Текст книги "Земная твердь"

Автор книги: Иван Акулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

НЕЧАЯННОЕ СЧАСТЬЕ

Степка дождался, пока на дворе совсем ободнело, и вышел из дому. Была самая пора чернотропа, и грязь на дороге, словно заваренная кипятком, хваталась крепко за сапоги. Пролитый дождями березняк, нагой и неуютный, казалось, насквозь продрог. На черных завязанных впрок почках копились капли неласковой воды. Когда Степка, чтобы сбить грязь, заходил на обочину, капли с потревоженных ветвей сыпались на шею, лицо, уши и обжигали как искры. Степка ругался, утягивал голову в поднятый воротник своего бушлата, выходил на дорогу и упрямо месил грязь.

Дождя не было. Не было его и утром, но все набухло и дышало сыростью: и земля, и воздух, и березы, и гнилые валежины, и Степкины сапоги с суконной фуражкой. За всю дорогу до переезда его обогнала одна-единственная подвода. Маленькой, коротконогой лошадкой, заляпанной грязью до ушей, правил вроде знакомый мужичишко, в зимней шапке с кожаным верхом и незавязанными наушниками.

– Садись, служба, – кивнул он рядом с собой на телегу и, качнувшись из стороны в сторону, подвинулся к головке. Степка совсем уж хотел прыгнуть на телегу, но вдруг подумал, что от сырых досок промокнут штаны и сидеть будет холодно, махнул рукой. Возница, видимо, понял Степку, улыбнулся зубастым ртом и наотмашь хлестнул мокрыми свившимися вожжами лошадь: та засеменила ногами, затопталась по грязи, и телега прибавила ходу. Мужичишко больше ни разу не оглянулся, махая и махая тяжелыми вожжами.

«Баламут, – осердился Степка, – самого-то бы по такой грязи запрячь, зубоскала, да в зубы, да в зубы».

За оврагом дорога раздвоилась, и Степка взял правым мало наезженным свертком. О затверделую колею обтер сапоги, сучком сковырнул туго сбившуюся грязь на каблуках, и налегке зашагал: «Нюрку увидеть бы. А дальше? Лешак его знает, что дальше. Сказал бы ей: так мол и так… Словом по слову – кулачищем по столу… Скажет: зачем пришел? Мало ли зачем?»

У переезда через железную дорогу Степка подобрал оброненный с воза клок соломы, положил его на старую, выкинутую шпалу и сел. По ту сторону насыпи, где-то в лесочке, со скрипом – так же еще скрипит прихваченный инеем вилок капусты – кричали гуси, чуя близкий зазимок. «Глупая птица, – подумал Степка, подтягивая и вновь осаживая гармошкой голенища сапог. – Небось тянет в теплые края, а не улетит: нажировала. Жадная птица – только и годна башкой на полено… Скажет, в письмах-то что обидные слова писал. А теперь сам пришел. Кто звал?..»

Дальше Степкина мысль не могла пробиться. Ему становилось стыдно и обидно за себя – ни в чем не было его вины, а шел как виноватый и отвечать на ее вопросы не знал как.

Где-то, невидимый, прогудел паровоз. «Любо ведь, когда мимо-то пролетает такая махина, – благодушно подумал Степка. – Сам бы улетел с нею. Да все, видать, отлетался. Дома теперь. Ша. А с Нюркой-то слово по слову – всем богатством по столу».

Поезд был пассажирский и мчался быстро, мягко припадая на стыках рельсов. Степка стоял на шпале и махал рукой, кричал:

– Привет там моей Нюрке!

Дым, оставшийся от поезда, тоже был вроде сырой, потому что грязные клочья его быстро упали в придорожный березняк. Степка поднялся на насыпь, неуклюже размахивая руками, прошел десяток шагов по рельсу, поскользнулся и чуть-чуть не упал. Потом частил по шпалам в ту сторону, куда умчался поезд. «Язви тебя, неуж нельзя было шпалы-то положить пошире, под ногу. Как спутанный». Он переходил на бровку, но тогда ему казалось, что его кто-то спихивает с насыпи под откос. «Пока я служил, мать денег припасла… телушку бы завели в зиму. На платье вот тебе…» – подумал Степка и при этой мысли потрогал тугой карман бушлата, ему захотелось немедленно еще раз полюбоваться темно-зеленым шелковистым материалом, но вспомнил, как неловко запихивал его в карман, и не стал трогать.

За лесочком Степка догнал путеобходчика, который неторопливо шел по шпалам, натянув на голову острый колпак грязного дождевика. За спиной у него на веревке висел большой гаечный ключ, а на плече лежал длиннорылый молоток. Шагов десяток отделяло уж их, когда путеобходчик опустился на колени и, низко склонившись над рельсом, стал рассматривать что-то.

– Здорово, папаша, – сказал Степка, поравнявшись.

– Здорово, сынок. – Путеобходчик поднялся, молодой, розовощекий, сверху вниз поглядел на Степку. – Откуда бог дал?

– С казенной-то части ты – старик стариком. Ничего себе папаша. Ха-ха.

– Ты что такой?

– Какой?

– Не мазаный, сухой. Улыбаешься?

– Смешинку проглотил.

– Оно и видно, со смешинкой сделан. С поезда, что ли, упал?

– В казарму иду. В гости.

– Кому же такое счастье привалит?

– К Нюрке Лихановской.

– А кто ты ей?

– Брат, – соврал Степка.

– Брат, с каким спят?

– А ты откуда знаешь?

– Да я тоже немного сродни ей.

– Двоюродное прясло из ее огорода?

– Навроде… Какой-то все письма писал ей. Она рвала их, а его называла подсвинком. Не ты?

Степка смолчал, соображая, что, наверное, его все-таки Нюрка называла подсвинком за любовь его ко всякой скотине. Путеец понял Степкино замешательство, ехидно улыбнулся:

– Зазря ты, парничок, сапоги топчешь.

Степка остановился, поднял отяжелевшие от злости глаза на путейца и, неприятно почувствовав свои сохнущие губы, сказал:

– Солдаты зря сапог не носят. Зазря высказался.

– Ух ты сапог, – едко выговорил путеец.

– Я ведь не погляжу, что ты весь железом обвешан…

Уже далеко ушел Степка, а все думал и все не понимал, как он набрался смелости угрожать такому верзиле. Казарма со времен земля на всю округу славится драчунами – народ все пришлый, отпетый. «Окалечат – вот тебе и Нюркин брат…» Настроение у Степки пало. «Не надо уж было ходить, – затосковал он. – Прошлогодний снег вспомнил. Дурак ты, Степка, круглый дурак».

Казарма, дом путейцев, стояла ниже насыпи, но все равно казалась высокой, потому что была срублена на высоком фундаменте и крыта высоченной двускатной крышей, с большими застекленными окнами в лобовых косяках. «Не дом, а солдат навытяжку», – подумал Степка, спускаясь с насыпи по широкой деревянной лестнице, затасканной грязью. Дом был обнесен жердяной изгородью. Сверху на жердях уложены давно пожухлые, огненно-красные кусты вереска. Похоже было, что вся огорожа занялась пламенем. Это защита от кур: негде им сделать пересадку по пути в огород. Справа от дощатого пастила к дому – баня из старых шпал, незакрытый колодец с измятой бадьей, навесик, закиданный черной, слежавшейся соломой, уже поросшей лебедой и крапивой. «Не свое, так не свое и есть, – сердился Степка. – Все валится… А коровник, гляди-ко ты, новый. На моху сделан. Обиходно… Вот такой бы и мне срубить. С сеновалом. Тьфу ты, черт, перильца излажены!» От хлева, скатанного из новых бревен, на Степку повеяло домовитостью, ощущением крепкой, сытой жизни, и он даже зачем-то сосчитал венцы: пятнадцать. «Скажи, как обиходно! Втолковать бы ей: казарма – от одного слова загорюешь. Людей, как огурцов в бочке. А в Лихановой у меня дом свой. В совхозе каждого работника чуть не с оркестром встречают. Ссуду на обзаведение дают. Хлев срублю с окошечком. На улице стужа, а в хлеву тепло, пар молоком пахнет, коровушка взмыкивает: управлять ее пора…»

Вот такие ласковые мысли грели Степку, пока он шел к крыльцу и поднимался на него. Сам он все время думал пожить своим хозяйством и считал, что этими мыслями можно увлечь каждого. «Все-таки деревенская она, Нюрка-то, может, уговорю», – весело определил Степка и дернул тяжелую дверь. Из темного коридора так и шибануло в лицо теплыми мыльными остирками, жареной картошкой, пеленками. Еще не успел запереть за собой дверь, как зацепил ведро и, чуть не опрокинув его, замер, ожидая окрика. Постоял, осваиваясь в темноте. Прислушался. Через оконце над дверями едва пробивался свет. Степка ощупью нашел дверь в чью-то квартиру и дважды постучал. Никто не ответил. Опять приник ухом: где-то дальше по коридору, за стеной, слышались голоса. На них и пошел Степка, по пути натыкаясь на ящики, ведра, умывальники, и наконец опрокинул что-то тяжелое, железное, загремевшее, как гром. Перед самым его носом распахнулась дверь, и женщина с полными голыми руками, не отпускаясь от ручки, спросила:

– Кого тут носит?

– Я брат Анны Павловны, – поторопился Степка.

Женщина отступилась от двери и спросила кого-то в комнате:

– А кто это у нас – Анна Павловна? Нюрка, что ли? Нюрка, наверно?

– Лихановская, – подсказал Степка.

– Нюрка и есть. Проходи, не через порог же разговаривать.

Степка, сидя на высоком табурете, разулся, набрякшие и измазанные грязью сапоги сунул под лесенку, по которой взбираются на печь, и в белых шерстяных носках прошел в комнату. Вернее, это была комнатушка на одно окно: в ней всего лишь умещалась кровать, с шарами по углам, стол, сундук, окованный белой жестью, да боковина русской печи, от которой тянуло сухим теплом, вареной капустой и луком. Хозяйка сидела на табурете, прижавшись широкой и мягкой спиной к боковине печи и, поставив голые ноги на нижний переплет табурета, подшивала ребячий валенок. В кровати под стеганым одеялом и полушубком сверху лежала девочка, похожая на мать: такая же лобастая, с такими же, как у матери, круглыми маленькими глазками, на широком бело-розовом личике.

– А лопатину-то чего не сняли? Нюрка, она на путях, долго ее не будет. В сумерки уж. Брательник ты ей?

– Брательник. Родной. Кровный, – отвечал, вешая в прихожке свой бушлат.

– Обличием вы не пошибаете. Который старше-то?

«Ух и мастера бабы выспрашивать, – подумал Степка. – Надо же, какой вопрос подкинула».

– Большой-то, спрашиваю, который?

– Который наперед родился.

– Дак который?

– Я старше на две зимы.

– Чтой-то и не походит.

– Ходит вот, – сказал Степка, появляясь в комнатушке и заправляя гимнастерку под ремень.

– Отслужился небось?

– Отбарабанил законное.

– Теперь жениться?

– Что ж, попадет из себя красивая да хозяйственная…

– А уж обязательно красивая?

– На глазах у людей живем: чтоб не стыдно было.

– Почему это так-то: парень другой – соплей перешибешь, а девку за себя гребет что покрасивее да повидней?

– Возле хорошей сам лучше.

– Паразиты вы – мужики.

– Как-то уж и паразиты.

Хозяйка вначале говорила весело, маленькие глазки ее приветно искрились и щурились, но когда разговор зашел о мужиках, она вдруг перестала улыбаться и уткнулась глазами в работу, а шило и иголка с дратвой стали медленнее в ее руках. Степка внимательно разглядывал ее и приятно удивлялся, обнаружив, что хозяйка совсем еще молода: ей едва ли можно было дать двадцать три. Была она не причесана, боса, и безрукавое платье на ней в обтяжку, застирано до неопределенного цвета, однако молодое, чистое, женское заслоняло все и делало ее красивой.

– Молчишь-то что? Тоже ведь жадным будешь. Одну возьмешь, а на других глядеть станешь.

В прихожке открылась дверь, и женский торопливый голос спросил:

– Рушники там твои?

– Ну.

– Я уберу. Мою веревку Нюрка заняла. Развесила свое бельишко – глядеть не на что. Штаны, рубахи, будто Петька в рабочих рукавицах лапает ее.

Хозяйка вдруг сорвалась с места, давясь смехом, мягко и упруго ступая крепкими босыми ногами по половикам, выбежала в прихожую и зашушукала на соседку, а вскоре обе они засмеялись приглушенным смехом и заговорили громко о том, что к вечеру придет вагон-лавка и будет стоять семь минут. А что можно купить в семь минут?

– Вот если бы рыбу привезли, – вздохнула хозяйка. – Так хочется рыбки…

– Мало ли чего тебе хочется, – опять захихикала соседка и, внезапно, погасив смех, хлопнула дверью.

Пока женщины разговаривали, Степка поднял упавший на пол валенок с дратвой и непришитой пимной заплатой, осмотрел работу и взялся было шить. Но плохо проваренная и невощенная дратва тянулась с трудом, и Степка все время боялся порвать ее. Большая красная и опухшая с сырого холода рука не лезла в валенок, никак нельзя было там ухватить пальцами иглу. «Ну кто детские пимишки подшивает через нутро? – сердился Степка: – одно слово – баба. Поверху шов скрадывают. Скажи – спорить станет».

– Ведь не умеешь, – поглядев на Степкины потуги, засмеялась хозяйка и уже совсем торжествующе добавила: – А тоже: покрасивей да похозяйственней. Горе луковое. Дай-кось.

Степка сконфузился, вернул валенок и, зная, что о шве говорить бесполезно, спросил:

– Мужская работа – где он у тебя?

– Муж – объелся груш.

Девочка, все время молча глядевшая на взрослых, вдруг повеселела и объявила:

– И вовсе нет. Он в Молоковку к другой ушел и не дает на меня денег…

– Лежи, холера. Дернули тебя за язык…

Девочка сползла с подушки и спряталась под одеялом, бубня что-то свое обиженное и недовольное.

– Помыркай еще, – пригрозила мать. – Сижу вот из-за тебя пятый день дома.

– Ты что кричишь на ребенка? – с веселой строгостью сказал Степка. – Чего ты на нее шумишь?

– А тебя спросили? Ты своих заведи да ими и распоряжайся. Корми, пои, одевай, воспитывай – все одна.

В голосе ее уже звенели близкие слезы, и Степка почувствовал себя очень неловко и не нашелся, что сказать. «Женись – вот так и пойдет свара: спор да ругань… Петька-то – кто же он такой? Лапает, говорит, ее в рабочих рукавицах… Наверно, тот самый мордоворот, что на путях встретился. Не надо уж было ходить».

– Испугался. Примолк. – Неожиданно громко и весело расхохоталась хозяйка, и на сердце у Степки опять отмякло: вновь молодое, женское, ласковое проглянуло в ней. «Поговорить бы начистоту, кто он Нюрке-то. Сказать, что ли?..»

– Петька-то муж ей?

– Навроде. Только живут по-згальному: неделю вместе да месяц врозь.

– Тут на путях я видел такого мордастого, не он?

– Он, кобелина. Да ведь и ты такой же будешь. Ну скажи – нет?

– Я хозяйство люблю, – ни с того, ни с сего ляпнул Степка.

– И Петька тоже хозяйственный, – закатилась она смехом, – он вот идет к Нюрке – корову на веревке тянет. Нажился здесь – коровку за рога и к матери, в деревню. Там у него еще две. Молочко, гад, попивает. На троих силу ведь надо… Советская власть у нас, а подхолостить таких не могут.

– Власть тут не при чем. Сами вы, бабы, виноваты.

– С каких щей?

– Знаешь, что женат, зачем голубишь? Хоть и та же Нюрка, знает небось, что в деревне у него еще две бабы?

– А то.

– Не принимай.

– Холера ты. Не принимай. Или мы железные? Мой вот придет – на коленях от дверей ползет, плачет, божится, клянется, пойди не поверь. Чуточку сдашь, обнимет да погладит, и растаяла, потекла… Или мы не люди? Да провалитесь вы. Поверишь ему, а он еще трояк на полбанки тянет. На порог не пущу.

– И вы хороши. Чего скажешь: у Нюрки моей был парень, работящий, хозяйственный. Ушел в армию, а она без него скурвилась.

– Уходил, так ждать, поди, велел?

– Ждать.

– Пока вы служите, тут без вас сопленосые подростки в девок выправляются. Молодые, незахватанные. Так-то вы потом и поглядели на свою ровню. Жди вас.

– А вот и погляди, – горячо отвечал Степка, все больше ввязываясь в спор и не замечая в пылу, что разговор уже совсем переметнулся на него. – Мне может никого кроме ее не надо.

– Видишь, ты как. Может, надо, а может, нет. Ей-то как знать? А девке вообще ждать недосуг – у ней день короче.

– А и дьявол ты на разговорчики.

– Сызмали меж вас, мужиков, – обсобачилась. На-ко, примерь, Лара. Я все руки в прах исколола.

Хозяйка встала, повертела надетые на руки подшитые валеночки и, подойдя к кровати, склонилась над дочерью. Короткое платьишко клином вздернулось у ней сзади, высоко обнажив теплые упруго-крепкие и широко поставленные ноги. Степка жадно, сглотнув слюну, глядел на эти матово-теплые ноги, с красными насиженными рубцами поперек, и так близко думал о ней, что у него замутилось в голове.

– Выпадет снежок, а у тебя пимки готовы. Хорошо ведь? Не сердись на маму.

– Я не сержусь, мамочка. Я уже давно жду, чтоб ты подошла.

Девочка одной рукой прижимала валенки к своей груди, а другой обнимала мать за шею и целовала ее наугад то в висок, то в щеку. Степка вдруг вспомнил, что у него в кармане бушлата остался кусок колбасы, и подумал, что хорошо бы им угостить девочку.

Он вышел в прихожку, нашел в кармане кусок колбасы, обдул его от табаку, а сам все видел белизну хозяйкиных ног, круглых и ладных в икрах, плотных и литых под коленками.

Когда уж вернулся в комнатушку, только тут осознал хорошенько, что вместе с колбасой прихватил и бутылку вина.

– Вот это гостенек. Дай бог здоровья такому гостю.

Она проворно, не переставая улыбаться, сунула рядом с бутылкой два стакана, нарезала хлеба, выставила вареной картошки, достала с прибитого к стене шкафа две луковицы, ловко ободрала и четвертовала их. А сама то и дело перехватывала на себе прилипчивые взгляды Степки и, сознавая, что он глядит на нее, играла голосом.

– Нюрка-то накроет вот за бутылкой.

– А ты боишься?

– Не наблудила еще.

Степка тупым ножом обрезал закусанные концы колбасы и угостил ею Ларису. Девочка, взяв гостинец, быстро спряталась с ним под одеялом и затаилась там как мышонок.

– А что надо сказать, Ларочка?

– Спасибо – вот что, – крикнула девочка и засмеялась своим счастливым смехом, егозясь и умащиваясь в теплом уюте.

Степка налил вино по стаканам, и хозяйка, взяв свой стакан, шутливо сморщив нос, понюхала:

– За твою встречу, что ли?

– С кем?

– Не со мной же?

– Ты сядь, – попросил Степка. – На ногах только лошади пьют.

– А ты славный, видать, приветный. Надо с тобою посидеть.

– Мамка, не пей, – вдруг закричала девочка не своим, строгим голосом: – Вот заболит голова, так узнаешь.

– У, холера, под самую руку оговорила.

– Сама холера, – упрямо и с сердцем, как взрослая, возразила девочка.

– Вот поживи с такой. Видал?

– За здоровье дочери, – сказал Степка и опорожнил стакан, закинул голову, заливаясь краской. Хозяйка села к углу стола и своими мягкими коленями коснулась Степкиных колен. Его в жар бросило от этой неловкой близости, а она степенно, сосредоточенно отпила из своего стакана и, совсем не поморщившись, облизала губы. Только сейчас Степка заметил, что пологое переносье у хозяйки густо усеяно веснушками и подумал: «Все рыжие – падки на любовь». А хозяйка, совершенно уверенная в том, что он думает о ней, спросила?

– Обо мне ведь думаешь. Что придумал-то?

– А как тебя зовут?

– Зовут зовуткой, величают обуткой. Надюшей зовут.

– Надя?

– Для кого Надя, а для кого и Надюша.

– Я бы Надей стал звать. Я бы, Надя, – Степка сделал паузу. – Я внимание бы обратил на тебя, если бы не Нюрка…

– Нюрка же сестра.

– Ну какой лешак, сестра. Пошел бы я к сестре. Сама прибежала бы. Васька со мной приехал, сестры из десяти деревень съехались. А он сидит, как куль муки, – только и есть что ремнем перепоясан. Но я еще погляжу на нее, на Нюрку-то. Может, она тут совсем обтаскалась.

– Она – видная баба. Справная. Одни глаза чего стоят.

– Степка Макушин плохую не облюбует. Ясное дело.

– Степка-то – ты, что ли?

– Ну.

– Вот я и думаю теперь: не пойдет она с тобой, Степа. Ты и ростом с пенек, а образина – хоть топор точи. И губы. Толстые, нос картошкой. Не сердись, правду все сказываю.

– «Губы толстые», «нос картошкой», – передразнил Степка суровея: – Это что ли главное-то в мужике?

– Может, ребятишки от тебя пойдут – на кого походить-то будут? На всех чертей? Да и по глазам твоим видно: куркуль ты…

– Глупая ты, если вот так можешь судить. Вначале ты мне приглянулась. Думаю: вот бабочка-то излажена! А теперь мне и говорить с тобой неохота.

– Взбеленел, холера. Не нравится. А каково нам, если вы из нас кровь пьете? Жизнь нашу коленом давите? Молчишь.

Глаза у Нади недобро расширились, округлели, а голос стал по-пьяному криклив и резок. И вообще она сделалась пьяной, но, вернее всего, не от вина, а от сознания того, что выпила.

– Хоть ты и ничего парень, но мне и тебя укусить охота…

– Не я муж твой.

– А то что бы? Что – ну?

Дверь в прихожке с треском растворилась, кто-то переступил порог, зябко крякнул и закашлялся. Хозяйка вскочила из-за стола, откинула занавесочку и тоже засмеялась:

– Дядь Костя. Дядь Костя, у тебя нос собакой натерт. И как это ты? Садись, я стяну сапоги-то. Садись, чего еще.

– Я сам. Я сам, – ласковым шепотком отозвался гость. – Лавка сегодня будет. Слышала? Я сам. Надя, я все сам.

– А мы вино пьем, дядь Костя, – весело объявила Надюша.

– Дядя Костя скрозь землю видит, – кряхтя и отпыхиваясь над сапогами, гордился гость.

– Проходи, дядь Костя, и тебя угостим. Ты разве гуляешь сегодня?

– Бригадир отгул дал за работы на мосту. Не давал сперва, а потом дал.

Из-за занавесочки появился высокий, длиннолицый мужик, с ласковыми стоячими глазами под густыми жесткими бровями, в гимнастерке без пояса и в залубеневших портянках.

– Да ты не одна?

– Говорю, вино пьем.

– На здоровье. Солдатику – наше здравствуй. – Дядя Костя протянул черную и тяжелую, как лошадиное копыто, ручищу и вежливо пожал Степкину руку. Сел на место Нади, а хозяйка втиснулась за стол на кровать и, не расставаясь с улыбкой, стала накладывать из чугунка в тарелку картошки.

– Люблю глядеть на солдата. Кровинушка наша.

– А и правда, дядь Костя: вот он посидит да уйдет, а я потом задаваться стану: солдатика обогрела.

– Истинная правда, Надя. Солдатика за службу его надо любить.

Надя налила себе вино в граненую рюмку и держала ее все время в руке – у рюмки отломилась ножка, – свой стакан подвинула дяде Косте.

– Пей, дядь Костя, мне для тебя ничего не жаль. Вот как.

– Он тебе родной, что ли? – спросил Степка у Нади, кивнув на дядю Костю.

– В сто раз лучше. Слышал? Только и кричит дядь Костя: бабы, не троньте, без вас подымем. А родной что? Родной сядет еще на шпалу-то: тяни, баба.

Дядя Костя, держа стакан в обхват, выпил вино, вытер губы тыльной стороной кулака и стакан бережно опрокинул на стол. Потянулся к закуске.

– А я в гостях у кума. Кум утресь кабанчика завалил, и мы его палить в колки возили. Потом я пошел в лавку дожидаться, а кум кабанчика домой повез.

– Проворишь бутылочку и опять к куму, дядь Костя?

– К куму. Щей из свежей убоинки похлебать. От наваристых щей, Надя, целую неделю нутро теплом обносит.

Степка, будто ему команду на изготовку подали, весь подобрался, пыхнул глазами, уже подросшие волосы совсем дыбом встали.

– Хороший ты человек, дядя Костя, – заглядывая в стоячие благодушные глаза дяди Кости, сказал Степка. – По-солдатски, сразу вижу.

– Хороший, – подтвердил дядя Костя, хрумкая луковицу.

– И я, дядя Костя, – с упоением продолжал Степка, – и я вот хочу пожить хозяйством, чтобы коровушка, кабанчик…

– За скотиной человек не обленится, – назидательно заявил дядя Костя. – Ты на скотину робишь – она на тебя. А ведь не дай ты кабану мешанки, и он тебе много не даст. У кума добр, подлец, выгулялся, будто из льда вылит. Ухожен был – что ты! Поживи, солдатик, хозяйством. А как у земли без хозяйства!

– Тебе и жена-то нужна, чтоб за скотиной ходить, – сказала Надя, притаив в прищуре своих маленьких глаз злой вызов: – У ней и шубенка и пимы – все будет заплескано пойлом. Одно слово – куркуль.

Степка считал себя настолько правым в своих намерениях, что даже не хотел отвечать хозяйке на ее выпад. Но потом передумал и сказал:

– Дядя Костя прицельно метит: за скотиной не обленишься. И пойло станешь носить. А то как? Но куда выйти, можно и другие пимы надеть. Я, дядя Костя, служил и тоже смекал в город: невеста моя невзлюбила деревенское житье, отравилась, видать, покосом да хозяйством. А мать пишет и пишет: справное-де житье в деревне. Я до работы, дядя Костя, въедливый. В городе как? Свое отбарабанил, и домой. А что дома делать? А кабанчик, хозяйство то есть, завсегда даст работенку. Корова, она тебя – если что – во хмелю поднимет. Иди. Корми. Управляй.

Степка прикончил вино в своем стакане, и у него все мысли куда-то вдруг провалились. Он ясно сознавал только одно, что сладкий разговор о хозяйстве надо продолжать, но не мог уловить в памяти, на чем остановился. Дядя Костя с пытливым молчанием слушал Степку, и хозяйка, доверяя вниманию дяди Кости, тоже решила слушать.

– Вот так все и выходит, – не зная зачем, к чему сказал Степка и неожиданно наткнулся на знакомое: – Старшина Пищенко был в нашей роте. Каждое утро: Подъем! Одеть шинеля! Выходи строиться с вещами. Проверит мешки, выгребет у меня гвозди, железки, шурупы. И отломит два наряда. Дурак – мне только того и надо. Всем увольнение, а я печи топлю в казарме. Пол мою. При деле – как ни скажи.

– Ишь ты какой. А гвозди-то, к слову, зачем? – спросил дядя Костя, уже совсем не скрывая своего интереса к солдату.

– Да ведь без гвоздя, дядя Костя, мишень на стену не повесишь. А ежели он валяется, гвоздь-то?

– Ишь ты, – опять восхищенно сказал дядя Костя: – А правда твоя: без гвоздей да гостей дом не стоит.

– Ведь кулацкая он натура, дядь Костя? – спросила хозяйка, нетерпеливо ожидая сурового приговора Степке.

– Чистой воды кулацкая.

– Так плохо это, дядя Костя, или хорошо?

– Так ведь как сказать, плохо или хорошо, – вдруг заважничал дядя Костя, выпрямился, обеими руками за кромку стола взялся: – Лентяй да неработь кулаками не станут. Вот и суди теперь.

Дядя Костя внезапно умолк, насторожил ухо, стоячие глаза его совсем остолбенели, но по губам пошла улыбка, и глаза опять ласково замигали.

– Идет, кормилец, – сказал он и, не переставая улыбаться, зашаркал своими грубыми портянками в прихожку, говоря оттуда: – Добрые люди так сказывают, слышь, солдатик? – Добрые люди так сказывают: домашняя копейка лучше заезжего рубля.

– Дядь Костя, ослышался ты? Чего засобирался?

– Он, Надя, со станции вышел, так я его учуял, – отвечал дядя Костя, опять пыхтя и кряхтя над сапогами.

Дядя Костя ушел. Хозяйка, проводив его, вернулась к столу и ласково поглядела своими веселыми, текуче-пьяненькими глазами на Степку:

– Дядь Косте ты, видать, угодил своими кулацкими разговорчиками.

И в словах и в голосе хозяйки Степа ясно уловил какое-то скрытое признание, и то неловкое чувство, которое он испытывал, ожидая встречи с Нюркой, вдруг исчезло. А хозяйка, будто и в самом деле высказав свое тайное, сокровенное, однако, очень необходимое высказать, умолкла, принялась убирать со стола.

Степка нечаянно глянул на девочку и поразился ее изменившимся личиком: округлые щеки у ней пунцово горели, губы были плотно подобраны, маленькие глазки налиты блестящей слезой. Девочка упрямо, с немой мольбой и укором глядела на мать, а та убирала со стола и, казалось, не замечала ее. Но по тому, как она сердито и резко двигалась по комнатушке, рассовывала посуду по полкам шкафа, Степка понял, что между дочерью и хозяйкой происходит только им понятный разговор без слов. И верно, едва заслышался шум еще далекого поезда, девочка вдруг укрылась одеялом и заплакала, а мать топнула на нее ногами и сразу начала кричать:

– Замолчи, дрянь. Только покажись мне. Покажись только…

Девочка затихла. Мать, постояв, прислонившись спиной к боковине печи, вдруг закусила губу, круглый подбородок ее заострился и дрогнул. Женщина присела на кромку кровати и, стремясь не показывать своего лица гостю, всхлипнула.

Поезд катился где-то уж совсем за стеной.

Степка поднялся и вышел в прихожку, натягивая на плечи волглый, но согревшийся бушлат, слышал, как девочка, ласкаясь к матери, утешала ее:

– Мамочка, не плачь. Не плачь же. Я не буду просить. Ладно? Вот увидишь. Заработаешь, и тогда уж. Ладно? Ирисок, мамочка. В тонких фантиках…

Но хозяйка, давшая волю слезам, видимо, не могла унять их: вдовье, горемычное прорвалось вдруг и хлынуло безудержу.

Степка знал, что с ним нет денег, но все-таки ощупал свои карманы. Проверяя карманы бушлата, вынул материал, поправил на нем обертку, взвесил как бы на руке и, ступив в комнатушку, положил на стол:

– Ларочка, это тебе. На платьице.

– С каких щей-то? Нюрке своей нес – ей и отдай.

Хозяйка, с мокрым лицом и красными глазами, съежившаяся в слезах, и потому сама очень похожая на обиженную девочку, схватила сверток и решительно сунула его под руку Степке.

– Вот и ступай, куда шел. Нечего тут…

– Я не хочу ее видеть, – сказал Степка и сказал с таким убедительным признанием, что хозяйка сразу поверила ему. А он, сознавая, что ему верят, твердой рукой отстранил хозяйку с дороги, подал свой подарок самой девочке и почему-то обрадовался, увидев, что у девочки синие, синие глаза.

– Держи, держи. Вон ты какая, васильковая. А теперь – до свидания.

– А ведь змея ты, змея подколодная, – стегнула в спину гостя хозяйка. – Ну что еще, уходи давай.

– Будет путь – зайду.

– Заходите, дядь Степа, – сказала вдруг девочка, держа подарок в обеих руках, и глядя на Степку своими совсем уже доверчивыми и признательными глазами.

– Видишь, какая ты змея?

– Без ругани-то не можешь?

– Кому моя ругань. Сейчас культурно ругаются.

Когда Степка поднялся на полотно дороги, к казарме, жарко попыхивая, подкатил маленький паровозик с двумя старинными голенастыми вагонами. С задней площадки последнего вагона спрыгивали рабочие, побросав на обочину дороги лопаты и кирки. На переднюю площадку взбирался дядя Костя, а за ним неуклюже лезли две женщины, высоко подобрав юбки и опираясь голым коленом на высокую окованную ступеньку. Степка, приятно вздохнув запах разогретого масла и горячего железа, прошел мимо паровоза и, сбиваясь в шаге, зачастил по шпалам.

Чем дальше он уходил от домика, тем настойчивей думалось ему, что он еще не раз придет сюда, чтобы увидеть счастливые глаза маленькой девочки.