Текст книги "Земная твердь"
Автор книги: Иван Акулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)
– Да-да, Молотилов. Может парень работать, и силенка есть. Смекалки бы ему побольше. Знаешь, такой – мужицкой смекалки. М-да. И на уме он что-то держит. Таит что-то парень, ей-богу.
– Что все-таки?
– А черт его душу знает. Заперт он, как железный сундук в конторке у Тимофея Крутых. Не видно его. Давай, Петруха, становись скорее на ноги. Жду я тебя. Ловко с тобой работается. Эх, парень, – вздохнул он. – Скорей бы пора золотая – охота. Дай руку – я тебя научу этому делу. Сгоришь, парень, от радости. Что ты!..
Теперь каждый день кто-нибудь приходил к Петрухе. Парень и подозревать не мог, что вот так, лежа в постели, перезнакомится со многими. Правда, с людьми Сторожев, как и прежде, оставался сдержанным, только жадно приглядывался к ним.
А время летело. В поселке с утра до вечера стоял стук топоров. В километре вверх по Крутихе громоздились новые штабеля леса. Лес шел.
XIIКазалось, что Владимир Молотилов работает, как и первое время, изо всех сил. Ребята избрали его в состав комсомольского бюро, а Тимофей Крутых выставил его фотографию на доску Почета.
Мастер участка по-прежнему гнул свою линию. Вечерами, в конторе, дымя цигаркой взапуски с дедом Мохриным, он похвалялся перед ним:
– Я человека скрозь вижу. Тот же Молотилов – подойди к нему без внимания – никудышный работник. Хоть сади на лесовоз да отправляй обратно – одним едоком меньше. А я посмотрел и сказал: будет лесоруб. Помог ему – и вот плоды. Слава участка. Побольше бы их, таких-то.
А Владимира эти дни слепил страх: он чувствовал, что воля к труду у него иссякла, вся до донышка, и вот-вот начнется позорное падение, после которого ему уже не подняться. Слава передовика, обретенная им в тяжком труде, рвалась из рук, как птица. Не сегодня-завтра его сравняют со всеми, и то, что у Молотилова большая душа и запросы не рядового человека, никого не будет касаться.
«Вот так и подохнуть можно от надсады, – лезли в голову Владимира невеселые думы. – И где? Когда? В дьявольских дебрях, двадцати лет. А что сказал людям своей жизнью? Ничего. Ни жизнью, ни смертью ничего не скажешь. Ты ли это, Молотилов, которому пророчили славу великого артиста? Смеха достойна маленькая комариная жизнь твоя, Молотилов».
А Зинка. Что Зинка! Любит он ее или не любит! Любил попервости за ясные синие глаза и за светлую улыбку. А сейчас? Сейчас ему кажется, что все это в девушке поблекло, выцвело. От нее пахнет супом, кухней. Если он встречается с нею, так только потому, что с нею можно говорить откровенно. Она влюблена в него и верит ему.
Как-то вечером Молотилов случайно встретил Зину у промтоварной лавки. Девушка только что спустилась со ступенек крыльца и огляделась вокруг. В руках у нее был маленький сверток – покупка. Увидев Владимира, она заторопилась к нему навстречу:
– Отгадай, Володя, что я купила?
– Ерунду какую-нибудь.
– Да нет же, отгадай. Ну?
– Мне совсем не до этого. Тут, понимаешь, карусель в голове крутится, а тебе… а, – он отмахнулся.
Девушка не знала, что сказать.
Они долго шли молча, и только у пожарного сарая, где тропка двоится – одна к реке, другая в поселок к общежитию, Зина умоляюще попросила:
– Володя, пойдем на реку. Погуляем. Я так редко вижу тебя. Ты стал какой-то чужой, далекий. Почему?
Они перешли по шатким жердям через промоину, и Зина снова заворковала, вспомнив слова Фаины Павловны о друге. На все восторженные речи ее он чиркнул себя по горлу длинным указательным пальцем и усмехнулся:
– О каком героизме ты говоришь?.. Где он тут, этот выдуманный подвиг? Живем звериной жизнью. Вот и все. Ни театра, ни книг, ни хорошей музыки – ничего нет. Не знаю, как у кого, а у меня, современного человека, есть духовные запросы. Понимаешь ты?
– Но ведь это временно, Володя, – пыталась было возразить Зина. – Мы же совсем заново обживаемся. Ведь у нас будет все.
– Я знаю, что новоселье не всегда начинается с пира и танцев в новом доме. Понимаю и работаю, не жалея сил. Честно. Но здесь обалдеть можно. Народ на лесоучастке подобрался один тупее другого. С кем ни поговоришь, у каждого в голове – опилки. Серость.
Зина больше, чем другие, знала, что нелегко дастся новая жизнь и порой хочется на кого-то пообидеться, кому-то пожаловаться, но в словах Молотилова не было ни обиды, ни жалобы – он просто отвергал все и всех. Кроме этого, Зина сердцем уловила в страстной Володиной речи еще что-то скрытное и, пожалуй, самое главное, чего боится он сам.
«Да уж не сбежать ли он думает»? – спросила Зина сама у себя и испугалась этого вопроса. – «Убежишь ты, как самый последний дезертир», – ожили в памяти слова Сторожева. – От меня таится. Почему? Разве я не друг. Не любит он меня. Думает только о себе…»
Спросила его ласково:
– Володя, а ты бы уехал сейчас обратно, в Карагай?
Спросила и вздрогнула, замерла, ожидая ответа.
«Заподозрила? – испугался он. – Слишком много я болтнул ей, дурак. Нет, просто, глупая, сама этой мыслишкой живет». Он тут же успокоился, заговорил уверенно, ловко, пригоняя слово к слову. Прямой ответ, однако, обошел околицей:
– Я как-то над этим не думал. Честно. А ты, грешным делом, наверняка махнула бы. Верно? Ну, ладно, успокойся. Я это так.
До конца вечера Владимир сорил пустяшными словами, шутить пробовал. Смеялся над чем-то несмешным. А расстались невесело. Владимир хотел обнять Зину, но она увернулась и быстро пошла в поселок.
Молотилов не стал догонять ее. Внезапно в нем вспыхнуло чувство злобы: ведь именно Зинка натолкнула его на мысль об этой идиотской поездке. Она, конечно, она! А может быть, все его неудачи начались гораздо раньше, и виновата в них была мать, Мария Семеновна.
Мария Семеновна Молотилова с поры ветреного девичества мечтала о сцене, мечтала и верила в свою мечту, пока не стала матерью, пока не обросла обложным жиром.
«Моя карьера не удалась», – наконец подбила она печальный итог своим иллюзиям, но не пришла в отчаяние. По каким-то только ей известным признакам она сумела провидеть в подрастающем сыне задатки будущего большого артиста. «Пусть, – обласканная своим открытием, думала мать, – я неудачница. Зато жизнь улыбнется моему сыну».
– Есть, Владик, в тебе что-то актерское. Есть, – внушала она себе и сыну. Когда Володя подрос, она каждое лето начала возить его в Москву, где они ухитрялись просматривать весь репертуар столичных и приезжавших на гастроли театров.
После любого спектакля Мария Семеновна с восторгом говорила сыну:
– Видел? Вот это жизнь! Пойдешь по улице, а вслед тебе – вот он. Это Молотилов. Владимир Молотилов! Ты, Владик, рожден для сцены.
И Володя верил в это: он спал и во сне видел себя на сцене. А с класса седьмого начал всерьез готовиться к «блестящей карьере». Он быстро и хорошо научился играть на гитаре, стал выступать на школьных вечерах, участвовал в смотрах художественной самодеятельности. Не раз получал премии и подарки. В школе ему тоже прочили завидную судьбу артиста.
Но жизнь оказалась более строгим ценителем молотиловских дарований. В училище Малого театра, куда подавал заявление Молотилов, его не приняли. Мария Семеновна обила пороги всех московских знакомых, искала верную руку и не нашла. Прахом пошли все ее мечты.
– Москва – город самоедов, – стонала Молотилова, потная, тяжелая, расстроенная. – Здесь делят пирог только между своими. Я не могу. У меня будут морщины.
Все. Перед юношей закрыли дорогу в красивую жизнь, бессовестно обездолили. Озлобленный вернулся он домой. На отца глаза бы не глядели. Тут белый свет не мил, а этому бездушному человеку даже будто приятен провал сына.
– И хорошо. Отлично. Я полагаю, будущее принадлежит не лицедеям, а нам, инженерам. Зиму самостоятельно поработаешь над учебником, а через год в вуз. Ты будешь инженером. Навостряй лыжи в наш Карагайский политехнический. Так держать!
Спокойный и шутливый голос отца Владимир принял за издевку и крикнул, как под ножом:
– Не будет этого! Не будет!
И выбежал, хлопнул дверью отцовского кабинета. После всех блестящих планов и ожиданий стать простым инженеришкой – нет, нет, ни за что, – бунтовал Владимир и наедине с собой и с мамой, Марией Семеновной. Он человек, рожденный для искусства, станет корпеть над чертежами, станет выводить формулы и вообще заниматься тем, что подходит для сереньких, недаровитых людишек. Нет!
Выручила, как всегда, мать. Она сказала:
– Владик, не отчаивайся. Ты сейчас не можешь поступать ни в какой институт. Ты устал, у тебя нервы не в порядке. Посиди год дома. А там видно будет. Занимайся, готовься к экзаменам, а с папой я сама поговорю.
Алексей Федорович не смог противостоять энергичному нажиму жены. Владимир неплохо провел зиму, отдыхал: кино, танцы, каток, вечера, опять танцы.
Но весной опять начались скандалы с отцом. Владимиру приходилось решать, что делать.
Разговор с Зиной Полянкиной, с которой Владимир познакомился на весеннем карнавале, совсем неожиданно изменил его планы.
В тот вечер они условились встретиться в сквере имени Радищева. Девушка одиноко сидела на скамейке под старыми липами и, опустив голову, думала какую-то свою думу. Володя подошел к ней сзади и положил на глаза ее горячие пальцы. Она своими пальцами коснулась их и улыбнулась:
– Капочка, ты?
И засмеялась, уже твердо зная, что шутит с нею он, Володя.
Они сидели рядом, и Молотилов удивленно глядел на расстроенное лицо девушки: «Что с ней?» Но спросить не успел, Зина заговорила сама, нервно и торопливо:
– Я тебя давно не видела, Володя. Как ты живешь? Едешь в Москву?
– Думаю о Москве, – уклончиво ответил он. – Вот городище – посмотрела бы ты, – живет так живет. Сила! Куда тут нам, серым. Да. Один знакомый мне дядек назвал Москву городом праздников. Здорово сказал. После Москвы кажется, что везде и на всем лежит слой пыли. Толстый, серый слой. Ну, а ты как живешь?
– Я искала тебя.
Парень был польщен и обрадован: может быть, ее волнение от боязни расстаться с ним.
– Спасибо. Мне приятно, что ты думала обо мне. Думала, да?
– Думала, Володя, – очень серьезно сказала Зина.
Тронутый искренностью девушки, он, помимо воли своей, признался:
– А я, Зина, хоть и думаю о Москве, а учиться туда не поеду. Да, да, не удивляйся. Но я не сдался.
Жаром пыхнули Зинины щеки.
– Володя, – голос у Зины сорвался. – Володя, давай уедем с тобой…
– Уедем? Куда, Зина?
– Да вот, смотри же.
И она показала свое заявление в Карагайский горком комсомола с просьбой зачислить ее в отряд, который отправляется в леспромхоз, на комсомольскую стройку.
– Ты в леспромхоз? – Владимир тупо смотрел на девушку, – мне ехать…
И вдруг в голове молнией мелькнула мысль: – Вот он, выход.
Воображение Молотилова всегда работало стремительно. Все-таки права была мама, Мария Семеновна, находя в нем что-то актерское. Владимир сразу увидел себя в расстегнутом ватнике, шапка-ушанка сбита на затылок, на плече пила. Впрочем, какая пила, скорее какой-нибудь электрический агрегат. Мужественный, независимо глядящий парень на фоне хмурой тайги, парень как на плакате. А потом таким вернется домой. Владимир тут же представил себе удивленного и даже робеющего перед сыном-героем отца, умиление матери, восторженные взгляды знакомых девчонок…
Все решено было тут же, но родителям Владимир сказал лишь тогда, когда получил комсомольскую путевку в леспромхоз.
Алексей Федорович Молотилов выслушал спокойно и сказал одобрительно:
– Так держать.
Мария Семеновна оплакивала решение Володи безутешными горючими слезами. Но постепенно и она обрела над собой власть: трезво обдумала положение сына. Леспромхоз или там целина – это сейчас модно. И для будущего пригодится.
День на третий или четвертый она позвала в свою спальню Володю и сказала ему:
– Хорошо, сынуля. Поезжай. Это наука отцу. Директор поганый. Не мог с кем нужно поговорить, чтобы устроить сына к месту. Родного сына. Затолмачил одно – инженера мне надо. На, возьми. Поезжай. Звать будет – вот увидишь.
Мария Семеновна отпила воды, погляделась в настольное зеркало и вздохнула слезливо:
– Я не могу. Выбросил сына. Кто поверит. А ты, Владечка, как позовем, не упрямься. Справку, характеристику и все такое – в карман – и домой. Приедешь – не чета будешь всяким вертушкам. Тогда и театр перед тобой распахнет двери.
Через неделю Мария Семеновна совсем оправилась, и к ней снова вернулась обычная забота о своем лице. А в день проводов сына она даже сильно расстроилась, увидев у себя под глазами кружевную вязь морщинок.
В сутолоке сборов Владимир меньше всего думал о жизни в лесу, о работе. А вот когда изо дня в день померил дорогу в лесосеку, когда с утра до вечера с топором в руках покланялся каждому сучку спиленного дерева, он понял, что второпях сунул голову, пожалуй, в непосильное ярмо. «Надо что-то предпринимать, – думал он после ухода Зины, – надо что-то придумать. – Крутых, – вспомнил он, – Крутых хорошо относится ко мне, и следовательно…»
Давно погас закат. Перегоревшее небо едва на западе теплилось. На той стороне речки Крутихи громко фуркала какая-то сумеречная птица. Плескалась рыба под обрывом. Все вокруг становилось ночным. Только Владимир одиноко ходил по берегу, примериваясь в мыслях, как ловчее подойти к мастеру участка, чтобы он дал работу полегче.
«Завтра переезжаем на новую пасеку – самое время попросить Крутых. Пусть все так и думают, что я его выдвиженец, – удачно кроился молотиловский план. – Я передовик. Повышаюсь законно». Немного успокоенный решением, он ушел спать.
XIIIБарачный шум бесцеремонно вырвал Молотилова из сладких объятий сна. Во сне ему увиделось желанное: будто он в кругу своих родных и друзей играет на гитаре. Ему рукоплещут, им восхищаются. Миг – и все исчезло. Наяву – барак, холодная сырость, а потом – дорога в лес. Сев на кровать, он долго разминал руки и плечи, зябко вздрагивал, потом, не умывшись, оделся. На работу шел последним – правую ногу мозолил сапог.
В лесосеке было тихо, потому что лесорубы собирались на новый участок. Они снесли все свое немудреное хозяйство в передвижной вагончик, подцепили его к трактору и волоком потащили меж пней и деревьев в глубь леса.
Кое-кто из ребят забрался в вагончик, иные устроились на крыше и грянули песню: чудо свершилось, тайга громко подпела им.
Несколько человек шли сзади, собирали выспевшую на кочкарнике темно-красную, как капельки крови, бруснику. Шел с ними чуть отшибом и Молотилов. Навязчиво и коварно звучал в ушах его голос Зины: «А ты бы уехал сейчас обратно, в Карагай?» – «Дура, – мысленно рассуждал он со своей подругой, – разве такие вопросы задают. Рассердилась. Эх, устроиться бы с работенкой, а с Зиной помиримся. Как же это к Крутых-то мне подойти? С чего начать?»
Вдруг ребята, ехавшие в вагончике, испуганно закричали.
– Эй, стой! Стой!
И тут же с треском что-то изломалось, пронзительно заскрипело – наступила тишина. Когда Владимир подошел ближе, то увидел, что вагончик, свихнувшись набок, застрял между соснами. В маленьком оконце не уцелело ни одного стеклышка, дверцу во внутрь неприступно заклинило.
Костя Околоко совал свое круглое лицо в окно и басом предлагал:
– Эй, там, на улице, скажите трактористу, чтобы дернул вперед.
– Нельзя вперед. Развалит все.
– Расстилай по досочке, – кричал изнутри Петруха Сторожев.
– Но-но, – угрожающе рычал мастер Крутых. – Вагончик надо сберечь. Но как, ребята? Вот это влопались, я говорю.
– Дернуть бы назад.
– Это каждому ясно, да за что зацепишь.
Крутых нервничал: часто сдергивал с головы фуражку и вытирал лысину.
– Ха, заметались как угорелые, – торжествующе воскликнул Молотилов. – Надо подрубить вот эту сосну. А ну, быстро. Чего стали?
Двое парней послушно исполнили его команду, топоры затяпали, вгрызаясь в дерево. Сосна была невелика и скоро хрястнулась, подмяв под себя молодой березовый выводок.
Когда двинулись дальше, Крутых подошел к Молотилову и, улыбчиво заглядывая в лицо, похвалил:
– А ты, Молотилов, я говорю, башковитый.
– Да ну, что вы, Тимофей Григорьевич. Тут ребенку понятно, что делать. А вы «башковитый».
– Не скромничай. Хвалю за дело.
Молотилов оживился и повел задумчивую речь:
– Хочется поговорить мне с вами, Тимофей Григорьевич. По душам.
– Давай, давай, Молотилов. И по душам давай, – поощрительно отозвался Крутых, вытер лысину и приготовился слушать.
– Вот вы говорите, я «башковитый»…
– Говорю.
– Может, это и верно. А почему? Потому, что я все время думаю. Перед тем как что-нибудь сделать, я все-все обмозгую. И думал вот я на днях о таком деле. У нас на участке есть очень хорошие ребята, передовики.
– И я говорю.
– Так вот нельзя ли бы их, особенно толковых, выдвигать на более ответственные работы. Повышать.
– Правильно ты подметил, Молотилов. Надо выдвигать. И будем. К тебе вот я примеряюсь. Ты очень даже пойдешь на выдвижение.
– Когда, Тимофей Григорьевич? – не вытерпел Молотилов.
– Ну, как тебе сказать. Жизнь подскажет. А тебе, что, уже надоело ходить в сучкорубах?
– Да нет, Тимофей Григорьевич. Уж кто-кто, а вы-то знаете, я люблю работать, всего себя отдаю. Но хочется мне, Тимофей Григорьевич, – между нами говоря, – взяться за такое дело, где бы и голова работала. Я слышал, что при леспромхозе курсы какие-то открываются – туда бы мне.
– На трактористов станут учить. Со всем моим удовольствием направлю тебя, Молотилов. Узнаю вот, и милости просим.
Обходя большой куст вереска, они ненадолго разминулись. Когда сошлись опять, Крутых положил свою чугунную руку на высокое плечо Владимира и, глядя на него снизу вверх, сообщил:
– Ты мне, Молотилов, я говорю, понравился с первого разу. Ты всем взял: и работать стараешься, и к старшим уважение у тебя есть, и все такое. А остальные, я говорю, люди какие-то, как бы тебе сказать, гордые, что ли, понимаешь. Не поздороваются толком, не спросят ни о чем. Будто они все знают сами. Я мастер участка, а их это совсем не касается. Даже обидно сделается другой раз. По-моему, дисциплины нужной нет у людей. Занозистый народец.
Крутых промокнул лысину огромным платком, против обыкновения чистым, и доверительно молвил:
– Ты помнишь, когда у Свяжина помощник ушел на больничный? Так вот я тогда еще говорил, надо, мол, Молотилова определить к Свяжину: парню понравится там. Это тебя, значит. Не дали ведь. Прибежал Свяжин, потом еще кто-то из ваших: давай им Сторожева – и шабаш. Ничего не мог сделать. Язви их. И этот старый корень, Свяжин, туда же. Так вот из-за этого разбойника Сторожева ты, Молотилов, и не попал на выдвижение.
Зубами скрипнул от злости Владимир Молотилов, когда услышал о том, что Сторожев начинает не на шутку обретать авторитет в поселке. Свяжин и кто-то из комсомольцев, наверное, секретарь Виктор Покатилов, ходили биться с Крутых не за Молотилова, а за Петруху. Вот оно как. Вот, оказывается, почему даже глупыш Зинка и к слову и просто так хвалит Петруху: «И ты, Володя, и Петруха, и Виктор – вы все герои…»
Молотилов сжал кулаки, почувствовал, как наливаются жаром шея, уши, лицо. Быстро, росчерком молнии перед ним мелькнули все обиды, понесенные от Петрухи. Мсти, Владимир. Самый тебе подходящий случай. Молотилов сказал:
– Насчет ребят, Тимофей Григорьевич, вы верно сказали: неучи все подобрались. И Сторожева защищают – тоже верно. И почему? Да потому, что боятся его. И вам надо остерегаться. Этот злодей ни перед чем не остановится. Я его знаю с детства: жили в одном дворе. Он же утопил в Карагае пенсионера. Да. Убрать его надо с участка. Выгнать.
– Ну, работать-то он…
Крутых запнулся за валежник, упал на руки – фуражка вперед отлетела, плюхнулась в мочежину. Владимир быстро выхватил ее из воды, отряхнул, рукавом пиджака вытер.
– Пожалуйста, Тимофей Григорьевич.
– Спасибо, Молотилов. А теперь о тебе договорим. Я вот так думаю: давай-ка ты, Молотилов, переходи в чокеровщики. Работенка, я говорю, колготная, однако супротив сучкоруба она очень даже полегче. И возле трактора ты будешь опять же. Может, к водительскому делу понатореешь сам. А насчет курсов, я говорю, слово-олово. Разузнаю вот, и скатертью тебе дорожка. Значит, в чокеровщики-то согласный ты?
– Временно, Тимофей Григорьевич?
– Я и говорю, на пока. Я тебя определю к Покатилову. Гляди, парень это опытный. Да он тебя без курсов трактористом изладит. Вот тебе и выдвижение. Постой-ка, кажись, мы приехали. Стой давай! – закричал Крутых лесорубам. – Стой, говорю!
Махая фуражкой, он ринулся вперед, но Молотилов удержал его за рукав и умоляюще попросил:
– Только уж вы, Тимофей Григорьевич, прошу вас, никому о нашем разговоре. Уж очень прошу.
– Все-все, – пообещал мастер. – Наш разговор на замок заперт.
Днем работалось легко: обещания Крутых обнадежили Владимира, приободрили его. Но вечером, после смены, как вспомнил он, что ждет его барак, сырой, шумный и неуютный, и опять потускнел. Даже идти из делянки вместе со всеми не хотелось: только и разговоров у парней – кубометры, хлысты да план. И как им не надоест одно и то же!
В поселок шел один, прямиком по тропинке, проложенной, вероятно, ягодниками, потому что справа угадывалась низина – места, обычно заросшие малинником и смородиной. Под ухом звенели комары. Лес, как всегда в тихую погоду, шумел однотонно и глухо.
Вдруг совсем рядом прозвучал хриплый уставший голос:
– Здравствуй, мил-человек.
Владимир окаменел от неожиданности и остановился, не закончив шаг. Навстречу ему перелезал через колоду большеголовый бородач с топором в руках.
– Табачку бы мне, мил-человек, – и остановился, поняв, что напугал парня. – Я тутошний. Лыко драл…
Судорожно вертя головой, Владимир дико осмотрелся по сторонам и ударил назад со всех ног. Гибкая еловая ветвь стеганула его по лбу и сбила в моховой колодец фуражку.
– Стой, мил-человек, – умоляюще воскликнул борода. – Какой ты холеры испужался? Погоди ужо.
Он еще какое-то время с надеждой смотрел вслед убегавшему – не вернется ли тот за своей оброненной фуражкой. Не вернулся. Но там, где лежала фуражка, бородач увидел тропу: едва приметной цепочкой следов она вилась по мшистому болоту, через валежник ее видно лучше – тут на упавшей сухарине кора каблуком сбита, там хворостинка в мох втоптана, а чуть подальше, на иструхшей колоде, весь сапог отпечатался. Бородач вдруг расправил плечи, широким жестом погладил нечесаную, одичавшую бороду и блаженно улыбнулся. Где-то близко жилье! Где-то близко люди!
