Текст книги "Земная твердь"
Автор книги: Иван Акулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
Третий день на исходе, как Батя покинул Терехину избушку на Волчьих Выпасках. Все время путь свой держал на заход солнца: надеялся, что рано или поздно выбредет на железную дорогу, что рассекала тайгу с севера на юг. Но вчера было пасмурно, и мужик потерял направление, почти весь день кружил по болоту, а к вечеру наткнулся на свой же ночлег. Оробел Батя не на шутку: тайге ни конца ни краю, а у него в мешке пара сухариков да щепоть соли – вот и весь провиант. До сих пор он не раскаивался, что ушел от Терехи. Жить рядом с ним стало невмоготу.
На Богоявленской, когда сговаривались искать клад, Тереха без лишних слов, но с глубоким убеждением обещал Бате:
– Чтобы мне с места не встать, а коробку мы отыщем. Откопаем как есть и до крошечки все разделим пополам. Золото! Уцепимся мы за него. Поглядим, какое оно есть.
Батя поверил в обещанное Терехой счастье и без колебаний пошел за ним.
В лесу он быстро заразился Терехиной страстью поисков и от зари до зари рыскал по чащам и завалам. Ни одной ямки, ни одной кочки не обошел, чтобы не разворошить. Где-то тут, под руками, зарыто несметное богатство – не ленись, и весь век припеваючи жить станешь. И трудился Батя на совесть. Но как бы поздно ни приходил на стан, Терехи там не было, и Батю охватывало тоскливое чувство одиночества. Чтобы не поддаться ему, он разжигал костер, готовил варево и подолгу кричал напарника, звал к ужину. Зря звал. Будто за тридевять земель унесло Тереху, не дозовешься. «Что же это получается, – сердито рассуждал Батя. – Живем мы, как бирюки. Слова друг другу не скажем. Нешто мы напарники. Вот и покалякать бы за котелком каши, отвести душу табачком. А одному какая еда! Кусок поперек горла становится».
В лесу глухая тишина. Темень. Холодок стелется по земле. Только и радости, что костер. Потрескивает он смолевыми сучьями, дымок от него ползет по отсыревшей траве. В избушку дверь приветливо распахнута. Спать бы надо Бате, да на него наваливались думы о прошлом.
«Эх, – размышляет он, – что ты там ни скажи, а любо-дорого работать бригадой. Люди возле тебя опять же, и ты возле людей. Торопишь их на работу, не без ругани, само собой… Избу как-то на Богоявленской за две недели надо было срубить. Тоже ночами работали. Уж под конец, кажется, не ты топором командуешь, а топор тобой. Но вот устроят мужики перекур, отойдут в сторонку, увидят, что изба растет, оживут, приободрятся.
«Ай, Батя, будь он живой, – восхищается хозяин. – Гляди, востроглазый, как он паз-то вывел…»
Батя вдруг встрепенулся и поднял глаза: по ту сторону костра стоял Тереха. Батя не первый раз с тревогой и боязнью отмечает, что Злыдень любит появляться воровски, тихо и бесшумно:
– Ты, Филиппыч, хоть бы кашлянул, что ли, когда подходишь, – просил даже как-то он Тереху, но тот и на слышал будто.
Выжигин уставшими глазами смотрел на огонь и думал о чем-то своем. Потом взял котелок с уже успевшей остыть кашей, ушел в тень березки и начал есть.
– Терентий Филиппыч, слышь, – позвал Батя, – убоинки бы нам какой ни на есть пожрать. А то даве иду, а у меня ноги подсекаются.
После долгого молчания Злыдень отозвался слабым булькающим голосом:
– Я сегодня упал и чую: твердость под рукой. Мох сковырнул – лошадиный череп. Тьфу.
Тереха вернулся к костру и лег спиной к нему, натянув на уши воротник телогрейки.
– Как же с убоинкой-то, Филиппыч? Отощаем ведь, Филиппыч?
Но тот молчал, хотя и не спал, – Батя это чувствовал.
– Может, ты захворал? Да какую ты холеру молчишь? – вскипел вдруг он, – По-бирючьи я тут жить не буду. Слышишь?
Тереха быстро встал на ноги, в слабом свете затухающего костра глаза его горели ядовитым огнем, но ответил он спокойно:
– Погоди. Я скоро, – так же бесшумно, как и появился, Тереха исчез в темноте. Ночевал он где-то в лесу. А напарник его, лежа на нарах в избушке, до рассвета не мог уснуть: ему всю ночь казалось, что Тереха шастает где-то совсем рядом, обдавая вспотевший Батин лоб ощутимым ветерком.
Вернувшись как-то на стан, Злыдень не обнаружил Бати. Заглянул в избушку – нет и мешка его в изголовьях. «Убег! – как молния, пронзила Выжигина страшная мысль. – Ушел. Мое золото унес».
Злыдень – лесной человек: он узнает, где за ночь ветер прошел, а уж человека подавно выследит. Километрах в десяти от Волчьих Выпасков он догнал беглеца. Хоронясь за деревьями, высмотрел, что несет он с собою. У того, кроме пустого мешка за плечами и топора в руках, ничего не было.
К избушке своей воротился успокоенным, но ненадолго. Уж на другой день опять мутило что-то Тереху. Места себе не находил. «Ой, беда случится, – мысленно вскрикивал Злыдень. – А деньги мои, тут ли они?» Мужик долго шарил под нарами, куда в землю были спрятаны деньги. Все оказалось на месте. Пересчитывая хрустящие бумажки сотенных, Злыдень вдруг беззвучно засмеялся: он вспомнил, что Батя ушел, не взяв расчета.
XVПосле встречи с Володей Зина не могла уснуть до утра. Спрашивала сама у себя: «Неужели Володя, член нашего бюро, активист, мог назвать всю нашу жизнь звериной? Оскудение ума, говорил он. Он, наверное, решил бежать. Нет, Володя так не сделает. Почему он стал замкнут? Да ему просто не о чем говорить со мной. Не любит он меня. Не любит. И пусть. Его дело. Только бы не мучил, а взял и сказал прямо… Я его сама не люблю. Сама», – почти вслух шептала Зина.
А дня через два в столовой произошел случай, который окончательно выбил девушку из колеи.
Был вечер. К ужину собирались рабочие. На двух столах вдоль стен, ожесточенно щелкая костяшками о столешницу, резались в домино ребята. Вокруг них толпились досужие ротозеи, задорили, зудили игроков:
– Кривоклинов, давай!
– Ио-го-го, рыба. Крой.
– Ловко он его зарыбил.
Зина, подавая на раздаточное окно тарелки с супом, пристально следит, не появится ли Володя в столовой. Хоть бы одним глазом увидеть его, одним словечком переброситься. Но парня нет и нет. У пожарного сарая в обрезок рельса звякнули девять раз. «Если я не успею принести три тарелки, и он придет, – значит, любит по-прежнему», – загадывала Зина и нарочно затягивала счет. Налита уже седьмая тарелка, а девушка не соглашается с условием и загадывает заново.
Скорая и ловкая в работе Фаина Павловна не терпит медлительности в своих помощницах. В нужную пору она сама крутится волчком, должны крутиться и Миля с Зиной. А если к этому случись еще какая-нибудь неполадка – не подвертывайся под горячую руку Косовой – разнесет.
Фаина Павловна уже давно видит, что Зина от котла к окну несет тарелку медленно-медленно. Никак не привыкнет к быстроте. «Ну, никак, – негодует про себя женщина. – И у какой же матери росла она. Горе».
Стряпуха бралась подавать сама, и очередь у окна вмиг исчезала. Но в самую горячую минуту у входа, под потолком, где скрещивались и переплетались у распределительного щитка жилы многих электрических проводов, что-то лопнуло, сверкнуло, и кухня погрузилась во мрак.
Вся столовая враз загудела, засмеялась.
– Эх вы, эх мы, на мне новые пимы, – пропел чей-то веселый голос.
– Пожрать толком не дадут, – злобно сказал кто-то.
И Зина слышала, что это сказал Володя.
– А все из-за тебя, Зинаида, – с сердцем бросила Косова. – Ворочаешься, как телок на льду. Можно бы уже всех мужиков накормить. А теперь, видишь, что.
В примолкнувшей столовой спокойно и обнадеживающе прозвучал голос Петрухи Сторожева:
– Постой, ребята. Это пустяк какой-то. Я помогу нашим поварам.
Он пробрался к окну:
– Фаина Павловна, что там у вас?
– А бес его знает, чиркнуло что-то вон под матицей.
Сторожев мигом оказался на кухне, по бельевому шкафу залез к щитку, поковырялся там в капризном электрохозяйстве, сжег десяток спичек и вдруг весело крикнул:
– Огонь!
Кухня осветилась, ожила.
– Ай да Варнак, – сказал кто-то негромко и удивленно.
– Будь здоров, Петруха дело знает, – отозвался ему другой голос, тоже негромкий, но услышанный всеми. А Петруха, стоя на верху шкафа, улыбался. И был он для Зины в эту минуту красивее и лучше всех ребят.
Мигом подобревшая Фаина Павловна пальцем поманила к себе Зину и ласковым голосом попросила:
– Ты не сердись. Всем я вам добра хочу. Поняла ли?
– Поняла.
– Ну и ступай. Принеси дров. А я сама уж тут.
Следом за Зиной во двор вышел и Петруха.
– Зина, – тихо окликнул он.
Девушка остановилась.
– Зина, – совсем тихо повторил Петруха и приблизился к девушке, увидел ее глаза, доверчивые и влажные.
– Зина, – горячо заговорил он… – Наверное, Володька тебя расстроил. Может, тебе помочь надо? Скажи хоть слово.
Она молчала, тронутая не словами, а тоном этих слов, искренним и дружеским.
– Друг я тебе. Помни это.
Девушка подняла глаза, собираясь что-то ответить, но Петруха сам не знает, как это произошло – он наклонился и поцеловал ее в открытые губы.
Ни словом не обмолвилась Зина, ушла, и показалось парню, что ушла она еще грустнее.
XVIУтром в делянку Петруха шел окольными тропами: боялся попутчиков с праздными разговорами. Хотелось быть одному и думать только о своем. Когда подошел к вагончику, Свяжин уже разматывал кабель, поглядывая на купы деревьев. По всему было видно, что лесом Илья Васильевич был доволен: сосна от самой грани делянки и вглубь, с гривы на гриву, шла кондовая и обещала хорошую валку.
Петруха взялся было помогать мотористу, но тот поглядел на него и серьезно сказал:
– А ведь ты не умывался сегодня.
– Да вы что, Илья Васильевич? Смеетесь?
– Рассмеешься. Черт-те что на лице-то у тебя.
– Что же, а?
– Написано, что ты миловался вчера с сударушкой. Ах, бесстыжий. И с такой рожей идешь на люди.
Петруха хотел отпереться, но где-то на эстакаде громкий голос, словно для всей лесосеки, дважды вторил:
– Эгей! Пошевеливай! Пошевеливай!
И рабочий день начался.
Уже давно приглядывается Сторожев к работе лесорубов всего волока и видит, что одни из них трудятся, не разгибая спины, а другие – налегке. Часто бывает и так: приналягут Свяжин и Сторожев, навалят деревьев – сучкорубам не передохнуть. Выключай пилу и загорай. Так и делали: садились на перекур. Свяжин, тот неторопливо устраивался на спиленной лесине, доставал из правого кармана штанов свой закатанный в трубку сатиновый кисет и деловито крутил, мусолил цигарку. Раскуривал он ее долго, пока бледный хилый огонек, пробежав по спичке, не добирался до задубевших пальцев лесоруба. Потом, поплевывая, с видимым удовольствием тянул самокрутку, раздувал на ней до яркого накала огонек и заводил от безделья какой-нибудь охотничий разговор.
Для Петрухи такие минуты были сущим наказанием: ему казалось, что ребята-сучкорубы поглядывают на него с завистью и с иронией: что, мол, работнички, опять под дымком побасенки.
Не привяжись Петруха к Свяжину, давно бы он ушел в сучкорубы и не прятал бы глаз своих от товарищей.
Как-то усевшись на вынужденный перекур, Свяжин принялся стягивать с правой ноги сапог, чтобы перемотать портянку. А Петруха, потоптавшись возле него, вдруг взял свой топор и полез в завал, где дружно тяпали невидимые топоры лесорубов.
– Это куда?
– Пойду помогу им.
– С чего это?
Петруха не ответил. А через минуту в работящей разноголосице лесосеки зазвенел и его топор.
Днем о помощи Петрухи сучкорубам разговоров больше не было. А вечером, возвращаясь из делянки домой, Свяжин вдруг весело спросил Петруху:
– А знаешь, парень, на какую ты штуку натолкнул меня сегодня, когда сучки-то пошел рубить? Не знаешь? Эх ты, крапивная кострика. Вот слушай.
И повел он речь своим быстрым говорком.
– В некоторых леспромхозах – я это твердо знаю – на лесоучастках созданы малые комплексные бригады. Надо и нам это сделать. Что за бригады, спрашиваешь. А просто все. Вот, скажем, в нашем трелевочном волоке лесорубы разных профессий трудятся каждый сам по себе. Потому-то и волочится у нас все нараздерягу… Надо объединить в одну бригаду всех рабочих, чтобы они купно отвечали за валку деревьев, обрубку сучьев, чокеровку и вывозку, а на то пошло – так и погрузку древесины на автомашины. Тогда в бригаде все будут поровну заняты. Все будут одинаково болеть за дело. Только боюсь я, что Крутых не пойдет на это.
– Почему?
– Да человек-то он тепленький. План помаленьку вытягиваем, и ладно. Дисциплинка кое-какая есть. Это ему все. А где-то бы принюхаться к новизне – этого у него нету.
На другой день утром Петруха раным-рано зашел за Свяжиным домой. Илья Васильевич сидел на крыльце и, вяло отбиваясь от комаров, ел с молоком краюху домашнего хлеба. Против него на деревянном мосточке сидел рыжий Уралко и, склонив остроухую голову набок, умильно глядел в рот хозяина.
По просьбе Петрухи вышли в лес задолго до начала работ. Сразу же за воротами свяжинского дома Сторожев начал разговор:
– Думал я, Илья Васильевич, о вашей бригаде. Ну, вот, о малой комплексной, что вы вчера говорили. Подсчитывал людей, спиленные хлысты и убедился, что в голове у вас родилась гениальная мысль. Здорово это вы придумали.
– И дальше что, мыслитель? – Свяжин углом кулака расправил усы, и Петруха увидел, что под ними у лесоруба цвела ласковая улыбка. – Ну, дальше-то, спрашиваю, что?
– Душу из Потея (так ребята прозвали Тимофея Крутых) вынем, а малую комплексную создадим. Пусть не все работы в лесосеке она объединит, но попробовать свести валку, очистку и трелевку леса нужно. Тут еще и такое дело, Илья Васильевич, – Петруха приумолк, очевидно, сосредоточиваясь на какой-то важной мысли, и после паузы продолжал, хмуря конопатый лоб: – Вы заметили, что парни искоса поглядывают на нас? А я заметил. Говоря прямо, мы с вами частенько махрим, а им-то, сами знаете, каково приходится. А славу передовой лесосеки все поровну делим. Я так не могу работать. Вот и все.
– Ну, вот что, крапивная кострика. Я сегодня же вечером схожу по этому вопросу к Крутых. Не собьешь ведь его. Упрям, аки бес.
– Я пойду с вами.
– Дров не наломаешь? Тогда забегай в контору после ужина. Вместе и поговорим. Только к нему надо идти не с голыми руками. Так он и говорить не станет. Знаю я его, слава богу. Надо его расчетами двинуть. Понял?
– Я затем и шел к вам, Илья Васильевич, чтобы кое-что обговорить.
Свяжин скосил на парня улыбчивый глаз:
– У вас там, в Карагае, все такие хваты, как ты? – И более серьезно: – Пойдем – вон старика Мохрина поленница – сядем, перетолкуем. Время есть еще.
Они свернули с дороги и, забрызгавшись сбитой с травы росой, подошли к незавершенной поленнице. Сели.
XVIIЦелыми днями окна конторы участка распахнуты, и все-таки запах махорки никогда не выветривается. Только поздним вечером остуженный росами воздух вольется в прокуренное помещение и освежит его, будто вымоет ключевой водой.
Любит этой тихой порой посидеть и поразмышлять в конторе мастер участка Тимофей Григорьевич Крутых. Он садится на свой стул, снимает с лысой головы фуражку-блин, надевает на кончик носа железные очки и углубляется в чтение записной книжки. В ней за день записаны десятки и десятки цифр, помечены на память факты, еще факты, фамилии, вопросы. Тимофей Григорьевич днем на месте никогда не принимает никаких решений, чтобы не допустить второпях ошибки. Зато к утру у него готовы ответы на все вопросы. Свой стиль руководства он считает мудрым, а себя – человеком, застрахованным от ошибок.
– Нам, руководителям, нельзя работать опрометчиво, – часто говорит Крутых, делая очередную запись в свой блокнот.
Тимофей Крутых относится к той категории командиров производства среднего звена, которые не имеют ни общего, тем более специального образования. Это в большинстве случаев практики вооруженные знанием жизни, дела. Они не ломятся вверх по служебной лестнице, не хватают чинов, а просто крепко держатся за определенную им ступеньку и добросовестно тянут на себе порою большой воз работы.
Тимофей Григорьевич начал свой трудовой путь подборщиком сучьев в волоке. Года через три или четыре стал вальщиком леса, а потом выучился на тракториста, водил по лесосекам трактор, и водил неплохо. Но после армии ему не захотелось возвращаться на лесные работы, и он определился попервости рабочим склада, затем кладовщиком и наконец стал заведующим материальным складом леспромхоза. Вот здесь и выявились его недюжинные способности снабженца-добытчика.
Когда в леспромхозе заговорили о новом молодежном лесоучастке на Крутихе, кто-то предложил кандидатуру Тимофея Григорьевича на пост руководителя участка. Что ж, человек деловой, хозяйственный, умеет с нужными людьми связь поддерживать – возражений особых ни у кого не возникло. И вот директор леспромхоза Поликарп Фролович Кузовкин пригласил Тимофея Крутых в свой кабинет. Перед тем, как начать разговор, поздоровался за руку, предложил папиросу и даже спичку зажженную поднес. Закурили, пустячными вопросами перебросились, и тогда Кузовкин без обиняков спросил:
– А пошел бы ты, Тимофей Григорьевич, работать мастером участка?
У Крутых мгновенно вся лысина покрылась испариной – для ответа слов не нашлось. Он никогда и в думах не держал такого. А директор говорил:
– Новый участок мы создаем. Слышал, конечно. И нужен туда хороший хозяин. Сам понимаешь – стройка. На голом месте. В лесу. К следующей весне туда приедут комсомольцы, и будешь с ними рубить лес. Но об этом после. А сейчас пока нужен крепкий хозяйственник, который, понимаешь, умел бы оборачивать дело вокруг кулака. Нужно, скажем, железо – достал. Нужен шифер – достал. Моторы, как хлеб, как вода, нужны будут. Достанешь?
– Так точно. Поговорю с Фокой Ивановичем, думаю, не откажет, – невозмутимо ответил Крутых.
Вначале Тимофей Григорьевич подумал, что Кузовкин шутит с ним, но, когда речь зашла о том, что на новый участок нужен пока не столько мастер, сколько добытчик, кладовщик понял, что его действительно выдвигают, и выдвигают, пожалуй, наобум. Однако предложение сразу не принял. Попросил время на размышление и размышлял два дня. Решившись, тут же в складе переодел чистую рубашку, галстук, поплевал на ладони и почистил пиджак, причесал волосы. Потом запер дверь на пудовый замок, притиснул к косяку сургучную печать и пошел в контору.
Так вот и стал Тимофей Григорьевич Крутых мастером участка. Руководители леспромхоза промашки не дали. Крутых приковал себя к работе, стиснув зубы. Как ни месяц, так на берегу Крутихи два-три новых объекта. Натаскал туда бывший кладовщик такую прорву всяких материалов, что хоть к нему на поклон иди, если надо железа, шифера, кабеля или цемента.
– Умеет мужик обрастать, – говорили о нем в леспромхозе. Сам Крутых даже посмеивался над собою, когда приходилось вспоминать о своем страхе перед новой должностью. Но так было до поры, пока не приехали на участок молодые лесорубы, пока не встретился мастер участка с боевым, горячим народом.
Как только Тимофей Григорьевич увидел ребят, их одежду горожан, услышал их речь, к сердцу его пробрался холодок. Он понял, что приехал новый рабочий, культурный, грамотный, дерзкий, напористый. На чем перед ним будет держать свой авторитет Крутых? На власти начальника? Пойди вон, запугай того скуластого. Да он ни во что не верит, ни в черта, ни в чох. А нужных слов – признавался сам себе Крутых – у него для этого парня не найдется. И это страшило.
Уже на станции, в первый час встречи, у Тимофея Григорьевича появилась в душе какая-то боязнь перед новыми людьми и недружелюбие к ним.
Желая выведать впечатления директора леспромхоза, Крутых ввернул было:
– Вольный, я говорю, народец приехал, а, Поликарп Фролович?
Кузовкин отозвался с восторгом:
– Орлы прилетели, Тимофей Григорьевич. Орлы. Они чудеса сделают на участке.
«Орлы, – отходя прочь, думал Крутых. – Орлы. Эти орлы, я говорю, дадут прикурить. Они чудес наделают».
Первым и большим «чудом» он счел то, что ребята не прислушались к его голосу и не завернули восвояси скуластого варнака Сторожева. А ведь он, мастер участка, первая голова в поселке, посоветовал им это на собрании. В другой раз до приказного тона взвинтил свой голос Тимофей Григорьевич, выступая против того, чтобы не выставлять на доску Почета портрет Сторожева. И все же комсомольское бюро отмело его возражения. Будто тут выступал не мастер участка, а какой-то караульщик дед Мохрин. Как же работать с такими партизанами?
После ужина, как и условились, Илья Васильевич Свяжин и Петруха встретились у конторы и к Тимофею Крутых вошли вместе. Мастер принял их недружелюбно: он не любил поздних посетителей. Сняв очки и смигнув с глаз усталость, спросил в лоб:
– Зачем? Я сводку составляю.
– Сводничать – ни работать, – пошутил Свяжин и сел на скрипучий деревянный диван с отбитым подлокотником. – Пришли к тебе, Тимофей Григорьевич, посоветоваться, потолковать насчет малых комплексных бригад. Давайте на первых порах объединим лесорубов хотя бы только нашего волока в бригаду. Понимаете, чтоб каждый отвечал за весь комплекс заготовки. Чокеровщика надо, конечно, сократить, а связывать воз будут сами сучкорубы. Очищать лесины мы им поможем.
Поджав губы, Крутых хмуро слушал Свяжина. Наконец сказал:
– Ты постоянно, Илья Васильевич, пристаешь ко мне с какими-нибудь заковыками. Что тебе дались эти бригады? Ты работаешь и работай, а в чужие дела не лезь. Как организовать труд, технологию и вообще все прочее, я говорю, у нас есть кому, слава богу, и без тебя.
– Тимофей Григорьевич, – продолжал Свяжин, – давайте для испытания попробуем. А может, и выгорит дело. Право слово, выгорит.
– Что ты меня агитируешь за Советскую власть? Что?
– Вот пойди поговори с ним, – обратился Свяжин к Петрухе, все еще стоявшему с фуражкой в руках у дверей. Тот было собрался что-то сказать, но Крутых упредил его суровым вопросом:
– Ну, а вам что, молодой человек?
– То же, что и ему, – Петруха шагнул к столу, глаза их встретились. Не играть же в гляделки мастеру участка, поэтому Крутых непринужденно поскоблил ногтем правую бровь, всхохотнул:
– Значит, враз обоим ответил.
Он опять было склонился над сводкой, но тут же снял телефонную трубку.
– Але, третий мне. Занят? Тьфу. Так все, товарищи, до свидания.
– Нет, не все, товарищ Крутых, – упрямо возразил Петруха. – Вот вам бумажка, где записано, сколько мы с Ильей Васильевичем в смену работаем, а сколько сидим на перекурах. Пережидаем, когда сучкорубы обрубят сучья. Посмотрите. Вам это будет невредно. Может, вы поймете, что вас еще надо агитировать за Советскую власть.
От лица Крутых отлила кровь, вмиг округлившиеся глаза его уставились на Сторожева. Он медленно встал и с придыханием вымолвил:
– Возьми свою бумажку и сходи с ней по назначению. А теперь выйди отсюда. Не научился еще говорить со старшими, а уже лезешь в дела предприятия. Выйди.
– Да пойдем, Петруха. Дадим человеку работать. Пошли давай.
Петруха крепко, обеими руками насадил свою фуражку на голову и, сделав шаг к двери, обернулся:
– Не с людьми вам иметь дело, а с собаками.
На крыльце Петруха сказал Илье Васильевичу:
– Спасибо, что отвели от беды. И как я его не стукнул. А по-своему мы все-таки сделаем. Сделаем, Илья Васильевич.
Парень вдруг метнулся к открытому окну кабинета Крутых и злорадно проговорил:
– Так и запишите: все будет по-нашему.
Створка с шумом захлопнулась. Из нижнего переплета рамы с жалобным звоном вывалилось стекло и углом воткнулось в усеянную окурками землю.
Расставаясь у перехода через распадок, Свяжин с горькой усмешкой сказал:
– Вот и возьми его за рубль двадцать. Да его, этого увальня, пушкой не пробьешь. Тут, видать, парень, и делу конец.
– Нет, я от этого так просто не отцеплюсь, Илья Васильевич. Вот вам мое слово.
Петруха прямо через ельник продрался на лежневку и пошел к танцевальной площадке, где играл баян и куда обычно вечерами стекалась молодежь. Еще издали по светло-зеленому пиджаку и такой же кепке он отыскал Виктора Покатилова. Парень стоял с подружкой, ожидая, когда Сережа Поляков начнет играть. Петруха подошел сзади, тронул Виктора за локоть и пальцем поманил к себе.
– Куда ты его, Петька? Противный, – возмутилась девушка и следом за Виктором нырнула под перила.
– Иди, иди, – разрешил ей Петруха. – Секретов у нас нет. Виктор, большой разговор у меня к тебе. Куда бы нам это сесть, что ли?
– Ты подрался с кем, да? Какой-то взвинченный ты.
– Пойдем к столовскому срубу. Я все расскажу.
