Текст книги "Земная твердь"
Автор книги: Иван Акулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)
К Зое Яковлевне снять выкройку или просто так поговорить о своих женских делах изредка заходила Мария Семеновна Молотилова, мать Володи, располневшая дама средних лет, с вдавленными в плоское лицо глазами и маленьким розовым ртом. Кожа на ее лице тугая, с матовым отливом, без всяких признаков морщин. Женщина очень гордилась этим, и ухаживала за лицом с огромной заботой. Если у Марии Семеновны случалась какая-нибудь неприятность, она трагически восклицала:
– Я не могу: у меня будут морщины.
Как-то в воскресенье вечером она постучала в дверь квартиры Вигасовой. Открыла Зоя Яковлевна. Приняла приветливо, потом разложила перед гостьей стопку выкроек и горестно сказала:
– Вы возьмите их. Совсем.
– Что так, Зоя Яковлевна? Я вас не узнаю.
– Знаете, Мария Семеновна, мне сейчас не до них. Я буквально схожу с ума со своим племянником. Умоляю вас, скажите, как вы воспитываете своего сына. У вас радость растет, а не ребенок.
Плоское лицо Марии Семеновны заулыбалось.
– Я не могу, – притворно насупившись, всплеснула она руками. – Радость! Знали бы вы, что это за радость.
– Извините, однако, меня. Вы…
Гостья охотно умолкла, а Вигасова заторопилась выговориться:
– Вы, Мария Семеновна, – опытная мать. Научите же, пожалуйста, как мне жить, что делать. Понимаете, я положительно теряюсь перед создавшимся положением. Ну, вот представьте себе такое. Утром надеваю на него все новое – вечером идет, как кузнец. И так каждый день. Мне стыдно за него перед соседями, перед вами, перед всем городом. Начну говорить ему – он дерзит. Но это еще полбеды. Вы знаете, он превратил мою квартиру в какую-то слесарную мастерскую. Натаскал сюда ржавого железа, обрезков труб, банок, гвоздей… Ворвани откуда-то принес. Кошмар.
Зоя Яковлевна умолкла. «Да, мой Володя, действительно, золото», – радовалась Молотилова, глядя на горемычную приемную мать. А та жаловалась:
– Вчера прихожу домой и вижу: вот к этой внутренней двери полуметровыми гвоздями прибита стальная пружина. Дерево, разумеется, все исколото, краска испорчена, штукатурка – вон видите, – даже с потолка обвалилась. Надо думать, как он тут бил. И вот судите сами, Мария Семеновна. Я не выдержала: взяла и весь его хлам выбросила на помойку. Утром сегодня поднялся и, ни слова не говоря, ушел куда-то еще до завтрака. Времени сейчас, – Зоя Яковлевна поглядела на ручные часы, – половина девятого, а его, как видите, нет.
Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Марии Семеновне показалось, что на ресницах ее блеснули слезы. Молотиловой сделалось жаль хозяйку, и она участливо начала:
– Успокойтесь, Зоя Яковлевна. Они, дети, было бы вам известно, больше доставляют горя, чем радостей. Переживать от детей и за детей – удел всякой матери. Слышите? Ну, и успокойтесь. Мой муж, глядя на все проделки сына, говорит: перемелется – мука будет. Как воспитывать, вы спрашиваете? Скажу прямо: определите наклонности ребенка и помогайте ему развивать их. Наш нынче побывал в Москве у дяди – он артист Малого, может, слыхали. Олег Плюснин – так, возвратясь, живет и бредит театром. Уеду в Москву, твердит. Ребенок, что вы хотите. Скажу вам, Зоя Яковлевна, под большим секретом. – Молотилова перешла на шепот, приблизив свое плоское лицо к уху хозяйки: – Отец пока ничего не знает о наших планах. Он готовит Владимиру карьеру ученого. Но все-таки артистом, я думаю, интересней. Вот почему я вступила в тайный сговор с сыном. Вы, Зоенька, наверное, замечали, что наш Володя всегда на виду у людей. Вот даже при гостях дома или на вечерах в институте у папы он обязательно завладеет вниманием всех. И ведь его слушают. Что это? По-моему, он имеет задатки артиста.
Мария Семеновна счастливо улыбнулась, помолчала, близоруко разглядывая ногти своих пухлых рук, потом сразу потускневшим голосом сказала:
– Теперь о вашем. Вы у него никаких наклонностей не замечали?
– Непобедимая страсть к грязи, – невесело усмехнулась Зоя Яковлевна и, вздохнув, добавила: – Какие там наклонности, бог мой.
– Вот и сказывается, что вы неопытны, Зоя Яковлевна. Да-да. Если он у вас, говорите, таскает всякое там железо, что-то строгает, колотит – значит, у него есть пристрастие к слесарному делу. Уверяю вас, есть.
– Извините, Мария Семеновна, что вы хотите сказать?
– Что его надо отдать в ремесленное.
– Позвольте, однако, Мария Семеновна, свой так в артисты, а чужой в кузнецы, – тая обиду, возразила Вигасова. – Я в силах дать племяннику высшее образование. Посудите сами, что подумают люди обо мне, если я, кандидат наук, не сумею выучить одного ребенка. Да и перед его покойной матерью мне будет стыдно. А вы…
– Конечно, конечно, Зоя Яковлевна, – уступчиво залебезила Молотилова, и лицо ее расцветилось любезной улыбкой маленького рта. – Конечно. Только считайтесь с наклонностями.
В каждой дороге есть плохая верста. Так и в разговоре двух женщин провернулась досадная обмолвка, но собеседницы постарались забыть о ней и расстались любезно.
Спустя полчаса каждая думала о своем. Зоя Яковлевна вспомнила, что скоро начнется учебный год, Петька пойдет в школу, и обрадовалась. Он возьмется за книжки, запишется в какой-нибудь кружок, и улица перестанет дурно влиять на него.
XIIIБлиже к окраине Нижняя улица сплошь застроена маленькими домиками, с палисадниками перед окнами. За крашеным частоколом изгородей кипят зеленью черемуха, сирень, акация. На клумбочках, величиной с пятак, почти до снегу горюют астры да цветут желтым цветом измены ноготки.
Там, где кончается зеленый порядок улицы, справа от дороги, начинается овраг – глубокая промоина, пристанище бездомных собак и место городской свалки. В вёдренную погоду свалка богато расцветает мигающими блестками – это вспыхивают под солнцем жесть консервных банок, битое стекло и железная обрезь. Вечером, когда падает роса, мусорные кучи дымятся смрадом. Иногда из них выплескивается пламя, но быстро задыхается на воздухе: огнем гореть нечему.
В устье оврага карагайцы извечно копают песок, до изумительной чистоты промытый грунтовыми водами. Рядом, в сыром перегное, под бросовым щепьем, ребятишки добывают червей для ловли камского окуня.
Петька, чтобы не распороть ботинки о какую-нибудь железяку, разулся наверху. Вниз спустился босиком и на обычном месте, возле кривобокой и ощипанной березки, начал рыть червей.
Спину его припекало полуденное солнце. Жестяная банка, с проволочной дужкой, где мальчик хранил приваду, накалилась, будто на огне. Если смотреть на кромку оврага, то хорошо видно, как над землей струится согретый воздух. Петька уже давно разомлел на жаре, но усердно ковырял мусор подвернувшимся под руку заржавленным штыком. Ему сегодня надо много червей – он собирается на рыбалку к Тальниковым островам с ночевкой.
Время от времени он расправлял затекшие в коленях ноги и, стоя, прислушивался к звукам на дороге. Сверху в овраг иногда прилетают обрывки автомобильных гудков, падает сухое цоканье подков о щебенку тракта, скатываются хлябкой дробью звуки проезжающей телеги.
Проводив слухом тяжелый самосвал, Петруха снова было взялся за штык, но вдруг увидел справа от себя человека. Это был высокий мужчина, с крутыми плечами. Он только что вылез из песочной ямы, на ходу застегивая брючный ремень, поднимался по крутому скату наверх.
В фигуре верзилы Петька узнал что-то знакомое – вздрогнул и оцепенел: это был Тереха. Клешнятые большие руки, тонкая длинная шея, вытертая телячья шапка набекрень – он это, Терентий Выжигин.
Забыв о своих босых ногах, Петька прямо по куче мусора тоже полез наверх, сжимая в руке штык. На скате, из зарослей лопоухого репейника, доглядел, что у Терехи оседланная лошадь привязана к телеграфному столбу.
Пока Петька собирался с мыслями, мужчина взгромоздился в седло, тронул коня обочиной дороги в город. Тракт был пуст. Только на двух или трех столбах, разморенные жарой, дремали вороны: они даже головы не повернули, когда внизу проезжал всадник.
Отбиваясь от пыльного репейника, Петруха выскочил на придорожную тропку и побежал следом за всадником. Где-то на краю улицы Нижней он непременно догонит его, швырнет ему в голову штык и спрячется на просторных огородах карагайской окраины.
Конь под Выжигиным идет крупной рысью: из-под копыт его задних ног взметываются копешки пыли. Тереха держится в седле прямо, молодцевато, едва привставая на стременах в ногу с конем. Кажется, остановись Петька на секунду – и всадник мигом умчится от него, нырнет в пышную зелень улиц – там его не найдешь.
Уже Петька четко видит рыжую шерсть выжигинской шапки, видит, как засаленный воротник пиджака его то поднимается, подпирая давно не стриженные волосы на затылке, то опускается, обнажая черную испаханную морщинами шею. Именно сюда, в кромочку шапки, метит Петькин глаз. Промашки не будет.
Но произошло нечто неожиданное. Лошадь под Терехой, чем-то испуганная, вдруг шарахнулась вбок, попятилась на задние ноги, засуетилась на месте.
– Но-о-о ты, – ободряюще крикнул всадник, а когда оглянулся, то изумленно воскликнул, глядя на мальчишку: – Да откуда тебя выбросило, пострел? Лошадь-то испугал у меня. Носит вас везде нелегкая…
Петька не слышал этих слов, земли не видел под собой: сбилось все в сплошной сумятице-неразберихе. Оказалось, что гнался Петька не за Терехой, а за незнакомым человеком. Простая случайность отвела того и другого от беды.
День у Петьки был испорчен. О чем бы он ни начинал думать, все мысли оборачивались на Тереху.
Памятлива детская душа на обиды. Не знал Петька и сам, что горячей смолой прикипела к сердцу его боль от ударов сыромятного Терехиного ремня. Когда-то прежде от этой боли хотелось неистово плакать и кусаться, потом, с годами, все как будто улеглось и поросло быльем. Забылось будто все.
И вот встреча на песчаных ямах с незнакомым всадником заставила Петьку вспомнить день за днем свою горестную жизнь, и – на удивление – острая память цеплялась за самое безотрадное. «Тайга, она широкая, но и в ней тропки крестом ложатся», не первый раз слышит Петька Терехину угрозу, и сжимаются кулаки. Нет, он ничего не забыл, он все помнит.
Возвращаться на свалку не хотелось, и Петька долго слонялся по городу, пока наконец у кинотеатра «Кама» не встретил Геньку Крюка. Парень сидел на траве газона, калачом свернув ноги, и считал на грязной ладони медяки.
– Рыжий, привет, – закричал он, увидев Петруху. – Иди сюда – не бойся: я бить тебя не буду. Иди, сосун. Ну?
– Что тебе?
– Иди, родной, пальцем не трону. Дай грошей, сколько есть. Видишь, на папиросы сшибаю.
Петька отдал всю свою наличность – копеек сорок или пятьдесят.
– Ты пошукай по своим заначкам, может, завалилось еще где. Совсем малость не хватает. Нету? Ну черт с ним. Ты посиди тут, рыжий, я скоро приду, и мы с тобой провернем одно дело. Идет?
Петька сел на траву, а Крюк, высоко поднимая плечи, пошел через дорогу к ларьку, где торговали теплым квасом, твердокаменными пряниками и папиросами. Вернулся он с папиросой в зубах, довольный.
– Не обманешь – не проживешь, – с солидным спокойствием рассказывал он, устраиваясь рядом с Петрухой: – Высыпал этой лоточнице всю свою мелочь и говорю: скорее пачку «Беломора». А папиросы раз-два – и в карман. Теперь считай не считай – двадцати копеек не хватит. Учись, рыжий. На, кури.
Петька взял из рук Крюка его окурок с обкушенным мундштуком и лихо затянулся. Перед глазами все пошло колесом, язык связала густая слюна, и вдруг ударил глубокий кашель. Крюк смеялся, катаясь на спине, сучил в воздухе задранными ногами, кричал:
– Ах, слабак. Сопля зеленая. – После тоном старшего назидательно сказал: – На окурках нельзя учиться. В них весь никотин оседает. Понял?
Генька заглянул в лицо Петрухи и наткнулся на взгляд его сердитых глаз. Заговорил по-дружески, как с равным:
– Ладно, рыжий, не сердись. Все мы начинали курить с кашля. Привыкнешь. На вот тебе три папиросы – с них и учись. А потом можешь и окурки сшибать. Чем крепче, тем приятней.
Петька взял папиросы, бережно положил их в карман брюк, а Генька похлопал его по плечу и заискивающе сказал:
– Ты, рыжий, по-моему, смелый парень. А так разве бы я стал с тобой разговаривать. – Помолчал, шаря глазами по прохожим. Вздохнул: – Эх, крыжовника бы сейчас пожрать. Хочешь крыжовника, а? У кого он тут есть?
– У Глыбина – видимо-невидимо. Но он караулит здорово. У него от каждого куста нитка протянута в дом, к колокольчику. Попробуй возьми.
– А ты пробовал?
– Нет.
– Так и не стращай. Подумаешь, напугал. Может, еще и провода с электричеством натянуты? У страха глаза велики. Трус ты, рыжий.
– Трус, да?
– А то нет?
– Пошли посмотрим, кто трус.
– Это точно? Тогда пошли.
Под забором глыбинского огорода лежали около часу. Прильнув к щелям меж досок, выстораживали, когда из огорода уйдет хозяин, поливавший какую-то зелень на гряде у самого дома.
Был вечер. Красное комолое солнце ложилось в болота Закамья и уже не давало тени. Оно чуть-чуть подкрасило верхушки тополей да мертвым пламенем вспыхнуло в стеклах домов. И это ненадолго. Скоро на месте заката разольется вечерняя заря и предскажет завтрашний день. Сегодняшний прожит.
Кама дохнула холодком. Глыбин наконец повесил лейки на стену амбара, застегнул верхнюю пуговицу на воротнике своей рубашки и, скрипнув тесовой калиткой, ушел во двор.
Не сговариваясь, мальчишки быстро вскарабкались на забор, помогли друг другу пролезть под колючую проволоку, натянутую в два ряда над забором, и спустились в огород. И сразу – чужая, запретная земля, чужая зелень, чужие подозрительные шорохи… А может, Глыбин обошел свою усадьбу и вот-вот накроет воришек, злорадно крикнув:
– Ага, попались!
Петька вздрогнул, будто услышал окрик, обмер. Нет, все тихо. Это был не голос Глыбина, а звук спружинившей проволоки на заборе. Геньку этот звук в нитку растянул по сырой борозде, заставил лечь щекой на ядовитую крапиву. От укуса ее загорело, зазудело все лицо. Слеза, выбитая из глаз, качнулась на ресницах. Будь проклят этот чужой крыжовник!
Осмотревшись, Генька увидел, что Петруха уже прополз через морковную гряду, забрался в кусты крыжовника, и только видны его торопливые, трясущиеся руки – они хватают ягоды. Крюк тоже осмелел. Пополз следом.
Обратно выбрались благополучно. Только Петька зацепился на заборе за гвоздь и располосовал правую штанину снизу до колена. Затем укрылись на берегу Камы за тарным складом и ели краденый крыжовник. Все страхи позабылись. Удачный поход прибавил храбрости.
– Не так уж и страшно это, – будто так, к слову, сказал Петька, вытаскивая из-под рубашки горсть крупных стекловидных ягод.
– А я тебе что говорил, цаца. Ты слушай Крюка. Мне еще не в таких переплетах приходилось бывать. Это что.
– Ах же ты, черт, – спохватился вдруг Петька, – ведь я ботинки забыл на свалке. Пойдем сходим, а? Вдвоем веселее. Пойдем, Генька.
– Отстань, рыжий, мне некогда. Давай покурим, и я пойду в город.
Петька от курева отказался и пошел один, хлопая порванной штаниной по голой ноге.
– Слышь, рыжий? Приходи завтра на Затонский, – крикнул вслед ему Генька и так же громко повторил свою просьбу. – Приходи – за яблоками пойдем.
– Катись колесом. Яблок я и без тебя достану.
Желая сократить путь до свалки, Петруха прошмыгнул через тарный склад и сразу вышел на Нижнюю улицу.
У каждых ворот на скамейках сумерничали старики и старухи. Над ними висела тишина долгого летнего вечера. Сверху из города, наверное, из городского сада, доплескивались мягкие звуки духового оркестра.
– Стой, прохвост, – словно собачонка из-под ворот, наскочил на Петьку старик Глыбин и схватил его сзади за ворот. От рубахи отлетело две или три пуговицы, и на землю посыпались недоеденные ягоды крыжовника.
– А вот вам, дорогие граждане, и мой крыжовник, – вопил над самым Петькиным ухом старик Глыбин. – Кровный мой. Ах ты, подорожник! Грабитель ты несчастный, – заливался он на всю улицу и тряс Петьку в великой злобе.
На крик его начали собираться люди. Подошел какой-то мужчина в широких флотских брюках, ловко подхваченных черным ремнем с медной начищенной пряжкой. Он посмотрел на Петьку, на его порванную одежонку и приказал Глыбину:
– Дед, ты пусти мальца. Твоего добра не убыло, если он съел у тебя горсть ягод. Ну!
– Граждане, – жалостливо запричитал Глыбин, – вот мой дом, и я вроде не хозяин его. Как же это, граждане? Сегодня этот варнак залез ко мне в огород, а завтра он оберет меня начисто.
– Какой разговор. Это пасынок Вигасовой, – тараторила седая жирная старуха, с тремя подбородками: – Какой разговор. Какой разговор. Это разбойник. Дай волю – по миру пустит. Какой разговор.
– Дед, отпусти, говорю, мальчонку, – требовательно гаркнул мужчина и решительно шагнул на Глыбина: – А ты, – сказал он Петьке, – иди домой и расскажи обо всем матери. А если еще попадешься – вот этим ремнем сам выпорю. Марш.
Петька не побежал, как того ожидали все, а неторопливо растоптал рассыпавшиеся по тротуару ягоды, поправил ворот рубашки и только тогда пошел от дома Глыбина.
А старик хлопал себя по студенистым бедрам и взвизгивал:
– Грабят. Будто я не хозяин. Раньше убивали за это. Я хозяин али нет?
– Какой разговор. Какой разговор.
XIVЧерез три дня ребята пошли в школу. Петруха и Владимир оказались в одном классе. И тут, как дома во дворе, хороводил Молотилов. Сторожева он не замечал, как и раньше.
На первом уроке литературы учительница Клавдия Викторовна, седая, с добрыми глазами старушка, попросила, чтобы кто-нибудь из ребят рассказал о своем отдыхе, о самом интересном летнем событии.
Класс притих. Ребячье сердчишко, как малая птаха, то забьется неистово и часто, то приникнет и замрет. Вспомнить есть о чем и рассказать охота, но перед классом, перед новой учительницей оторопь берет. И думаешь, лучше уж просидеть на первый раз. Лучше послушать другого. Для этого надо спрятать от взгляда учительницы свои глаза.
Не поднял глаз и Петруха, но не потому, что потрушивал, как все. Ему нечем было вспомнить минувшее лето: в памяти стоял только черный день, когда Петьке сказали, что его мать утонула и отходить ее не удалось.
– Кажется, хочет рассказать Володя Молотилов, – объявила Клавдия Викторовна и улыбнулась, довольная своей догадкой.
Володя тихо вышел к доске, и губы его стали быстро шевелиться.
Петруха вначале не прислушивался к его речи, а только наблюдал за ним, но постепенно забыл об этом: заслушался красивым рассказом о Москве, о метро и речных трамваях.
– Садись, Володя. Ты молодец. Теперь пойдет и расскажет о своем лете Петя Сторожев.
Мальчик, сутулясь, не поднимая головы, встал и глухо сказал:
– Не о чем мне рассказывать.
– Ты хоть выйди к доске, Петя.
– Не пойду.
– Ты, мешок, – прошептал Молотилов сзади, – выйди.
Клавдия Викторовна молчала. Петька чувствовал на себе ее пристальный взгляд, чувствовал, что десятки других глаз изучают его шею, затылок, уши. Он растерялся совсем и даже не сразу сел, когда сказали:
– Сядь, Сторожев. После уроков зайдешь в учительскую.
После уроков в учительскую Петька, конечно, не зашел. Сунув книжки под брючный ремень, он побежал на пристань, где в эти дни разгружали баржи со спелыми арбузами.
Двадцать три мраморные ступеньки в отцовский институт Володя взял одним духом. Перед тем как войти в главный коридор, он оправил на себе форму, по привычке заглянул в большое трюмо. Солидно пошевелив бровями, направился к кабинету отца, чтоб показать ему две первые «пятерки». Он заранее знает, что отец сейчас встанет за своим столом навытяжку и шутя скомандует: «Так держать!» На веселый голос директора отворится дверь из приемной, и покажется белая, вымытая перекисью водорода голова секретарши Капочки. Она понимающе улыбнется семейной сценке и закроет дверь.
В той части коридора, где горели лампы дневного света, Володя встретился с Зоей Яковлевной и вежливо поклонился ей.
– Ты уже из школы? Поздравляю тебя с новым учебным годом. А моего Петю не видел? Вот как, даже в одном классе? Это, однако, хорошо. Будешь помогать ему. Он из деревни, знаешь, подготовка у него слабая.
– Да, это видно. Сегодня он отказался отвечать. После уроков ему велели зайти в учительскую, а он убежал. Он вообще какой-то диковатый.
У Зои Яковлевны правое веко задергалось, слепя глаз.
– Да, да. Диковатый, – повторила она.
Остаток дня она не могла работать. Дергалось веко, приходилось закрывать глаза, а в темноте почему-то рисовалось ей Петькино лицо, всем своим злым выражением говорило: «Опять придираетесь».
Домой она пришла полубольная, не зная, как начать разговор с Петькой. Но вышло все просто.
Мальчик сидел в своей комнате, а перед ним на столе лежали два огромных арбуза.
– Где ты взял?
Петька, как бы не расслышав вопроса тетки, спокойно подался к дверям, но Зоя Яковлевна встала на его пути и повторила настойчиво:
– Где взял?
– На барже.
– Украл?
– У вас все «варнак» да «украл».
«Маленький звереныш, честное слово звереныш», – подумала она, глядя на племянника. И вдруг поняла, что он перехватил в ее глазах эту мысль. Она испугалась и, желая исправить ошибку, участливо спросила:
– Петя, почему ты всегда мрачен? Может, ты болен? Может, у тебя что-то случилось? Скажи мне. Ведь я самый близкий человек тебе. Я твоя… мать. Ну что, а? Дорогой мой, я вижу, тебе тяжело.
Петька не помнит таких теплых слов, сказанных ему кем-нибудь, кроме родной матери. Он опустил голову и сник плечами. Что-то милое, далекое мелькнуло перед ним, когда головы его коснулась легкая рука Зои Яковлевны.
Но женщина, ощутив тонкими пальцами в волосах ребенка песочную пыль, с брезгливостью неосторожно отняла руку.
Это почувствовал Петька, и ласка-милостыня разом опрокинула в нем все нежное, доброе, теплое.
– Как твой день в школе?
– Плохо.
– Я знаю. Мне все рассказал Володя Молотилов…
– Знаете, так нечего спрашивать. Думаете, совру. Я не трус. А Володьке вашему за ябеду надо рожу растворожить.
– Какая грубость, – воскликнула Зоя Яковлевна и нервно повела плечом. Потом сузила глаза: – Скажи, пожалуйста, ты оставишь когда-нибудь свои замашки?
– Что вы все деревню поддергиваете? Она не хуже вашего города. Отправьте меня обратно. Я не просился к вам.
– Об этом забудь и думать, – сказала Зоя Яковлевна, стараясь быть спокойной и сдержанной: – Здесь твой дом. Иного дома у тебя нет. Ясно?
– Я не хочу у вас жить, – упрямо проговорил Петька, склоня голову вниз: ему показалось, что тетка сейчас подойдет и ударит его за эти слова, но она, даже не повысив голоса, спросила:
– Ну, отпущу я тебя, уедешь ты, скажем, в деревню, а жить где станешь? Кому ты нужен там?
Петька молчал, сверля половицы взглядом, не зная, что ответить.
– Молчишь? Значит, понял. А теперь надевай сандалеты, синюю рубашку и иди гулять. Да не пачкайся, пожалуйста. Посмотришь на других ребят – дети как дети: чисты, опрятны. А ты… Как на огне, горит на тебе все.
Петька скрепя сердце надел сандалеты, но в прихожей сунул их под умывальник и во двор вышел босиком: так ему открыты все дороги.
Было тепло и тихо. Мальчишки двора, сбившись в кучу, сидели на бревнах, сваленных у рубленого амбара, и о чем-то увлеченно разговаривали. В середине кружка сидел Володька в ярко-красной вельветовой куртке. Петьке показалось, что он улыбнулся ехидной улыбкой, увидев его. Заулыбались будто остальные ребята. И закипели на сердце у мальчишки все обиды. До каких же пор этот Володька будет измываться над ним?
Петруха, не торопясь, подошел к ребятам, исподлобным взглядом обвел их и остановился на Молотилове. Молчал, не находя слов для вызова. Мальчишки тоже молчали. Только Володя – он понял Петьку – встал, небрежно чиркнул пальцем по верхней губе и улыбнулся:
– Что скажете, сиротинкой я росла…
– За ябеду пока…
Петька без размаха ударил Молотилова в подбородок и сбил с ног. Мальчишки зашумели, ссыпались с бревен на землю, окружили Петьку. Какой-то верткий широконосый парнишка метким ударом в переносицу бросил Петьку к нижнему венцу амбара. «Только не лежать», – приказал себе Петруха и встал. Сгибом левой руки откинул с глаз прядь волос, шагнул на Володю, выстораживая его движения. Из глаз его струились обильные слезы.
– Пусть один на один, – сказал кто-то из ребят.
– Конечно, а то герои против одного…
– Постой, ребята, я сам, – хрипло сказал Володя, взмахивая кулаком. От удара его Петька увернулся, и они, вцепившись друг в друга, упали на землю. Володя сразу оказался внизу. Петька бил его с лютой злобой. А вокруг вскрикивала, визжала возбужденная толпа мальчишек. Но никто из них не решался помочь Молотилову. Видимо, каждый считал, что Петька прав, если бьется с таким остервенением.
Вдруг неожиданно, как коршун на утиный выводок, пал откуда-то сверху в ребячью свалку Алексей Федорович Молотилов. Все метнулись в сторону, а он, большой, рукастый, завертелся над оставшимися на земле. Наконец он схватил Петьку за шиворот, тряхнул его и поставил на ноги. А поднявшийся Володя из-за отцовской руки несколько раз кряду хлестнул его по уху.
Вышедшая на шум из подъезда Зоя Яковлевна видела, как крутится Петька в крепкой руке Алексея Молотилова, прячет лицо от подлых Володькиных ударов, видела, как и сам Алексей Федорович трепал за уши ее племянника, но не сделала и шагу, чтобы защитить его. Когда Петька грязный, в рваной рубахе пришел домой, она со скрытой горечью, а Петьке показалось – злорадно, сказала:
– Вот так. Может, добрые люди научат тебя уму-разуму.
