Текст книги "Земная твердь"
Автор книги: Иван Акулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)
Сентябрь начался тихими холодными дождями. Лес охватило уныние: очевидно, долгие, сырые ночи уже шепнули ему о приближении холодов. Пернатое население вдруг примолкло. Деревья поникли мокрыми ветвями. Но инеев еще не было.
А в середине месяца, как и в былые летние времена, весело заиграло солнце, снова защебетали дрозды и пеночки. Это пришла пора бабьего лета, и птицы начали сбиваться в стаи. На что ленив тетерев, и тот с утра до вечера ищет себе друзей, хотя лететь он совсем никуда не собирается. Инстинкт и его призывно кличет в косяк.
Летом на Крутихе редко-редко увидишь уток. Они гнездятся на пойменных озерах и в крепях осоки на старицах, по ту сторону реки: там им приволье. Сейчас и на Крутиху падают утиные выводки. Они перебираются ближе к своим путям перелетов, которые издревле лежат по рекам. Не спугнет их ранний холод – они без меры будут жировать на речке: сытых мест тут для них нетронутый край.
В теплом воздухе летают нити белой паутины. Это верный признак того, что пора бабьего лета простоит ядреной. Илья Свяжин еще по каким-то приметам угадывал, что охота на птицу будет нынче долгая, богатая, и взял свой очередной отпуск.
В ближайшую субботу он собирался выйти куда-нибудь недалеко в тайгу и прихватить с собой Петруху, а уж потом податься одному к вероятным местам большого скопления птицы. В пятницу они сходили в распадок, что чернеет дикими зарослями за слесаркой, и опробовали там оба свяжинских ружья.
Одно из ружей, с росписью по стволам, Петруха разглядывал так долго, что привлек внимание Ильи Васильевича.
– Игрушка – не ружье, – не скрывая радости, пояснил Свяжин и пальцами обеих рук распушил свои татарские усы. – А бьет-то как! Что ты, парень! Ну, что прилип?
– Не бойся, красоты его не слизну.
– Гляди. Его не убудет, – согласился Свяжин, оставив без внимания холодок Петрухиных слов.
– Где вы добыли такое ружье, Илья Васильевич?
– А что?
– Да так, хорошая, говорю, штучка.
В голосе парня Свяжин слышал что-то необычное, тревожное. Это задело его. Сказал прямо:
– Ты, Петруха, неспроста выведываешь, где я взял ружье. Говори, в чем дело. Говори, не топчись.
– Видел я где-то такое ружье, – не до конца признался Петруха. – Да мало ли похожих вещей на свете.
– Может, признаешь, а?
– Да нет. Похожее видел где-то.
– А то гляди. Я брат, ужимочки да недомолвки – страсть не люблю. Хочешь знать, где я взял его? Скажу.
– Скажите.
– Купил у одного косоротого лесника. Оттуда он, с Громкозвановской стороны. Доволен?
– Ну, купил и купил – только и разговоров.
В субботу утром чуть свет Свяжин еще и с постели не поднимался, к нему прибежал Петруха Сторожев. Хозяин встретил раннего гостя в маленькой кухоньке в нижней рубахе и босиком.
– Что ты, парень?
Петруха прятал свои глаза от взгляда Свяжина, но говорил твердо:
– Дайте ружье, Илья Васильевич, и штук пять-шесть патронов.
– Куда тебе? Ты же на работу через час-два.
– Я тут, по берегу. Куликов вчера на галешнике видел.
– Может, мое возьмешь. С добрым-то ружьем легче учиться.
– Давайте это.
Илья Васильевич ушел в комнату.
– Кто там, отец? – сипло спросила хозяйка мужа, а когда тот ответил, ворчливо добавила: – Видимо, такой же попался сполошный – ни сна ему, ни отдыха.
– Ты спи.
Свяжин, сухо похрустывая ревматическими суставами босых ног, тихонечко вынес ружье и патронташ.
– Ни пуха ни пера тебе…
А проводив гостя, выглянул в окно. Петруха шел не торопясь, круто согнув широкую спину. «Беды бы какой не наделал: лихой парень», – с неосознанной тревогой подумалось Свяжину. Он снова лег в кровать, закрыл глаза, но сон уже сняло как рукой. Угадав беспокойство мужа, Ольга Кирилловна ворчливо сказала:
– Хоть бы старое дал. Кто знает, что за человек. Без малого две тысячи вляпали. Бездомовый ты какой-то…
– Пойду-ка тюкну дровец, – вместо ответа сказал Илья Васильевич и начал натягивать рубаху, не глядя на жену. Ее взгляд чувствовал на себе, потому и торопился.
Предчувствия не обманули Свяжина: прошел день, за ним другой, а Сторожева все не было. Не появился он и через неделю.
XXVIВ поселке среди ребят распространился слух, что Сторожев вслед за Молотиловым дезертировал с участка. Это подтверждалось фактами. Утром, когда Петруха заходил к Свяжину, его видел сторож дед Мохрин: парень был с ружьем и с небольшим вещевым мешком за плечами. Он долго беседовал о чем-то с водителем лесовоза, который шел на станцию Богоявленскую.
В конторе сидели двое: Тимофей Григорьевич Крутых и Виктор Покатилов. У Крутых лысина закрыта носовым платком, в глазах мигает злорадный огонек.
– Этот пройдоха Сторожев утек. Ясно, я говорю. Я разговаривал с Богоявленской, и мне сказали, что видели его там. Ви-де-ли.
– Да, может, не он, Тимофей Григорьевич, – хмурился Покатилов. – Я не верю, чтобы он убежал. Вы знаете, когда мы по его инициативе создали первую комплексную, он, знаете, радовался как. Нарочно этого не сделаешь. От души радовался.
– Правильно. Радовался, и я говорю, потому что вы плясали под его дудку, под дудку нарушителя производственной дисциплины. Вот он и радовался.
– Почему «нарушитель производственной дисциплины», Тимофей Григорьевич? Я вас не понимаю. Ведь малые комплексные бригады хорошо работают.
Крутых сдернул взмокший платок с головы, сердито скомкал его и бросил на стол:
– Хватит, товарищ Покатилов. Не об этом сейчас разговор. Вчера убежал у нас лучший рабочий Молотилов (сгоряча едва не ляпнул, что написал ему замечательную характеристику), сегодня, я говорю, еще один… Я говорю, к новому году мне не с кем будет закрывать план. Надо собрать собрание и дать всем нагоняя. Позор. Работы нет комсомольской. Хватит. Не хочу слушать.
– Почему у вас, Тимофей Григорьевич, такой тон? Мы с вами говорим о делах, за которые отвечаем оба в равной степени. И не должны друг на друга кричать.
Покатилов высказался спокойно, в упор глядя на Крутых. Мастер участка нетерпеливо пошевелил плечами, но сдержался.
– Ты, тово, я говорю, не серчай. Общее дело решаем. Хочется, чтобы оно на мази было. Помнишь, при тебе ведь директор-то леспромхоза сказал, чтобы участок в передовые вышел? А у нас люди текут. Не хорошо, я говорю. На каком я счету буду? Так нельзя дальше.
Кто-то, со скрипом попирая половицы, вошел в темный коридор конторы, нашарил ручку двери и отворил ее без стука. Свяжин. Он снял фуражку, но не поздоровался. Вид озабоченный. Вислые усы совсем поникли и даже закрыли углы плотно сжатых губ. Постояв у дверей, он подошел к столу мастера:
– Что же ты, Тимофей Григорьевич, не шьешь не порешь? Ведь парня-то седьмые сутки нету. Где он? Что с ним? Может, его и в живых уже нету.
– Я слышал, он у тебя ружьецо унес.
– Да черт с ним, ружьем-то. Я о человеке говорю.
– Вот полюбуйся, полюбуйся, товарищ Покатилов, – засуетился Крутых, тыкая в грудь Свяжина. – Обобрал человека, лучшего человека на участке, и утек. И ты хорош, – с укоризной обратился Крутых к Илье Васильевичу. – Я тебе говорил: не приголубливай ты этого варнака Сторожева. Говорил? Так нет, ты свое: «золотые руки», «парень – молоток». Вот он тебя за все и отблагодарил. Ха! – Тимофей Крутых закончил: – Живем в лесу – дисциплина должна быть железная. А мы ни с того ни с сего разгильдяя на щит подняли.
– Цыц, – Свяжин грохнул по столу. – Кто тебе дал право возводить на человека напраслину? Кто? Он говорю, может, где-нибудь в колодах голову сложил…
– Да убег твой Варнак. Убег. Вот с Богоявленской я разговаривал – видели его там. И с твоим ружьем.
– Да неуж это правда? Виктор, ты какого черта молчишь? Петруха – беглец. Не верю, мужики.
– Слушай, Илья Васильевич, мешаешь ты нам работать. Дело тут ясное, как божий день. Иди давай, куда шел. Не мешай.
– Нет, ты погоди, товарищ Крутых, и не крути, где надо разматывать. Дай-кося я сам участковому на Богоявленскую брякну.
– Правильно, Илья Васильевич, – вскочил на ноги Покатилов и потянулся к рукоятке телефона. – Тут надо разобраться. Притиснутый к столу Свяжиным и Покатиловым, Крутых вместе со стулом отодвинулся к окну:
– Ну, народец, язви его душу.
XXVIIМолодежь лесоучастка за лето срубила себе клуб с комнатой для библиотеки, с кинобудкой на одном конце и со сценой и прирубком для артистов на другом. В клубе пока неуютно, потому что стены зияют провалами конопаченных мохом пазов, а потолок – исколотые плахи. Так и будет, пока дом не даст осадку. Потом его отделают. Но ребята сейчас уж рады: у них есть где собраться в дождливую погоду, есть где потанцевать и вообще провести время.
В прирубе за сценой начались спевки хора. Там подобрались одни девчонки. А ребята? Недавно карагайские комсомольцы прислали лесорубам большую кипу книг и бильярд. Книги еще не разобраны, и парни в помещении библиотеки играют на бильярде в домино. Там до полуночи стоит шум, а в окна валит табачный дым, будто пожар случился – того и гляди пламя вымахнет.
Вечер. В поселке дремлет тишина. Чу! С небес сорвался и долетел до земли журавлиный плач. Вторые сутки день и ночь идут птичьи косяки на юг: где-то близко, на подступах, грядут первые заморозки.
У пожарного сарая пробило восемь. В клубе идет собрание.
Когда Виктор Покатилов сделал свой невеселый доклад о дисциплине и сел, кто-то из парней пробасил:
– Мертвяков не откапывают.
– Нет, надо дать по заслугам.
– В Карагай написать, – взвизгнул девичий голос.
– Сторожев не мог убежать.
Председательствовала Ия Смородина. Она то и дело поправляла очки на своем носу-пуговке, стучала тонкими пальцами по крышке стола. Когда устоялся шум, слово взял Тимофей Крутых, мастер участка.
– Пришла, товарищи, пора поговорить нам начистоту. Прямо. Нет у вас никакого порядка. И почему? Да потому, что все у вас построено на круговой поруке.
– Как же это так? – выкрикнул Костя Околоко.
– Да вот так. Не может быть, чтоб никто из вас не знал, что Молотилов собрался бежать. Почему не пришли и не сказали мне? Это раз. Варнака Сторожева надо было выгнать в первый же день. Были такие голоса? Были. Вы его оставили. Это два. А он увидел слабинку, я говорю, свершил кражу и утек самостоятельно…
– Врете без стыда, без совести, – раздался над головами ребят громкий голос Зины Полянкиной. – Я знаю. Он может сделать все, но не украдет. Слышите вы, Тимофей Григорьевич? Петруха – не вор.
Крутых бросил грозный взгляд на председателя и вдруг, потеряв самообладание, крикнул:
– Пусть она выйдет! Я не стану пока говорить.
– Я выйду… Но… но…
Девушка, не выдержав, разрыдалась.
Зал загудел, загудел гневно, неудержимо. Ия Смородина встала и молчала, не зная, что делать. Крутых понял, что сила, поднявшаяся в зале, сломит его. Он сник головой, отошел от стола и, будто подтолкнутый в спину, сбежал по ступенькам в прируб за сценой. Все тело его обливалось липким потом; ноги тряслись и подсекались в коленях.
А в зале – услышал он вдруг – наступила удивительная тишина.
XXVIIIНа Волчьих Выпасках места заболоченные и низинные. Вот с них и взялась осень грабить тайгу. В ложках лес будто выщипывали: где ель, сосна да кедр, все по-прежнему, а где береза и осинка – дыра в небо. Очень рано в этом году опала листва с деревьев. В лесу стало больше света и меньше радости. А у Терехи Злыдня на душе совсем поздняя осень, чернотроп. Лето не принесло ему счастья.
Вчера был дождь, а сегодня хмарь сухая на небе. Тереха сидит у костра на колоде, близ своей избушки, и, ссутулив узкие плечи, не мигая, смотрит в огонь. Над ним с места на место, посвистывая, снуют рябчики.
На матерую дуплистую сосну, под которой Терехина избушка, упал серый рябчик, упал и растворился в пепельном налете лишайника. Через полминуты на дереве звенькнул серебряный колокольчик – это хохлатка. Осмотревшись, она запела свою призывную осеннюю песенку. В ней слышатся тоска и нежность. Тихо. И вдруг где-то рядом отозвался ответной свирелью петушок. У рябчиков осенние свадьбы. Только парами теперь летают они, вместе весну будут ждать. Впереди зима – вдвоем веселее и легче пережить ее.
Сидел Тереха недвижно. Слушал лесную свирель и, стыдясь себя, завидовал маленькому птичьему счастью. Потом неуловимо быстро вскинул лежавшее на коленях ружье и неожиданно сокрушил тишину громовым выстрелом. С дуплистой сосны, обмякнув, как тряпочка, рассыпая невесомые перышки, упала певунья-хохлатка. Когда Тереха поднял ее, легкое тельце еще теплилось жизнью. Он своей землистой и корковатой рукой пригладил перья птицы и стал откачивать ее в ладонях.
Может быть, в его бобыльском сердце ворохнулась жалость к тому осиротевшему петушку, который теперь, потеряв подругу, один будет коротать студеную зиму, как коротает всю свою жизнь он, Терентий Выжигин. Тереха сунул убитую птицу в карман брезентовой куртки, достал с крыши своего жилья в сплошных наростах ржавчины лопату и тихим шагом направился к грани поляны, где врос в землю покрытый мхом большой камень-валун.
За последнее время с Терехой происходит что-то совсем непонятное. Еще в середине лета он вдруг угрюмо затосковал и почти перестал разговаривать с Батей. Может быть, Тереха был сражен тем, что Лидия Павловна Скоморохова, тайная мечта Терехина, вышла замуж. А может быть, мысли обуяли его сумятные. Все может.
После ухода Бати стояла ясная летняя погода, но Злыдень, злой и усталый, целыми днями валялся на нарах в своей избушке. В это мрачное время и ударила в его голову мысль-догадка: наверное, нашел кто-то сейф. Ведь в первые годы коллективизации не на Выпасках, конечно, а поблизости колхозники сено по еланям косили, кедровые орехи заготовляли.
Тереха начал припоминать, кто из громкозвановских мужиков бывал здесь и кто из них – необъяснимо почему – начал вдруг справную жизнь. Таких насчитывалось до пятка. А о Марке Скурихине даже поговаривали, что он где-то под Москвой сгрохал себе дом. На какие деньги этот голодранец мог так обстроиться?
Беда не приходит одна. Как-то возвращался он с утиных болот на становье и, перебираясь через неглубокую падь по лесине-сухарине, оборвался вниз. Сгоряча ничего не почувствовал, а утром не мог встать: оказалось, крепко зашиб поясницу.
Пока болел, тяжелые мысли вконец обломали Тереху. Тогда впервые и подумал он, что хорошо бы ему после смерти лежать под этим камнем-валуном. Над ним с весны до осени лопочет осина, а рядом – круглый год что-то важное и мудрое шепчет старый кедр. Тереха поймал себя на мысли о смерти и – удивился сам – без страха подумал: «Скоро умру, надо быть».
Он положил рябчика на валун и долго глядел на него, тихо покачивая лохматой головой. «Не для еды убил – из самой последней корысти-зависти, – внушительно говорил ему чей-то голос: – Видишь, маленькая пичужка – и та жила не одна. В этом ее счастье. У тебя, Терентий, не было никого, нет и счастья. Понял ты это, старый, но поздно. А знал ведь, что жизнь заново не переживается. Эх ты, бирюк».
Тереха взял лопату и начал копать могилку. Вдруг лопата с лязгом ударилась о что-то твердое. Камень? Нет. Камень здесь всегда хрусткий. Это не тот звук. Будто подсекли Злыдня, он упал на колени и впился когтистыми пальцами в землю, начал рвать ее с затяжным сапом и рычанием. С таким остервенением разметывает голодный волк барсучью нору.
Сейф!
Да, это была железная шкатулка, покрытая хорошо сохранившейся черной эмалью. Тереха выдернул ее за ручку из земли, очистил от какого-то мусора, погладил ее, как кутенка, деревянной ладонью и залился слезами, упав на камень.
Наконец оторвавшись от камня, он поднял голову и увидел перед собой Никона Сторожева. Злыдень мигом закрыл глаза и поднял бьющуюся в лихорадке испуга руку для креста. Такое видение Злыдню не являлось за все время жизни в лесу. У этого он даже сумел рассмотреть ружье с чеканными вензелями на спусковой скобе и узнал это ружье. «Да что же это такое, – думал Тереха. – Ведь он все еще, кажись, стоит тут, окаянный. Это за мной». Но вдруг его обдало табачным дымом. И тогда Тереха стал подниматься на ноги, схватываясь за поясницу.
Мутными глазами посмотрел в лицо пришельца Злыдень, покачнулся, словно под ударом. Сел на камень, не в силах держаться, медленно склонил голову.
На пятый день скитаний по тайге Петруха услышал где-то вправо от себя, далеко за сограми, одинокий выстрел. Сюда, в бурелом, он просочился эхом эха. Может, почудилось. В тайге это бывает с тем, кто сбился с пути.
Петруха уже знал, что блудит, но на обманные звуки пока не зарился, помнил слова Свяжина: «Это погибель, парень, – говорил Илья Васильевич, – если ты удумаешь на эти чертовы голоса бросаться. Они уж начнут тогда тебе покрикивать: то впереди, то сзади, то справа, то слева. И начнешь колесить на одном месте. Не зря в народе байка ходит, что заблудшего леший водит».
Долго Петруха не решался свернуть вправо, колебался, но звук, долетевший до него, стоял в ушах, как живой, неожиданный, раскатистый, и звал туда, за согры. И парень пошел. А минут через десять наткнулся на едва приметную тропку у самого затеса на сухой лиственнице. Скоро он вышел к становью Терехи, когда хозяин, стоя на коленях, отчаянно рыл землю руками.
Метнулось в злобе Петрухино сердце, окаменели все мускулы его: бить Злыдня, бить смертным боем до беспамятства! За отца! За мать! За свою жизнь мальчонки-подранка! Петруха шел прямо по елани, не чувствуя себя и не остерегаясь. Он хотел, чтобы Тереха услышал его и приготовился к обороне. Надо бить не врасплох, не сонного, а в открытом бою того, прежнего Злыдня, высокого, засохшего на корню, но крепкого, как сам корень, с ядовитым взглядом диких глаз. Уже в десятке шагов от него вспомнились Петрухе садкие Терехины удары сыромятного ремня, и многое, многое вспомнилось – всего не осмыслить, но все больно хлещет по сердцу, подымая в человеке слепую ярость.
И вдруг перед ним – жалкая худоба длинной спины, измызганные сапожишки и такая немощь во всей фигуре, что Петруха вздрогнул от охватившего его чувства омерзения. Вот печальный конец жизни одинокого человека, считавшего людей своими непримиримыми врагами. Ты, Петруха, запомни эту жизнь, оторванную от людей, и прокляни ее.
Пробыл Сторожев на стоянке не более часу. Почти ни слова не сказал Терехе, только назвался, кто он.
– Я угадал сразу, – подтвердил Злыдень и булькнул, как показалось Петрухе, даже с радостью: – И ладно. Это будет правильно. Расчет за все. Похорони только. Тут вот, у камня. Как я жил… Как жил…
Злыдень вновь заплакал, всхлипывая, как ребенок, не убирая скупых слез с усов и бороды. Потом, успокоившись, рассказал Петрухе, ничего не тая, за что и как убил Никона. Закончил так:
– Сундук этот бери. Я не знаю, что в нем. Может, я за дерьмо отца-то твоего ухайдакал.
Тереха с покорным ожиданием посмотрел на окаменевшее лицо парня, поднял с земли свой же давнишний окурок, разжег его.
Сторожев с трудом втиснул в вещевой мешок железную шкатулку, снова натянул его на плечи. Когда переломил ружье, чтобы оглядеть патроны, Злыдень медленно сполз с камня и встал на колени затылком к Петрухе. Он понял, что час расплаты пришел, и стал истово креститься, прощаясь с жизнью.
Сторожев вскинул ружье, круто отвернулся от Терехи и широко, саженно зашагал через поляну к тропе, ни разу не обернувшись назад, где неподвижно маячила черная, как обгорелый пень, фигура Злыдня.
XXIXФаина Павловна по земляным полуосыпавшимся ступенькам поднялась на крутизну берега, разогнув затекшую спину и переложив коромысло ловчее на плечах, пошла к столовой. Едва склоненное лицо женщины было тяжелым и хмурым.
Все эти дни она плачет за Зину тайком. Не клеится жизнь у девчонки, и Косова жалеет ее, как родную дочь. Есть люди, которые умеют растворить в своей душе любое горе. Зинка не из таких. Что бы у ней ни случилось – она к Фаине Павловне. Разве не понимает Косова, что девчонке нужна помощь.
Когда Зина узнала о бегстве Молотилова с лесоучастка, она почти не удивилась, однако глаза ее несколько дней не высыхали от слез: девушке было обидно, что она глубоко ошиблась в человеке.
– Он так хорошо всегда говорил, – всхлипывая, жаловалась она Косовой. – Кому же верить-то!
– Да как кому? Разве мало возле нас хороших людей. Ведь таких-то, как этот пустобрех Молотилов, – раз, два да и обчелся. Обсевок он. Пустое место, значит, на пашне. И нечего вспоминать о нем. Да и не любил он тебя, Зинка. Они, такие-то оборотни, больше о своей шкуре думают. Эх, я б его.
Много думала Зина над словами Косовой, день за днем вспоминала свою дружбу с Владимиром и, залившись краской, открылась:
– Вы, Фаина Павловна, будто подсмотрели за нами. Но я, Фаина Павловна, – шла дальше девушка в своих признаниях, – знаю такого парня… Ну, который другом-то настоящим быть может. Он говорил мне, что в любой беде я буду ему дорога.
– Ой, гляди, девка. Они наговорят – только слушай. А кто же этот парень? Говори уж до конца.
– Сторожев. Петруха.
– Эвон кто, – женщина призадумалась, а Зинка, несшая кипу тарелок, едва не сунула их мимо стола: взгляда не оторвет от лица Косовой. – Этому можно верить.
А когда Петруха исчез с участка, это обескуражило и Фаину Павловну. Как, какими словами она теперь утешит Зину. Верхоглядом оказалась Фаина Павловна. Что же она теперь скажет девушке?
Утонула в своих невеселых думах Косова, даже не чувствует на плечах коромысла с тяжелым покачиванием полных ведер. Ноги сами собой идут по тропинке, сами собой минуют лужи, сами к дороге привели. Вспугнул задумчивость мужской хрипловатый голос:
– Здравствуйте, Фаина Павловна. Ай не узнали?
На лежневке стоял Петруха Сторожев. Женщина и в самом деле узнала его не сразу. Вся одежда на нем перемазана грязью, угол козырька фуражки оторвался и висел над бровью, оба сапога обмотаны измочалившейся веревкой, а из носка правого торчит кусок мокрой портянки. Большой заплечный мешок, квадратный, как ящик, основательно изодран.
– Петруха? Да откуда ты?
– Заблудился, Фаина Павловна. Едва выбрался вот, – весело улыбается бедовая головушка.
– Худой-то ты какой, батюшки свет. Глаза да скулы.
Фаина Павловна поставила ведра наземь и, смигивая с глаз набежавшую слезу, застегнула на пиджаке Петрухи пуговицу. Скороговоркой сказала:
– Петенька, ведь там в клубе суд вам идет…
– Кому «вам»?
– Да как же, тебе и Молотилову. За убег с участка судят вас. Шел бы туда скорее. То-то ребята обрадуются. Беги, Петруха.
И уже вслед ему крикнула:
– Потом ко мне на кухню иди. Слышишь? Ах, варнак, варнак. Нашелся. Ну, слава тебе, господи.
Легко взбежал по ступенькам клубного крыльца, а перед дверью замер: не по себе сделалось от того шума, который слышался по ту сторону. Наконец, перехватив дыхание, потянулся рукой к кованой скобе, но взяться за нее не успел. Дверь изнутри кто-то сильно шибанул – она в размашистом растворе без малого не ухнула Сторожева по виску. В отступившей за порог девушке он узнал Зину и даже успел перехватить в ее заплаканных глазах мигнувший нежданной радостью огонек.
Чей-то голос изломался от радости.
– Петруха – вот он!
Собрание кончилось поздно. Когда ребята шумно покидали клуб, в лесу было темно и глухо. Беззвездное небо грозилось дождем.
На хмурой осине, что стоит на берегу оврага за слесаркой, зорко горят глаза полярной совы – она только-только прилетела сюда, к месту своей зимовки. Но что же случилось с этими знакомыми дебрями? Раньше было не так. Раньше она была хозяйкой в здешнем лесу: все замирало перед ней, все пряталось. А теперь? Кругом неслыханные звуки и светло до темноты в глазах.
Чутьем хищника поняла птица, что в благодатной чащобе ей уже не житье. Она мигнула раз, другой, затем снялась с дерева и на огромных бесшумных крыльях метнулась от поселка. Как бы стремительно ни уносили ее крылья, те странные звуки обгоняли и летели впереди нее.
