Текст книги "Земная твердь"

Автор книги: Иван Акулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

V

Сходятся, расходятся, бегут рядом, пересекаются звериные тропы в тайге. Редко там бывает такое с людскими тропами. Но если уж один ищет встречи с другим, пути непременно сойдутся.

Третья неделя ноября началась северными ветрами. Ударили холода. В дорожных ухабах и колеях за ночь вымерзла стоявшая всю осень вода. Матовый хрупкий ледок крошился и с тихим, печальным звоном падал на дно колдобины. Ветер забросил туда же жухлый лист березы, щепотку снежной крупы, какую-то жалкую былинку. Затем все это вымел прочь, пошвырял по дороге и бросил в другую колдобину. Так будет до первого снегопада. А снегом уже пахло. Он должен был вот-вот выпасть.

Выжигин, как заяц-беляк, ждал снега. В один из вечеров вышел он на улицу и вздрогнул от дикой радости: дул напористый низовой ветер – верный вестник снегопадов. Злыдень быстро вернулся в избу и, не зажигая огня, начал сборы в тайгу. В заплечный кожаный мешок набил сухарей и соленой лосятины. Ружье зарядил картечью для медведя.

В полночь вышел на дупляновскую дорогу, а через час стороной, не потревожив хуторских собак, миновал Дуплянки и по знакомым тропам зашагал к таежной избушке на Волчьих Выпасках.

Высокий, поджарый, сильно наклонившийся вперед, Тереха скоро двигался между деревьями и походил на голодного волка, идущего на рысях к почуянной добыче. Он хорошо знал, что на днях придет в дальний угол участка и Никон Сторожев. Есть такое правило у лесообъездчиков – класть тропу по первому снегу. Где-нибудь в пути и встретит Злыдень своего врага из-за дерева, не объявляясь.

Вторые сутки идет снег. Тихо. Стоит то ласковое зимнее тепло, какое бывает при больших снегопадах.

На припорошенном крыльце сторожевской избы лежит мешок с пельменями, к нему бечевкой привязан зеленый солдатский котелок. Внизу, у ступеней, брошены широкие охотничьи лыжи. Все это приготовлено в тайгу.

Сам Никон Спиридонович уже одет. Он перебирает заряженные патроны и вставляет их в патронташ. Это последнее, что осталось сделать перед выходом.

Все утро ни на шаг не отходит Петька от своего отца: разглядывает отцовское ружье с косоглазым, хитро улыбающимся зайцем, выжженным на прикладе, и в сотый раз допытывается:

– Папка, ты скоро придешь, да?

– Скоро, Петюшка. Я уж сказал. Принесу тебе белого зайца.

– Живого?

– Может, и живого. А лиса попадет – ее возьму. Тебе что лучше-то?

– Кто попадет. Ты только сам приходи скорее. Я тебя ждать буду. Мы же клетку для снегирей еще не закончили.

– Да, Петюшка, с клеткой у нас дел много.

– Вот я и говорю…

В Петькиных глазенках мельтешат блестки-чертенята, и все конопатое лицо его вымыто радостью…

У хуторского колодца, рядом с журавлем, растет молодой кедр. Отрезанного от леса клином пашни, его мотают все ветры. Но когда к хутору подкатывает свой буйный вал сиверко, когда над тайгою мятутся тяжелые, дымчатые тучи, тогда дерево совсем погибельно гнется и шуршит своей темной взъерошенной хвоей, просит и молит о чем-то. Кажется, еще порыв ветра – и сломленный кедр ляжет на почерневшее жнивье: у него не хватит сил бороться. Жалок и сиротлив кедр в непогодье. Зато с приходом тепла его зелень прихватывает легкой изморозью, и сизой становится она, обновляется. И стоит кедр, расправив плечи, весь от вершины до комля облитый солнцем, будто заново родился он, и родился для счастья.

Как молодое деревце, посветлел, ожил Петька с приездом отца. Парнишка теперь знает, как тепло и надежно с отцом.

Провожать Никона вышли оба: Дарья и Петька. Помахали ему вслед, «счастливого пути!» прокричали и вернулись в избу.

А Никон легко зашагал по лесу, и думалось ему о сыне. Перед глазами стоит семилетний человек, глядит на отцовские сборы и говорит где-то подслушанные слова:

– Скорей бы вырасти. На дело на какое с тобой в лесу сгодился бы.

Мягко и тихо ложится белый покров на тайгу. Кругом чисто и празднично. На молодом снежке печатаются следы Никоновых лыж. И короче путь до избушки на Волчьих Выпасках с каждым шагом.

Вокруг следов пока никаких. Может, они и разбросаны по лесу неугомонным зверьем, но их прикрывает, прячет снежок. На одном месте, под кривобокой сосной, Никон разглядел что-то похожее на след подшитого валенка, да не придал этому значения: мало ли каких причуд не натворят снег и мороз.

Когда до избушки оставалось километров пять или шесть, Никон уже изрядно притомился и, не снимая лыж, сел на колоду-сухарину. Закурил полюбившейся на фронте моршанской махры, сладко задохнулся на первой затяжке. Посоловел. Где-то в сторонке долбил по стволу дятел. Вдруг Никон почувствовал, что позади него кто-то притаился. Кровь хлынула в лицо, в ушах зазвенело, какая-то сила резко подняла его и заставила обернуться. Рядом, хоть здоровайся об руку, с поднятым ружьем стоял Тереха, с головы до ног обсыпанный снегом. Никон обомлел: откуда взяться здесь человеку! Но живой Злыдень. По-живому алеют слюнявые губы изуродованного рта, немигающий правый глаз смотрит в переносицу Никона, левый – крепко закрыт.

– Стой, Терентий!..

Ахнула тайга от края и до края, глубоким молчанием почтила память Никона Спиридоновича Сторожева.

До утра Тереха не подходил к трупу – ждал, когда застынет кровь. Когда рассветало, он натянул на изуродованную голову Сторожева свой кожаный мешок, уничтожил все следы преступления и, взвалив труп на плечи, понес его к колодцам на моховых болотах. Ему предстояло с тяжелой ношей пройти больше тридцати километров, поэтому он шел, не отдыхая, сам удивляясь своей силе.

К вечеру откуда-то сверху в тайгу упал резвый ветер. Снегопад усилился. Началась пурга. Тереха улыбался, обнажая желтые коренные зубы. Он знал, что после ненастной ночи уже никто и никогда не сумеет найти его следов.

VI

Из Карагая приехали следователи, и начались поиски пропавшего лесообъездчика. В тайгу вышли почти все мужики. В числе их был и Злыдень. Люди около месяца квадрат за квадратом изучали Дупляновский участок, и все безуспешно.

– Будто в воду канул, – сказал старик Трофим Дятлов, знавший тайгу окрест на сотню верст. «Совершенно точно, дедушка, – удовлетворенно подумал Тереха. – В воду он и канул. Стало быть, с концом».

И Петька снова в избе Степаниды.

Встретила его старуха слезным причитанием:

– Сиротиночка ты горькая. Остался ты без отца родного на веки вечные. Некому тебя приласкать, некому и оборонить. Пошли сиротам смертушки, господь праведный.

Скрипучий голос старухи проник в самую Петькину душу. Мальчик чувствовал себя пойманным в какую-то невидимую клетку. И оттого, что клетка была невидима, становилось еще тяжелее.

А Степанида, приголубив на черных губах улыбку-скорбь, подошла к Петьке и, взявшись за верхнюю пуговицу его шубенки, говорила:

– Давай я раздену тебя. И помолимся мы господу богу. Сиротские молитвы доходчивы до него. Пошли сиротам смертушки, господь праведный.

Петька не вытерпел. Как волчонок, с рычанием цапнул костлявую руку старухи и, отскочив к дверям, неистово закричал:

– Я не сирота. Нет-нет-нет. Ты сирота. А я нет.

– Ах ты, варнак, – ахнула Степанида и звенящим, как еловое полешко, кулаком начала долбить Петьку по голове. Потом вытолкнула его за дверь и следом вышвырнула ему шапку.

Ожесточившись, мальчонка не проронил ни слезинки. Ему даже стало свободнее и легче дышать. Уже потом, когда он сидел на ступеньке лесенки, его начали одолевать слезы. Чтобы не заплакать, громко рассуждал:

– Мой папка скоро сам придет. Принесет мне живого зайца и лису. А я совсем не сирота. Ты врешь, бабка.

Вечером Дарья нашла сына в доме Марийки, Петькиной подружки. Она привела сына домой и, измученная горем, работой, стужей, сидела целую вечность в темной избе, прижав его к своей груди.

– Упрямый ты растешь, Петька, ох, упрямый, – шептала она. – Нелегко жить тебе придется.

Утром Петьку никто не разбудил, и он спал до позднего рассвета, а когда проснулся, то увидел, что мать и еще какая-то женщина с большими темными глазами на белом лице и гладко причесанными волосами, завязанными на затылке в большой узел, сидят за самоваром и вполголоса беседуют. Оттого, что на столе жарко пыхтел самовар, а в избе пахло свежевыпеченным хлебом, Петьке подумалось, что вернулся отец и только вышел на минутку во двор. Мальчик пригнул коленки к груди, весь сжался в комочек и, сладко жмурясь, с нетерпением ждал, когда хлопнет дверь.

Но под одеяло вползали слова темноглазой женщины и липким холодным потом одевали голову, грудь Петьки.

– Да, подружка, – говорила гостья, – такова, видно, твоя судьбинушка, горе-горькое. Не успела, говорится, встретить – выходи провожать. Ох, доля бабская, черту угодная.

Мать всхлипывала – это впервые в жизни слышал Петька. Большая, гордая, она не показывала своих слез.

– Чуяло мое сердце, Лидия Павловна. Чуяло, что Злыдень принесет беду в наш дом. Так оно и вышло. Он убил Никона. Он – убивец!

– Чем докажешь?

– А доказать нечем. Будь он проклят! – выкрикнула Дарья и безудержно зарыдала. Лидия Павловна не уговаривала – женщина в горе должна выплакаться. Петька больше не мог терпеть: он почувствовал на своем горле деревянные пальцы Терехи. Они сжимались медленно и неумолимо. Надо разорвать смертельную хватку! Мальчик метнулся из-под одеяла и бросился к дверям.

– Не поддамся тебе! – кричал он. – Нет! Нет!

Он долго бежал куда-то, не разбирая дороги, проваливаясь босыми ногами в снежные наметы. Мороз хватал его за уши, давил на плечи и грудь, мешал дышать.

В тот же день Петька надолго слег в постель.

Прилетевший на самолете врач, старичок с ершистой бородкой, определил, что у мальчика нервное потрясение и жестокая простуда. Он оставил для больного ворох пакетиков с порошками и таблетками, столько же советов матери и, прощаясь, обнадежил Дарью:

– Не отчаивайтесь, уважаемая мамаша. У мальчика крепкий организм. Поправится.

Выздоравливал Петька медленно. Тяжелый недуг отнял не только силы, но и разучил его улыбаться. Для маленького человека будто совсем исчезли детские забавы. Он никогда не вспоминал об играх и не тянулся к ним.

Как-то к нему в гости пришла Марийка. Она разложила на постели больного принесенные с собой коробочки, баночки, тряпки, куклы, фантики, несколько блестящих игрушек с елки, большую розовую раковину.

– Теперь будем устраивать клетки, – предложила она и подала Пете свою любимую куклу: – На, это тебе. Бери же.

Но Петька безучастно глядел на Марийкины безделушки, и на конопатый лоб его легли две черточки-морщинки.

Зато мальчик сильнее потянулся к матери, на каждом шагу останавливая ее новыми и новыми вопросами.

– О папке ничего больше не слышно?

– Пока нет.

– А у тебя еще есть наколотые дрова?

– А что?

– Вот я скоро выздоровею и наколю их, до весны чтобы хватило. Ладно?

– Ладно, – соглашалась мать.

Однажды Петька подозвал мать к своей постели, поглядел прямо в лицо ее серьезными округлившимися глазами и, облизав вялые губенки, спросил:

– А ты, мама, не будешь выходить замуж?

Этот вопрос и рассмешил Дарью и в то же время заставил задуматься над тем, что незаметно, как-то сам собой, вырос сын и с ним теперь надо считаться. Ей было приятно это открытие.

К весне мальчик встал на ноги, и Сторожевы переехали в Громкозваново, на квартиру к вдове Лидии Павловне Скомороховой.

VII

Опять был апрель. Властное солнце победно ломилось во все земные дела. Большое село, с домами, улицами, огородами, тополями, захлебывалось солнцем. Пели весенние песни горластые петухи. На завалинках уже давно согрелась прошлогодняя пыль, и в ней сладко нежились куры и пурхались воробьи.

Во дворе нового Петькиного дома разлилась большая лужа, и, чтобы не замочить ног, все ходили к крыльцу по завалинке, разбивая и растаптывая ее. Петька сразу заметил этот беспорядок в хозяйстве. Он отыскал на конюшне измазанную навозом лопату, выскоблил, вымыл ее и принялся пробивать дыру в подворотне, чтобы выпустить воду со двора в уличную канаву. В тени забора снег заледенел, и его пришлось бить колуном. У Петьки рубашка вымокла от пота, на бледных щеках проступил румянец.

Наконец вода хлынула по ледяному руслу. Журча и всплескивая, она падала в кипевшую канаву и уносилась вниз, к речке Крутихе. Петька, опершись на лопату, глядел на мутный поток вешней воды и наслаждался теплом, воздухом, любовался своей работой. Вдруг откуда-то прилетел меткий снежок и сшиб Петькину шапку прямо в канаву. Пока он доставал ее, рядом, в воду, упало еще три или четыре снежка: они забрызгали его лицо, шубенку.

Петька распрямился и увидел на заборе соседнего дома трех мальчишек. Они весело смеялись, засыпая новичка ехидными словечками:

– Эй ты, кырыш, умылся?

– Гля, ребя, он рыжий. Ха-ха!

– Рыжик-пыжик, Рыжик-пыжик.

Особенно измывался старший из мальчишек, очевидно, заводила. Он, длиннолицый, широко открывал большой рот и пел:

– Рыжик-пыжик съел кота от усов и до хвоста.

Петька подхватил на лопату мокрого снегу и швырнул в него.

Мальчишка визжал и яростно ругался, сметая с одежды снег. Потом спрыгнул на землю, прищурил глаза и пошел на Петьку.

– Дай ему, Костя, под нюх.

– В канаву рыжего!

Все ждали, что новичок бросит лопату и спрячется за воротами. Но тот стоял. У ребят, что сидели на заборе, даже прошли мурашки по коже. Что-то будет? Костя любит драться: он дерзкому врагу не спустит.

– Кхы, – неожиданно выдохнул Петька, как пружина, метнулся на Костю и головой сбил его с ног. Потом отступил шага на три и угрожающе предупредил: – Морду в кровь исхлещу. Не лезь.

О других мальчишках Петька забыл, а они подскочили к нему сзади и столкнули его в канаву. К их удивлению, парнишка не заплакал. Встав на ноги, он снял шапку, с которой ручьями текла вода на лицо и за шиворот, и очень спокойно сказал:

– Говорите спасибо, что я после хвори. Пойду домой.

Вечером, когда мать и тетка пришли с работы, все трое ели горячую картошку и пили настоянный на смородине кипяток. Мать обветренными пальцами сдирала с картофелин тонкую кожуру и, бросая на Петьку строгие взгляды, выговаривала:

– Не успел приехать на новое место, а уже учинил драку. «Они первые». Мог бы и стерпеть поначалу. Они все-таки тутошние.

– Не буду терпеть. Не буду.

– Смотри, Петька, надеру уши. Варнак.

– И дери. А им я не поддамся.

– Ну и упрямец. Да ты в кого такой поперечный! – качала головой Дарья.

– Зря, Дарья, ты допекаешь парня, ей-ей, зря, – вдруг вступилась Лидия Павловна. Обласкав Петьку взглядом своих темных глаз и пристукнув ладонью по столу, сообщила: – Нашим ребятишкам и я бы не уступила. Задиры – каких свет не видывал. У них бойкий наскачет, а смирный наплачет. Правильно, Петруха, не поддавайся. Ну, это их ребячье дело. Помирятся еще, – закончила она и налила себе новую чашку чаю. Затем достала из своей сахарницы большой кусок сахару и подала его Петьке:

– Бери. Это тебе за работу. Сразу видно, что в доме у нас появился свой мужик. Появился – и осушил двор. Завалинку подправил. Хоть маленький, но мужик, потому что глядит на все по-мужицки, хозяйственно. Вот за что надо хвалить парня. Слышишь, Дарья Яковлевна?

У мальчика вспыхнули уши, сладко закружилась голова. Он мельком взглянул на мать и понял, что и она довольна им.

Похвала Лидии Павловны заронила в Петькину душу неукротимую жажду деятельности. Теперь с утра и до вечера он ходил по запустелому двору, что-то пилил, тесал, приколачивал. За работой мальчик часто вспоминал отца, как тот, вернувшись из армии, днями не расставался с топором. Слегка сутулясь, Никон щурил левый глаз, что-то прикидывал, выверял, обдумывал. Так же по-отцовски сутулился сейчас Петька, так же сосредоточенно щурил левый глаз, осматривая только что прибитую к забору доску.

Когда у ворот растаял снег и сыроватую черную землю притоптали прохожие, мать и Лидия Павловна вечерами выносили из избы табуретки и сумерничали на свежем воздухе. К ним собирались соседки, и завязывались долгие пересуды с лузганием семечек. Петька приметил, что пришедшие женщины всегда стоят, и решил сделать у ворот большую лавку. У самого забора он вкопал два столбика, но вот подходящей доски найти не мог. Перебрал их много, и каждая была с каким-нибудь изъяном. Хоть бросай начатое.

Наконец он нашел у бани втоптанную в грязь, на вид подходящую доску. Ее надо вымыть и выскоблить. Долго Петька возился у лужи за баней, а когда принес доску и примерил, она оказалась короткой.

– И эта не подошла, да?

Петька поднял голову и увидел на соседском заборе большеротого мальчишку. Они обменялись миролюбивыми взглядами, и мальчишка поторопился сообщить:

– Подожди. Я тебе сейчас притащу доску. Живо, раз-два.

Он исчез за забором, а минуты через три бросил к ногам Петьки новую, гладко выструганную плаху. Петька прищурился на нее:

– Вот эта подойдет.

Потом они сидели на новой лавочке, болтали ногами и знакомились.

– Меня Петькой зовут.

– А я – Костя.

– Мы соседи и должны дружить. Попробуй-ка тронь нас двоих. Верно?

– Верно. Тебе совсем одному нельзя – ты сирота. Сирота ведь, да?

– Сам ты сирота. У меня есть мать.

– Ну, отца же нет?

– Отца нет. Убили его в тайге.

– А кто, скажи?

– Тебе незачем это знать. Лишь бы мне знать да не забыть. А там… Эх, вырасти бы скорее, я бы показал кое-кому, где раки зимуют.

– Ты – сирота, что ты можешь.

Петька быстро вскочил с лавки и ударил Костю по уху.

– Вот, за сироту. Понял? Хочешь – давай драться.

Костя посмотрел на нового товарища, едва ли не на голову меньше ростом, на его воинственный вид и примирительно сказал:

– Всполошный ты какой-то. Ладно, садись. Драться я не хочу.

Петька мало-помалу успокоился и признался:

– Вот не люблю это слово – и хоть ты что.

– Ну его к ляду, – согласился Костя и, блеснув глазенками, предложил: – Пойдем в кузницу. Там дядя Зотей – кузнец – мехи даст покачать. Он добрый, Зотей-то. Самосадки бы ему раздобыть. За табак он даже ковать дает. Нагреет железку – и куй, пока он курит.

Кузнец колхозной мастерской Зотей Егорович Коняев встретил ребят, сидя на колесном станке. Он только что скрутил цигарку и, когда Костя поздоровался, тут же приказал ему:

– Неси-ка уголек из горна. Покурим, чтоб слаще жилось. А этот чей же такой?

– Он с хутора Дупляновского, – поторопился с ответом Костя, услужливо подсовывая под самый нос кузнеца тлеющий уголек.

– А ты молчи: не тебя спрашивают. Так чей же ты? – опять обратился Зотей к Петьке. Мальчику понравилось, что суровый с виду кузнец хочет говорить именно с ним, ободрился, осмелел:

– Сторожев я. Петька.

– Дарьин, что ли?

– Ее.

– Похож. Зачем же ты пришел?

– Костя вот сказал, работа-де тут есть. Вот и пришли мы.

Петька с таким усердием качал мехи, что по его лицу ручьями катился пот. Деревянный рычаг жалобно скрипел, а изношенные мехи тяжело вздыхали, будто старая, разбитая лошадь. Петька с замиранием сердца смотрел, как в горне бьется ослепительно яркое пламя. Оно напоминало непокорную жар-птицу, которую поймал и крепко держит Иван-царевич.

Тяжелый и плечистый дядя Зотей ловко поворачивался от горна к наковальне, бросал добела раскаленную полосу и быстро ходил по ней увесистым молотком. Железо сердито брызгало искрами и окалиной, но податливо гнулось и мялось.

От горна и железа под черным потолком кузни было светло и жарко. Жаром дышало и задубевшее безбровое лицо кузнеца, а прокуренные усы его, в желтых подпалинах, тоже, казалось, ядовито лизнул огонь. Петьке все время чудилось, что Зотей, этот большой человек, с молотком в ржавых руках, сам вынут из горна и откован из цельного куска железа.

Петька с первого дня полюбил Зотея Егоровича. На его поручениях он готов был сломить голову, во всем подражал кузнецу и, если что-нибудь не получалось, так же, как Зотей, ругался:

– Ах ты, блин.

Мальчишка, конечно, раньше всего поспешил походить на кузнеца внешне, поэтому всегда пачкал лицо угольной пылью, и у него блестели зубы да счастливые глаза.

Дарья заметила, что сын ее пропадает из дому с самого утра. Когда он возвращался домой поздним вечером, его невозможно было отмыть даже горячей водой. О кузнице Петька молчал: боялся, что мать запретит ему бывать там. Но однажды, выбирая из кучи железного хлама, сваленного в углу кузницы, гайки и болты к боронам, он увидел в открытых дверях мать.

– Здравствуй, Зотей Егорыч, – поздоровалась Дарья. – Мое-то чадо у тебя, видать, пасется день-деньской.

– Тут, Дарья Яковлевна, тут. Здравствуй. Мальчонка больно хороший, пра-слово. Ты не бранись. Он, знаешь, к делу льнет прямо сердцем. Вострый мальчонка. Значит, пусть и присматривается.

– Да я ничего. По мне, пусть. Знать мне только хотелось, где он бывает. Днями я на работе. А ведь сердце болит, с тобой он тут – и хорошо.

И Дарья ушла. А вечером, отмывая Петьку от кузнечной пыли, не бранилась. Черствые руки его, в ссадинах и порезах, бережно смазала салом и ласково попросила:

– Ты бы берег руки-то. Гляди-ка, они все у тебя изранены. – И, стиснув чистые, помягчевшие кулаки сына в своих теплых ладонях, с тихой грустью прибавила: – Отцовские руки-то, Петька. Крепкие.