Текст книги "Земная твердь"
Автор книги: Иван Акулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
И собрание было созвано. Вечером, после ужина, в столовой собрались рабочие лесоучастка. Они расселись на стульях, скамейках, подоконниках, кое-кто пристроился на чурбанах, притащенных с улицы. Зина вынесла с кухни ящик – рядом с нею пристроился Владимир. Он на все вокруг глядел тоскливо, был молчалив, даже вечно подвижные руки его, и те спокойно лежали на коленях.
Зина чувствовала, что на участке происходит нечто важное, интересное, захватившее всех ребят. Ей только странно, что всегда активный Володя Молотилов вдруг почему-то оказался в стороне от этого большого события. Он с улыбочкой-издевочкой глядел на ребят, многозначительно шевелил бровями. После выступления Свяжина доверительно шепнул Зине:
– Пустая трескотня все это, – и, налегая плечом на девушку, ласково предложил: – Пойдем, Зинушка, отсюда. На берег. Во, видишь, колун Петруха вылезает речу толкать. Не его же будем слушать.
– Нет-нет, Володя. Что ты, это интересно.
– Тише вы тут, – шикнули соседи.
К столу президиума подошел Петр Сторожев. На нем – рабочая куртка, рукава засучены, ворот расстегнут. Рыжие вихры на голове топорщатся во все стороны. Зина приметила, как он неторопливо, но прочно опустил свои тяжелые руки на стол, что-то уверенное, хозяйское чувствовалось в этих его скупых движениях.
– Я не стану рассказывать вам, что такое комплексная бригада, – начал Сторожев, – об этом вы слышали: Илья Васильевич в своем выступлении растолковал все. Скажу только, что тот, кто противится новому методу, или неизлечимо слеп или прожженный бюрократ. Я сам заявляю, что работаю не в полную силу, а мне говорят: так надо, так лучше. Кому это лучше-то, товарищ Крутых? Или возьмите чокеровщика нашего волока, Володю Молотилова. Он сам скажет, что работает спустя рукава. Это точно. А рядом с ним сучкорубам спину разогнуть некогда. И выходит: одни бездельничают, другие не успевают, третьи так себе работают, ни шатко ни валко. Разброд в волоке.
– Это ты врешь, – выкрикнул неутерпевший Молотилов. – Врешь. Работы хватает всем. Вы, правда, со Свяжиным любите дымок пускать.
– Крой его, Сторожев.
– Вот вам запись одного дня, – между тем говорил Петруха, доставая из нагрудного кармана куртки затертую четвертушку бумаги. – Верно, и мы со Свяжиным работаем не на пределе. За день наша пила занята шесть с половиной часов. Если же ей дать полную нагрузку, сучкорубам ни в жизнь не разобраться в кострищах. Мы предлагаем сделать просто: моториста, его помощника и чокеровщика привлекать на обрубку сучьев.
– Бестолковщину несешь… – упирался Крутых.
– Нет, не бестолковщину. Это и есть бригада. Где тяжело, туда и наваливаемся всем волоком. Сейчас, прямо говоря, мы со Свяжиным лесину свалили – и для нас она хоть пропадай тут. А в бригаде мы за нее будем болеть, пока она на лесовоз не ляжет. И каждый так.
Ребята зашумели, а Сторожев, сознавая себя победителем, упрямо говорил:
– Я предлагаю записать в решении: просить руководителей участка создать малокомплексную бригаду, а потом и всему участку перейти на новый метод труда.
Зине понравилось выступление Петрухи. Она горячо аплодировала ему, а потом, заглядывая в глаза Володи, спрашивала:
– Правильно он говорил, а? По-моему, здорово. Молодец Петруха.
– Трепач твой Петруха, – обрубил Молотилов, и на алых губах его блуждала улыбка.
Зина прищурилась на Владимира упрямо и строго и, не тая возмущения, сказала:
– А и себялюб же ты, Володя. Парню за это в ноги поклониться надо. А ты?!
Собрание закончилось поздно, и Тимофей Григорьевич Крутых, уйдя в контору, сидел там до вторых петухов: все думал и как назло ничего не мог придумать. Оставалось одно: уступить комсомольцам, иначе они дойдут до партбюро леспромхоза. «Дойдут, язви их в душу, – со злой обидой думал он. – Если все-таки настоять на своем, показать себя – от начальства может нагореть. Скажут, инициативу глушишь. Может, и в самом деле толковую штуку они затеяли. Черт с ними, пусть одна бригада работает. Молотилова, значит, поставлю возить горючее».
Еще бы сидел Тимофей Григорьевич, попусту ворочая свои мысли, да у него иссякло все курево. Он подобрал с полу два или три махорочных окурка, высыпал их на стол, сюда же вытряхнул всю табачную пыль из карманов и, насобирав на завертку, закурил. Но разве это курево, когда цигарка смердит и потрескивает, как сухое смолевое щепье. Он в сердцах бросил «козью ножку» на пол, растер ее подметкой сапога и, отплевываясь, вышел из конторы.
Была та ночная пора, когда дед Мохрин сладко засыпал, привалившись спиной к запертым дверям пожарного сарая.
Только-только Крутых поравнялся с сараем, как из темноты навеса вдруг проснувшийся Мохрин громко ойкнул:
– Ктой-то?
– Тьфу ты, окаянный, – выругался Крутых и напустился на деда со всей начальственной строгостью.
XXIIIСтоял тихий августовский полдень. Поселок лесорубов пуст. Только в грязной луже у колодца купались два гуся: им не охота дойти до Крутихи. Сквозь хвоевые ресницы сосен и кедрача солнце заглядывало в таежные чащи, где на мягкой зелени мха вызревает поздняя ягода – клюква. Зачарованную глухомань сверлит серебряная песенка влюбленного рябчика. Украшенный бронзовым оперением гуляет по ельнику, как жених, гордый косач.
Лес – это царство извечной жизни. Лес – это великий целитель. Он врачует любые раны, он дает силы, дает крепость сердцу. Только Молотилова лес петлей захлестнул: нечем дышать. Горючее возить он наотрез отказался, и его снова перевели в сучкорубы. В бригаде сейчас все работают за одного и один за всех. Владимиру все это надоело. Глаза бы его не глядели на белый свет. Из рук валится топор. Взмахнет, к примеру, топором Поляков – залюбуешься силищей, а парень из себя неказистый. Так же у Кости Околоко, у Петрухи, у Свяжина. Да и у всех членов бригады. Работая сами, лесорубы заставляют работать Молотилова, а он не может, у него нет сил и нет желания.
И вот уже вторую неделю нянчится он с мозолью на правой ноге: предлог, чтобы не ходить на работу. А тем временем жадно ждет от матери телеграммы о том, что заболел отец, и перевода, чтобы с первым попутным лесовозом уехать на станцию, а там – поминай как звали. «А если не придет телеграмма? – пытал сам себя Владимир жутким вопросом. – Да не может быть. Ну, а все-таки? Нет, мать сделает все».
Карагай. И в голове Молотилова возникала вереница приятнейших размышлений, он улыбался им теплой, душевной улыбкой, спрятанной от стороннего взгляда.
Сегодня он встал поздно. Долго одевался и заряжал фотоаппарат. К полудню сходил к столовой, целую пленку израсходовал, фотографировал доску Почета со своим портретом. Потом вялой походкой отправился на реку.
Кругом пустынно, и Молотилову это нравилось: его не видит лишний глаз. Он выкупался, ежась и вздрагивая плечами, натянул на себя одежду и босиком заковылял вверх на бревна. Лежал на сухом корье у штабелей бревен, раскинув рваную куртку спецодежды, грелся на солнышке и вяло соображал: «Не сегодня-завтра придет телеграмма, а как же с Зинкой? Надо увидеть ее сейчас же, – решил он. – Она, глупая, не выстоит против ласки. А потом поедет. Плакать будет, но поедет».
Мысль эта так понравилась ему, что он не мог уже больше лежать. Тихонько насвистывая, обулся и пошел в поселок. У перехода через распадок задержался в тени молодых пахучих сосенок – переждал, пока по дороге к строящемуся клубу пройдут двое парней с деревянными заготовками на плечах.
У пожарного сарая тоже пустынно. Только под навесом его хоронится от зноя стайка коз. Животные ленивым взглядом проводили одинокую фигуру и снова уставились в хвоевую зелень подлеска своими безразличными белесыми глазами.
Володя подошел к столовой с тылу и спрятался за поленницей дров у самого навеса, где на широкой скамье обсыхали только что вымытые тарелки, стаканы и другая посуда. Дальше чуть приметно курилась печурка под котлом. Слева, на телеге, сброшенной с передков, сладко дремал здоровенный рыжий кот. Дверь на кухню была распахнута настежь – оттуда слышались женские голоса.
На крыльце появилась Зина. Она несла мыть стопку тарелок, слегка откинув назад белокурую голову. К удивлению Молотилова, на лице девушки не было ни малейшей тени грусти. Опустив тарелки в деревянное корыто, она убежала обратно и вернулась в сопровождении Мили Калашниковой.
Через полминуты подруги стояли по ту сторону поленницы, и Владимир слышал, как Миля прерывающимся голосом просила:
– Зинушка, дай мне слово, что ты будешь хранить в тайне мои слова.
– О чем?
– Я тебе все расскажу.
– Я не из болтливых, Миля. Ты меня знаешь.
– Ой, как же тебе рассказать-то. Как-то совсем, совсем неожиданно все получилось. Вчера Сережа Поляков просил меня… выйти за него замуж. Так и сказал. Я, говорит, давно люблю тебя. Что же мне делать, Зинушка, милая, подскажи? У меня никакая работа на ум нейдет.
– Любишь ты его, Миля?
– Не знаю.
– Целовал он тебя?
– Целовал.
– А ты что?
– Мне тоже хочется поцеловать его, но стыдно ведь.
– Значит, любишь, Милка. Счастливая.
– А ты не завидуешь мне? Я знаю, это плохо, когда подруги завидуют друг другу.
– Милка – глупая. Я рада за тебя… Соглашайся. Сережка – парень славный. Хорошая пара вы будете.
Девушка вдруг перешла на шепот, и Молотилов перестал дышать, чтобы не выдать себя.
– А ты, Милка, все-таки посоветуйся с Фаиной Павловной. Она добра нам желает.
– Правильно, Зина. А у тебя-то как? Не таись.
Голос у Мили дрожит: она не может, да и не скрывает переполнившего ее чувства радости.
– С Володей, по всему видать, мы разминемся, – после некоторого молчания ответила Зина.
– Ты в уме, Зинка? Как же это?
– Да вот так уж. Не по пути.
– Шутишь ты?
– Если бы шутила…
– А я, дура, сознаюсь, завидовала тебе. Ты извини меня.
– Ладно, Милка, стоит ли вспоминать. Все хорошо будет. Ну, беги туда, а то наша хозяйка потеряет нас. Вечером поговорим.
– Славная ты девка, – неожиданно выпалила Миля, чмокнула Зину в щеку и убежала, придерживая руками сбивавшуюся на коленях короткую юбку.
Зина немного постояла у поленницы, вот тут, совсем рядом, Владимиру даже показалось, что он слышит ее дыхание, сдавленное приступом слез. Ему хотелось, чтобы девушка плакала. Но что это такое? Зина взялась за мытье посуды и громко запела песенку о монтажниках, которую Молотилов и без того не мог терпеть за какую-то комариную легкость. «Ха, запела, – свирепея, удивился он. – Будто бы и не она сказала, что расходится со мной».
Он неподвижно сидел в своем убежище и не знал, как после всего начать разговор с Зиной.
А она ловко перебрасывает в своих гибких руках тарелки, укладывает их одна на другую. Когда она низко наклоняется над корытом, Владимир хорошо видит через расстегнутый ворот легкой кофтенки белое девичье плечо. Он находит ее красивой, независимой. Именно такая она нравится ему, и в нем вскипают ядовитая злость на девушку и обидное чувство ревности.
– Зина! Зинушка! – раздается из кухни голос Фаины Павловны. – Иди сюда на минутку.
Девушка вытерла мокрые, раскрасневшиеся руки о передник, быстрой походкой прошла мимо поленницы и скрылась в дверях кухни.
Владимир острым взглядом осмотрелся вокруг, поднялся во весь рост и шагнул под навес.
У Молотилова такое ощущение, будто Зина все еще тут и смотрит, пристально смотрит, как он, Володя, ее друг, вынимает из большой скамейки расшатавшуюся ножку. Все. Теперь только мизинцем коснись обезноженной скамейки, и посуда рухнет на землю, вокруг осколками да черепками рассыплется. Пойди собери. А вся вина падет на Зинку – она недоглядела.
Молотилов метнулся в ельник, и только две или три хвоевые лапы успели махнуть ему вслед, как по ступенькам кухонного крыльца сбежала Зина. Он плюхнулся в сырой мох, что-то обожгло ему висок и острым зубом хватило мочку правого уха. Оказалось, упал в вересковый сухарник.
В чащу уполз незамеченный и, мокрый, долго лежал там, хватая ртом воздух. Отдыхал и не мог отдохнуть. В ушах стоял звон разбитой посуды.
Расчеты Владимира оправдались точь-в-точь. Зина принесла с собой большой эмалированный таз с частями мясорубки, чтоб вымыть их здесь, и только-только поставила его на край скамейки, как стопы тарелок, стаканы таз – все поползло набок и вдруг со звоном и вдребезги с размаху треснулось оземь. На шум прибежала Фаина Павловна и, хлопая руками по бедрам, слезно запричитала:
– Гляди-ко, решила ведь она всю посудушку. Что же это за человек ты, а? Наказание, право слово. Да убирайся ты от нас, деревянные твои руки. Горе на мою головушку. О-хо-хо-о.
Все это произошло за миг, и внезапная неприятность так же быстро подняла в девушке бурю протеста. Она сдернула с себя передник, скомкала его и бросила в груду битых тарелок.
– Нате. Я больше не приду к вам, – она всхлипнула и, спотыкаясь, побежала прочь, по дороге, что вела в лесосеки.
Долго бродила Зина по лесным тропкам, петляющим возле поселка лесорубов, пока случайно не вышла на старую вырубку, где когда-то встретила лисенка.
Места тут хорошо знакомые, и теперь они уж сами привели девушку к штабелям бревен, у которых не раз сиживала она с Володей. Тут было много счастливых минут. Они уже никогда не повторятся.
Вдруг в диком малиннике, куда убегает стежка, хрустнула ветка, потом другая, и Зина едва не вскрикнула от удивления и радости: из кустов выходил Владимир. Он был в карагайском бостоновом костюме, в котором его впервые увидела Зина… Тогда играла музыка, и Зина так легко и красиво танцевала, что на нее глядели все… А тут черепки, побагровевшее от злости лицо Косовой и лес кругом, лес.
– Странные вещи могут происходить с человеком, – сразу заговорил Молотилов, лаская в своих ладонях руку девушки. – Вот иду сюда, а сам думаю, что непременно встречу тебя. Понимаешь, какое чутье. А ты что, Зинушка? Все еще сердишься на меня из-за ссор в столовой? Я знаю. Извини. Я вспылил тогда. Это от болезни… У тебя случилось что-то?
– Да. Я пропала.
Он понял все, осыпая поцелуями ее руки, жарко приговаривал:
– Ты успокойся. Пока я с тобой, тебе нечего бояться. Мы вместе. Слышишь, Зинушка?
– Не могу я больше терпеть. Не могу. Я стараюсь сделать все лучше, а выходит у меня хуже худого. Сама вижу. Работать хочу, чтобы всем нравилось. Вот как Петруха. Я не жалею себя – и все-таки… А, что говорить. Но сегодня произошло страшное.
В глазах у Зины стелется туман. Она не видит, что Владимир, слушая ее, таит на губах своих хитрую улыбку. Не ведает она и того, что сердце парня вызванивает радость, ликует. Ему-то ясно: теперь им по одной дороге. Он – поводырь.
Владимир встрепенулся, прижал к себе девушку и убаюкивающе зашептал:
– Я люблю тебя, Зинушка. Люблю. Я избавлю тебя от всех мучений. Мы уедем отсюда. Завтра же. Уедем домой, на Каму.
Зина осторожным движением плеч разомкнула объятия парня и, все еще не веря словам его, спросила:
– Значит – бежать? Неужели же нет другого выхода, а?
– Для тебя – нет. А я ради твоего счастья, Зина, я готов на все. Я понял, уже давно понял, что тебе здесь не выжить. На руках тебя унесу отсюда. Милая…
Он уверенно потянулся к ней, но она остановила его:
– Подожди, Володя. Но как же… я… я не хочу уезжать. Нас засмеют, Володя. Да нет же…
– Я хочу спасти тебя, Зиночка. Эта жизнь засасывает нас, как трясина. Я тоже с радостью поеду, слышишь? Много ли мы пожили здесь, а мне кажется, я ослеп, оглох, разучился говорить. А тут твое горе. Может, и тюрьма еще будет тебе. Ведь ты, поди, ухлопала этих чашек не на одну сотню.
Зина с тревогой прижала к груди руки.
– Будут судить?
– Самым безжалостным образом. У нас ведь так заведено. Работаешь, работаешь, работаешь – все хорошо. Чуть оступился – бах по башке – и был таков.
– Врешь, Вовка, – воскликнула Зина. – Наши не оставят меня в беде. Помогут. Деньгами даже помогут. Ну, пусть присудят.
– Эти люди только прикидываются друзьями. Они с тобой до первой беды. Верь мне, как брату. Зинушка, милая…
Он потянулся к ней, но на тропе в малиннике послышался чей-то тяжелый и скорый шаг. Это была Фаина Павловна. Широкий морщинистый лоб ее, щеки, тяжелые и красные, блестели от пота, серые прядки волос на висках вымокли и прилипли к коже. Большая грудь высоко поднималась в частом дыхании. Увидев ее, Зина обмерла.
– Ну, слава тебе, господи, нашлась, – обрадованно промолвила Косова и как-то обмякла вся, согнулась: силы оставили ее. – Я, Зинушка, весь лес прахом взяла. Тебя искала. Ноженьки мои не стоят. А ты, молодец, удалый, как здесь? Почему в лесу девчонок выстораживаешь?
– Каких девчонок? – обозленно вскинулся парень.
– Знаем каких. Иди-ка своим путем-дорогой. Дай нам по-бабьи поговорить.
Фаина Павловна привлекла к себе Зину, тяжелой шершавой рукой погладила ее по голове и повела по тропе в поселок.
– Ты не серчай, Зина. Сама понимаешь, что за это не шибко хвалят. Вот я и не сдержала сердце. Понимаешь ты? И ладно. С кем, опять же, беды не бывает…
Владимир безотчетно шел следом за ними, но при выходе из малинника остановился и умоляюще позвал:
– Зина! Вернись только на одно слово.
Девушка чуть было замедлила шаг, дрогнула плечом. Уловив нерешительность ее, Фаина Павловна спросила:
– Может, останешься? Сердчишко-то небось ноет.
– Нет-нет, Фаина Павловна. Я с вами. Ни за что. Вы знаете… Вы знаете, он подбивает меня уехать обратно. Бежать, значит…
– Да ну? Ах ты, обсевок проклятый, – мигом рассердилась Косова и, нахмурив брови, обернулась, но Владимира на тропе уже не было.
XXIVГде-то на востоке, за дальними Верзовскими вырубками начало погромыхивать еще в полдень. А здесь, в Молодежном, до вечера горячо светило солнце и было душно.
Далекий гром походил на то, как будто сыпались с обрыва Крутихи тяжелые валуны, ударялись друг о друга и раскалывались с гудением. Это продолжалось часа три или четыре, и все считали, что гроза пройдет стороной. Только столовский рыжий кот-великан предусмотрительно убрался с улицы в кухню и притаился под столом. Когда его там обнаружила Фаина Павловна, она убежденно сказала:
– А гроза нас не минует.
Таю оно и случилось. Первый удар грома прокатился над Молодежным в час ужина. Почти все лесорубы были в столовой. Удар раскололся над поселком так внезапно, что люди вздрогнули. За ним последовал другой удар, третий. И пошел удало; весело плясать по крыше и стенам крупный град, потоками хлынули на землю водяные круговороты – в них утонули деревья, дома, исчез весь белый свет.
Грозовая туча как тень огромной птицы, пронеслась стремительно над Молодежным. В лесу наступила такая тишина, что, кажется, можно было услышать, как трава расправляет свои помятые дождем листочки. Вечернее солнце снова широко улыбалось умытой тайге. Над Крутихой парил туман.
Ребята гурьбой повалили на улицу. А Петруха подошел к окошечку кухни, чтобы увидеть Зину.
– Здравствуй, Зина.
– Здравствуй, Петруха.
– Попить дай мне.
Зина дружелюбно кивнула и ушла, вернулась с полным ковшом кваса. Но до квасу ли парню, когда Зина стоит рядом и смотрит на него такими улыбчивыми глазами.
– Я, Зина, часто думаю о тебе. Думаю и спрашиваю сам себя, а понимает ли сама Зина, что она красивая. Скажи, понимаешь? Будь добра, пойми. За тебя, Зина, выпью все до капельки. – И он припал к холодному квасу.
Подавая девушке порожний ковш, он придержал ее руку и, заглянув в синюю глубину ее глаз, попросил:
– Приходи сегодня к девяти на лежневку. Туда. Помнишь?
– Помню.
«Дзинь, дзинь, дзинь!» – часто и тревожно зазвенел рельс у пожарного сарая. На крыльце кто-то отчаянно закричал:
– Лес горит! На двенадцатом квартале!
– От грозы…
– Здорово пластает.
– Ой как!
– Бежим, Зина! – крикнул Петруха и бросился на улицу.
– Да, да, бегите, девоньки, – засуетилась Фаина Павловна. – Я тут одна. Пожар – это оборони господь!
– Ребята! Там нарубленный лес остался. Живо, ребята! Айда все! – кричал Крутых в открытое окно конторы. Дед Мохрин, скинув пиджак, насмаливал в набат. Морщинистое лицо его перекошено страхом: старик вырос и прожил всю жизнь в лесу.
Страшная стихия – таежный пожар. Люди леса знают, как в ужасе обрывается сердце, когда в диком урмане, далеко от жилья, вдруг пыхнет в лицо дымом и гарью!
Пожар!
Как смолевые факелы, вспыхивают сосны, роняя в огненное море горящие ветви. Кружит и кружит упрямый огонь, выжигая, вылизывая ядовитым языком все живое. Серым пеплом да черным углем ложится тайга под огненной пятой пожара. Вскидываются ввысь косяки пламени, треск и свист стоит, будто гудит само раскаленное небо. Гневное зарево видно на расстоянии двухдневного пути. Все, что способно двигаться, уходит, бежит, летит, ползет прочь. Но куда ни ткнись – всюду дышит огненная смерть. На крыльях страха летят козлы от гибели. Махнули они через частый ельник – там огонь, сзади огонь, кругом огонь…
Даже большие реки порой не могут удержать хлынувший поток огня. Но перед силой и мужеством человека пожару не устоять!
Бессознательно подхваченный людским потоком, бросился со всех ног из общежития по лесной дороге и Молотилов. Но, пробежав две или три сотни шагов, вспомнил, что на нем – бостоновый – карагайская гордость – костюм. Он замедлил шаг, окинул себя взглядом и, увидев на ногах туфли с блестящей застежкой, вконец расстроился. Все, что ни происходит в этом злополучном лесу, все против него. «Сгори все прахом», – махнул он рукой и шмыгнул в кусты. Притаился.
А мимо бежали люди, прогремело по корням и на ухабах несколько телег, проскакали три или четыре верховых. Сквозь зелень верескового куста Владимир увидел Зину. Нет, это ему показалось.
Когда дорога опустела, Молотилов двинулся в поселок. Как вор, оглядываясь по сторонам, он задами шел к общежитию. Всюду было пусто. «Как хорошо: никого нет, – облегченно думал он. – Подамся пешком, если не захвачу машину. К утру буду на станции. Спасибо тебе, мама. Из омута вытащила ты меня. Спасибо».
Он переложил взятую у мастера Крутых характеристику из кармана в чемодан, переодел туфли и вышел на улицу.
Вот он уже с чемоданом в руках жмется возле заборов, крадется к столовой, чтобы еще раз увидеть Зинку. «Капризы в сторону, а то я мигом исчезаю, – обдумывал он решительные слова. – Белугой завоешь, но будет поздно».
– Тебе кого здесь?
У Владимира будто сердце прихлопнули – замерло оно.
– Чего молчишь?
В открытых дверях холодильника, вырытого рядом с кухней, стояла Фаина Павловна и в упор глядела на беглеца.
– Я, видите, извините, пожалуйста, – залепетал Владимир, – мне бы Зину увидеть.
– А чемодан к чему тут?
– Я уезжаю. Отец у меня заболел.
– Значит, отец заболел?
– Я же говорю вам…
– Совесть у тебя заболела. Бежать решил…
– Это не ваше дело, – огрызнулся парень. – Где Зинка?
– Где все. Валяй-ка отсюда, молодец. Зинка тебе не пара. У ней получше тебя есть. Ну!
Молотилов вытянул губы будто для поцелуя и сказал:
– У-у, медведи.
Когда он скрылся в лесу по лежневке, Фаина Павловна возмущенно плюнула:
– Тьфу, обсевок. И откуда они только берутся.
Женщина долго сидела на крыльце кухни, прислушиваясь, не донесутся ли до нее шум и говор возвращающихся ребят. Но было тихо. К жарким рукам ее и плечам приятно ластился прохладный воздух.
Вдруг прямо перед ее глазами в верхах деревьев что-то засветилось далеким огромным заревом. Фаина Павловна испуганно поднялась на ноги и только тут поняла, что из-за леса вставала луна.
Кухарка ушла в дом, не закрыв дверь, села к столу и тут же задремала. Чуткий сон бережно склонил голову, и женщина не помнит, как правая рука ее сама легла под щеку.
– Обсевок… – зашумел лес над самым ухом. – Обсевок… – загудело где-то вверху и покатилось туда, где всплыла огненная краюха луны.
Даже старый кедр, обгоревший с одной стороны, тряс лохматыми в подпалинах лапами и гудел: – Обсевок!
Фаина Павловна вздрогнула и проснулась, а когда вышла ка крыльцо, то увидела, что из лесу возвращаются люди тяжелым натруженным шагом. Она искала глазами Зину, но среди ребят ее не было. «Ладно ли что с девкой», – озабоченно подумала Косова и крикнула проходившим мимо:
– Зинка-то моя где?
– Тут она. Идет сзади с Петрухой, – ответил ей чей-то голос.
