Текст книги "Живун"
Автор книги: Иван Истомин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)
Глава семнадцатая
Разлад
1– Скоро ли повезет меня папа в гости к бабушке? – спрашивал Илька у матери. – И Февру повидать охота, и Микулку, и Петрука.
– Скоро, скоро, – обнадеживала мать. – На дворе-то, чуешь, какой холод? Меры не знает. Да и отцу сейчас недосуг. День-деньской в тайге. Самое время промышлять. С пустыми руками не резон ездить – пустой поедешь, пустой и вернешься.
И то была правда: как пошли морозы, так и не ослабевали. Дети носа не высовывали за порог. Все в избе да в избе, в тесноте и в духоте, в сумерках. Короткого дневного света не видали: окошки обледенели, и в самое светлое время суток в домах было темновато. Женщины волей-неволей выходили на мороз – коров подоить, дров наколоть, воды натаскать, занести ягод и рыбы из сарая. Мужчины – те исправно охотились от темна до темна, возвращались – носы и щеки белые, прихвачены морозом, усы и ресницы заиндевелые.
В такие холода без крайней нужды и в соседнюю избу не наведаешься. Но у вотся-гортцев охоту общаться отбили не одни морозы. Большой разлад случился в рождество.
Вотся-гортцы не унывали от всевозможных нехваток и праздновать собирались согласно и весело.
Мир-лавка приняла от Сандры пушнину по сходной цене. Продуктов отпустила, правда, не полностью, должок за кооперативом остался, но это не тревожило пармщиков – не пропадет, да и сразу всего не съешь. А вот то, что вместо муки дали зерно, озадачило женщин, сроду не мололи.
Выручил Мишка. Он в прошлом ходил с караванами русских купцов. В Тобольске и тамошних деревнях видел ручные жернова. Мишка выпилил смахивающие на колеса два круглых обрубка из толстенного кедра, вбил в них осколки старого чугунка – и соорудил простейшую мельницу.
Женщины диву дались. Вертишь и мелешь. С горем пополам, а все-таки мука, есть из чего стряпать шаньги. Значит, попразднуют. А то какое Рождество без шанег!
С осени, с той поры как появилась мошкара, еду готовили порознь, но праздничное столованье задумали общее. Однако стряпали хозяйки по отдельности, видно, хотели похвастаться своим умением.
Ребята ждали праздника с еще большим нетерпением, чем взрослые. Гриш сделал сынишке вертящуюся звезду из бумаги, раскрасил ее ягодным соком.
– Кодзув, кодзув![16]16
Кодзув – звезда (коми).
[Закрыть] – ликовал Илька, выхваляясь перед Энькой. Тому отец ничего не смастерил, Гажа-Эль не был мастером на такие поделки. И Энька завидовал дружку.
В Мужах мальчишки ходили колядовать, и их одаривали шаньгами и денежками. Энька с Илькой помнили это и надумали заслужить себе подарки.
Оба мальчика по вечерам старательно заучивали со слов матерей коляду. Матери и сами знали славящую песню с пятого на десятое, коверкали русские слова, перемежали их с зырянскими, не очень вдумываясь, какая мешанина получается.
Но на то она и коляда, чтобы быть мудреной.
И когда ребята пропели ее перед отцами, Гриш, ухмыляясь, похвалил:
– Сойдет…
Гажа-Эль с серьезным видом наставил:
– Напоследок не забудьте пропеть: «Деньги – так деньги, шаньги – так шаньги». А то гостинца не дадут.
Пришло Рождество и ребята заслужили свое – и шаньги и деньги. Правда, деньги не настоящие, а керенки, каким-то образом уцелевшие у Сеньки Германца.
Счастливые, довольные, наевшись вкусных праздничных шанег, легли дети спать.
Тогда и взрослые сели пировать.
Собрались в избе у Сеньки и Мишки. На двух столах, выдвинутых по такому случаю на середину избы, теснились тарелки, туески, чашки с шаньгами, кулебякой, мясными пирожками, соленой рыбой, икрой, варкой. Но самой вкусной и долгожданной была строганина из оленины – Сандра привезла Еленне от ее отца-оленевода целую тушу. Отец Еленни прикочевал на зиму к Мужам и послал дочери такой лакомый подарок.
– Вот уж отведем душу строганинкой! – потирал руки Гажа-Эль.
– Эх, самим бы нам в парме оленей завести-заиметь! – почесал Гриш в затылке. – Тут и мясо тебе, и шкуры на малицы, на кисы…
Однако усаживались за стол немного хмуроватые: ночь, по обычаю, постовали, не спали, но главное – хмельного не было на столе. Сандра глядела на всех с лукавой улыбкой.
– Садись! – позвали ее. Она кивнула и молча вышла из избы. Вернулась, неся большую сулею самогона.
– Откуда? – уставились на нее.
Оказалось, Сандра предусмотрительно купила самогон через крестную, еще раньше. Старательно прятала его и от Мишки и от Сеньки. Гриш один знал. Перед ним она отчиталась в расходах.
Еще не выпив, все словно захмелели.
– Вот молодчина! – рассыпался в похвалах Гажа-Эль. – А я мучаюсь, проклинаю Гриша, пошто заманил в этакую даль. Ну, разговеюсь!
Выпили – развеселились. Песни запели. Мишка в пляс пустился. За ним – Сенька.
Барыня угорела —
Много сахару поела.
Барыня, тук и тук!
Сударыня, бук и бук! —
выделывал он кренделя под общий смех.
– Давай, давай! – подзадоривал захмелевший Гриш. Наигрывая плясовые мелодии, он притопывал в такт, видно было, у самого душа рвется выкинуть этакое невероятное.
«Славно у нас, дружно! Еще лучше заживем!..» – Он радостно зажмурился от этих мыслей.
И тем горше было ему от той ссоры, которая случилась нежданно-негаданно.
Сенька – нарочно сделал или случайно вышло так, – отплясывая, подмигнул Сандре:
– Пошли, суседка, на пару…
Гаддя-Парасся болезненно ревновала Мишку к Сандре, остро переживала Мишкино охлаждение к себе, ненавидела соперницу.
– Мой-то, непутевый! Нет, поглядите, люди! Ой, что-то нечисто тут!.. – злобно сказала она, поворотясь к Мишке. Вдвоем оставались… Поди, того… Ха-ха-ха…
Сандра онемела: наглая! Позеленела от приступа ярости. Все, что она так сдерживала, выплеснулось.
– Чужого не подбираю!.. – сверкнула она глазами. Пляши сама, тебе как раз… с брюхом.
Парасся насмешливо скривила губы.
– Да уж не хабторка!
Этого Сандра вовсе не могла стерпеть.
– Не тебе укорять! Думаешь, не знаю, от кого носишь? От моего дурака!
Мишка взъярился, накинулся на жену:
– Не бреши! Чего выдумала!
Парасся покраснела, заголосила:
– Ой, беда-беда! Что болтает! Тьфу, тьфу!
Разыгрался скандал…
– Да что вы! – стала увещевать Елення. – Пели-плясали – и нате! Хватит вам… – И обратилась к мужу: – Давай, Гриш, что-нибудь веселенькое…
Но Сандра не желала примирения.
– Бесстыжая! Все знаю, все вижу. Мало здесь липли, так еще в Мужах… Срам один… Мне все рассказали…
Вконец расстроенная, Парасся готова была зареветь.
Сильным ударом кулака Мишка сшиб Сандру с ног.
– Не смей! – не своим голосом вскричал Сенька и схватил Мишку за руку.
Тот, как тростиночку, отшвырнул его, но Сенька не отвязался, вспрыгнул и снова повис на Мишке.
– Ну, что говорила?! Глядите, непутевый-то! – с ехидным злорадством всплеснула руками Парасся.
Гажа-Эль оттолкнула Сеньку, отвел Мишку в сторону.
Хмурый, недовольный, что ему не дали выместить злость на Сандре и Сеньке, Мишка подошел к столу и залпом опустошил свою чашку, а потом и еще чью-то, стоявшую рядом.
– Зачем выпил мой самогон? – вскипел Сенька.
– Не твой. Наш. Сандра выставила, – огрызнулся Мишка.
– На нашу пушнину покупала! На общую! – не унимался Сенька.
– Твоя-то доля велика ли?
Гриш недовольно поморщился.
– Ну, пошли считаться. Я-то не корю никого. Эль – тоже.
– Завсегда так: кто меньше тешет, тот больше брешет, – сказал Гажа-Эль. – Пошли, Гриш! Неча тут делать…
Гриш хотел идти, его задержал Мишка.
– Ты как хочешь, святая душа, а я тебе заявляю при всех: не желаю быть в парме – и шабаш! Не желаю!.. Или – в пай!.. И все такое… – пьяно выкрикивал он.
Гриш понимал – не спьяну грозится, на уме держит…
– Проспись, Миш. Вытрезвишься, поговорим-потолкуем, – сказал он.
– Зачем – проспись? Сейчас желаю!.. И все такое…
Не ответив ему, Гриш ушел.
Он не успел еще раздеться, как услышал крики на дворе. Выскочил – Мишка с Сенькой схватились в драке. У Сеньки лицо в крови, но он, словно обезумев, лез на рослого, хваткого Мишку и – откуда только сила бралась – мутузил его.
Одному Гришу не разнять было бы их, да подоспел Гажа-Эль. Схватил в охапку Сеньку и унес в избу.
– Вот те и Рождество, якуня-макуня, – ворчал он.
Гриш долго не ложился спать. Сидел на лавке, сокрушенно вздыхал. «Разлад… Грызня… Так дело не пойдет… А трезвые дружно жили…»
После Рождества Вотся-Горт словно в печаль погрузился. Все ходили понурые, мрачные, словом не обмолвятся. Совсем тягостно было в избе Мишки и Сеньки. Оба глядели друг на друга волками. У Сеньки долго не проходили синяки под глазами, и нос, прежде мало заметный, неделю, если не больше, синел здоровенной картошкой. Мужики вставали рано и расходились – в тайге не повстречаешься. А женщины день-деньской напролет в избе, возле печи толклись.
Сандра осунулась. Парасся менее болезненно переживала разлад. Ей было недосуг. И прежде она не так-то легко управлялась со своей семьищей, а в нынешнем состоянии тем более. И хотя Парасся во всем виновата, первой пойти на примирение с Сандрой не желала.
В другой избе не ссорились, но и тут чувствовалась та же подавленность. Елення и Марья уже не перемигивались, не перешептывались – в открытую, как о достоверном факте, говорили о грехе Парасси. Осуждали ее одну. Сандре сочувствовали.
Мужья в бабьи пересуды не встревали и уже не одергивали жен. Гриш ругал себя за недогадливость. Женщины прозорливее оказались, точно учуяли. Мишка сподличал, значит… Перед товарищем – одно, а еще и перед пармой… Гриш будто ясно увидел: калданка, которую волны кидали, как хотели, которую он, выбиваясь из сил, старался вести выбранным курсом, дала течь…
Нет и не будет жизни в этой избе, знал Гриш. Расселить надо Сеньку с Мишкой. А куда? Один выход – кому-то меняться с Мишкой. Сеньку нельзя трогать с его оравой, да и Парасся тяжелая… Меняться, конечно, ему.
Переговорил с Еленней – та ни в какую. Не захотела идти с Парассей под одну крышу. Так уламывал, этак. Пригрозилась: Карька запряжет, не глядя на стужу, с детьми в Мужи подастся.
Намекнул Марье – та заодно с Еленней.
Поскреб затылок, покряхтел. Был бы лес наготовлен, срубили бы избу. Хоть и не время. Ну, что поделаешь, раз приспичило. Можно и в мороз ставить…
Все-таки не оставляла его надежда: как немного потеплеет – перетащить свои вещички на Мишкину половину, поменяться с ним. Поупрямится Елення и уступит, не без сердца, поймет: не надолго ведь, по весне поставят еще пару изб. Лес надо наготовить…
Наготовить…
Тут Гриш как-то терялся. Решил мужиков спросить. Согласятся – дело в шляпе.
Из хитрости, чтобы не выдать опасений, Гриш сказал однажды, будто впечатлениями делится, высмотрел-де неподалеку перестойный кедровник для сруба.
Мужики догадались, куда он клонит. Отказаться не отказались, но и желания не выразили. Было видно – нет у них охоты силу тратить…
Значит, жить долго в Вотся-Горте не надеются…
Гриш ожесточился против Мишки, придумал устроить над ним суд, выгнать его из пармы, как шелудивого пса. Не знал только, с чего начать. Отмахиваясь от прежних своих сомнений, Гриш винил во всем одного Мишку.
Придет время, и вотся-гортская парма возродится. Люди будут трудиться сообща в больших, богатых артелях, в богатых колхозах. Но вынянчат они новую жизнь всем родом, всем племенем…
А пока Гриш искал выхода. Искал объяснений.
– Отчего не ладим? – спросил он Эля, направляясь как-то утром в тайгу.
Эль, не долго думая, ответил – мол, от зависти и жадности. Припомнил, как Сенька набивал утробу яйцами сверх всякой меры, как Парасся хватала сырки себе на нярхул, и подвел итог: «И Мишка позарился на чужую бабу от жадности…»
– Жадность, – заключил он свои рассуждения. – То ли еще будет под весну, когда сусеки-то опустеют, якуня-макуня! – припугнул Эль. – Страшнее волка – человек!
– Уж будто в жадности все дело… Какой человек! – не согласился Гриш. – Ты, чай, не пожадничаешь.
– Почему? На сур пожадничаю, – засмеялся Гажа-Эль.
– И все же я в тебя верю. Последним куском ты поделишься. Да и про себя скажу: нет во мне этой… скверноты… Кабы вот так-то, один к одному подобрались, с одним понятием-разумом…
– Через сито не просеялись? – Эль с сомнением покачал головой.
– Это от того, что со сквернотой приехал Мишка, не скинул ее в Мужах, как вытертую малицу.
– А как скинешь, если она внутрях?..
Как скинуть – Гриш не знал…
Они дошли до места, где расходились их тропы. Налево – Гришу, направо – Элю. Остановились, набили трубки, закурили.
– Скажи, отчего не захотели бревна заготавливать на сруб? – спросил напрямик Гриш.
Эль с грубоватой прямотой ответил:
– Зряшная работа… Кому жить-то в избах?
– Как кому?
Но Эль продолжал:
– Германец, якуня-макуня, ни ружьем, ни капканом. Что учил ты его, что не учил… Вдвоем мы с тобой всех не прокормим. А у него еще прибавка… Его ли, Мишкин ли. А жрать запросит… Ну и я…
– Все! – взмахнул рукой, словно отрезал, Гриш.
Однако разойтись с тяжелым сердцем они не могли. Еще долго молча топтались на месте, пробуя лыжи на раскат, как перед разгоном.
– Опять порох-дробь кончаются, – угрюмо проговорил Эль.
Напоминанием о нуждах вотся-гортцев он хотел показать Гришу, что парма ему не безразлична и он не собирается покидать ее, как дезертир.
– Да, кончаются…
У Гриша зрело решение съездить в Мужи. Встретиться с Куш-Юром.
2– Скоро поедем в Мужи, сынок, – обрадовал Ильку Гриш. – Малость потеплеет, выберем удачные денечки, тихие, с мягким снежком, и махнем. Нам много и не надо таких деньков – недельки хватит с избытком. Верно?
– Ага. Мне бы только бабушку повидать, да Февру, да Микула с Петруком и остальных. И на Карьке прокатиться.
– Прокатишься… Однако худо: не больно богатыми приедем-то. Пушнины маловато, нечем стрелять. В капканы да черканы горностаи тоже редко попадают. И сулемы-яду нет для лисиц. Куропаток разве повезем сколько-нибудь. А маловато все же. Надобно еще кой-что сообразить…
Илька, довольный, что с ним советуется отец, слушал серьезно.
– А что сообразим? – уточнил он.
Гриш подмигнул сыну и заговорщицки приложил палец к губам. Но секрета из новой затеи он не делал. Велел женщинам жечь больше дров, не жалеть. Но до золы не сжигать, а выгребать уголья и складывать их на дворе.
– На кой ляд? – удивились женщины.
– Увезу в Мужи, загоню кому-нибудь, – серьезно ответил Гриш. – Думаете, не купят? Э-ге-ге, еще как! В Мужах бедно с дровами-то. И не березовые они там. А самовары у всех. Хоть кипятком, а полощут селяне свои кишки с утра до ночи. И кузнецы есть. Уголья обеими руками возьмут, мать родная!
Эль скептически отнесся к задумке Гриша.
– Много ли наживешь на пустяке?
– Какую-нибудь цену дадут. Или променяю на что, потребное нам. Все-таки нажиток промеж делом. Жаль, не додумались ранее. Не один воз могли запасти. Посреди дров живем, лесины сами в печь тянутся… Нехозяйственные мы, без ума-смекалки. Орехов и ягод – и тех не сумели понабрать в излишке. А запросто могли и смолокурню сообразить…
Тут Гриш осекся – для чего говорит… Да и не случись разлад – вчетвером как со всем справиться-то?..
Вспомнились насмешливые слова Петул-Вася про красный скит. Неужто прав, неужто не следовало отделяться? «Читальщик», – недовольно обругал он брата, не желая признавать его правоту.
3Наступили подходящие деньки – тихие, безветренные.
Ранним утром Гриш запряг Карька в розвальни. На задке в два ряда уложил мешок с углем. Посередине, как в кошевке, поверх сена расстелили меховое одеяло. Усадили Ильку, одетого в теплые меховые чулки, пимы и малицу, и хорошо укутали.
Илька откинулся на мешки с углем и сказал с восторгом:
– Угли как хрустят!
Стоявший рядом Эль рассмеялся.
– От углей в пути труха останется. Не тот товар, якуня-макуня.
– Выдюжит, – сдержанно молвил Гриш. – Не по горам-ухабам ехать. Верь ведь, сынок? А ну, Карько! Пошли-поехали!..
И сани тронулись.
Лишь тот поймет переживания Ильки, обреченного только сидеть или ползать в тесной избе, кто, как он, истосковался в недвижимости, кто жаждет простора. Езда, езда! До чего ты мила и желанна…
Мамка обвязала Ильке рот и нос платком. Но ему это не мешает пить воздух – густой, холодный, как остуженное молоко. Пьешь – не напьешься!
Строго-настрого наказала мамка не распахивать одеяло, не вертеться. Но разве удержишься, когда такой простор неожиданно открылся, когда вокруг все так быстро меняется. Только что перед глазами был знакомый двор с вытоптанным снегом у крылечка, с побуревшими тропинками между приземистых, темных построек. Были избы с обледенелыми оконцами и пухлыми белыми крышами, из труб валил бурый дым. А вот уже ровная, отлогая, заснеженная поляна заливного луга. И веет от нее свежестью, холодом.
Где-то здесь Большая Обь. Где? Не видно. Не слышно. Накинул на нее дедушка-мороз ледяную малицу, и угомонилась она…
Сколько таинственного вокруг. Вот тальниковые кустарники. Они словно седые головы стариков-великанов. Великаны притаились у берега, что-то выслеживают, высматривают. Но Илька никого не боится!
А вот из-под снега проглядывают пучки порыжелой травы. Когда полозья задевают пучки, трава шуршит с тонким присвистом: «Тсс! Ти-ш-ше!» – будто о чем-то предупреждает.
А там что за ямочки на снегу? Ой, да это ж чьи-то следы!..
– Кто-то ходил тут, папа! – вскрикнул Илька.
– Заметил? – уточнил довольный отец. – Горностай наследил. За добычей, видать, поскакал. Ходит-бродит не пойманный пока… А ты не вертись, холоду напустишь под одеяло. Не студено?
– Не…
Карько бежал и бежал. Дороги не было: после Сандры и Куш-Юра никто больше тут не проезжал. Розвальни по самые борта утопали в снегу, а местами, когда наезжали на кочки, сильно кренились.
– Не вывалить бы тебя, – Гриш беспокойно оглянулся на сына. – Но на Оби будет тверже и без кочек. А там, дальше, поди, ездят вовсю.
Снег перестал. Развиднелось. Пахнуло речной свежестью, будто рядышком только что выловили рыбу и запах ее пропитал воздух. Илька это чувствовал даже через платок.
«Вырасти бы скорей да вылечиться. Все время бы ездил и ездил: зимой – на лошади, летом – на лодке», – подумал тут Илька.
– О, куропатки-голубушки! Цельная стая! – Отец показал кнутом вперед: – Во-он! Видишь?
– Где? – всполошился мальчик. Но птиц впереди не видел.
– Белые, что снег, трудно отличить, – пояснил отец. – Вот взлетят сейчас…
И верно. Илька увидел на сером фоне неба стайку птиц.
– Мельтешат, крыльями, что курицы. Видишь? Слабоваты в полете, – продолжал отец.
– А почему они белые?
– К зиме-матушке побелели, чтоб неприметными стать для своих врагов. А летом были серые, что земля. И у зайцев да песцов-горностаев этакая же перемена в шубе. Хитро все в мире устроено. Есть чему дивиться, умей смотреть-примечать! – говорил Гриш, впервые беседуя с сыном по-взрослому. – Ты привыкай любопытствовать. Все мотай на ус. Веселее будет жить и пользительнее.
Илька засмеялся:
– У меня же нет усов, как у тебя.
И отец заулыбался.
– Это присловье такое. Присловья да поговорки тоже запоминай… А ты не озяб? Не проголодался?
– Не-е.
– Ну, прислонись к мешкам и поспи. Выехали на Обь. Тут мало интересу – кругом голый снег. – Гриш поправил на сыне одеяло.
Противоположный берег реки виднелся чуть заметной сероватой полоской, едва отличимой от неба. Конь шел ровно, сани катились плавно и легко.
«До чего хорошо ездить!» – Илька чувствовал какой-то трепет, оттого что вот так несется конь, а вокруг столько интересного… Отец занятно, по-взрослому, рассказывает ему, ему одному. А Энька хоть и может бегать, а ничего такого не видит и не знает.
Следуя совету отца замечать вокруг все, Илька с любопытством глазел по сторонам. Но вид однообразного снежного пространства с небольшими белыми бугорками да мутно-серыми ледяными лысинами вскоре утомил мальчика. И он незаметно для себя уснул под убаюкивающий топот лошадиных копыт и негромкий скрип полозьев.
На Гриша бесконечная и однообразная равнина нагнетала грусть. Что ожидает его в Мужах?
Он попытался представить, как встретятся они с Куш-Юром, о чем поведут разговор. Давно ли бывал у них Роман Иванович, все было мирно-дружно, толковали про долг Ма-Муувему, пообещал председатель припугнуть старшину, чтобы скинул хоть половину долга. И вот тебе… Разлад в парме…
Все от Ильина дня пошло. Может, раньше? Не спелись? Или мало их? Или…
Снова вспомнились насмешливые слова брата… Зря не послушался. Но ведь хотел как лучше… Все сначала начать, ровно только родились. Без скверноты… Отчего не получилось?..
Глава восемнадцатая
В юрте
Густая темь. Сани стоят. Рядом заливается собака.
– Бабушка, бабушка! – позвал Илька. Почудилось, что приехал в Мужи.
– Хантыйские юрты это, – объяснил отец. Он вытащил сынишку из-под одеяла. – Согреемся в юрте. И Карько передохнет. Поди, озяб?
– Немножко. – Мальчик подрагивал. – Мы к Ма-Муувему приехали? Или к Ермилке?
– Нет. У них не стал останавливаться. К черту этого Ма-Муувема-живодера. Мимо проехали.
Мальчик различил в темноте высокие разлапистые деревья и рядом с ними низенькую, уходящую в землю юрту. Когда отец отворил небольшую дверь, они опустились по ступенькам куда-то вниз, будто в погреб.
Зловонием ударило в нос. Пахло дымом от очага-чувала, чадом от сальника, псиной от ютившихся у входа собак, прелой одеждой, табаком и еще непонятно чем. После уличной свежести в носу неприятно защемило.
– Вуся! – поздоровался отец с хантами, которых было так много, что Илька подивился, как это они помещаются в маленькой юрте.
Ханты ответили на приветствие. Мужчины, сидевшие вдоль всей передней стены на невысоком возвышении, походившем на нары, потеснились, дав место гостям. Гриш поблагодарил, усадил сына на травяную циновку, застилавшую нары, снял с него платок и вышел задать Карьке сена и захватить дорожную провизию.
Илька плохо понимал, что говорят ему хозяева, и не умел ответить им. В ожидании отца он украдкой разглядывал устройство хантыйской юрты, в которую попал впервые.
Все здесь казалось, мальчику странным. Не было пола, как в зырянской избе. Лишь кое-где на голой земле лежали дощечки. «Поди, холодно ползать по голой-то земле», – подумал Илька и поежился.
Стены чернели от копоти. В малюсеньком окошке не было ни рамы, ни стекла. Вместо стекла был вставлен кусок льда, который понемногу таял, и капли стекали по стене.
Одну половину юрты перекрывали лоснящиеся перекладины из жердей, на них висели малицы, обувь – видимо, сушились.
Чувал в углу походил на маленький чум. Внутри горел огонь, над ним на крючке висел большой черный чайник. Его только что повесила еще не старая со впалыми щеками хантыйка в поношенной меховой ягушке-шубке, истоптанных меховых пимах. Из-под темного платка свисали чуть не до пят косы, толстые и тугие, унизанные какими-то брякающими железками.
В другом углу юрты, у входа, мальчик разглядел под вешалами разную посуду: берестяные туески, чайные чашки и ложки деревянные, почти плоские кумли – корытца для вареной рыбы или мяса, небольшой котел и маленький невысокий столик, прислоненный к стене.
Хозяйка взяла котел, поставила его на землю посреди юрты и крикнула собак. Те только того и ждали. Уткнулись мордами в котел и жадно залакали. Илька с интересом наблюдал за собаками, вспомнил Бельку и пожалел, что не взяли его с собой. Тоже, поди, лакал бы из котла. Наверно, собаки здесь, как и хозяева, добрые, уступчивые. Не обидели бы…
Выхлебав, собаки облизали пустой котел. Хозяйка тут же набросала в него из мешка, сшитого из налимьей шкуры, сушеной рыбы, посыпала ее ягодами, залила все рыбьим жиром и повесила котел рядом с чайником над жарким огнем.
Недалеко от Ильки сидел слепой старик с тощими седыми косичками. Было удивительно, как он ловко, на ощупь соскабливал ножом с мерзлого талового полешка белые и мягкие стружки. Илька вспомнил – у Макар-ики и у Ермилки в семье тоже запасали такие стружки. Вотленом называли их. Настругивают их только зимой из мерзлого тала. Этими хлопьями Макар-ики, и Ермилка с женой, и девчонки их утирались вместо полотенца. И еще Макар-ики клал кусочки вотлена за губу, когда сосал табак.
У столба, на котором чадил скудный сальник, седая хантыйка, одетая в плохонькую ягушку, что-то плела. По правую руку от нее лежал золотистый камыш, а по левую – темный. Глаза у старухи гноились, казалось, веки ее совсем слиплись, но она безошибочно чередовала камышины, и у нее получалась, как разглядел Илька, циновка очень красивого узора.
Рядом с Илькой на нарах лежал длинный, тощий ханты с рыжими косичками. Еще не старый, но то ли больной, то ли усталый. Он звучно посасывал трубку и время от времени сплевывал на пол.
За мужчиной под меховыми отрепьями спали взлохмаченные ребятишки. Они почесывались и посапывали во сне. И собаки после еды улеглись с ними рядом.
Варов-Гриш возвратился с мешочком дорожной провизии. Он почти доставал головой до черного, закопченного потолка, и Ильке показался великаном Яг-Мортом.[17]17
Яг-Морт – герой-великан из народной сказки коми.
[Закрыть] Мальчик радостно потянулся к отцу.
– Ну как? Согрелся? – поинтересовался отец, усаживаясь рядом с Илькой.
Между Гришем и хозяевами сразу завязался оживленный разговор. Илька не понимал, о чем беседуют взрослые, но уловил: старика звали Закар-ики, старуху – Пирысь-Анна, тощего рыжего хозяина – Киркур, а хозяйку – Наталь. Когда все посмотрели на него, Илька догадался, что говорят о нем и о его беде. Вскоре Илька услышал имена Ермилки и Ма-Муувема. Ханты при этом то вздыхали, то переходили на шепот и боязливо оглядывались. Отец чему-то удивлялся, огорченно качал головой.
– Вот беда, вот беда! – проговорил он по-зырянски.
И ханты тоже повторили за ним.
– Пета, пета!
Мальчику захотелось узнать, что же случилось с Ермилкой и Ма-Муувемом. Но при посторонних он постеснялся спросить отца, сидел смирно. В животе у него заурчало – с самого дома ничего не ел еще.
Отец сам догадался. Не прерывая беседы, он развязал походный мешок и выложил на подол малицы ломтики хлеба, рыбные лепешки, отварную куропатку и жестяную кружку.
Тут и чай вскипел. Да и похлебка, должно быть, сварилась. Наталь сняла с огня обе посудины и поставила на землю. Пододвинув к гостям низенький столик, шершавый от налипших рыбьих чешуек, поставила на него деревянное корытце-кумли, наполнила его темно-рыжей похлебкой, подала щербатые ложки, пригласила всех есть.
Старики сплюнули на землю табачную жвачку и подсели к столу. Киркур сел на циновку, поджав под себя длинные худые ноги. Наталь примостилась рядом с ним.
– Лэва, лэва, – теперь уж старуха пригласила Гриша и Ильку присоединиться к ним.
Илька за обе щеки уплетал куропатку с хлебом и наотрез отказался пробовать хантыйскую еду, а отец, благодарно улыбнувшись в ответ на приглашение, выложил на стол ломтики хлеба и взялся за ложку.
Наталь, увидев на столе хлеб, разбудила детей. «Нянь, нянь!» – повторяла она радостно. И Илька догадался, что на хантыйском это – тоже хлеб.
Ребятишки, позевывая и почесываясь, вылезли из-под лохмотьев. Их было трое – два мальчика, один постарше Ильки, и девочка лет трех. Спали они не раздеваясь, в стареньких дырявых малицах и пимах. Взглянув на проезжих, ребятишки жадно кинулись к столу, схватили по ломтику хлеба. Как редкое лакомство смаковали они хлеб по крошечке и строили довольные гримасы.
«Какие худющие и грязные! И кашляют! Больные, наверно», – с жалостью подумал Илька.
– Атым, атым. Нянь антом, – жалуясь, сказал Киркур.
«Наверное, – подумал Илька, – у них, как и у нас, мало хлеба». Его догадка подтвердилась. Взрослые отломили от своих ломтиков по кусочку и протянули детям.
Ложек детям не хватило. Гриш перестал есть и отдал им свою. Да, видно, не очень-то понравилась ему похлебка из рыбы и ягод. Зато сами хозяева и ребятишки с аппетитом доедали варево.
Илька потянулся к своей кружке.
– Сейчас, сынок, нальем тебе чаю, и попьешь, согреешься, – успокоил его отец.
Чашек на всех не было. Илька с отцом поочередно прихлебывали мутную, заваренную пакулой-чагой жидкость, попахивавшую дымком, и закусывали рыбьими лепешками, которые напекла в дорогу Елення.
Лепешек скоро не стало – хозяева подобрали все до крошки. Тогда Наталь достала из мешка немного шомоха – сушеной рыбы.
Шомох Илька любил, шепотом попросил отца дать и ему кусок.
Тут ребятишки разглядели его искалеченные руки и стали перешептываться. Ильке сделалось неловко. Он побыстрее закончил еду и сказал отцу, что теперь согрелся.
«Хорошо, что не знают о моей ноге, вовсе бы просмеяли меня», – печально вздохнул Илька. Он терпеливо ждал, когда отец кончит беседовать со взрослыми хантами.
Но беседе, казалось, не будет конца. Насколько мог понять мальчик, она велась уже о новой власти: то и дело и отец и хозяева повторяли знакомые слова: «мир-лавка», «новая власть», «красный русский»… Все качали головами и вздыхали, точь-в-точь как женщины в Вотся-Горте.
Ильку от горячего чая потянуло ко сну. Боясь задремать у хантов, он теребил отца: пора дальше ехать, хватит, согрелись…
– Сейчас, сейчас, – успокоил Гриш.
Еще немного поговорили. Потом Гриш старательно укутал сына и, распрощавшись с хозяевами, вынес его из юрты.
С упоением, полной грудью Илька вдохнул свежего морозного воздуха. Чуть-чуть закружилась голова.
Темнота, казалось, сгустилась. Ни зги не видать. Лишь слышалось урчание собак, выбежавших из юрты следом за людьми, да поскрипывание снега под отцовыми пимами. Отец взнуздал коня, поправил поклажу на розвальнях, и тронулись в путь. Собаки залились дружным лаем.
Конь бежал резво. Сбоку темнел низенький лес. Илька задремал было, но вдруг вспомнил про беду, случившуюся с Ермилкой и Ма-Муувемом, и спросил о ней у отца.
– У Ермилки? – переспросил Гриш и заворочался на сене. – Несчастье приключилось. Дочерей до смерти застудил. Из-за Ма-Муувема, черт бы его побрал! Ну, ты еще мал, не поймешь.
– Пойму! Расскажи! – потребовал мальчик.
И Гриш, как бы говоря сам с собой, рассказал сыну грустную историю…
Окрестив у попа маленького Егорку, Ермилка надумал свозить в Мужи и повторно окрестить двух дочерей – Марпу и Татью. Решил и на них получить по рубашке.
Возвращался довольный и радостный. Но, на беду, в пути догнал пьяного Ма-Муувема. Старшина уснул, полусидя на нарте. И его упряжка, даром что из четырех оленей, плелась кое-как. Обогнать в дороге старшину для хантов – большой грех. Нельзя и просить его ехать быстрее. Ермилка с дочерьми на своей проворной собачьей упряжке тянулся за оленями чуть не полдня. А мороз стоял трескучий. Девочки, плохо одетые, простыли. Несколько дней провалялись они в бреду и умерли.
– Обе?! – вздрогнул Илька.
– Обе…
– Их похоронили?!
– Известно… Однако не в могилу – земля стылая да и снег глубок. Где-нибудь на ветках деревьев высоко лежат. Так водится у хантов. Весной уж захоронят, получше, если зверье да птица, не растащат, не расклюют…
– Ой, что ты, папка! Они ведь были хорошие. Особенно Татья. Ой, жалко! – У Ильки навернулись слезы. Он вспомнил, как играл с девочками в Вотся-Горте…
