал Петька.
Будто через изморось он видел, как несколько черных старушек копошились возле могилы, любовно убирая ее еловыми и пихтовыми ветками.
Среди ползущего бабьего шепота и вздохов Петька больше не мог стоять. Сутулясь и утягивая руки в рукава пальто, он шаг за шагом сторонился людей и вдруг, оказавшись за кустами шиповника, быстро пошел с кладбища. Мысль у него была одна – скорее к дяде Зотею.
– Значит, схоронили? – спросил Зотей, сидя верхом на пороге кузницы. – Прямая была женщина. Могла говорить правду: сама по правде жила. А хоронить я ее не пошел. Не могу хоронить людей. Ты не плачешь? Это плохо. Накипь на сердце бывает. Она, эта накинь, трудней изживается. Ты поплачь – полегчает небось.
Ночевать Зотей Егорович взял Петьку к себе. Уложил его на полати и сказал:
– Спи, сынок. Погоди, пойдет твое горе на убыль. У ребят горе, как воробьиный нос, короткое.
Утром Петьку разбудил женский голос, который чем-то был схож с голосом матери. Он, слабый и незнакомый, заставил мальчишку насторожиться.
– Очень жаль, что я запоздала. Я так, однако, торопилась – и вот…
– Может, откопать ее, – вставил дядя Зотей.
– Нет, что вы. Зачем тревожить. Нехорошо как-то.
– Оно, конечно. Уж раз предано земле – тут шабаш.
– А Петю я думаю взять к себе. Усыновить. Ведь он тут всем чужой.
– Эвон как! – живо откликнулся Зотей. – Это вы, Зоя Яковлевна, очень правильно рассудили. Он мальчонка башковитый и должен далеко пойти. Я уж смекал к себе его взять, да жена у меня больна. Ходить за ним некому. А вы очень правильно рассудили. Проходите, Зоя Яковлевна, в горницу. Я сейчас самовар поставлю и его разбужу.
Петька слышал, как из избы в горницу проскрипели туфли, а на краю полатей, шумно дыша табачищем, показалась голова Зотея.
– Петюшка, слышь, что я говорю? Вставай. Родная тетка к тебе приехала. Материна сестра. Вставай.
И вот стоит перед Зоей Яковлевной ее племянник. Умыт, причесан, в сером, испачканном чернилами, пиджачке, в залатанных штанах и сапогах из толстой кожи. У мальчика скуластое конопатое лицо и глубокие синие глаза, в которых прижилась какая-то недетская дума. «Ни дать, ни взять, маленький мужичок», – подумала Зоя Яковлевна.
– Здравствуй, Петя. Ты знаешь – кто я?
– Знаю. Рассказывала мама.
– Вот даже как, – воскликнула Зоя Яковлевна и улыбнулась. Мальчик понравился ей. Зато племяннику его тетка сразу не пришлась по душе. Худая, высокая, со старческими подглазницами, она почему-то напомнила Петьке бабку Степаниду.
– Ты садись, Петя, – продолжала с той же ласковой улыбкой Зоя Яковлевна. – Вот так. Ну, как ты учишься, Петя?
– Когда как.
Петька смотрел прямо и сурово в лицо тетки, а на вопросы ее отвечал быстро, будто заранее готовился к этому разговору.
– А я приехала, Петя, чтоб увезти тебя с собой, в город. Совсем. Я – родная тетка и хочу заменить тебе маму, свою сестру.
– Я не поеду.
– Это почему же, Петя, – смутилась Зоя Яковлевна, не ожидавшая от ребенка столь решительного отказа.
– Не поеду – и все.
– Странно, однако же.
Петька умолк. Тут у него школа, кругом друзья, лес, рыбная Крутиха – река, выезды в ночное, кузница, к которой он привязался. А там, в городе? Там все – неизвестность, и она, эта неизвестность, пугает мальчика.
– Так какое же наше решение? – слышит Петька, будто сквозь сон, вопрос Зои Яковлевны и поднимает глаза на дядю Зотея: в них великая мольба к доброму кузнецу, может, поймет он Петькино горе. А кузнец говорил:
– Ты, Петруха, давай не супротивься. Вот слушай, что говорит Зоя Яковлевна, да соглашайся. Потом спасибо ей скажешь. Ведь человеком будешь. Только подумать.
Петька сверкнул глазом на Зотея и выскочил из горницы.
– Нелегко ему, понять опять же надо, – качнул головой кузнец и повторил: – А мальчонка он славный.
А Петька ушел за колодец, лег там в пахучую ромашку, зарылся в нее лицом и, тяжело обиженный Зотеем, думал: «Вытолкнул. Пожалел куска хлеба. Вытолкнул. А еще говорил сколько раз: первостатейный кузнец из тебя, Петруха, выйдет. Врал, стало быть. В добрые входил. А тут все забыл. Поезжай. Спасибо скажешь. За что?»
В дорогу собирались на прежней квартире у Лидии Павловны. Петька был угрюм, вял. Ничто не согревало его, и впереди не было никаких надежд. Сама хозяйка помогла Зое Яковлевне уложить вещи, совала в ее дорожный чемодан только что вынутые из печи клюквенные пирожки и смахивала с темных глаз набегавшие слезы.
Мальчику все время казалось, что вот умная и решительная Лидия Павловна, которой побаивалась даже мать, вдруг возьмет и властно скажет: «Ладно, Зоя Яковлевна, поезжайте одна, а мальчонку я оставлю у себя».
Вот оно где, Петькино счастье! Но нет, не дождался он желанных слов. На прощание хозяйка сказала:
– Мир не без добрых людей. Счастье, Петька, на роду тебе было написано: видишь, какая у тебя тетка. Счастливо вам. В дорогу уж я вас не стану оплакивать.
Петька первым вышел из дому, не глянув больше на Лидию Павловну. На душе у него было муторно.
– Петька, – кричала с крыльца Лидия Павловна, – со мной-то ты что же это не простился, варначонок. Вишь, душонка-то как взыграла. Счастливо вам, Зоя Яковлевна.
За длинную дорогу от Громкозванова до Карагая о многом передумала Зоя Яковлевна. Были и грустные думы, но они не омрачали сознания того, что она, Зоя Яковлевна, принесла большую и благородную дань забытому родству. Одинокой женщине теперь грезилась иная жизнь, освещенная новыми интересами и заботами. Как хорошо, что рядом с нею будет родной человек, о котором надо думать, которого надо любить, беречь, растить. Она поставит племянника на ноги, выведет в люди, сделает для него то, чего бы никогда не смогла сделать мать его, простая колхозница. Она даст Пете высшее образование. Это ли не память сестре – Дарье Яковлевне.
Приглядываясь к племяннику, Вигасова отметила, что у него диковатое, но доброе лицо, а вот руки совсем некрасивые: большие, черные, вероятно, способные только к физическому труду. «И весь он, как обломок камня, – с неосознанной тревогой думала она и тут же успокаивала себя: – Ничего, обтешется, ребенок еще».
XПетруха принес тетке много неведомых прежде хлопот. Теперь Зоя Яковлевна раньше вставала, до работы готовила завтрак и обед, а вечером бегала по магазинам, то искала прачку, то чистила одежду племянника. Весь день она куда-то торопилась и все-таки что-то не успевала сделать. Но пока хлопоты и заботы нравились женщине. Тревожило только то, что Петруха приживался на новом месте с трудом, был замкнут и молчалив. Он, видимо, тосковал.
В комнатах, забитых мебелью, с тяжелыми коврами на полах и такими же гардинами на окнах, Петруха чувствовал себя стиснутым в крепких и душных объятиях. Он никак не мог пройти мимо шкафа, чтобы не зацепиться за причудливые ручки его дверец. Недели через две после приезда мальчик нечаянно столкнул на пол чугунную статуэтку Дон-Кихота, тонкая рука с раскрытой книжкой на ладони отломилась.
Зоя Яковлевна ни слова не сказала Петрухе, но он почувствовал, что сломал не простую вещь, и с тех пор перестал ходить в большую комнату.
Свою старую, изношенную одежду Петруха молчаливо сменил на новый купленный ему костюм, но с сапогами, без которых в Громкозванове любой парень не парень, не захотел расставаться.
– Сапоги, Петя, необходимо снять. В городе мальчики ходят в легкой обуви. Ты теперь городской.
– А куда же сапоги?
– Выбросим, – как-то не подумав, ответила тетка.
– Выбросим? – едва не всхлипнул Петька и, округлив глаза, сердито сообщил: – Да эти сапоги только нынешней весной мама купила мне за два пуда муки. Не дам сапоги.
– Хорошо. Пусть будет по-твоему. Вот тебе пять рублей, сходи завтра к чистильщику и приведи их в «божеский» вид. Только я сомневаюсь, возьмется ли кто-нибудь чистить твои бродни.
– Это не бродни, – заявил Петька.
«Какой же он, однако, неотесанный. Затравят его здешние мальчишки. Деревня, деревня, как вытравить тебя из этого маленького человека». Зоя Яковлевна вспомнила, как ее мучила когда-то в школе кличка «деревня»… Ей сделалось жаль племянника, хотя его пока еще никто не обидел.
Утром другого дня Петька отправился на угол Нижней и Кормового переулка, где возле игрушечного домика на низкой скамеечке сидела толстая армянка, и, широко расставив ноги, чистила обувь прохожих. Когда подошел Петька, она, важная и хмурая, чистила туфельки какой-то девушке. Мальчик потоптался на углу и вдруг увидел проходящую мимо лоточницу с мороженым. У Петьки горло перехватило. Он не нашел в себе сил остановиться и подошел к мороженщице. Потом ему уже ничего не оставалось, как разжать потный кулак, где хранилась туго свернутая пятирублевая бумажка.
Начинался жаркий июльский день. С небес хлынули первые потоки зноя. Воздух быстро сгустился. Пароходные гудки, казалось, обессилены жарой и вползают наверх, в город, медленно и лениво.
Петька сидел на обочине канавы под тополем, ел мороженое и прислушивался к звукам трудового берега реки. Они напоминали ему отдаленный шум кузницы, а иногда он даже слышал звенящий удар зотеевского молота. Мальчика тянуло на берег.
Вспомнив о сапогах, он подошел к чистильщице и, как это делали все, молча поставил на ящик перед ней правую ногу в сухом обтертом сапоге.
– Деньги, малчак?
– Вот и вот, – Петька показал рубль и мелочь.
– Шютишь высе, – она столкнула с подставки его ногу и сердито выдохнула: – Пойди сажей почисти свою дырянь.
Это обозлило Петьку. Он пнул ящик чистильщицы и побежал вниз по Кормовому переулку на берег Камы. Он слышал брань толстой чистильщицы и радовался, что сумел отомстить за грубость.
На берегу широкой, полноводной реки, легко и свободно несущей на груди своей несметные грузы, мальчику становилось легче дышать, легче жить. Особенно он любил смотреть, как идут плоты. На них поставлены шалаши или домики, курятся костры с варевом. Плотогоны, проплывая мимо города, стоят на ногах и приветливо машут берегу руками. Петька убежден, что люди там подобрались веселые, счастливые, и завистливо думает: «Конечно, сами себе хозяева. Вырасти бы и мне скорее».
Сбежав на берег, к воде, мальчишка сразу забыл об уличной ссоре: до того ли тут, если недалеко маленький катерок тянет огромную клешнятую драгу.
О сапогах Петька вспомнил после купания. На сердце у него заныло. Он долго брел по берегу, пока не увидел возле маленького плотика длиннобородого старика, смолившего днище опрокинутой лодки. Рядом дотлевал костерик.
– Здравствуй, дедушка. Не дашь ли смолки сапоги помазать?
– Смолы? Смолы нету. Деготь у меня. Вон в чугунке на угольях.
Дед, хмуря седые брови, поглядел поверх очков на парня и продолжал свое дело.
По Кормовому переулку Петька поднимался веселый. Сапоги его тускло блестели и испускали дремучий запах дегтя.
Им вмиг пропитался застоявшийся воздух теткином квартиры. Зоя Яковлевна перешагнула порог прихожей, жадно хватила тонкими ноздрями неожиданный запах и побагровела:
– Петя, почему пахнет смолой?
– Это деготь. Сапоги вот…
– Боже мой. Ну, конечно, Петя, здесь же не скобяная лавка, а квартира. Мы спим тут, дышим – и деготь. Сними сапоги и выставь за дверь.
– Придираетесь, – буркнул Петька, нехотя поднялся и вышел. Не возвращался он долго. Зоя Яковлевна ждала его, несколько раз выходила на улицу, поднималась обратно в квартиру, где, казалось ей, от всего пахнет дегтем. Однако племянника она встретила дружелюбно, осторожно выведывая у него, где он был, почему долго и где, наконец, его сапоги. Петька молчал и уже только перед сном признался:
– Сапог больше нету.
– Как же?
– Я утопил их в колодце.
XIВ этом дворе всегда было много ребят. По утрам они набивались во двор, как воробьиная молодь в конопляники. Шумели, кричали и внезапно крикливой стайкой куда-то исчезали. Вечером появлялись снова и дотемна играли в волейбол или в прятки между дровяниками и какими-то клетушками, сколоченными из старья.
Петька приглядывался к мальчишкам и отмечал, что они ловчее деревенских ребят, дерутся между собой реже, но яростнее. Бойкие на язык, умелые в играх, ребята смущали Петьку, и он держался от них в сторонке, хотя и любил наблюдать за ними.
Особое любопытство вызывал у Петьки Володя Молотилов, высокий мальчик, всегда красиво и чисто одетый. С товарищами он играл спокойно, уверенно, с сознанием своего преимущества и всегда выходил победителем.
Как-то перед вечером прошел короткий буйный ливень. Во дворе тут и там блестели лужи, вымокли дома, деревья, заборы, и воздух был влажен. Но из-за Камы веял теплый ветерок, и город встречал его настежь открытыми окнами.
Петруха сидел на клади нового кирпича под деревянным балконом дома и глядел, как ребята, сбившись у турника, коротают вечер. Подтягиваются на железной перекладине, раскачиваются и затем прыгают – кто дальше.
Вдруг из подъезда своего дома выскочил Володя Молотилов – и на турник. Он долго и красиво крутился, перекинув через перекладину одну, а потом другую ногу. На мокрые опилки спрыгнул сияющий, гордый. Ребята с завистью глядели на него, а на балконе, над головой Петрухи, чей-то женский голос с тихим восторгом вздохнул:
– Вот будет мужчина!
Ему отозвался другой, тоже женский:
– Не зря моя Томка влюблена в него.
С этой поры Петька не мог спокойно глядеть на турник. Прилаженный посреди двора, он был всегда на глазах и властно притягивал к себе мальчишку. Вначале Петька просто боялся подходить к нему: куда уж тут, не умеючи! Но робость – чувство не постоянное. В один из ненастных дней, когда двор был пуст, Петька, озираясь вокруг, подошел к турнику, пыхтя и отдуваясь, забрался наверх и, не раздумывая, так же, как Володя Молотилов, нырнул головою вниз. Но удержаться на перекладине не сумел и растянулся плашмя в грязной луже.
В груди у Петьки будто камень завалился – не передохнуть. Ноет ушибленное колено. Руки, лицо и одежда в грязи. И совсем померк свет перед глазами, когда вдруг услышал он за спиной злорадный голос Володи: мальчик, оказывается, все видел из окна своей квартиры и теперь заливался смехом:
– Эй ты, слышишь, штаны у тебя тяжелые. Сними их.
Конечно, Володя живописно рассказал ребятам о Петькиной гимнастике, и парнишке нельзя было во дворе показаться.
Теперь Петька каждое утро незамеченным убегал из дому и день-деньской пропадал на берегу Камы или играл в чику на Затонском базаре. Там он проиграл одно за другим чулки и брючный ремень, а потом и сандалеты с медными застежками.
О пропаже сандалет Зоя Яковлевна узнала вечером того же дня. Она долго билась над Петькой, чтобы узнать, куда он их дел. Мальчишка молчал. Тогда тетка с отчаянием воскликнула:
– Что же мне делать, если так пойдет и дальше…
Петька не мог знать всей глубины чувств, раздиравших душу Зои Яковлевны, но он понял, что надо что-то ответить, и по-своему успокоил ее:
– Хватит убиваться. Сандалеты я завтра принесу.
– Что ты сказал? – подпрыгнула Зоя Яковлевна, уязвленная словами «хватит убиваться».
– Завтра принесу сандалеты, я сказал.
– Нет, а до того – что ты сказал?
Петька не понимал, что от него требуют: ведь он сказал, что принесет сандалеты.
В эту ночь долго не спали ни тот, ни другой. Зоя Яковлевна думала, думала и думала. Думал и Петька. Легко сказать, принесу. Проиграл он свою обувку подростку Геньке Крюку. Так парня прозвали, очевидно, за его фигуру. Тонкий, длинный, со впалой грудью, он действительно напоминал крюк. Да и в играх он был, как цепкий крючок, хватался за каждую копейку, за любой шанс выиграть. Всю выручку складывал в глубокие карманы мешком висевших на нем штанов, и выпросить у него что-либо обратно было невозможно. Вот и терзался Петька, как же быть ему со своими сандалетами.
Утром еще до завтрака он отправился на Затонский базар. Крюк и его младший брат Рудик, Петькин ровесник, уже сидели на булыжниках у запасных базарных ворот, где обычно кипела денежная игра.
– Ну, что, рыжий, сыграем? – обрадовался Крюк.
– У меня нет денег.
– Балбес ты, рыжий. Правильно добрые люди говорят: все рыжие – дураки. Живет у такой богатой тетки и не знает, как достать копейку для игры. Хочешь, научу, а?
Петька закипал.
– Знаешь что, Крюк, научи вытирать нос своего… – он кивнул на Генькиного брата и онемел: на ногах Рудика были надеты его сандалеты.
Петька от волнения сунул правую руку в карман брюк и нащупал там перочинный нож, на который хотел выменять свои сандалеты у Крюка.
И тут же у него возникло дерзкое решение.
Петька бросился на Рудика, опрокинул и в два счета разул его. Когда опомнился Крюк, Петька уже стоял поодаль: в одной руке держал сандалеты, а в другой – раскрытый нож.
Лицо парнишки окаменело, глаза, не мигая, глядели в Генькины глаза. Крюк понял, что рыжего не взять, усмехнулся:
– Дурак, попросил бы, и так отдали. Иди… – и скверно выругался.
На другой день Петька не пошел на базар: с утра пустился проливной дождь и с малыми перерывами лил около недели. Петька, вынужденный сидеть дома, отупел от тоски и безделья.
В деревне он читал книжки, а здесь они почему-то валились из рук. Взялся было за «Робинзона Крузо», прочитал страниц сорок и ничего не понял. Печатные слова словно рассыпались, и не было сил, чтобы собрать их воедино и заставить заговорить красивым и понятным языком. Хотел в углу за печкой маленькую кузницу устроить – Зоя Яковлевна тайно все убрала куда-то. Спрашивать он не решился. Заняться же каким-нибудь другим домашним делом не мог. В квартире тетки он все время чувствовал себя чужим и неловким. И чувство это не только не уменьшалось, а, наоборот, крепло.
Зоя же Яковлевна не умела да и не делала попытки приблизить к себе Петьку и хоть капельку понять его, узнать, чем он живет, о чем думает. Она считала своим главным долгом хорошо накормить и красиво одеть племянника, добиться, чтобы он скорее избавился от деревенских привычек… Но Петька приходил домой с грязными руками, без пуговиц, взлохмаченный. Зоя Яковлевна каждый раз с ужасом думала: «Боже мой, и вот в таком виде он шел по улице. Все его видели, и все винили, конечно, меня, приемную мать. Боже мой».
Она болезненно вздыхала и говорила, стремясь уязвить самолюбие мальчика:
– Вечно ты грязный, будто тебя по мостовой валяли. Вот есть же такие золотые дети, как Володя. Почему тебе не брать с него пример? Ну, почему, скажи?
Петька молчал, а Зоя Яковлевна продолжала:
– Володя – это воспитанный городской мальчик. И тебе, вот такому… – она настойчивым жестом указывала на его расстегнутый ворот рубашки, голос ее леденел: – Тебе надо учиться у него. Сколько же, однако, в тебе этой деревенской пыли! Ужас!
