Текст книги "Живун"
Автор книги: Иван Истомин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)
Пронька
В дни школьных каникул проводилась районная конференция учителей. Я поехал туда с попутчиком – председателем таежного хантыйского колхоза Семеном Петровичем Пугурчиным. Дорога – восемьдесят километров по тайге и берегу Оби. Выехали рано, в четыре часа утра.
– Быстро доедем, жеребца запряг, – сказал Семен Петрович, помогая мне удобнее устроиться с костылями в розвальнях, полных душистого заиндевелого сена.
Я бросил взгляд на коня, нетерпеливо встряхивающего головой, отчего колокольчик под дугой звякал поминутно. Спросил:
– Молодой?
– Да Бегун же. Не узнал, что ли?
– Верно ведь, – согласился я, всмотревшись пристальнее. – Подрос как здорово!
– Самое время учить его.
– А не выкинет опять что-нибудь?
– Пусть попробует…
Ярко светила луна, озаряя окруженный высоким белым лесом заснеженный сонный поселок. Январский мороз щипал лицо и сразу же начал пробираться по всему телу, хотя мы были одеты в меха: я – в мохнатые пимы и толстую малицу из оленьих шкур, а мой спутник, – кроме того, еще в пушистую парку поверх малицы. Даже собаки, прячась от стужи, не провожали нас обычным лаем.
От самого поселка дорога пошла тайгой. По обе стороны высились стеной вековые ели, кедры, лиственницы. Их разлапистые ветви, отяжеленные пухлым снегом, то и дело проносились над нами. Мы ехали то под ослепительным голубым лунным светом, то вдруг оказывались в густом тенистом сумраке.
Вокруг было тихо, лишь снег звонко скрипел под полозьями, под копытами жеребца да неумолчно тренькал колокольчик под дугой. Рыжий светлогривый жеребец бежал резво, но очень неровно, частыми и сильными рывками, словно норовил вырваться из оглобель, еще так непривычных ему. Держаться в санях было неудобно. Вскоре я прилег на бок. Так же сделал и Семен Петрович, продолжая время от времени подергивать вожжу.
– А ведь везет коняга-то наш, – молвил он сквозь зубы, не вынимая изо рта трубки. – Мало-мало, правда, дергает. Наверное, думает: «Сейчас вырвусь, убегу». Не убежишь, Бегун, тащить будешь. Теперь всю жизнь под дугой будешь. Кончилась твоя воля, Бегун.
– Может, колокольчика боится, поэтому дергает, – заметил я, стараясь плотнее прижаться спиной к товарищу.
– Пускай привыкает. Какая езда без колокольчика? Я люблю, чтоб с колокольчиком. Когда-то почту возил, знаешь?
Семен Петрович говорил быстро, звонко. Владел он русским, родным хантыйским и коми языками. Это очень помогало в его работе председателя национального колхоза, в котором, кроме его сородичей, было много коми и русских.
Мой спутник – человек немолодой, лет под пятьдесят, но, глядя на его полное свежее лицо, с узкими черными глазами, с широким вздернутым носом, совершенно лишенное растительности, как у большинства северян, ему можно было дать гораздо меньше. К тому же Семен Петрович имел ладную осанку и любил весело тараторить, но славился как строгий и горячий председатель.
Конь опять дернул, даже треснуло что-то в розвальнях.
– Вот дурак жеребец, Бегун проклятый, – заворчал мой собеседник.
– Да-а, было в прошлом году канители из-за него, – отозвался я. – Мне и сейчас Проньку жалко, совестно перед ним.
– Тебе-то что, ты не нападал на него, как я. Совестно мне смотреть Проньке в глаза. Крепко я, старый черт, обидел его, – вздохнув, сказал Семен Петрович.
И мы заговорили о неприятном случае, имевшем место в колхозе ровно год назад.
Первая станция в пути, по которому ехали мы сейчас, – юрты Каша-Горт, несколько хантыйских домиков и скотный двор. Конюхом на этой ферме работал средних лет ханты Пронька, щупленький, молчаливый, тихий, безответный человек. Будучи трудолюбивым, он всегда имел заработок, но жил бедно, часто выпивал и по этой причине уважением не пользовался в колхозе. Был он одинок.
И вот у этого Проньки в прошлую зиму стряслась беда: пропал жеребец. Случилось это в канун нашего с Семеном Петровичем приезда в Каша-Горт. Мы возвращались на оленьей упряжке с районного партактива. Зайдя в один из домиков погреться, а заодно и побеседовать с работниками фермы о делах, мы сразу узнали о пропаже у Проньки. Когда вызвали его, он неохотно подтвердил это и на все вопросы, как такое могло случиться, твердил одно и то же:
– Не знаю. Ничего не знаю.
– Но ведь ты же никуда отсюда не отлучался? – со свойственной ему строгостью и горячностью набросился на Проньку председатель колхоза. – Как так не знаешь?
– Не знаю, – опять буркнул под нос Пронька, стоя посередине избы с бессильно опущенными руками и поникшей взлохмаченной головой.
Вид у него был жалкий и беспомощный.
– Пропил, что ли, кому? – решил Семен Петрович.
Пронька мельком и с явным изумлением взглянул из-под рыжеватых бровей на председателя и отрицательно тряхнул головой. Но присутствующие колхозники в один голос заявили, что Пронька накануне вечером был сильно пьян.
– А кто-нибудь проезжал вчера здесь? – поинтересовался я.
– Да рыбозаводские лесорубы ехали с продуктами к себе, и Пронька около них вертелся все время, – сказали колхозники. – А потом пьяный стал искать жеребца.
– Ну вот, видишь? Сукин ты сын такой! – разгорячился председатель. – Значит, ты променял жеребца на водку?
Пронька вскинул голову и, широко раскрыв раскосые серые глаза, попятился назад.
– Нет-нет. Так не делал, – быстро, с испугом проговорил он.
– «Не делал», – передразнил его председатель. – Так я тебе и поверю, пьянице. Осенью они чуть не выманили у тебя сено на водку. Помнишь?
Пронька еще ниже опустил голову – случай такой действительно был, да вовремя разоблачили, пресекли.
– Водку-то вчера где достал? Здесь же нет магазина, – напирал председатель.
Пронька переступил с ноги на ногу и опять промолчал. Я предложил ему сесть, указывая на свободное место рядом с собой, но он продолжал стоять.
– Где, говорю, водку достал? – сердито повторил Семен Петрович.
– У них купил, – чуть слышно признался Пронька.
– У кого у них? У лесорубов?
– Ага…
– Купил! Променял на жеребца, и все! – заключил председатель.
– А может, и верно купил. Заплатил подороже и купил, – произнесла моложавая хантыйка Анна, хлопоча возле печурки. – Деньги-то недавно получали.
– Но ведь жеребца-то, говорите, нет, исчез куда-то. – Семен Петрович усиленно дымил трубкой. – Отъезд лесорубов видел кто-нибудь?
Оказалось, что никто из колхозников не заметил, как выехали лесозаготовители.
– Не может быть, чтоб выменял кто-то жеребца на водку. Что за глупости, – сказал я серьезно.
– Оно-то так, не шутка это. – Семен Петрович глубоко затянулся табаком. – Но… сено-то Пронька едва не сбыл за водку. У такого вот пьяницы и тихони чего нельзя выманить? Всякие люди есть. – И, помолчав, высказал предположение: – А не ушел ли жеребец сам за подводами лесорубов?
Это вполне могло быть, и многие, в том числе я, присоединились к этому мнению. Но Пронька с прежним меланхоличным видом стал возражать неуверенно:
– Однако, нет. Когда уезжали, я тут был. Жеребца близко не было.
– А следов его на дороге не видно? – выпытывал председатель.
Пронька вначале молчал, потом невнятно ответил:
– Вчера дорогу не смотрел. Ночью снег был. Сейчас что увидишь?
Ночью действительно выпал пушистый снег.
– Растяпа ты, вот кто, – не успокаивался Семен Петрович. – Теперь ищи. Не найдешь – отвечать будешь.
Вид у Проньки стал окончательно убитый, и он даже не сел к столу чаевать по приглашению хозяев дома, а опустился в стороне на пол и, скрестив по обычаю ноги, сокрушенно задумался.
За чаем мы поговорили с остальными о делах на ферме, сообщили новости из района. Потом опять вернулись к пропаже. Оказалось, вчера днем проезжали здесь оленеводы, ехали из райцентра в свои стада.
– Чьи пастухи? – поинтересовался председатель.
– Из другого колхоза, совсем незнакомые, – ответила хантыйка. – Постояли чуточку и дальше поехали.
– А может, за ними убежал глупый жеребец? – сказал я.
Вокруг засмеялись: чего ради конь пойдет за оленями? И верно – этого не бывает.
Перед нашим отъездом Семен Петрович обошел всю ферму, заглянул в каждый уголок, даже спустился на речку, к проруби, пошарил палкой в неглубокой, прозрачной до дна воде, но жеребца нигде не обнаружил.
– Странно, – сокрушенно заключил председатель и, вновь разгорячившись, стал ругать не только Проньку, но и остальных работников фермы за халатность. Проньке же сказал внушительно: – Не найдешь жеребца – под суд отдадим!
Уезжая из Каша-Горта, я долго видел печальную, растерянную, жалкую фигуру Проньки на том месте, откуда мы тронулись.
Шли дни. Как заместитель секретаря колхозной парторганизации, я в свободное от урочных занятий в школе время постоянно бывал в правлении и каждый раз интересовался, не нашелся ли жеребец. Ответ был один: канул, как в воду. Рассказывали, что Пронька ездил к лесорубам, но вернулся ни с чем и стал совсем замкнутым, за прикрепленными за ним животными ухаживает намного хуже прежнего, а однажды после посещения поселка напился и устроил дебош, чего раньше никогда не делал.
Поиски жеребца вели и помимо Проньки. Двое колхозников специально побывали у лесорубов, но выяснить им ничего не удалось. Больше того, лесорубы страшно возмутились, что их подозревают в причастности к пропаже колхозного жеребца, хотя после случая с сеном имелись для этого основания.
Словом, не пойманный – не вор.
Поинтересовались в соседних колхозах – нигде никто не видел чужого жеребца.
А тут подоспело время общему колхозному собранию по итогам года. И председатель колхоза в своем отчетном докладе вновь и уже по-настоящему обрушился на Проньку. Семен Петрович, ссылаясь на случай с сеном, убежденно обвинил конюха в преступлении – самовольной продаже общественного животного – и призвал колхозников строго осудить поступок Проньки, убрать его с работы конюха и предать суду, чтоб неповадно было другим.
Колхозники молчали, но все стали шарить вокруг глазами, ища виновного. Я тоже долго всматривался в ряды сидящих и насилу узнал его: он страшно похудел, осунулся и казался совсем маленьким, как подросток. Сидел Пронька в самом заднем ряду, опустив рыжую голову к коленям. Мне почудилось, что узкие плечи его вздрагивают, словно он плачет, и, когда в ответ на настойчивые просьбы присутствующих дать объяснение Пронька наконец поднял голову, глаза его действительно были влажны.
Пронька не встал с места, а лишь выкрикнул неестественным для него фальцетом:
– Коня я не пропивал! Куда девался – не знаю! Не знаю, не знаю!
И опять уронил взлохмаченную голову на колени, а плечи затряслись сильнее. Был он в старенькой без сорочки малице.
Кто-то громко произнес:
– Провинился, а сознаться боится.
– Пьянка до добра не доведет, – сказал другой. – Сено пропить не удалось, так он жеребца пропил.
Однако многие выступающие искренне сомневались в том, что Пронька, пусть он и любил выпить, мог поступить так неразумно. Особенно горячо сомневалась в этом Анна – хантыйка из Каша-Горта.
– Зачем Пронька жеребца на вино менять будет? – спрашивала она. – Ведь тогда только что деньги получили. На деньги вино купить мог.
Подобным же образом рассуждал и я, размышляя все эти дни о загадочном исчезновении злополучного жеребца. На последнем партсобрании я советовал сделать объявление в районной газете о пропаже животного, но все сочли это напрасным, мотивируя тем, что нигде у соседей нашего жеребца нет, а далеко уйти он не мог.
На общем колхозном собрании я высказал еще раз эти мысли и порекомендовал колхозникам не спешить с расправой над конюхом, так как не все меры исчерпаны для розыска жеребца. Однако выступивший вслед за мной Васильев, солидного вида представитель из района, напоминая о различных директивах свыше по развитию животноводчества, возмущенно заговорил о случае с сеном и потребовал не либеральничать с такими, как Пронька, а немедленно передать дело о жеребце в следственные органы.
Так и решило собрание, разбиравшее колхозные дела весь день.
Вскоре после этого Проньку отстранили от работы на ферме. Стал он жить в колхозном поселке у дальних родственников. В ожидании следствия он захандрил совсем, отлынивал от всякой работы. Я несколько раз встречал его, еще более опустившегося, осунувшегося, и пытался поговорить с ним по душам, но Пронька даже не здоровался, почему-то рассердившись и на меня, и молча удалялся расслабленной походкой.
Потом стало известно, что Пронька слег в больничный пункт, заболел.
Однажды, кончив уроки в школе, я, как обычно, пошел в правление. Еще издали заметил у крыльца подводу с привязанным к розвальням жеребцом. Подошел ближе – подвода нашего колхоза и жеребец знакомый. Вот это да!
Оказалось, колхозный кассир был в райцентре и на водопое заметил в табуне тамошних колхозных лошадей потерянного жеребца. Стал интересоваться, как он попал туда. Сказали: забрел в село по дороге, ведущей в сторону Урала, по которой ездят оленеводы. А чей жеребец – не знают. Пристал, мол, голодный, к колхозным коням.
Кассир забрал животное – и вот жеребец стоит под окном. Я не преминул сказать:
– Было бы сделано объявление в газете, давно бы нашли.
– Да, ты был прав, – сокрушенно произнес Семен Петрович и стал выражать сожаление, что зря обвинил Проньку в намеренном преступлении.
Председатель вспомнил мои слова в Каша-Горте по поводу оленеводов. Кое-что начало выясняться: жеребец действительно ушел с оленеводами. Но кто они и зачем дозволили это?
Как-никак, а пропажа нашлась. Пошли с радостной вестью к больному Проньке. Он выслушал молча и, к нашему удивлению, не проявил никакой радости, а сказал чуть слышно:
– Я же его пропил, его давно съели, как он найдется.
Семен Петрович, испытывая страшный стыд, чистосердечно извинился перед Пронькой. Тот в ответ не сказал ни слова. Мы попрощались и ушли, успокоив его тем, что следствия не будет.
Через некоторое время Пронька выписался из больничного пункта. Колхоз оказал ему материальную помощь. Вскоре Пронька выздоровел окончательно. Однако для него и для нас еще долго был загадкой побег коня за оленями.
Выяснилось это неожиданно. Перед весенними кочевками оленьих стад председатель побывал у пастухов и услышал, будто оленеводы соседнего колхоза собираются предъявить иск нашему колхозу за порчу продуктов жеребцом. Это, вероятно, было сказано пострадавшими в шутку, но суть дела заключалась в том, что через Каша-Горт проезжали их упряжки с продуктами. Последние две нарты были без каюров. Видимо, учуяв запах свежего хлеба в мешках последней нарты, незаметно пристроился к ним в Каша-Горте жеребец. Он пробежал за упряжками чуть ли не до самого чума, лакомясь из разорванных им мешков хлебом, маслом, сахаром и прочими продуктами.
Оленеводы, заметив оплошность, насилу отогнали его, надеясь, что домашнее животное само найдет дорогу домой. Но жеребец, как оказалось, попал не на ту дорогу.
Вот какая случилась оказия. После этого жеребцу дали кличку Бегун (до этого у него была какая-то хантыйская кличка).
Прошел год, и Бегун вез теперь нас с Семеном Петровичем в ту сторону, откуда он убегал и где вновь трудился Пронька.
– Да-а, несправедливо поступили мы тогда по отношению к Проньке, – продолжал вздыхать Семен Петрович, когда мы вспомнили по отдельным эпизодам этот случай. – Крепко поругали в райкоме меня и Васильева.
Действительно, от райкома досталось им здорово. После этого среди колхозников, в том числе и в Каша-Горте, мы провели много бесед о допущенной ошибке, а виновные в напрасном обвинении Проньки были вынуждены извиниться перед ним и лесорубами.
– Конечно, Пронька сам тоже грешен был – жеребца-то не усмотрел, – рассуждал мой собеседник. – Но все равно Пронька никогда не простит мне обиду. Хоть тони – не выручит. Замкнутый человек, злопамятный!..
Разговаривая, мы проехали, наверное, более десяти километров. Вдруг наши розвальни крепко ударились обо что-то, и нас обоих здорово встряхнуло, а конь испуганно рванулся вперед.
– Дорога все же худая здесь, пней много, – переменил разговор Семен Петрович. – Вот на озеро выедем – лучше будет. Место ровное пойдет, целых семь километров. Километра четыре до озера.
– В Каша-Горте долго будем стоять? – поинтересовался я.
– Погреемся и дальше поедем, если надобности не будет. Народ-то, поди, еще спит.
Тут нас опять сильно встряхнуло. Семен Петрович предупредил:
– Прижимайся ко мне крепче, а то еще вывалишься.
– Пожалуй, не мудрено.
– А что? Очень даже просто. У меня, знаешь, такой случай был – век не забуду.
И мой словоохотливый спутник поведал, как, будучи почтарем, вез он однажды заготовителя пушнины с большой суммой денег. На ухабе, едва выехав со станции, они оба вывалились из саней, лошадь же пустилась вскачь дальше, увозя в санях портфель с деньгами. Семен Петрович и заготовитель пушнины погнались за конем и пробежали всю дистанцию – двадцать пять километров (на Севере, известно, какие расстояния). Когда наконец уставшие добрели до станции, нашли свою лошадь у постоялого дома. Она, непривязанная, жевала сено на обычном месте, и портфель с деньгами оказался в санях. Был день, но почему-то никто даже не обратил внимания на подводу без ездока.
– Посчастливилось, а то, знаешь, неприятность какая могла быть, особенно заготовителю пушнины, – сказал Семен Петрович и закончил: – Никогда больше так не случалось.
И только произнес он эти слова, как наши розвальни, с треском ударившись обо что-то, на миг опрокинулись, и мой товарищ, а за ним и я вылетели далеко в снег. Произошло это с такой быстротой, что мы, как говорится, не успели пикнуть. Подняв голову и смахнув меховой рукавицей малицы облепивший все мое лицо снег, я увидел поднимающегося на ноги Семена Петровича и резво несущегося уже далеко от нас Бегуна с розвальнями, бросаемыми из стороны в сторону.
– Тпру-у! Тпру-у! – закричал мой товарищ и бросился в своей толстой меховой одежде догонять подводу.
Вскоре они скрылись за поворотом, и я слышал только отчаянное тпруканье и ругань Семена Петровича да заливистый звон все удаляющегося колокольчика. Первое, что я сделал – пошарил вокруг глазами: нет ли тут моих костылей, не выпали ли. Но нигде не видно было их, и мне, с одной ногой, оставалось лишь сидеть на месте по пояс в снегу. Естественно, я еще не успел осознать все случившееся и не без надежды стал прислушиваться к голосу товарища и звону колокольчика. А их уже почти не было слышно. Потом сразу сделалось так тихо вокруг, словно мне вдруг плотно заткнули уши. После столь долгого монотонного звука колокольчика, скрипа снега под полозьями и неумолчного разговора это казалось невероятно странным. Действительно, только что ехал и вот сижу один на снегу, вокруг плотной стеной высокий заснеженный молчаливый лес, луна где-то за деревьями, тихо до звона в ушах.
Постепенно я начал сознавать, что едва ли скоро дождусь возвращения подводы: наверняка Семену Петровичу не догнать коня. Если же он откажется догонять подводу и вернется ко мне, все равно утешения мало. Были бы костыли, еще можно было бы как-то двигаться. А без них как? Значит, Семену Петровичу непременно нужно добраться до Каша-Горта, чтоб поймать жеребца, если только тот не пойдет дальше, или же взять на станции другую подводу и приехать сюда за мной. А это, пожалуй, будет очень не скоро. Ведь до Каша-Горта отсюда не менее десяти километров.
Пальцы на ноге уже кололо ледяными иглами. Чувствительно щемило от холода культю. Становилось все более зябко, будто меховая малица вдруг начала пропускать стужу. Я завернул, как мог, плотнее культю полой малицы, а ногу зарыл поглубже в снег. Стал размышлять, как быть дальше. Мне хотелось сесть на что-нибудь повыше. Я начал всматриваться в окружающие меня предметы, но ничего подходящего увидеть не смог – лишь снег и высокие стройные деревья. Да и плохо было видно: луна опустилась еще ниже и еле проглядывала сквозь плотную стену леса, а поздний январский таежный рассвет еще не думал зарождаться. Над головой обычное зимнее ночное небо.
Звон в ушах заставлял невольно вновь и вновь вслушиваться в окружающее. Порой казалось – я слышу колокольчик. Но, странное дело, он начинал доноситься то справа, то слева, то спереди, то сзади, потом сразу со всех сторон.
«Галлюцинация», – вовремя спохватился я, вспомнив не раз слышанные рассказы о подобных вещах. Постарался оставить мысли о возвращении подводы. Однако мне вдруг стало жутковато: ночь, тайга, я один. А что я смогу сделать, если набредет сюда волк? Зачем-то вспомнился крест, что стоит недалеко отсюда возле дороги. В прошлом году на том месте странно умер старик оленевод. Он ехал из стада в поселок, доехал до этого места, сделал для чего-то небольшой круг, остановился, снял с себя малицу, расстелил ее на снегу рядом с нартой, лег на малицу лицом кверху и умер, скрестив руки на груди.
Я невольно оглянулся вокруг несколько раз. Чтобы избавиться от неприятных мыслей, решительно задвигался и выполз на дорогу. Стараясь отвлечься от всяких ненужных дум, начал искать, обо что же стукнулись наши розвальни. Это оказалась обледенелая мшистая кочка на покатом краю дороги. «Из-за какой ерунды вывалились», – огорченно подумал я.
А пальцы ноги, чувствую, окаменели, да и весь здорово озяб – зуб на зуб не попадает. Наконец догадался: надо двигаться, чтоб согреться. Кое-как поднялся на ногу и начал прыгать на дороге. Малица длинная, тяжелая, но скакать все же могу. Прыгаю, и самому смешно. Вот, думаю, поглядел бы сейчас кто, как в тайге, ночью пляшет человек на одной ноге. Скакал до тех пор, пока не выбился из сил и не плюхнулся на снег.
Чувствую, немного согрелся, но пальцы на ноге все равно не шевелятся. Посижу чуточку и опять принимаюсь за «пляску». Пока занимался этим, половина неба заметно посветлела. А товарища моего все нет и нет. И не едет никто по этой дороге.
Стал прислушиваться – почудился звон колокольчика, но вскоре смолк. «Обман», – подумал я, но тут опять донесся слабый звон, притом с той стороны, куда нам ехать. И снова смолк. Еще раз послышался и уже совсем явственно. И так трижды-четырежды – то слышно, то смолкнет, и с каждым разом все громче.
Я обрадовался, с надеждой гляжу на дорогу. Наконец показалась наша подвода. Еще издали был слышен тревожный голос Семена Петровича:
– Живой? Не замерз?
– Живой! – ответствовал я радостно.
– Ногу не отморозил?
– Кажется, не совсем.
– Плохо дело. Знаешь, скакать надо было.
– Я прыгал, да не помогает.
Семен Петрович с сердцем принялся ругать жеребца, а заодно и себя, что, падая из розвальней, выронил вожжи из рук.
Вскоре мы продолжали свой путь. Разговаривая, я узнал, как удалось поймать Бегуна. Семену Петровичу трудно было гнаться за порожней подводой в меховой одежде, и он снял с себя парку, а затем малицу и остался в одной рубашке. Пробежал он всю дорогу по лесу, но когда вышел на озеро, конь уже едва виднелся. Бежать за ним дальше раздетому при таком морозе не было смысла. Вернулся к малице, оделся, подумал, не идти ли ко мне, да решил, что этим не поможет, и спешно направился за конем. Семен Петрович уже дошел до середины озера, как повстречал Проньку верхом на лошади, ведущего сзади нашу подводу.
– Вот молодец Пронька, – стуча зубами, не удержался я. – А как он поймал Бегуна?
– Знаешь, ничего не сказал. Встретил мена, отвязал жеребца и помчался обратно.
– Интересно, как же так?
– Не знаю… А ты, однако, ждал, ждал и не мог дождаться?
– Конечно… Потом слышу: зазвенит – перестанет, зазвенит – перестанет.
– А-а, это я наши вещи собирал, – стал пояснять товарищ. – Один твой костыль там, другой – там, портфель – там, мой мешок – там, парка – там. Еду и собираю. А трубку свою так и не нашел – выронил где-то. Жаль, знаешь. А ну, пошел, черт Бегун! – и несколько раз сердито стегнул вожжой жеребца.
Было уже светло, когда мы прибыли в Каша-Горт. Жители не спали, но, казалось, никто не знал о нашем приключении. Зайдя в дом, первым делом я решил отогреть ногу. Поведал колхозникам о случившимся. Все встревожились. Помогли мне разуться, натерли пальцы снегом. Находили, что, будь я дольше в лесу, наверняка отморозил бы последнюю ногу. Хорошо, что Пронька вовремя выручил. Он и сам был тут же, в избе. Я благодарил его, а он, не глядя ни на кого, молча ухмылялся.
– Мы даже не знали, что Проня из Каша-Горта отлучался, – сказала Анна, собирая на стол еду, чтобы скорее отогреть нас чаем.
– Вы еще спали, как можете знать? – тихо произнес Пронька.
Вошел Семен Петрович. Увидев конюха, с необычной ласковостью в голосе обратился к нему:
– Спасибо, Проня, а то совсем замерз бы учитель. Как же в такую рань ты угадал подоспеть на помощь?
Пронька, сидя недалеко от входа и рассматривая свой палец, с едва заметной ухмылкой медленно ответил:
– Я всегда рано встаю.
– Он всегда раньше всех встает, – быстро добавила Анна, мельком взглянув на конюха.
– А Бегуна-то как заметил? – обратился я к Проньке.
– Вышел на улицу, слышу – колокольчик бренчит. Там вон уже, дальше юрт, – Пронька махнул рукой.
– Ну и что?
– Смотреть стал – сани пустые.
– И решил поймать?
Пронька помолчал, продолжая чуть заметно ухмыляться, затем сказал:
– Да нет, не сразу.
– А почему? – Анна опять бросила взгляд на конюха, проворно носясь по комнате.
– Думал, может, хозяин близко. – Пронька поднял рыжую и, как я заметил тут впервые, остриженную под польку голову. И вообще вид у него был совсем иной: малица с новой матерчатой сорочкой, на ногах добротные пимы и лицо свежее. Он добавил: – Оглянулся вокруг – никого нет. Сел на Карку – догнал кое-как, палец вот ушиб.
– Молодец, – опять похвалил председатель. – И догадался, что люди где-то вывалились?
– Я не знал, что учитель тоже едет. А про тебя понял: председатель ехал, дуга с колокольчиком, в розвальнях трубка оказалась. Коли трубка валяется, значит, что-то случилось. Коня скорей возвращать надо. Вот и все, – с необычной живостью сообщал Пронька, не пряча ни от кого свои серые глаза.
– А где трубка? – обрадовался председатель.
Пронька не спеша извлек из-под малицы трубку и протянул Семену Петровичу, говоря:
– Вот она. Бери, кури на здоровье.
– Ай да молодец! Совсем молодец, Проня! – окончательно развеселился председатель и не утерпел, повернувшись ко мне, сказал: – Так и быть, угостим его когда-нибудь вином. Верно?
Вокруг загалдели:
– Он теперь не пьет, лучше не заманивайте.
– Не видите, что ли, как он изменился? – радостным голосом добавила Анна.
– Да я вижу – он совсем, как жених! – с удовлетворением воскликнул Семен Петрович. – Анна, хватит тебе в девках ходить, осчастливь человека.
Анна зарделась.
– А мы, может быть, уже женаты. Вы же не знаете.
– Вот лешаки-то! – Семен Петрович ликовал вовсю. – Давайте скорей чаевать, свадьбу справлять!
Все засмеялись, в том числе и Пронька, но, видимо, чтобы переменить разговор, он сказал:
– Знал бы, учитель вывалился, еще скорей коня возвратил бы.
– Спасибо, Проня, ты и так вовремя подоспел, – поблагодарил я.
А он деловито предложил:
– К розвальням кошевку делать надо. Тогда не упадешь, не замерзнешь.
– Не вывалюсь, дорога пойдет хорошая.
– Конь дурной, шибко вредный конь, – с сердцем пояснил Пронька.
Опять все засмеялись. Я впервые видел Проньку веселым.
Стали чаевать, а Пронька ушел к лошадям. Когда мы с председателем, вновь облачась в дорожную одежду, вышли на улицу, Пронька заканчивал установку кошевки в наших розвальнях. Мы не стали возражать, еще раз поблагодарили конюха за все и тронулись в дальнейший путь. Я невольно предался размышлениям об истории с жеребцом, о нашем приключении, о Семене Петровиче, о Проньке и Анне. Об этом же, видимо, думал и председатель.
– Вот так история! – произнес он и, весело свистнув, стегнул вожжой Бегуна.
