Текст книги "Живун"
Автор книги: Иван Истомин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)
Глава шестая
Заноза
1После встречи на пристани Эгрунь стала чаще попадаться на глаза Куш-Юру. Он удивлялся: год прожил в Мужах и не видел ее, а тут по два-три раза в неделю встречает. Про себя он точно мог сказать, что невзначай. Но и не похоже, чтобы она подкарауливала его. В летнюю пору люди больше на воле бывают, оттого чаще и видятся. Глядеть на молодую красавицу было ему и приятно и горько. Не будь она сестрою Озыр-Митьки, он бы не проходил мимо, сухо сказав: «Здравствуй!» Все-таки хороша. Сандре не уступит. Ну да он без серьезных намерений. И Эгрунь вроде знать его не знает. На приветствие не отвечает. Не то что на пристани. Э-э, да ведь там от него ей выгода могла быть. Такая уж порода – во всем корысть ищет.
Вот так однажды он шел на реку и вдруг увидел Эгрунь. Согнувшись под большой вязанкой зеленых веток тала, девушка медленно поднималась по деревянному тротуару в гору. Видать, привезла с того берега на корм скоту.
«А она не белоручка!» – Куш-Юр уступил девушке дорогу и поздоровался.
Но Эгрунь, как и всегда, не ответила. Прошла, бровью не повела, ровно его и не было.
Следом за Эгрунью тяжело ступал Яран-Яшка. Впрочем, можно было лишь догадываться, что это Яшка. На широких плечах парня громоздилась такая вязанка зеленых веток, что его коренастой фигуры не было видно, и казалось, ветки сами плавно ползут в гору.
– Здорово, батрак! – шутливо приветствовал его Куш-Юр.
– Драствуй, – негромко отозвался парень, не останавливаясь. – Я не патрак. Сепе тащу.
– Ой ли?! Породнились, что ли, с Озыр-Митькой?
– Я у них выросли…
– Люди говорят – женить тебя хотят на Эгруни.
Яран-Яшка остановился, выпрямился, красный от натуги, и расплылся в улыбке.
– Маленько еще нет.
Он встряхнул вязанку, подбросив повыше на плечи, и двинулся дальше.
– Слышь, Яков! – крикнул Куш-Юр ему вслед. – Зайди в сельсовет. Разговор есть.
– Некогда! – буркнул парень.
Через день Яшка уехал с Озыр-Митькой на рыбный промысел.
Весть эту принес Писарь-Филь. Каждый день он выкладывал Куш-Юру ворох сельских новостей и непременно что-нибудь об Эгруни. Иной раз говорил только о ней. Так что Куш-Юр был в курсе сплетен, об Эгруни знал все, о чем судачило село. Видимого интереса к этим новостям он не проявлял, Филя ни о чем не расспрашивал, но и слушать его не отказывался.
Вскоре после того, снова встретив Эгрунь, он самолюбиво подумал, что строптивого Яшку надо поставить на место. В сельсовет вызвали, а он не идет. И в тот же день приказал Писарю-Филю:
– Вызови Яран-Яшку!
– Э-э, не скоро будет. На Иван Купала разве Озыр-Митька отпустит. На мыльке похороводить с девками, Эгрунька заводилой там.
«Мыльком» звали хорошо видную из окна сельсовета лужайку позади церкви – единственное в Мужах место, где всегда сухо. Молодежь там проводит летние игрища и хороводы.
Куш-Юр ни разу еще не был на молодежных гуляньях в Мужах. Свободное время всегда проводил у Гриша. В Обдорске, помнилось, гулянья проходили весело. Зыряне – большие мастера петь, плясать, водить хороводы, чем-то напоминавшие русские. Да и пели в большинстве русские песни. Но как в селе отнесутся к его появлению на гулянье? Не красный праздник – церковный. Самому, может, и не стоит ходить. А Вечке, пожалуй, надо побывать. Веселье весельем, но, если над контрой глаза не иметь, яду, как пить дать, подпустит. Вот только с промысла приедет ли Вечка?
Накануне дня Ивана Купалы Писарь-Филь угодливо доложил:
– Яран-Яшки не будет. Озыр-Митька не пустил. А Эгрунька вовсю наряжается. Новый наряд справила. Хмельного наготовила.
Куш-Юр был занят своими мыслями.
– Не видел, Вечка приехал? – спросил он.
– Навряд, отец его неводит на дальней тоне.
– Если не приедет, с тобой на гулянье пойдем.
– Я-то зачем? – не понял Филь.
– Как зачем? Сам говоришь – хмельного наготовили. Поймаем – протокол напишешь.
Филь загорелся: он любил производить обыски и писать протоколы. Сейчас его радовало и другое: кажется, Куш-Юр подцепился…
Филь побаивался председателя, дрожал за свое место. При его тщедушии без должности не прокормиться. Хоть и вырос он в Мужах, а ни охотой, ни рыбалкой не занимался. И с той поры, как уловил интерес Куш-Юра к Эгруни, он только и строил планы, как свести их. Женихаться председатель не станет: Эгрунька – дочка контры. Тайно будут любиться. Тут уж без него не обойдутся…
Завтрашняя встреча с Эгрунькой, казалось ему, будет решающей…
2Молодежные гулянья у зырян – это невероятная, порой режущая глаз пестрота красок. Даже парни старались перещеголять один другого яркостью рубах и узорами шерстяных чулок. Девушки и подавно отдавали предпочтение цветам броским. И уж не повторялись. Двух одинаково красных сарафанов не встретишь. Если на одной огненный, то на другой – малиновый, на третьей – бордовый. Где только подбирали ткань! Но еще больше пестроты было в платочках, которыми не повязывались, а, сложив в три пальца шириной, обвивали голову. Яркие, цветастые, они напоминали живые венки. Ширины в три пальца требовал обычай, чтобы макушка оставалась непокрытой. Это оберегалось как девичья честь, как знак свободы. А для того чтобы покрыть макушку, каждая девушка припасала себе баба-юр, кокошник, который она наденет в час венчания и уже навсегда. После этого платочек повязывают не венком, а на всю голову…
Гулянье было в самом разгаре, когда на «мыльке» появился Куш-Юр в сопровождении Писаря-Филя.
Парней пришло мало: путина в разгаре. Но девушек это не остановило. Они веселились, как умели. Танцевали. Пели народные песни – зырянские и русские. Переняв русские песни от людей, плохо знавших язык, они комично искажали слова. Пели: «Ах ты, Сеня, моя Сеня…» Или: «Во саду ли, в городе девушка гуляла, она правыми руками солдат выбирала…» Стараясь сдержаться, сохранить приличие, Куш-Юр крепко стискивал губы, чтобы не расхохотаться.
Верховодила играми, заводила песни Эгрунь. В небесно-синем шелковом сарафане, в синем с оранжевыми цветами платочке, который так шел к ее белокурой головке и васильковым глазам, веселая, задорная, она была еще привлекательнее, чем всегда. Парни не сводили с нее глаз. Тот, кому выпадал случай плясать с ней или оказаться рядом в хороводе, норовил покрепче обнять девушку. Однако мало кому это удавалось: Эгрунь легко выскальзывала из объятий и бросала на кавалера такой взгляд, что тот краснел, виновато улыбался.
Писарь-Филь наклонился к уху Куш-Юра.
– Вот девка, сводит парней с ума!
– Тебя, часом, не свела, что-то часто о ней говоришь? – усмехнулся Куш-Юр, не отрывая взгляда от Эгруни. Спросил и покаялся: ни за что обидел бедолагу: уж если эти парни, молодые да ладные, успеха не имеют, куда тщедушному Филю.
Но Филь и не думал обижаться.
– Не отказался бы, если б меня мамка лучше родила, – смущенно хихикнул он.
«Тут хоть кто не отказался бы», – только успело мелькнуть в голове Куш-Юра, как он услышал вкрадчивые слова Филя:
– А чего б тебе, Роман Иванович, не покружиться? По стати подходишь, да еще и начальник. Маленько и тебе погулять надо, не старик какой, а то сухота съест.
– Хочешь, чтоб и меня с ума свела? – неосторожно отшутился Куш-Юр.
Эгрунь недалеко от них кружилась в хороводе, услыхала его слова и занозисто бросила:
– Не бойся! Кого другого, а тебя сводить не стану!
Куш-Юр, задетый ее словами, пренебрежительно дернул головой:
– Может, я и сам не захочу!
– Захотел бы, коли мог!
– Вот заноза! – только и нашелся что сказать Куш-Юр и вдруг попросил гармониста: – А ну, сыграй «Барыню»!
– «Барыню», «Барыню»! – Филь усиленно замахал руками.
Куш-Юр лихо заломил на затылок шапку, подтянул голенища сапог и направился в центр «мылька», но дорогу ему преградила Эгрунь. Сдвинув брови, кинула она хмуро и дерзко:
– Зачем мешаешь?
– Ты что за хозяйка? Хочу попеть-поплясать! – распалился Куш-Юр.
– Сегодня наш праздник, а не красный!
– Но-но, полегче! – Куш-Юр помрачнел. – Знай помалкивай! Не забывай, из какого гнезда выпорхнула!
Плохо знал Куш-Юр женскую психологию, а то лучше бы ему отшутиться. Потому что Эгрунь особым женским чутьем угадывала, что не безразлична она председателю, и нисколько не испугалась его злых слов, отмахнувшись от них, как от легких пылинок. Смерив Куш-Юра насмешливым взглядом, она ответила, не скрывая издевочки:
– Ох, укорил, испугал. Награбил добра, а одежи себе не справил. Как Тихэн полоумный ходишь. – И, залившись смехом, подхватив под руку первого попавшегося парня, павой поплыла в сторону гармониста.
Это было неслыханной дерзостью. Не то что с председателем, а с любым мужчиной в таком тоне ни одна девушка еще не говаривала. Но уж так комично было сравнение с Тихэном, известным в селе дурачком, который круглый год ходил одетый по-зимнему, в рваной малице и драных меховых пимах, что трудно было сдержаться не только парням, загоготавшим во все горло, и даже самым скромным девчонкам. Одни захихикали открыто, а другие тихонько прыснули в кулак, поглядывая то на растерявшегося Куш-Юра, то на глупо ухмылявшегося Тихэна, который вертелся здесь же, в толпе, и кривился в глухой ухмылке.
А Эгрунь подошла к гармонисту, о чем-то с ним пошепталась и, когда тот поднялся, громко позвала:
– Пошли, девки-парни! У Югана в лесочке погуляем! Венки совьем. Суженых на речке погадаем. Айда, Тихэн, с нами! Пускай власть одна тут пляшет!
Гармонист рванул страдания, какая-то голосистая певунья затянула, и молодежь двинулась с «мылька». Писарь-Филь забежал было вперед, раскинул длинные руки.
– Куда вы, парни-девки! Гуляйте здесь, здесь гуляйте! – Голос его умоляюще дрожал, но ребята прошли, пересмеиваясь в строя рожи.
Пропустив всех вперед, Эгрунь замкнула шествие.
Куш-Юр долго провожал ее взглядом, полным ненависти и злости.
– Увела, – виновато выдохнул Филь.
Куш-Юр был мрачен. «Кто увел? Контра! Поделом тебе, Роман Иванов! Не гологоловый ты, а пустоголовый. Партийную совесть потерял!.. Мало что красавица, все одно – чужачка!»
В подавленном настроении поплелся он с «мылька».
Утром в сельсовет Куш-Юр шел окраинной улицей, чтобы избежать лишних встреч. В селе, наверное, по всем углам уже судачат, как взяла над ним верх Эгрунь. Ладно, что многие мужики, парни и бабы на путине.
Он злился на себя, и не столько за вчерашнее, сколько за то, что не мог выбросить из головы этой Эгруни. Вот не хочет о ней думать, а перед глазами ее манящий стан. Прямо напасть какая!
Новых друзей заводить надо, а то не свихнуться бы, к юбке не прилипнуть… Были б Варов-Гриш, Сандра… Видеть бы ее – все же не так чувствовал бы одиночество.
Несколько дней мучался он.
Вылечила его Эгрунь же…
3В Мужах принято перед Петровым днем, до начала сенокоса, устраивать бабьи супрядки. Соседки сговаривались и со взрослыми дочерьми, иногда и с их подругами, делали для хозяйства кирпич. Работали по очереди на дворе у каждой хозяйки. Натаскают на дощатый настил глины, добавят песку, увлажнят водой и целый день месят глину голыми ногами, подобрав до колен подолы сарафанов. Ну и, разумеется, ведут свои нескончаемые разговоры.
В один из таких веселых, теплых дней Куш-Юр не спеша шел по селу. Вдруг слышит звонкий женский голос:
– А председатель наш все ходит один да один.
Куш-Юр приостановился: кто-то цепляется, не иначе.
– Тсс! Услышит.
– А что, имею право! Эгрунька, окрутила б ты его!
Кровь ударила Куш-Юру в лицо.
– Поди окрути, когда у него «женилки» нет, – ввернула Эгрунь.
По многоголосому бабьему визгу Куш-Юр догадался – супрядка не малая.
– А ты что, проверяла? – раздался чей-то голос и тут же умолк, словно захлебнулся от смеха.
«Вот нечистая сила!» – Куш-Юр был готов провалиться сквозь землю. Зачем остановился, простофиля! Теперь начнут насмехаться. Им только попадись на зубок.
– Проходил мимо, выронил с перепугу, – язвила Эгрунь, и бабы от удовольствия еще пуще завизжали.
Но чей-то сухой голос одернул насмешницу:
– Бесстыжая! Девка ведь ты! Он все ж таки начальник…
– Начальник, да не надо мной! Захочу – с ума сведу. Иссохнет по мне и сдохнет!
«Как бы не так! Ишь заноза!» – мысленно огрызнулся Куш-Юр.
Глава седьмая
Первые ягодки
1– Будь они трижды прокляты, эти поединки!
Ругались взрослые, ругались дети. Гаддя-Парасся не стеснялась на крепкие словечки, другие повторяли их вполголоса, про себя.
К сенокосу расплодилось комарья видимо-невидимо. Потеряли покой люди, собаки, скотина. Кровожадные насекомые носились тучами, пробивались в каждую щель, проникали под рубахи и сарафаны, под накомарники, как туго ни зашнуривали их на шее. Не было спасения от комарья и в избах. Сутками напролет чадили дымокурами – ставили посреди избы таз и жгли сырые ветки и траву. Едкий синий дым стоял, как в черной бане. Но звон насекомых не стихал. Когда становилось совсем невмоготу, кто-нибудь махалом из лебединых или гусиных крыльев выгонял поедников в окно или дверь. Становилось легче, но ненадолго: каким-то неведомым образом они снова появлялись в избе. Дети прятались в душных, задымленных балаганах. Не переставая хныкали, расчесывая себя до крови, а малыши ревели в голос, не находя себе места.
Родители сокрушались, что ничем не могут помочь детишкам.
– Вот напасть! Хуже морозов! Бей – не перебьешь. Самая пора ихней плодовитости. Одного прихлопнешь, а цельное решето новых народится!
Варов-Гриш, стараясь как-то отвлечь ребят, рассказал им слышанную в детстве байку.
…Самоедский богатырь Итте победил людоеда Пюнегуссе и решил сжечь гада, чтобы тот никогда больше не воскрес. Долго корчился людоед, рычал злобно и, уже испуская дух, прошипел: «Все одно буду мучить людей. Пепел мой поднимется сейчас в небо, и каждое лето ветер станет разносить его, и будут пылинки сосать кровь человека и всякой другой живности!» Вот и летает людоедское отродье, мучает всех…
Ребята байку запомнили и, когда становилось совсем невмоготу, принимались клясть людоеда Пюнегуссе. И этим немного отвлекались.
Нашествие насекомых оборачивалось большой бедой. Самая пора неводить и косить, а работалось через силу, золотое время уходило. Коровы сбавили удои, обилие зеленого корма шло не впрок.
Собаки исхудали. Они вырыли себе норы и сутками не вылезали из них, спасаясь там от неугомонных кровососов. И хозяева на горе себе ничего не могли поделать. Не могли помочь им.
Погибал и Белька, белый лохматый пес Гриша, его любимец. Не столько возле детей, сколько возле собаки проводил Гриш свободные минуты. Казалось, дни ее сочтены, не выдержит. Тут на глаза ему попался деготь. Не долго думая, Гриш густо вымазал Бельку от кончика хвоста до носа, только глаз не тронул. Белька попробовал было вылизать себя. Деготь оказался не только неприятного запаха, но и вкуса. Собака отчаянно металась. Каталась по земле и валялась в песке и мусоре. Скуля, вытянула лапы, видно, приготовилась умирать.
Мишка питал слабость к животным, и ему стало жаль Бельку.
– Вот никогда бы не подумал, что ты над собакой будешь изгаляться. Задохнется он у тебя. Кожа-то у него теперь не дышит.
Гриш сочувственно глядел на Бельку и не узнавал его: и жалкий и смешной. Но комарье от него отступилось – будет жить!
– Собаки больше через рот дышат, высунувши язык. Не знаешь, что ли? – объяснил он Караванщику.
И правда, Белька выжил, единственный из всех псов Вотся-Горта.
– Что ж ты, якуня-макуня, раньше не надоумил? – досадовал Гажа-Эль.
Варов-Гриш почувствовал неловкость – мол, о своем Бельке позаботился, а на чужих начхал. Разгорячился. Что он, сам не понимает, какой убыток – потерять собаку! На общий кошт придется новых покупать. Разор, а придется. Без собаки в тайгу не сунешься. Промысел упустят – и вовсе разор.
– Верное слово – не знал! – оправдывался он. – Неволя вынудила додуматься напоследок.
Женщины, слышавшие этот разговор, повернули его по-своему. Начала Елення:
– Сколько же их, комарья-то, оказывается тута!
Гаддя-Парасся вставила:
– Вот тебе и райское житье!
Гриш попытался шуткой утешить женщин:
– Ничего, бабоньки. В раю-то, поди, тоже не всегда сладко. А мы, чай, не без греха люди, да и на земле пока.
Сам того не желая, подлил масла в огонь. Женщины зацепились за его слова.
– Ох, истина, истина! В грехе мы! – заохала Сера-Марья. – Сколь уж колокольного звону не слышим. Забыли вовсе про церковь, беспоповцами стали!
С этого начали, а дошли и до земных нужд: хлеба не осталось, рыба да молоко, молоко да рыба, детишки совсем отощали.
– Съездить бы в Мужи, в божьем храме помолиться! – загорелась Марья.
Сандра ее поддержала.
– Тем временем комарье переведется, и поразживемся кое-чем хлебным. Поди, уж завезли муки-то. Про нас кто порадеет, – присоединилась Парасся.
Но сторону Гриша дружно взяли мужики. От комарья и вовсе сдурели бабы! Разгар промысла, сенокоса, а они – в храм. Этакого отродясь не бывало: золотое времечко тратить. Поп, чай, и сам страдует. Церковь – на замке. Да и хлебного вряд ли привезли в Мужи, еще не жали, не косили в России, а от старого… Сами слышали, что Куш-Юр пояснял – голодно на Большой Земле.
– И без поездки вашей придется помощников искать на неводьбу, пока с покосом не управитесь, – в раздумье проговорил Гриш.
Разом приутихли бабы. Да и мужики задумались. Нужда в помощниках была явная. Не справляются сами, рук на все не хватает. Если для одного брюха добывать, можно и без помощников. Так ведь еще мир-лавке долг возвращать. Мучки, сахару, соли, табачку и всякой всячины по горсточке взяли, и набралось. Ну, и другое, на всякое новое обзаведение: снасть, порох-дробь, соль, табак, винку, сарафаны-платки – без лишнего, самое необходимое беря в расчет, – надо припасти. Помощнику долю отвалить придется, это уж как водится, задарма никто стараться не станет.
Разговор об этом случался и прежде, да мужчины не приходили к согласию. Гажа-Эль и Мишка Караванщик противились, но и они чувствовали: придется отступить. Невмочь разрываться между ловом и стогометанием, а бабам одним зародов не скласть. И без баб неводить несподручно.
В ближних сорах, затопленных пойменных низинах, где сейчас рыбачили, ловили ставными сетями. Каждый по отдельности, на облюбованном месте. Однако вода в сорах, куда рыба зашла для нагула и икрометания, пошла на убыль. На реку придется переходить, значит, и работника брать…
Хоть и выгоден лов в сорах, но если бы от одного Гриша зависело, не стал бы он ждать, когда вода вовсе убудет. На сорах этих раздор между мужиками пошел. Не мог Гриш с ними сладить.
Ловля рыбы ставными сетями требует умения и сноровки, особенно при большом ветре. То волны закрутят сеть, то забьют ячеи травой и всяким мусором. Где уж тут рыбу поймать! Выбор уловистого места, хитрость и смекалка в расстановке сетей – все от рыбака зависит. Оттого и улов неодинаковый: один за поездку добывает пуд или два, а другой – лишь на уху.
Больше всех привозил рыбы Гажа-Эль. Неплохо добывали Варов-Гриш и Мишка Караванщик. Не везло Сеньке Германцу. В первый раза, когда он добыл несколько рыбешек, пошутили над его незадачей. Он, по обыкновению, поморгал ресницами. В другой раз один Эль позабавился, остальные промолчали. На ночь Гриш уступил Сеньке свое уловистое место. Сам приехал с рыбой, Сенька – с пустыми руками. Мишка только головой недовольно помотал. Но несколько дней спустя он не выдержал, напрямик выложил:
– Так дело не годится! Поди, дрыхнет в калданке, а мы отдувайся! Шесть ртов – шутка в деле! Ничего себе, порядочек!
– Якуня-макуня! – почесал в затылке и Эль.
Сенька вдруг озлился, из себя вышел, никогда его таким не видели.
– Дрыхну – ты видел? Не меньше вашего умаялся! Не везет мне…
– Не везет… У тебя одно везение – на жратву, – не унимался Мишка, подбадриваемый смешком Гажа-Эля.
Наверное, Сенька хотел еще что-то сказать, но то ли пыл у него прошел, то ли почувствовал, что крыть нечем, – лишь беззвучно пошевелил губами и поплелся в избу.
Тут не стерпел Гриш. Поругать Сеньку надо, этого он не отрицает. Без счастья и в лес по грибы не ходи, а умелый их и у моря сыщет. Пускай старается. Но и считать каждый кусок да глядеть за каждым шагом – не по дружбе. Коль сошлись в парму, так имейте сочувствие и уважение к товарищу.
На это Мишка ответил коротко:
– Счет дружбы не портит!
– Какой счет! – не соглашался Гриш. – Иной и портит, дружбу ломает.
Хотелось ему еще сказать: «Дележа хочешь по улову? Не выйдет!» – да удержался.
Мишка Караванщик и так, видно, догадался, замолчал, нахмурился, будто обидели его, и с того разговора стал ко всему безучастным: спросят – скажет, пошлют – сделает.
А вскоре вышла ссора между женщинами.
Они сгребали накошенное сено, Сера-Марья и похвастала:
– Мой рыбы наловил опять более всех, а Сенька – порожний.
Гаддя-Парасся и вспылила. Сама-то она Сеньку костила на чем свет стоит, но другим не позволяла худого слова сказать.
– Может, и моему повезет. Хвастать не станем! Не жадные! Я вон молока не жалею – каждый день от детей отрываю!
Намекала она на Сандру и Мишку, не имевших коровы.
Сандра не стерпела:
– А сено кошу задарма?
Могло бы дойти до потасовки, но мужики вовремя подоспели, развели жен.
Вскоре уловы у Мишки стали поменьше. Иной раз не больше Сеньки добывал. Могло такое из-за проклятых поедников случиться. Но чуял Гриш, не в комарах дело. Эль не сбавил, сам он сколько брал, столько берет. Рыбе комар не помеха. Да и видно было, приезжал Мишка даже посвежевший, как будто отоспавшийся.
Вот и хотелось Гришу поскорее перейти на реку. На сорах – в одиночку, на реке – ватагой, неводом. Сообща – дружней и согласней. Не терял он надежды восстановить в парме тот дух, какой был в пути и в первые дни после приезда на остров.
