Текст книги "Живун"
Автор книги: Иван Истомин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)
Люди баяли, баяли, а Гриш будто и не слышал смехи-пересмехи, гнул свое. Осенью съездил к хантам за Большую Обь, выпросил угодья, исстари приписанные за ними. Видно, давно присмотрел. По первопутку снарядился туда с сотоварищами своими. По пути свернули в сторону, к двум юртам-развалюхам. Мужики разобрали их, перевезли на островок, отданный им, и, подновив, поставили две избы. Работали месяца два. Кухарила им сиротка Сандра, рослая, статная, кареглазая красавица. Чурка-Сандра, то есть Незаконнорожденная Сандра, как звали ее в селе. Все терялись в догадках, отчего девушка решилась на такой шаг. Ведь это было все равно, что отказать Куш-Юру и выбрать Мишку Караванщика. Разное говорили люди: мол, устала Сандра ждать, Куш-Юр все занят да занят. А тут еще вытребовали его в Обдорск на какую-то учебу-семинар. Зиму проездит, самое меньшее. А жить-то девушке надо, не век в няньках по чужим дворам мыкаться. Намекали на то, что Куш-Юр, видно, с изъяном, – за тридцать ему, а все холост. Мишка, знать, мужчина как мужчина. Да и похитрее Гологолового оказался – молчком, а обставил.
Случилось то, что должно было случиться. Вернулись с обустройства с четвертой семьей. Сыграли свадьбу – Мишка торопил, пока Куш-Юра не было. А потом стали готовиться в путь-дорогу.
И вот четыре семьи покидают Мужи.
Погода выдалась редкостная. Солнце щедро заливало землю, впервые с той недавней поры, когда приполярный день снова победил свою извечную противницу ночь, укоротив ее до воробьиного носа, обратив в прозрачную невидимку. Какая-то умиротворенность царила в природе. Было тихо, безветренно – шерстинка на малицах не шелохнется. На реке ни рябинки, ни всплеска, голубая, будто выстригли ее, как ленту, из неба вместе с редкими белоснежными завитками облаков и затейливыми цепочками птичьих стай.
Лодки переселенцев стояли у взвоза-причала – целый караван: в голове каюк с мачтой, а за ним на буксире небольшой неводник-базьяновка и юркие калданки.[7]7
Калданки – сшитые древесными корнями из трех тонких досок лодки. Донная часть долблена.
[Закрыть] Уезжающие грузили в них вещи, домашнюю утварь и прочий скарб, работали дружно, не отвлекаясь, чтобы под вечер тронуться в путь.
Погрузкой распоряжался Гриш, признанный всеми за старшего. Он и выглядел степенней всех. Под стать ему был и Мишка, тоже дюжий детина. Но оба, не говоря о щупленьком Сеньке, все же уступали в силе широкоплечему, здоровенному Элю. Тому ничего не стоило взвалить на плечи тяжеленный тюк и бегом бежать по сходням к лодкам.
К полудню на пригорке, чуть повыше причала, собралась толпа провожающих. Кроме родных, кумовьев, друзей и соседей пришли и посторонние. Их привлекало простое любопытство. Коротая время, провожающие любовались весенним разливом, летом птиц, переговаривались.
– Погодка-то красная!
– Бог постарался…
– К добру!
– Дружно работают…
– В согласии…
– А как же – пармщики? Одного теперь роду…
Добрые слова, доносившиеся с пригорка, бодрили отъезжающих, льстило, что столько народу пришло проводить их.
Когда солнце стало клониться к лесистому увалу, караван был загружен чуть не по самый край бортов. Откуда всего набралось! Людей, беднее переселенцев, в селе вроде бы не было, а, поди ж ты, только и место осталось – детишкам на корме каюка, где на стойках под брезентовым пологом устроили им постельки. Рухлядь кинуть бы – женщины ни в какую не давали. И то нужно, и другое. Здесь не запасешься, там не разживешься. Одних сетей обветшалых набралось пол-лодки. А как без них? Ну, а доски, рамы, кирпич, пусть и битый, – на новом месте этому цены не будет. Все пригодится… Не раз мужики соленым потом умывались, а бабы и подавно, пока все перетаскали.
Осталось погрузить живность.
Скоту перед сиденьем гребцов соорудили временные стойла.
Привычные к подобным путешествиям, собаки, радостно повизгивая, сами запрыгнули в калданки. На всякий случай их привязали, чтобы обратно не выпрыгнули. Но собаки, похоже, и не помышляли о бегстве: смирно уселись и, высунув морды за борт, с удивлением разглядывали свои отражения в воде.
Гриш в броднях вошел в реку, оглядел лодки, проверил укладку. Выйдя на берег, скомандовал женщинам:
– Заводите скот!
Женщины, как ни устали, бегом бросились на пригорок. Там, за амбарами, на привязи томились три буренки и черный молодой бык. Женщинам хотелось поскорее управиться, тогда хоть словом перемолвятся с родными – когда еще увидятся и увидятся ли?
Пучки душистого сена оказались хорошей приманкой, и коровенок легко завели на каюк. Но бык уперся возле сходней – и ни туда ни сюда: сердито мычал, мотал головой, норовя поддеть рогами своих погонял. Его и тянули за веревку, и палками понукали, а он только пятился.
– Ну и беспутная скотина! – в сердцах вырвалось у Гриша. – На привольный корм везем, а он, дурак дураком, упирается.
Эль точил лясы с селянами на пригорке, не принимал участия в этой возне. Но тут он решительно накинул на черную как смоль голову капюшон малицы, направился к лодке:
– А ну-ка, покажу я ему сейчас, якуня-макуня! Волоките на сходни…
Наперехват ему бросилась сухопарая Сера-Марья: казалось, она одна догадалась, что собирается делать муж.
– Элексей, в уме ли ты? – Ее рябое лицо, из-за чего и прозвали ее Сера-Марья, Рябая Марья, побледнело.
Но Эль и бровью не повел, вошел в воду, рядом со сходнями, и, поглядывая на сердито ревущего быка, изготовился к какому-то решительному действию – насупился, раздвинул полусогнутые руки.
Уже не женщины, а ватага мужиков, словно на охоте, с гиканьем подгоняла рогатого упрямца. Оглушенный криком, обозленный палочными ударами, бык вполз на сходни. Эль рванулся, просунул руку животному под брюхо, обхватил его и, будто бревнышко, перебросил в каюк. Лодка закачалась и чуть не перевернулась. Воздушный прыжок не то ошеломил, не то остудил быка – он замолк, перестал реветь.
Тяжело дыша, Эль откинул назад капюшон, отбросил со лба взмокшие смоляные кудри и, пошатываясь, вышел на берег.
– Надсадился, поди? Ой, беда-беда! – Марья протянула мужу руки.
– Ты что, Манюня! – прохрипел Эль. – Впервой ли мне?
Толпа на берегу встретила его одобрительным гулом:
– Быка на руках!
– Ай да Гажа-Эль!
Эль с удовольствием принимал похвалу. Гордо расправив плечи, стоял он между сынишкой и дочерью, которые тоже были счастливы от такой почести отцу.
И переселенцы, и те, кто пришел их проводить, – все сбились в кучу, перемешались.
Гриш был доволен. Вот уж Гажа-Эль выручил так выручил. То, что быка погрузил, – одно. Дух у людей поднял – вот что дорого. Больше всего Варов-Гриш боялся минуты отъезда. Дальняя ли предстоит дорога, близкая ли, надолго ли расставание, накоротко ли, по доброй ли воле, по нужде ли – последнее прощание самое тягостное. Женщин от слез не удержишь, а то еще и заголосят. Теперь-то не решатся – на празднике не плачут. Да, уж праздник. Вот Куш-Юр подойдет, скажет речь – и можно отчаливать. Самое время: солнышко начало облокачиваться на игольчатый увал.
Внезапно на что-то решившись, он достал полинялый вещмешок, порылся в нем, вытащил солдатскую флягу. Отвинтил стаканчик, служивший крышкой, наполнил его доверху прозрачной жидкостью и бережно, боясь пролить, поднес Элю.
– Получай награду, мать родная!
– Эх, якуня-макуня! – Гажа-Эль не ожидал такой награды. Приняв стаканчик, обвел всех взглядом, подмигнул и, залпом опрокинув в рот, крякнул: – Хорош, чистейший! – Он не спешил отдать стаканчик Варов-Гришу – авось не поскупится, повторит – и блаженно улыбался.
– Мало! Мало! Что ему шкалик! Да еще за быка! – В толпе, как водится, нашлись доброхоты.
– Больше нельзя. Последний остаточек из мир-лавки дали нам – мало ли что в пути случится. – Гриш поспешно завинтил флягу.
На всякий случай он вышел из толпы: мужики привяжутся – не отстанут.
В стороне от людей стояла грустная Чурка-Сандра.
– Ты что? – спросил Гриш.
– Крестная не пришла. Намедни знобило ее, занемогла, поди. Ведь старая.
– Эй, Караванщик! – окликнул Гриш. – Пуская сбегает Сандра к крестной-то.
– А я, что ли, супротив? – неохотно отозвался Мишка. – Успеет, поди…
– Я мигом. – Сандра благодарно сверкнула глазами и побежала по берегу с необыкновенной прыткостью для своей рослой фигуры.
– А почто Куш-Юр-то не идет? – догнал ее голос Сеньки Германца.
Сандру качнуло.
«Кто тебя за дурацкий твой язык дернул, сатана? Мишка-то что подумает?»
Она было приостановилась с намерением вернуться, но тут же отказалась: люди и в самом деле невесть что вообразят. Видит Бог, не вспоминала она Куш-Юра. Один раз всего подумала, отчего не идет он прощаться… со всеми.
Сандра шла торопливо, шурша прибрежной галькой. Местами вода подступала к пригорку, но тратить время на обход Сандра не стала. Поднимая подол малицы и сарафана, она шла в бахилах по воде, благо было не глубоко, по щиколотку. Она добралась до небольшого амбарчика, стоявшего на невысоких столбиках-ножках, поднялась по трапу на галерку вокруг стен и вдруг лицом к лицу столкнулась с Куш-Юром.
«Ой!» – вздрогнули они разом и отпрянули. В то же мгновение Куш-Юр подался вперед, заглянул в Сандрины глаза.
– Куда это ты… спешишь? – выдавил он.
Сандра зарделась, руки ее беспомощно повисли. Первая встреча наедине с ним после замужества. Все как-то не приходилось…
– К крестной спешу, попрощаться, – негромко проговорила она по-русски, с легким акцентом. – Уезжаем мы, – добавила зачем-то и хотела юркнуть мимо, но Куш-Юр крепко схватил ее за руки.
– Погоди! То и горе мое, что уезжаешь. Саша! Сашенька!.. Со мной не попрощавшись?!
Сандра боялась поднять на него глаза. Ей вдруг показалось, что Куш-Юр вовсе и не высокий, не плечистый, а вроде маленький, худенький. Сердце у нее сжалось.
– Прощай, Роман Иванович, – прошептала она, пытаясь высвободить руки. – Не поминай меня лихом…
– Лихом?.. Да я… Присядем на минутку. – Тяжело дыша и не выпуская руки Сандры, он усадил ее на узенькую скамеечку у амбарной стены.
– Ой, беда! Мне же к крестной не поспеть, ждут ведь меня…
– Не уедут без тебя. Да и меня, поди, ждут. Подождут… – приглушенно сказал Куш-Юр, примостился рядом с Сандрой и привлек ее к себе.
– Поздно! Голова моя покрыта баба-юром.[8]8
Баба-юр – кокошник, который надевает замужняя зырянка.
[Закрыть] Мне век жить с Мишкой.
– Отчего не подождала, когда вернусь с Обдорска? Ты ж меня любила!
Сандра, глотая слезы, отвернулась.
– Ты хоть счастлива с ним? – в голосе его звучала искренняя забота.
– Я не видала счастья, не знаю, что оно такое…
– Любишь ты Михаила?
– Куда денешься. Мужняя я теперь… А все тебя во сне вижу, о тебе думаю. – Она доверчиво улыбнулась и, словно испугавшись своего признания, вскочила, поправила кокошник под капюшоном.
Куш-Юр сидел понурый, низко опустив голову. Эта скорбь удерживала сейчас Сандру сильнее, чем минуту назад удерживали сильные жаркие руки. Чтобы как-то утешить его, Сандра робко протянула свою горячую ладонь, слегка коснулась ею щек, лба Романа.
На эту нежность Куш-Юр ответил глубоким вздохом.
– Коль так случилось, будьте счастливы, – развел он руками, вставая. – Но знай, я по-прежнему люблю тебя. Не уживетесь с Михаилом, всегда приму… Если пожелаешь…
– Будешь ждать, бобылем жить? – Сандра одновременно простодушно удивилась и возразила, но с благодарностью.
– Да, – произнес он твердо. – Если любишь… – И, не договорив, он порывисто обнял Сандру.
3Тем временем на берегу продолжалась шумная беседа. Гажа-Эль, подогретый спиртом, хвастал:
– Бык мне что, якуня-макуня! Раз-два – и на месте… Я запросто избу сдвину. Ага!.. Кабы не вражья пуля, – он ткнул себя под сердце, – каюк с берега на воду перенес бы! Да-а!.. С буренками, с быком, со шмотками!.. Вот тут прошила она насквозь. – Он снова ткнул под сердце. – Выбег сдуру-спьяну к реке, в Николин день в аккурат. Вижу – пароход причаливает. Думаю, водкой разживусь. А какая-то белая сволочь – бах!.. – Эль рассказывал так, словно слушатели ничего не знали об этой год назад приключившейся с ним беде. – На германке избег увечья, а тут натека. Иной сдох бы, а я выдюжил. Организма моя могутная! Болит вот только прострел иноди. Обидно, силы поубавилось…
Эля слушали сочувственно, но, когда от последних слов он странно заморгал и рот его слегка перекосило, люди незаметно перевели разговор на другое. Благо и повод нашелся хороший – Гажа-Эль упомянул германскую войну, а рядом стоял Сенька Германец.
– А ты что молчишь, Германец? Язык, что ли, в починку сдал? – крикнул кто-то, и сразу повеселели.
И у самого Сеньки – рот до ушей.
– Гелманес… Сказете тозе, – прошепелявил он по-детски безобидно.
Ничего особенного вроде он и не произнес, а люди вокруг покатились со смеху. Видно, вспомнилось им недавнее происшествие, случившееся с их земляком.
Он хоть и мал ростом, а тоже призывался на германскую. Послали его с другими односельчанами в Печорский край Архангельской губернии. Таков был закон: всем обским зырянам призываться полагалось на родине дедов и прадедов. Через Березово, через Ляпин на оленях перевалили Урал, а там на лошадях через Изьву и Печору добрались до Усть-Цильмы. Много сотен верст проехали, не один месяц провели в пути. Всех рекрутов погнали на фронт, а Сеньку в солдаты не взяли – негодным оказался. Подался он домой.
Вперед призывник ехал за свой счет, а назад и подавно. Обратного пути Сенька не предусматривал, припасов не приберег. Пришлось ему прирабатывать – где день, где неделю, то на пропитание, то на подводу. Обносился. Спасибо – какой-то раненый фронтовик по дешевке уступил изрядно потрепанную шинельку. Год с небольшим так вот и ковылял до Мужей.
То ли устыдился он, что на фронт не попал, то ли покрасоваться вздумал, никто толком не дознался, – притворился Сенька, будто воевал и позабыл на чужбине родной язык, зато русский и германский узнал. Что-то шепелявил непонятное – слово русское, два каких-то тарабарских. Люди послушают-послушают, пожмут плечами, отойдут. А жене деваться некуда. Измучилась, бедная. Не разгадает, что скажет Сенька, не так сделает – он озлится, заругается, двинет чем попало!
– Как это он у тебя починился, язык-то? – Гажа-Эль позабыл про свое ранение и вместе со всеми беззлобно потешался над товарищем.
Сенька посмеивался, но не отвечал. Ну, да все и так знали подробности его «выздоровления».
– Ты у женки молока попросил? – восстанавливал это событие Эль.
– Ага.
– А она?
– Молоток подала…
Воздух содрогнулся от дружного хохота.
– Ты ее и обложил?
– Обложил…
– По-зырянски?
– По-зылянски…
– Не забыл! – раскатисто заливался Эль.
Сеньку подозревали в хитрости – прикидывается, мол, кротким, так быстрее отвяжутся от него. Кроткого не обидят, кроткого пожалеют. Заявится когда к соседу, сядет и помалкивает, слушает, что говорят, а сам все морг да морг длинными ресницами. Знай – пришел в долг просить. Так и есть. «Ты ж старый не отдал и за лошадь не услужил», – скажет сосед. «Лазве?» – И так натурально почешет в косматом своем затылке – ну, истинно, забыл. «Горе ты гореванное, – скажет ему сосед. – Без тебя нищих полно, и ты клянчишь, а вполне работник. На лице твоем мох растет, а в голове что? Ветровей? Или лень твоя вперед тебя родилась, одолела тебя? На, бери уж. Ребятенок твоих жаль, да и жену твою болезную, зобастую да цинготную». Другой со стыда сгорел бы, а он поднимет маленькие глазки-чешуйки, заморгает – и до следующего раза. Ясно – хитрит. Оттого и не отступались от него люди, если попадался им на язык.
Варов-Гриш со всеми посмеивался над Сенькой Германцем. Но всякий раз у него оставался осадок – как от недоброго дела. А может, он, Сенька, умом убогонький? Тогда насмехательство – зло. Люди, зла не желающие, иной раз, того не ведая, творя зло больше самых злых людей. Это и пересиливало в Грише колебание – брать или не брать Сеньку в парму. Жаль стало его. Бедняк из бедняков – домишко вот-вот повалится набок, хлев тоже скособоченный, весь в щелях, затыканных объедками сена да навозом, – как только коровенка там ютится. Словом, конь у него не родился, сани в лесу растут.
Жаль стало ему Сеньки Германца и сейчас. Засмеют, пожалуй. При жене, при детях.
Он сходил на каюк, достал тальянку и, еще на сходнях, растянул меха, завел веселую зырянскую песню:
Ах, широка улица, улица!
Ах, широка улица, улица!
Доли-шели, ноли-птели,
Ах, весела улица!..
Кто устоит, не обернется, услышав песню? Вмиг Сенька был забыт, как будто его и не существовало.
Но сам-то Гриш вскоре и не рад был, что достал тальянку: думал, раз-другой сыграет, но куда там! Впору отъезд отложить, столько просьб посыпалось – и ту спой, и эту…
Устал Гриш, как никогда, и, подмигнув ребятишкам, смешно шевельнув черными усами, завел свои последние прибаутки:
Тут и песне конец,
С рогами жеребец.
Абезиха тощая,
Лябезиха толстая.
У соседа Вани
Коровенка в бане.
Казна бедна,
Колодец без дна.
Аксинья-кума
Свихнулась с ума:
Над избою на трубе
Вертится на пупе…
Все знали – после скороговорок Гриш ничего не поет, не играет. Это конец. Но развеселившиеся селяне не отставали, давай и давай им еще – напоследок. Варов-Гриш отнекивался, слушатели упрашивали. Может, и упросили бы по такому случаю, как отъезд, да раздался зычный голос Куш-Юра:
– Здравствуйте, поезжане! Здравствуйте, поселяне! – нетвердо по-коми, громко и торжественно приветствовал он.
– О, председатель, здравствуй! Не заметили, как ты подошел!
– Привет, Роман Иванович!
Кто-то в возбуждении забылся, выкрикнул:
– Здравствуй, Куш-Юр!
На него зашикали, его в толпу затолкали: прозвищем уважаемых не обзывают, меж собой можно, а в глаза – Роман Иванович, председатель. Вишь, как он с народом – по-зырянски поздоровался!
Неугомонные попытались перетянуть председателя себе в союзники – пусть заставит песельника еще что-нибудь сыграть-спеть, натешить им душеньку.
Но веселье скоро унялось. Раз пришел председатель – значит, скоро отъезжать. Толпа сама собой распалась. Вокруг каждого отъезжающего собрались родные, близкие, друзья.
Куш-Юр в сопровождении Варов-Гриша обошел весь караван, лодку за лодкой, деловито осмотрел укладку.
– За шкипера сойдешь! Ты укладывал? – спросил он Гриша, когда возвращались на берег.
– Все вместе. – Гриш видел – укладка понравилась председателю, и не захотел выставляться лучше других. Но похвала была ему приятна.
– Чего опоздал? Уговаривались – когда солнце пойдет за увал – садиться. Я уж думал – не придешь, без тебя отчалим.
– Да так… задержался… – Куш-Юр, зардевшись, снял ушанку, вытер вспотевший лоб. – Едете, значит? Это хорошо!.. – И поднял руку, прося внимания. – Товарищи миряне-зыряне!.. – обратился он опять по-коми.
Неожиданно встретившись глазами с Мишкой Караванщиком, Куш-Юр растерялся, почему-то вообразив, что тот знает, из-за чего он задержался. Слова, которые он хотел сказать, начисто вылетели из головы. И речь получилась не очень складной и необычно короткой – не такой, как хотелось. Куш-Юр поспешил закончить, пожелав отъезжающим доброго пути и удачи.
– Помните – здесь у вас верные друзья. Они всегда пособят в беде, – закруглился он и привычным ораторским жестом рубанул рукой.
Этот его жест был воспринят как сигнал к отплытию, и все разом пришло в движение. Начались взаимные поклоны, рукопожатия, поцелуи. Родители, взяв детей на руки, понесли их в каюк. Гриш вел за руку старшую дочку Февру, на другой руке с преувеличенной осторожностью, как все мужчины, он нес грудного сынишку. Ильку никак не отпускала бабушка. Елення нетерпеливо поглядывала на свекровку. «Хватит, старая, отдавай Ильку, надо и мне садиться в лодку. Гриш сойти должен, с родней проститься». Старуха Анн понимала красноречивые взгляды круглолицей невестки, но не торопилась расставаться с внуком. Как умела, ласкала она мальчонку: то прижмет к груди, то на руках покачает, как на качелях, то малицу расправит, то пимишки подтянет, чтоб лучше сидели. Даже черного котенка, которого внучонок увозил с собой и держал на руках, погладит по шерстке, по белым лапкам.
Наконец вздохнула, передала мальчика матери.
– С Богом! Береги несчастненького. Путь-то ваш дальний, долгий, – прослезилась старая Анн. – Следи уж, сноха, за детьми. В тайгу уезжаете, в безлюдье. Кабы опять чего не приключилось, как с Илькой, не дай-то Бог!
Не выдержала и Елення, зашмыгала носом.
– Уж так-то тревожусь, так-то тревожусь… Ой, не заштормило бы… – Хотела сказать, мол, как в тот раз, когда брала с собой Ильку на рыбалку, но плотно сжала губы, испугавшись, что воспоминанием о пережитом горе опять накличет беду, и теснее прижала сынишку к груди, как бы желая уберечь его от новых напастей.
– Ну, пошли сырость разводить при ясной погоде, – услыхала она за спиной притворно-строгий голос мужа. Он оставил грудника под присмотром сестренки и сошел поторопить жену. – Нечего носы вешать. Авось не зря наша выдумка-затея, – подмигнул Гриш Куш-Юру. – Еще кое-кого завидки возьмут.
– Не хвали кошку, пока не поймает мышку, – иронически заметил старший брат Варов-Гриша Петул-Вась. – Тоже в скитники, по-вашему, подадутся? В прежнее-то время за старую веру в скиты уходили, а вы, стало быть, новую придумали? – Вась, как и Гриш, бывал в солдатах, слыл грамотеем, «читальщиком», новой власти сочувствовал, но организацию постоянной пармы на выселке не одобрял.
– Не оговаривай на дорогу. – Старая Анн замахала руками.
– Не время нам, браток, перечиться. Все наши с тобой говорилки переговорены, – старался быть сдержанным Гриш. – В душе нет занозы. Видно будет – чья правда. Опять же разделились мы, в избе теперь просторнее стало. Каждый сам себе и бог и черт. Так что живи и не поминай лихом. – Он протянул брату руку.
– Я что? Я не против. К слову пришлось, – вяло тряхнул протянутую руку Петул-Вась.
– К слову! Люди все ж таки на новую жизнь настроились, а ты воду мутишь, – попрекнул его Куш-Юр.
Он отвел Гриша в сторону, заговорил уверенно, ободряюще:
– Что сомненья гоните – хорошо! Поначалу, конечно, и заминки будут. А там, брат, все уладится. Выйдет у вас для примера другим. Без взаимовыручки из нужды не выбиться. Верно ты сказал: люди позавидуют вам. Духом только не падайте, будьте как в бою… – Это были те слова, которые, смутившись, Куш-Юр позабыл сказать в речи и которые сейчас лились сами собой.
– Духом не падем, этого в голове не держим. Одна у нас дорога, и вертаться некуда. Доведем до делов, мать родная!
– Ну, ни пуха ни пера, поезжане! – Куш-Юр весело ткнул Гриша в плечо.
– Надо бы отваливать, чтоб мокроты не развели, да Сандра где-то запропастилась. Отпросилась к крестной, мол, на миг, а нет и нет. Чертова кукла!
Куш-Юр покраснел.
Гриш понял, что некстати упомянул про Сандру, растравил сердечную рану друга. Досадуя на свою оплошность, он поспешил утешить:
– Видать, не судьба, Роман Иванович…
– Об этом не будем! – отрезал Куш-Юр и направился к каюку.
Не доходя до лодки, он услышал обеспокоенный голос Еленни:
– Сандры-то нет…
Мишка Караванщик молчал. Поглядывая на Куш-Юра, он едва заметно улыбался, как бы говоря: «Ты здесь – я спокоен». Но Куш-Юр чувствовал – нет, не спокоен Мишка, притворяется, и на душе у него стало легче.
Сандра прибежала упарившаяся, взволнованная. Растолкав людей у сходней, вбежала в каюк и заняла свое место на веслах, рядом с Еленней.
– Все село, поди, обегала, – укорил ее муж.
Сандра порывисто вздохнула, вставляя весло в уключину, мельком взглянула на толпу, увидела у сходен Куш-Юра и отвернулась, чтобы не выдать своих чувств.
Вот и пришла эта минута…
– Роман Иванович, побывай к нам! – помахал рукой Варов-Гриш.
– Непременно!
Куш-Юру показалось, что Мишка недовольно покосился на Гриша – зачем тот зовет его в гости – и еще раз повторил:
– Непременно побываю!
Каюк стал отваливать. Забулькала, забугрилась круглыми мотками вода. И на какой-то миг тем, кто был в лодке, почудилось, что не они, а берег с провожающими, со взвозом и амбарами качнулся и поплыл.
За кормой, словно олений аргиш, вереницей выстроился караван лодок. А следом полетели пепельнокрылые, пронзительно кричащие чайки. О чем каркают они, что предрекают?
Путники налегли на весла, и лодки, казалось, тоже воспарили между двух небес – действительных и отраженных в зеркальной воде.
Ребятишки даже примолкли. Но не меньше, чем это ощущение высоты, их поразило то, что плывут они будто не вперед, а назад: колокольня посреди Мужей, казавшаяся сейчас вырезанной из синей бумаги и наклеенной на золотистое стекло, двигалась вместе со всем селом почему-то вперед.
– Назад, назад едем! – удивленно воскликнул Илька.
– Здесь самое быстрое течение, – прошепелявил Сенька Германец. – Середина реки, стрежень. Обратно тащит лодки. Вот перевалим за середину и поплывем вперед.
Он сидел, крепко держась за руль. Улыбка не сходила с его лица, напоминавшего берестяную маску, – с острым подбородком, широким лбом, маленькими, как бедные чешуйки, глазами, над которыми словно приклеены пучки бровей из бурой и ломкой оленьей шерсти.
Мальчик слушал внимательно, кивал головой, будто понимал. А Сенька и впрямь подумал, что все объяснил малышу. И чтобы доказать свою правоту, скомандовал срывающимся фальцетом:
– Давай нажимай!
Но и без его команды гребцы дружно работали веслами.
Вскоре караван оказался рядом с тальниковым островом, узким и длинным, как бы разделившим реку на две части.
Гребцы оставили весла, залюбовались родным селом.
– Хорошее место выбрали когда-то старики, якуня-макуня, – нарушил молчание Гажа-Эль и сдержал готовый вырваться вздох сожаления: ему вдруг не захотелось уезжать.
А женщины себя не сдерживали.
– Кресты-то так и горят на солнце! Боже ты мой!
– Родные крыши – вон, вон! Аж сердце щемит!
– Красота-то какая! Мужи – будто пароход, – воскликнул Сенька Германец.
– Красота, а мы покидаем, – хныкнула Гаддя-Парасся. – Кабы не нужда… Будь проклята эта жизнь!
Неожиданно из-за реки донесся колокольный звон. Что тут началось! И взрослые и дети закрестились, да так истово, а женщины еще и запричитали:
– Суббота ведь сегодня. А мы?! Не услышим более Божьего голоса. Не будет он ласкать и радовать души наши грешные в глухом лесу…
Гриш беспокойно оглядел своих спутников. Прорвало все-таки, где не ждал. Раскиснут – тогда совсем беда.
– Ну-ну, поехали. Чего завыли… – тихо сказал он.
– Из-за тебя все! Увозишь вот!
От жены он такого не ожидал. Но с ней было проще, ей ответил строго и твердо:
– Ладно уж! Взялись, коль поехали. – И опустил весло на воду.
Караван нехотя тронулся с места. Взрослые погрузились в невеселые думы. Зато ребятню охватил невероятный восторг. Вдоль острова расстилался ярко-желтый ковер первых весенних цветов, которые распускаются на еще холодной и затопленной земле.
– Виж-юр, виж-юр! Желтоголовики! – радостно завизжали дети, перевешиваясь через борт и стараясь сорвать цветок. Удалось это только Февре. Остальных отогнала Гаддя-Парасся. Грести она не могла из-за болезни, и ей, к тому же кормившей грудью сынишку, поручили присматривать за детьми. Свалятся ведь сорванцы в воду, матери проклянут, да и про желтоголовики в народе говорят, будто они вредные. – Не сметь! – строго прикрикнула она на ребят. Но ребячий задор передался и ей, не удержалась, нарвала большую охапку, наделила своих детей, а потом и остальных.
Недолго тянулись тальниковые заросли, усеянные желтоватыми сережками, похожими на игрушечных барашков. Показался конец острова, изрезанный ручьями и протоками. Каравану предстояло обогнуть его.
– Скроются сейчас наши Мужи! – раздался непривычно громкий голос рулевого.
Место было опасное, течение сильное, лодки могло занести на прибрежные камни и коряги, надо было грести и грести, но как удержаться, как не поглядеть в последний раз на родное село.
– Прощайте, Мужи! Прощайте, Мужи! – печально вырвалось у всех разом.
Люди затихли, когда скрылось за поворотом родное село. Какое-то время обманчивое представление, будто вот оно, перед глазами, поддерживал доносившийся из-за острова колокольный звон. Но вскоре и его не стало слышно.
Тишина речного простора гулко отдалась в ушах.
– Все! Теперь уже все! И Мужей не видать, и Божьего голоса не слыхать! – И женщины зашептали молитвенной скороговоркой: – Прощайте, Мужи! Прощайте, Мужи! Прощайте, Мужи!..
