Текст книги "Земная твердь"

Автор книги: Иван Акулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

ПАСТУХИ

В лесном раздолье, на краю глубокого лога, прозванного Подрубом, когда-то стоял одинокий сиротливый хутор. У него даже своего имени не было. Приютилась на солнечном сугреве горстка избенок, а вокруг – урман. Вот и все. Что ни скажи, а места дикие, для человека тоскливые и нелегкие.

Сколько лет простоял этот хутор, никто не знает, да и кому это нужно. Знают теперь только одно, что маленького человеческого гнездышка в той глухомани уже нет. На его месте лопочут листвою молодые березки да осинки, а на заброшенных пашенках с мая до осени буйно кудрявятся травы и путают их заячьи выводки вплоть до снегопадов.

Запущенные земли давным-давно отошли колхозу «Рассвет», но никто на них не заглядывал: не с руки это. До ближайшей деревни, почитай, километров двадцать с гаком, а дороженька – одно убийство – в пору разве для верхового.

Но года три тому назад запамятованные места колхоз отвел под отгонное пастбище для молодняка. Трудным оказалось найти пастуха. Все-таки угнать в леса полторы сотни телят и всех сохранить там до осени – не каждому под силу да и не каждому доверишь.

Сторожиха колхозной конторы Дарья Логинова вызывала к председателю для беседы едва ли не десяток мужиков, и все, будто сговорились, твердили одно и то же:

– Не берусь.

Наконец-то на уговоры поддался Ефим Колодин, по прозвищу Рохля. Да и то, вернее сказать, не поддался, а соблазнился длинным рублем. Ему, кроме трудодней, разрешили без меры косить на Подрубе сено, а зимой обещали дать лошадей, чтобы вывезти это сено. Чего же лучше, если в колхозе каждая травинка в копейку тянет. Когда Ефим об этом предложении рассказал жене, Валентине Ивановне, та поднялась на него, будто век не ругивалась:

– И всегда тебя, беспутного Рохлю, на кривой объезжают. Он еще, гляди ты, думает, как ему быть. Да с кем я это всю свою жизнь маюсь! Ну-ко, дают прорву покосу, а он раздумывает. Иди сейчас же к председателю и скажи ему, что согласный ты. Я кому говорю?

Так вот и стал Ефим Рохля пастухом. Когда дело коснулось подпаска, то Ефим Яковлевич высказал желание иметь у себя в помощниках какого-нибудь ядреного старичка. Будет с кем посоветоваться, да и вообще пожилой человек – сухая, но крепкая опора. Но Валентина Ивановна, Рохлина жена, распорядилась и тут.

– Сиди и не выдумывай, – оборвала она мужа на полуслове, – старичка ему. Может, еще старушку? Возьмешь вот старшего у Малухиной. Погоди, не перебивай. На какого тебе лешего брать старичка? Чтоб тянуть за него работу? Пока твой старик пошевелится, у вас все стадо в логу потопнет. Просится Татьянин сын – его и бери. Парнишка работящий, неизбалованный. Куда бы самому надо – он сбегает. Да и глуповат он, вроде. Дадим ему деньжат малость, он еще и косить нам пособит.

Ефим, мужик немногословный, всегда терпеливо слушал жену. Что думал – не узнаешь, но сделал так, как велела сама: сказал в правлении колхоза, что возьмет с собой на Подруб мальчишку Малухина.

У Малухина по нашим временам не совсем обычное имя – Никула. В деревне же его просто звали Куликом: мальчик действительно лицом напоминал эту шуструю болотную птицу. У него сухой, длинноватый нос, быстрые круглые глаза. Кулику тринадцать лет. Он узкоплеч, тонок, потому что на глазах тянется вверх, повырастал из всех своих рубашек.

Живет Кулик рядом с Колодиным в маленьком домике с матерью и двумя сестренками-близнецами Томкой и Нинкой. Им по семь лет.

Отца своего Кулик помнит плохо, но знает со слов матери, что отец вернулся с фронта израненным и больным, прожил дома года четыре или пять и умер. Мальчик видел, как убивалась мать, семью тянула, и помогал ей во всем. Летом, свободный от школы, работал на покосе, полол поля, пас колхозных коров. Узнав о том, что Рохля погонит телят на Подруб, Никула попросился у матери с ним.

– Даже не заикайся, – сказала мать, – не пущу. Да там вас не то что волки, телки прикончат.

Но весь этот день Татьяна думала о сыне: она понимала, что заставляет мальчика проситься на Подруб. Никула хочет иметь велосипед. В деревне почти у каждого сопляка велосипед, а Никула так много работает и не имеет его. Без Подруба Никуле не видать велосипеда. Татьяне жалко было сына, будто уж он обсевок какой, хуже всех. Наконец она не вытерпела и отправилась к Колодиным посоветоваться.

Живут Колодины в деревне замкнуто, особняком – к ним никто ни ногой, и они редко к кому. Их только двое: сам Ефим Яковлевич да его жена, Валентина Ивановна, дородная хмурая баба, по-мужски широкоплечая, с крепкими руками и ногами. И ходит она мужским, широким шагом. Соседки считают ее жадной и побаиваются. Да она и в самом деле ревниво охраняет интересы своего хозяйства. Попробуй-ка в чем-нибудь ущемить ее – ничего не выйдет. Все в деревне не без основания думают, что хозяйство Колодиных держится на «самой».

Татьяна Малухина в дом Колодиных вошла робко. Запыленные резиновые сапоги сняла едва ли не у ворот. Огляделась: пол застлан новыми половиками; налево у стены, между окнами, блестит буфет; в переднем углу – швейная машина; прямо на стене – два больших нарисованных карандашом портрета его и ее. Оба молодые и почему-то сердитые. У нее брови – ну одна суровая линия.

– Добрый вечер, – поздоровалась приветливо Татьяна.

– Здравствуй, – отозвалась хозяйка, выходя с кухни и поправляя сбившийся на голове платок. – Проходи. Ефима? Зачем он тебе?

– В гости хочу пригласить, – улыбнулась Татьяна. – Может, не откажет вдове.

– Он такой: куда ни поманят. – Колодина неласково поглядела на красивое в улыбке лицо гостьи.

Татьяна уже серьезно пояснила:

– Кулик мой просится с Ефимом на Подруб… Поговорить бы надо. Жалко мне все-таки парня – нелегко будет там.

– Твоему-то что. Это вот моего бить надо, да некому. Ну-ко, какую обузу взвалил на себя! А если там падеж или еще что, твой малец в сторонке, а мой – раскошеливайся. Ох, пустит по миру. И вот так всю жизнь с ним – беспутным.

– Уж такой и беспутный? – гостья в усмешке поджала губы.

Валентина Ивановна, будто и не слышала возражения, сыпала свое:

– Твоему-то что. Пусть едет. Много ли с него спросу, а деньги какие кладут! В деревне так же погоду пинать будет. Ефим берет его. Говорил даже, дескать, помочь надо бабе, это тебе, значит. Уж не знаю, какая промеж вас дружба.

Телят на подруб гнали пятеро: Ефим Колодин, его помощник Кулик и трое парней, провожатых, которые должны были еще срубить на отгонном пастбище жилье для пастухов, загон с навесом и вернуться в деревню. Сам Рохля ехал впереди на телеге, в которую была запряжена пара хороших лошадей. Рядом с ним мешок с солью-лизунцом, топоры, гвозди, пила, ведра, узелки с одеждой и еще многое другое. В передке стоял красный, с полукруглой крышкой, сундук Рохли. На нем надоедливо брякал замочек. В сундуке ехало сало, яйца, топленое масло, сухари, сахар, мясо-солонина. Даже картошку и ту Валентина Ивановна спрятала под замок, приговаривая:

– Замок – собачка верная, хоть и не лает, не кусается. С ним надежнее тебе будет. А то, гляди, объедят. Да ешь один. Слышишь?

Кулик в ссохшихся сапогах шагал последним по мягкой затравелой колее. Колдобины с водой, взбаламученные скотом, не обходил, шел прямиком, все размачивал сапоги. На мокрые голенища налипло былье и желтые лепестки от лютика. Ногам прохладно в сырых сапогах, а спина изнемогала от жары. Кулика подмывало лечь в колдобину с водой, чтобы остудить тело. Он нет-нет да и шмыгал в сторонку от дороги. Может, есть где ямка с бурой, но чистой лесной водой. В нее бы Кулик с головой ухнулся. Но нету такой ямы.

Вернувшись на дорогу, Кулик мочил в колее свою фуражку и выжимал ее себе на голову. Вода студеными струйками катилась за ворот, обжигала холодом грудь и спину, по всему телу рассыпались пупырышки. Сердце сжималось и маленьким замерзшим комочком скатывалось куда-то вниз. Но ненадолго. Через полминуты жаркие лучи солнца возвращали мальчику тепло и будоражили его кровь.

А дорога пока шла мелколесьем. Иногда в сторонке маячила обгорелая сосна, черная, неживая, тоскливая. Тут, видимо, когда-то был пожар, и Кулик, глядя на черную сосну, слышал запах гари. На самом же деле пахло прижженной солнцем травой и смолью молодых сосенок.

Чем дальше от деревни, тем глуше становился лес, хуже дорога, крепче пахло болотом и меньше было солнца, но от сырости трудно дышалось и донимал пот.

На Подруб вышли к вечеру. Утомились и люди, и скот. Телята, притихшие и смирные, разбрелись по пустоши и начали щипать молодую травку, а погонщики остановились у родника на самом берегу лога, легли на землю, чтобы перевести дух и уж потом приготовиться к ночи. Только один Кулик не стал отдыхать. Он взялся распрягать лошадей, а потом пошел собирать хворост для костра.

Вытаскивая из кустов сухой валежник, Кулик заметил наверху большой черемошни гнездо какой-то птицы. Было оно величиной с шапку и сплетено из мелких веток. «Узнать надо, чье оно, – решил мальчик и полез в кусты. – Эх, было бы оно сорочье. Где-то я читал, что сороки очень любят уносить в свои гнезда всякие блестящие штуковины. Бац, а там, к примеру, золотая ложка. Вот здорово-то. Ведь это же велосипед. На, Кулик, и крути – наяривай. Я бы на нем каждую неделю стал домой ездить. Подумаешь, двадцать километров. Вот только дорога. Ну и что ж, где уж сильно плохо, и в руках провести можно. Ребята просить бы стали: дай, Кулик, прокатиться малость. Дай. – Не тут-то было. На свои денежки купил. Никому не дам. Нет, дал бы, конечно. Мне-то дают же».

Мальчик так увлекся, что не заметил, как добрался до гнезда.

Гнездо было необитаемо. Только на самом донышке билось и трепетало маленькое перышко какой-то неведомой птицы. Кулику сразу сделалось скучно. Спуск показался долгим и трудным. Он ругал себя вслух:

– Балда. Распустил слюни. Ложка золотая. Велосипед. Без всякого труда. Поработай вначале. Эх, и балда ты, Никула Малухин.

Когда он пришел на стан с охапкой хвороста, мужики умывались у родника, а Ефим Колодин раскладывал костер.

– Что-то ты, брат, долгонько ходишь, – сказал он Кулику и, справившись с толстым суком, который ломал через колено, добавил: – Иди-ка погляди телят. А то ведь места незнаемы, влопаются еще в какую прорву. Это такая, брат, скотинка, – глаз да глаз за ней нужен.

Кулик еще дома сплел себе пятиметровый хлыст на коротком черенке и теперь, обходя пустоши, щелкал им так громко, словно из двустволки ахал на весь лес. Чуть в сторонке, по лесочку, с веселым лаем шастал бездомный пес Пугай, прикормленный Ефимом за неделю до выезда на пастбище. Рохля хотел взять свою собаку, да разве даст Валентина Ивановна.

Места на Подрубе Кулику понравились: высокие, сухие, когда трава на них встанет – обленившийся телок головы не склонит, а сыт будет.

В сумерки Никула собрал скот ближе к становью. Телята долго табунились у родника, уже раскопанного кем-то из мужиков, чавкали ногами в грязи, взмыкивали, пока не напились все.

– Кулик, – позвал плотник Алексей Гущин, молодой веселый парень. – Куличонок, – повысил он голос. – Иди ужинать. Гляди – ждать не будем. По-солдатски, все разом.

Ели толченую картошку, заправленную маслом, прямо из ведра, закопченного на огне. Все были голодны и жевали усердно, молча. На костре закипел чай.

Кулику было весело, оттого что он ест вкусную картошку вместе со всеми, такими же голодными, уставшими и тоже довольными мужиками.

– Алексей, а где же Ефим Яковлевич? – изумился Кулик, не видя у ведра Колодина. – Он-то где, а?

– Успокойся. Тут он, только есть из общего котла не захотел. Звали.

– Своим будет лакомиться. Так, небось, жена ему наказала, – между прочим заметил Захар Пименов, мужчина с узкими умными глазами на круглом лице. Сказал, улыбнулся и умолк. Полез в ведро со своей большой деревянной ложкой.

Потом все дружно навалились на чай, тоже дымный и вкусный.

Отмахиваясь от наседавших комаров, Кулик пил чай из большой алюминиевой кружки и думал о Колодине: мальчишке почему-то было жалко дядю Ефима. Что бы ему вместе со всеми! Вон на траве разметался Захар Пименов и все никак не уладит свои натруженные ноги – то разогнет их, то согнет. Но Кулик видит – Захару хорошо.

А мужик, и в самом деле, блаженствует. Пустословит:

– Ох, Алешка, обкормил ты меня. Спасибо. Вот и на, не ел – не мог, поел – ни рук, ни ног.

Откуда-то из лога пришел Рохля, чужой, будто в чем-то провинившийся перед людьми, сел на телегу и начал открывать замочек на своем сундуке. Замок, собачка верная, не поддавался.

– Тебе бы, Ефим Яковлевич, амбарный замок-то: он ловчее, – дал Колодину ехидный совет Алексей Гущин и захохотал.

– В сейфе возил бы харч-то, – с таким же смехом отозвался Захар Пименов и многозначительно кашлянул.

У Колодина затряслись руки. Огнем охватило все лицо и уши. Он стиснул железный комочек замка в своем кулачище, повернул его и вырвал вместе со скобой. Спрятав его в карман, облегченно вздохнул.

Ел он молча, повернувшись спиной к огню. Кулик видел его широкую, немного сутулую спину. Видел, как шевелятся его круглые мясистые уши, и снова жалел его.

Мужики весело, на скорую руку, собрали шалаш. Потом со смехом укладывались в нем спать. У Рохли от этого смеха сжимались кулаки. Он злился, но не мог понять, на кого вскипает эта злость: то ли на жену, повесившую замок на сундук, хотя он, Ефим, был против этого, то ли на себя, что не сел ужинать вместе со всеми, то ли на мужиков, которые смеются над ним, Рохлей.

Он не пошел спать в шалаш, лег в телегу и никак не мог уснуть. Слушал дружный храп из шалаша и опять злился: «Черти, и храпят, как песню поют, один к одному. А я? И вся жизнь у меня, как сегодняшний день. Ломишь-ломишь, как никто другой, наверное, а хватишь – один-одинешенек, как кутенок нашкодивший…»

Срубив избушку и сделав загон с новым навесом, плотники через неделю ушли домой. Ефим Яковлевич сразу повеселел, стал приветливее к Кулику, а однажды угостил даже его своим салом:

– Садись, Кулик, со мной. Видишь, у меня почему-то наособицу жратва в горло не лезет.

– И у меня, – обрадовался мальчик.

– Вот и давай вместе. Садись. Бери.

– Я не против. Я люблю, чтобы все заодно, вместе.

– Нам с тобой, Кулик, иначе нельзя: двое мы всего-навсего.

Ефим был доволен, что между ним и Куликом хорошо и просто наладились отношения. Хоть Кулик и глупый, мальчишка ведь, но все-таки человек. Вконец подобревший Рохля даже поделился своими планами с подпаском:

– На этой стороне лога больше пасти не будем. Не торопись, все растолкую. А вот почему не будем. Тут мало места, и я беру его себе под покос. Гонять станем туда, за лог. Там хоть тысячу голов паси, – корму не стравить. И вот еще что, Кулик. Скажем, поставлю я себе сена за логом, а как его оттуда вывезешь?

Мальчик уписывал белое пахучее сало, с мягкими розовыми прослойками мяса, и соглашался с Колодиным: так, так. И соглашался не потому, что ел Рохлино сало, а потому, что понимал: верно, разве через эту пропасть на чем-нибудь переедешь. Ни в жизнь.

На другой день телят перегнали за лог. Пас их там Кулик верхом на лошади с Пугаем. Колодин до обеда прорубал в логу через кусты черемушника и тальника тропы скоту, а после обеда ходил по своему покосу, прикидывал что-то, подсчитывал, радовался будущему укосу. «С сенцом будешь ты, Ефим Яковлевич. Не станешь, как прошлые зимы, трястись над каждым клочком. А недельки через две-три можно будет по опушке подкашивать, – соображал он. – Вызову Валентину, пусть сама поглядит. А то ей и этого еще мало будет».

Как-то на пастбище верхом приехал колхозный зоотехник. Он привез пастухам хлеба, сахару. Придирчиво осмотрел стадо, проверил наличие скота и, уезжая, сказал:

– Молодцы, Колодин и Малухин. Честное слово, молодцы. Так я и доложу правлению, что вы поставили на ноги полтораста телят – их уже теперь не узнать. Ай, добро.

Ефим Рохля улыбался в отпущенную бороду, а вершинки щек его жарко пламенели. Кулик был смущен похвалой, рыл носком сапога землю, а в груди его бесенята плясали: будет свой велосипед. Ну и ну!

Прощаясь с зоотехником, Рохля передал ему записку для своей жены, просил ее прийти на Подруб, покосить сена.

Валентина Ивановна незамедлительно явилась.

Пришла она вечером, с емким мешком за плечами, усталая, потная, но тут же потребовала от мужа, чтобы он показал ей траву.

– Да ты хоть передохни, боже мой, – посоветовал ей Ефим.

– Я не отдыхать сюда пришла. Ты бездомовый, у тебя нет заботы о хозяйстве. Зимы на три надо подвалить трав. А ему «отдых». Рохля!

– Ну, ладно, ладно…

– Пошли показывай, что ты тут выбрал.

И они пошли. Она впереди, по-гвардейски выпятив грудь, метровым шагом.

– Вот от них, – указал Рохля на две березки. – Все наше…

Перед ними расстилался зеленый ковер густых, высоких трав. Тут рос мятлик, клевер, сурепка, молочай. Разнотравье только-только начинало цвести и было мягким, сочным, душистым. Колодина металась по траве, приседала на корточки и загребала ее ручищами, прятала в зеленой пахучей пене свое лицо и тяжело вздыхала от радости. Трудная будет косовица, но зато валок ляжет – не перешагнешь.

Валентина Ивановна всем осталась довольна: и травой, и покосом, и тем, что муж ее, Ефим Яковлевич, оказался на этот раз не рохлей, а хозяйственным человеком. Они до глубокой ночи проговорили, сидя у костра. Кулик долго слышал их голоса и уснул, убаюканный ими.

Утром, когда он проснулся, сквозь окно, затянутое марлей, в избушку пробивался солнечный свет. Где-то недалеко паслась лошадь. На шее у нее коротко и уютно всплескивалось ботало. От звука его, может быть, и проснулся мальчик.

На становье не было ни Колодина, ни его жены. Из-за кустов слышалось тонкое дзыкание косы. На рогульках потухшего костра висел котелок с остывшей картошкой и чайник. Никула умылся у родника и принялся за картошку. Яркое солнце слепило и грело. Еще хотелось спать.

Мальчик пил чай, когда на становье пришел Ефим. Был он в синей рубахе, выбившейся из-под ремня брюк, расстегнутой от первой до последней пуговицы. Под мышками и на лопатках рубаха взмокла от пота. Волосатое лицо Рохли тоже сочилось потом.

Встав на колени у родника, он стал пить маленькими глотками, а потом, словно впервые увидел Кулика, удивленно и весело закричал:

– Что же это, брат, ты дрыхнешь-то так долго? Лентяй ты, Кулик, ей-богу, лентяй. А мы тут со своей супружницей разговор о тебе вели. Я слышал, ты велосипед хочешь себе покупать? Верно, конечно. Но тебе же денег-то колхозных за пастьбу не хватит. Там хлеб дадут да сено… Вот-вот, я об этом же говорю. Значит, мы решили с супружницей помочь тебе. Ты нам сейчас поможешь, а мы тебе заплатим, конечно.

– А телята?

– Телят, как раньше, будем пасти посменно. Сегодня их угнала Валентина. Ну что ты, дурачок?

– Я что, я согласен, дядя Ефим.

– По-соседски жить надо, Кулик. Ты мне, я тебе. Бери вон косу – я направил ее – и ступай за мной. Эх вы, глупыши.

Он подолом рубахи вытер мокрый лоб, из-под руки посмотрел на солнце и зашагал от становья.

Они шли по краю поляны, опушкой леса, чтобы не мять и не путать траву. Мальчик глядел и глазам своим не верил: почти вся огромная елань была окошена. И когда Рохля изловчился подвалить такую прорву травы! «Себе, – догадался Кулик. – С пупа сорвет».

Ефим Яковлевич росту небольшого, но крепок в кости, подсадист. Длинные руки у него налиты большой силой. Поэтому и косу он подобрал себе никак не меньше метра и насадил ее на длинное косовище. Машет ею Колодин неторопливо, но широко, всесокрушающе. Мокрая рубаха прилипла к спине, и видно, как ходят под нею бугристые в напряжении лопатки.

Дойдя до края елани, где высыпала из лесу березовая молодь, Колодин не останавливается, сбривает ее косой под самый корень, чтобы не засоряла покос. От лесу он сразу же возвращается по мягкой кошенине для нового захода. По пути острым концом косовища разбрасывает высокий валок травы – быстрей прохватит ветром и солнцем. В конце валка, откуда он снова начинает махать косой, Колодин останавливается, хозяйским глазом окидывает елань, рукавом рубахи осушает потное лицо и точит косу коротким, сломанным бруском. Сталь остро звенит, и звук этот слышен на другом конце поляны. Наконец, прокричав не то шутя, не то всерьез: «Кулик, ты плохо косишь!», – он неторопливо, но решительно заносит косу для удара со всего плеча.

Всю неделю работали в поте лица. Спали в сутки не более трех часов. Кулик, работник еще слабоватый, осунулся, под глазами синие мазки, но глаза веселы. Оброс и почернел сам Колодин. Каждый вечер стонала, жаловалась на поясницу Валентина Ивановна. Но была она добра и ни разу не обозвала своего мужа Рохлей. А он, преисполненный благодарности к ней, не жалел себя на работе.

– Ну вот, честь по чести, можно сказать, мы с сенцом, – не в силах скрыть улыбки, говорил Ефим Яковлевич.

– Не каркай, – оборвала его жена. – Привези его домой да смечи под крышу, а уж потом подумай, с сенцом ты или нет. Ну, это наше. Я все здоровье тут положила. Может, инвалидом стану. Ты мне его пуще головы береги. Слышал?

– А то.

Помешивая кашу над костром, Колодина нет-нет да и взглянет в ту сторону, где из-за березок виден бок высоченного зарода. Глаза ее теплятся довольством. Шуточное ли дело, за каких-то семь дней напластали сена – пяти коровам в зиму не сжевать. И погода не подвела, и травы хороши, и Кулик – парень работящий. Все отлично. Колодина понимает это, но ни тени радости на ее лице, с прямыми сомкнутыми бровями. Радоваться надо в душе – тогда меньше завистников. Однако благодушие выпирает из Колодиной, и она неуклюже шутит с Никулой:

– Что, Кулик, болят твои кости? Отмякнут: молодые. Сколько же тебе заплатить, а Кулик-Куличок?

– Сколько не жаль.

– Вишь ты, сколь не жаль. Хоть сколь – так жаль. Ха-ха.

Утром Валентина Ивановна ушла домой. Колодин проводил ее чуть ли не до половины дороги, а, возвращаясь, благодарно думал о ней. «Вот же черт-баба. Кругло все у ней обкатано. Разве бы я без нее заполучил столько сена? Тут и себе хватит и можно продать, зимой оно на вес золота пойдет. Вот тебе и Валентина Ивановна. А ты, Ефим Яковлевич, костишь ее и жадюгой и скрягой, а ведь если вдуматься… Вот я – рохля: тут закон».

К вечеру откуда-то с юга приползла гроза. Под небесный грохот и всполохи молний пролился короткий ливень. В логу зашумел поток. К сумеркам лес, воздух, земля отяжелели от влаги, примолкли, оглохли. Колодин лежал на своей постели, вслушивался в звенящий покой и соображал: «Ненастье установится, как пить дать. Никакого движения. Вот и комары поднялись – к ненастью».

За окном ожесточенно гундосили комары, будто у них разорили жилище.

Прав оказался Колодин: утром снова начался дождь, ровный, крупный, устойчивый. Лил он весь день. Вода в логу опять взыграла, затопила кусты. С большим трудом Ефим Яковлевич и Никула переправили обратно скот, еще с рассветом угнанный на ту сторону. Колодин раз десять переходил лог по горло в воде: спихивал телят в поток, ругал их, бил палкой по мордам, – но животные упорно не хотели идти в бурлящую воду, разбегались, свирепели, мычали.

Никула верхом на лошади, с хлыстом, стоял на середине потока, ниже переправы, и гнал к берегу телят, снесенных водой. Только поздно вечером под проливным дождем собрали все стадо в загон. Напуганные телята не ложились на мокрую землю, дико косили выпученными глазами на пастухов, тяжело вздымали бока.

Спать пастухи легли без ужина. Дождь все не унимался. На душе у обоих было тревожно – не спалось. Было слышно, как бродят телята по мокрому загону.

– Дядя Ефим! – тихонько позвал Никула.

– Ну?

– Не спите?

– Нет.

– За лог-то нам теперь не попасть.

– Само собой.

– А где же пасти?

– Эко ты, какой глупый. А я-то откуда могу знать?

– И что же теперь?

– Спи. Совсем не даешь уснуть, бестолковый, – осердился Колодин, но минут через пять поднялся и закурил. Долго огонек его папиросы прожигал темноту избушки. Когда он погас, Никула не помнит.

Как-то случилось так, что за всю жизнь Колодина никто ему не доверял ни больших дел, ни больших ценностей. И он в свою очередь, согласившись поехать на Подруб, не сознавал всей ответственности этого дела. Ну, размышлял он, теленок может потеряться или завалиться куда-нибудь. Это в конце концов не беда. Телок отыщется или спишут его, по крайней мере. А тут все стадо оказалось без кормов, под дождем – почти на краю гибели. Ефим Яковлевич ясно понял, за какое несметное богатство в ответе он. На мужика напала робость.

Раз начались затяжные дожди – значит, они будут лить две, а может, и три недели. Уж тут так. Чем же кормить скот на этом выбритом пятаке? Начнутся болезни. Падеж. И колхоз отнимет у Рохли все накошенное сено. За гибель скота, что ли, платить Колодину станут? Послать Кулика в деревню – глупый, да разве он доедет по такой дороге. А самому совсем нельзя. Всю ночь жег табак Ефим Яковлевич. Прикорнул только перед рассветом.

Правду говорят люди, что утро вечера мудренее. Утром, пройдя по своей кошенине, Колодин убедился, что на отаве скотина пока пробьется. Стоило ли горевать. Повеселевший Ефим Яковлевич укрепил изгородь вокруг своих зародов и приказал Кулику выгонять скот на елань.

Один за другим шли дни. И не переставая лили дожди. Телята худели на глазах. Им не хватало корму, а сырость под ногами и сверху окончательно изнуряла их.

– Дядя Ефим, – уж не раз с тревогой обращался Никула к Колодину. – Дядя Ефим, слышите вы? Делать надо что-то. Телят же ветром шатает. Дядя Ефим…

– Чего ты прилип, как банный лист. Будто я без тебя и не вижу. Обойдутся, говорю, они.

– Хоть бы подстилки им сухой…

– Иди к дьяволу, – рявкнул Рохля. – Каждый сопляк учит.

Раз утром Никула влетел в избушку и, взбудораженный, с дико округленными глазами, закричал:

– Скорее, скорее! Пеструшка и Маковка не встают. И жвачки нету у них.

Колодин кое-как накинул дождевик, к которому пришивал пуговицу, и так, не оторвав иглы, выскочил за Никулой на улицу. В углу загона лежали две телочки, понурив головы. Мокрая шерсть на них взъерошилась, в мутных глазах – мольба, покорность, смерть.

– Сдыхают ведь, – в горьком изумлении воскликнул Колодин и вопросительно поглядел на Никулу: мальчишка в мокрой одежде, с опущенными плечами, был тоже жалок и беспомощен. Не на кого опереться!

«Пропал я. Пропал, – в ужасе думал Рохля. – Один я. Что же будет?»

– В сухое бы место их, – несмело сказал Никула. – Подстилки бы им сухой. Вот…

Колодин молчал.

– Что вы, дядя Ефим, ничего не говорите-то? Пойдемте и принесем сена.

– Сена? Какого сена? Нашего?

– Нету здесь ни нашего, ни вашего. Сено колхозное. И телята колхозные.

Рохля встрепенулся от этого неожиданного, решительного голоса мальчишки и перехватил такой же решительный и острый взгляд его. Чтобы подавить этот, напугавший его голос и взгляд, мужик задохнулся:

– Не дам сено.

– Тогда я сам. – Никула взял железные вилы и пошел из-под навеса.

– Щенок, – не помня себя, завопил Колодин и бросился за Никулой. – Щенок. Сопляк. Мое сено…

В ослепившей его ярости он подскочил к Никуле, хотел схватить его, бросить в грязь выгона и топтать, топтать…

– Не подходите, дядя Ефим, вилы у меня…

– Да ты… Да ты ошалел? – Рохля, будто в грудь толкнул его кто, с разинутым ртом отпрянул, но после короткого замешательства хищно огляделся, не попадет ли что под руку, и снова пошел на мальчишку, топыря пальцы и свирепо шипя:

– Да я тебя, сучье ты семя…

– Дядя Ефим, – истошно и жалобно вскричал Никула и завыл вдруг громко, по-детски беспомощно. Он испугался не Рохли, нет, а того, на что решился, замахнувшись вилами.

Рохля вдруг ослаб, деланно строго сказал:

– Хватит. Побаловался и хватит, – пошевелив плечами, начал застегивать пуговицы дождевика. – Ай и дурачок же ты, Кулик, ей-бо. Да ведь сено-то не только мое – наше оно с тобой. Ведь в этих зародах твой велосипед…

– Пропади пропадом велосипед. Телята же дохнут! Эх, вы!

Кулик повернулся и пошел к ближнему зароду. Вилы вскинул на плечи и вышагивал по вытоптанному, грязному лугу споро, не торопясь.

Рохля стоял, не зная, что делать.

До сегодняшнего утра Никула был для Колодина пацаном-несмышленышем, тихим, беспрекословным – хоть так его поверни, хоть этак. «Сделаю, дядя Ефим», «Правильно, дядя Ефим». И вдруг, на-ко тебе, рассудил все по-своему, будто шептун нашептал ему. Ведь твои мысли, Ефим, он выкрал. Разве не об этом же думал ты, Яковлевич, кряхтя и согревая сырые нелегкие ночи огоньком цигарки? Ты со всех сторон брался за мысль о сене, но разве мог ты поднять руку на свое, на кровное…

Когда Никула запряг лошадь, подъехал к зароду и начал накладывать на телегу сено, Колодин взял вилы и медленно пошел туда же.

Работали весь день без еды и передышки. Воз за возом возили сено в загон, половину метали на перекрытие, половина шла на подстилку и корм. Скот, как по команде, сбился под навесом и с жадностью напал на молодое сено. Над загоном только хруст стоял. И вечером, у родника, как прежде, была большая сутолока: телята впервые за многие дождливые дни, дружно ринулись на водопой, когда Никула открыл ворота загона.

Ненастье длилось более трех недель. От трех больших зародов остались одни остожья, высокие березовые колья. Зато все телята были на ногах.

Однажды утром Никула вышел из избушки и ослеп от брызнувшего в очи солнца. Оно будто истосковалось по земле и щедро лило на нее потоки тепла и света. Все кругом дымилось паром. Телята высыпали из-под навеса и дремали на припеке, сонно пережевывая свою жвачку и тяжело вздыхая.

Через несколько дней скот снова погнали за лог. Все пошло своим чередом. Только Колодин называл теперь своего помощника не Куликом, как прежде, а Никулой и, чувствуя, что полное имя вяжет, тяготит мальчишку, говорил:

– Молодой ты, а ранний. Сила в тебе есть, Никула. Как ты меня тогда полосанул: «Не подходите, дядя Ефим, вилы у меня». И глазами озверел. Все ты во мне перевернул. Как есть все. Откуда это у тебя?

Никула долго молчал, не поднимая глаз на дядю Ефима, и, сознавая, что надо что-то ответить, сказал:

– Правда тогда, дядя Ефим, была на моей стороне.

– Ах ты, Никула, Никула… – Ефим Яковлевич вдруг осекся на половине, помолчал и, понизив голос, признался: – У меня жена, Никула, шибко часто поступает не по правде. Я понимаю все, а вот оборвать не могу. Нету силы. Одно слово – Рохля.

– А вы соберитесь, дядя Ефим, – тряхнул Никула стиснутым кулаком.

– Придется, Никула, а то и, в самом деле, головы мне не сносить. – Он усмехнулся, но глаза его не улыбались: они были строги. Даже очень строги.