Текст книги "Живун"
Автор книги: Иван Истомин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)
Глава вторая
Багровый горизонт
Тоскливо было на душе у Куш-Юра, когда он уходил с берега.
Дорогой за ним увязался комсомольский секретарь Вечка. Юноша жалел, что его не пустили с Варов-Гришем. Эка причина! Век, что ли, ему секретарить? Другой на его месте может даже лучше справиться. И если на то пошло, он подговорил бы молодежь поехать с пармщиками. А что, свободное дело! С Варов-Гришем поехали бы многие, может быть, все. Там и работал бы с молодежью. Даже странно, что партячейка не позволила, побоялась растревожить матерей и отцов. А приди сейчас снова белые или кулаки-кровососы, опять восстание подыми, кому брать винтовки? Небось с отцами-матерями не посчитались бы!.. Какая уж тут работа без Гриша? Без его песен и гармошки ни девчат, ни парней в Нардом не заманишь…
Куш-Юр слушал излияния своего спутника, сочувствовал ему, но в разговор не вступал – не хотелось.
Паренек шел за ним до самого дома и, похоже, был не прочь заглянуть к председателю скоротать вечер. Однако Куш-Юр не проявил гостеприимства: хлопотный день утомил и общество Вечки было ему в тягость.
Квартировал Куш-Юр у многодетного крестьянина на краю села. В душной, перетопленной, с застоявшимся кислым воздухом хозяйской половине было шумно. Куш-Юр быстро прошел через нее в отведенную ему горницу. Там было чисто и свежо, но отдавало холостяцкой необжитостью. Сегодня он ощутил это особенно остро.
«Пожевать, что ли?» – Куш-Юр, как был в ватнике, достал из-под лавки мешок с сушеной рыбой, называемой по-местному «шомох». Такую рыбу он охотно ел и утром и вечером потому, что с ней было мало возни, да и полюбил ее за восемь лет жизни на Севере.
Но шомох на этот раз не возбудил у него аппетита. Он ел вяло, тяжело двигая челюстями и думая, что, пожалуй, напрасно не позвал Вечку, было бы не так тоскливо.
За стеной надоедливо шумели хозяйские ребятишки. Раньше он их не замечал.
Не убрав со стола, Куш-Юр вышел на крылечко переждать, пока в доме поутихнет.
Но за хозяйским двором ворчливо шумел извилистый Юган: он огибал Мужи с запада на север и там впадал и Малую Обь. За быстрой горной речушкой на фоне померкшего после заката неба таинственно темнел волнообразный увал.
«Надо же: день был ведренный, а к ночи помутнело. Как бы погода не взбаламутилась. Почти сто верст плыть им…» – Он беспокойно поежился.
Из сарая донеслись голоса хозяина и хозяйки. Собираются с утра порыбачить. «Многие выходят», – вспомнил Куш-Юр разговоры на берегу и успокоился: значит, не взбаламутится, рыбак в непогодь сеть не поставит.
«А что им непогодь? Ко всему привычные. Северяне».
Но, представив себе караван один на воде под этим неспокойным небом, снова встревожился. Все худое, что с пармщиками случится, и на его совести останется.
Жили бы под боком, все было бы спокойнее на душе. Ему мечталось сколотить когда-нибудь в самом селе большую артель или даже коммуну. Рассказывал он как-то на сходке селянам о взаимовыручке, взаимопомощи в эту трудную переходную пору. Народу было много – полный Нардом. Слушали внимательно, хотя и с явным недоверием. А Варов-Гриш возьми и загорись – правильно, дескать. Северянам, мол, взаимовыручка не диковинка. Начал толковать об артельной неводьбе, о парме. Можно, заявил он, сварганить не только сезонную парму, а постоянную.
Сходка зашумела, загалдела. Пошли смехи-пересмехи. А Варов-Гриш гнет свое: вот возьмет и докажет, что парма, да еще постоянная, самое подходящее нынче. Не было бы только в ней разладу. Он подберет в компанию одних трудяг – и айда куда-нибудь на волю-волюшку, на новые богатые угодья, подальше от разных насмешников и злопыхателей, от живодеров-кулаков. Пример другим покажет.
Куш-Юр горячо поддерживал его. О парме сезонной, будучи еще в ссылке в Обдорске, он уже слыхал, а теперь еще и постоянная будет… Хорошо! Гриш прав, с этого и надо начинать новую жизнь. И Куш-Юр загорелся этой затеей – благословил пармщиков в дорогу.
На крыльцо, обутый в мягкие кисы, неслышно поднялся хозяин, предупредил:
– Не застудись, Роман Иванович. От Югана-то свежо. Лихоманка б не напала…
Следом за ним тихонько прошмыгнула в избу хозяйка.
Потом дверь приоткрылась, и детская ручонка протянула Куш-Юру ватник. Едва он принял его, как дверь захлопнулась. Не успел ни поблагодарить, ни разглядеть, кто это был, кажется, старшенький сынишка хозяина.
«Как его звать? – силился вспомнить Куш-Юр, но не мог и, смутившись, оправдался: – Да я и видеть их почти не вижу: то на работе, то у Варов-Гриша».
Накинув ватник, он закурил, и мысли потекли ровно, будто и им стало теплее.
Да, уж так привык бывать у Гриша, что вот тот уехал, и он теперь не знает, куда себя деть. Нет у него в Мужах другого такого друга. С Гришем-то они легко сошлись, будто всю жизнь друг дружку искали.
Сошлись – и вот разъехались. В какой раз судьба сводит его с хорошим человеком и, только он успеет привязаться к нему, разлучает.
«Собственно, вся моя жизнь – это встречи и расставания».
Он вспоминает трехъярусные зловонные каменные казармы большой Корзинкинской мануфактуры на окраине Ярославля, кишащие людьми, клопами и тараканами, и изможденную, чахоточную ткачиху тетю Груню, материну товарку и сменщицу. Украдкой от пьяного мужа отливает она Ромке из своей миски пустых щей и приговаривает: «Горемычная ты моя сиротинушка, как жить станешь, когда и меня Господь приберет?» А за тетей Груней мелькают волгари, с которыми бурлачил после ее смерти. Длинноволосый очкарик с мягкой вьющейся бородкой, Петрович: не то студент, не то семинарист. Он научил Романа читать. Дядя Алеша, сухой, как жердь, больной желудком, пристроил его учеником наборщика в Нижнем. Сенька, сверстник и дружок, у матери которого снимал он угол, учащийся городского училища, давал Роману читать запрещенные книжки и водил его на тайные сходки. Первая его любовь, молчаливая и безответная, Наташа. Настоящее имя девушки он так и не узнал. В подвале скобяной лавки он помогал ей печатать листовки, пока не попался на краже шрифта в типографии. Так больше и не встретились…
В памяти один за другим всплывали лица самых разных людей: молодых и старых, веселых и озабоченных, тех, которые сердечно, как близкого, приняли его в тюремной камере и в ссылке, на краю света, в Тобольской губернии, Березовском уезде, в селе Обдорске, где ему определено было жить без выезда и где, думалось, одна темь и дремучая глушь. Встречались добрые, умные люди и среди ссыльных, и среди местных рыбаков, охотников и оленеводов.
Он не слышал, как из избы вышел хозяин, и вздрогнул, когда тот сказал:
– Баба спрашивает, Роман Иванович, чайком побалуешься, нет?
– Погожу, – отказался он, огорчаясь, что прервали его воспоминания: на память пришли Евлампий Ксенофонтович и Варвара Власовна, роднее которых нет у него никого и, наверное, не будет.
– Значит, нет… Что ж, спать лягем, завтра рыбачить.
Куш-Юру показалось – хозяин обижен его отказом. «Неладно я, хозяйка позаботилась – зачем обижать», – и он поправился:
– Хотя, пожалуй, побалуюсь… Сейчас приду.
– Так-то лучше будет. – И хозяин вернулся в избу.
«Евлампий Ксенофонтович, поди, тоже выходит неводить, Варвара Власовна собирает старика в дорогу». – Он мгновенно забыл про приглашение хозяйки, мысленно перенесся в далекую избушку на рыбацком стану и, будто с лежанки, снова увидел молчаливых, неторопливо хлопочущих, родных и милых стариков.
Ведь как рисковали!
Белокарателей по тайге сколько плутало, шкуру свою спасали, могли запросто и на стан набрести. Ему-то что, он и так одной ногой на том свете побывал. И обратно на этот воротиться надежды не держал. Куда там! На руках-ногах – кандалы, запаленная баржа посреди реки, словно костер, пылала, а с берегов гады из пулеметов поливали по тем, кто пытался выпрыгнуть. Однако только запомнилось, как в отчаянии пополз по лесенке на палубу: лучше под пулю, чем, как таракан, в огне жариться. В кандалах, а плыл, ухватясь за обугленное бревно. Очнулся на лежанке, обвязанный… Пулей плечо прошито, голова обгорела. Евлампий Ксенофонтович на воде подобрал…
В Мужах о пережитой им трагедии никто не знал, а самому о ней рассказывать – вроде выхваляться. А чем? Прыгал с баржи не он один. Жив остался? Так ведь спасибо тому бревну, что подвернулось, да Евлампию Ксенофонтовичу.
Лишь однажды ему захотелось рассказать, отчего он, Гологоловый, редко шапку снимает, – да передумал.
Было это у Варов-Гриша. Сидели вечерком, всякие истории из жизни рассказывали. Гриш про свой побег из плена вспомнил.
…В лагере военнопленных, в Австро-Венгрии, с ним оказались еще двое зырян, один даже из Обдорска. Тоска по родной сторонушке, по семьям сдружила их. Чтобы хоть как-то облегчить свою участь, прикинулись забитыми простачками, туземцами из далекой Сибири. Держались особняком. С охраной объяснялись знаками. Конвоиры на них смотрели как на дикарей, не очень притесняли. Но и работу давали самую грязную – по уборке туалетов… В банные дни их дело было натопить для охраны баньку и убрать после всех. Ну, конечно, и мылись зыряне здесь же, самыми последними. Наблюдали за ними не очень строго.
Банька стояла на берегу реки, у самой воды. Как-то, моясь, Гриш залюбовался птичкой, которая присела на подоконник, словно передохнуть, а потом полетела прямехонько через реку, на другой берег. Он с завистью поглядел ей вслед. А птаха вдруг круто развернулась, покружила перед окном и снова присела на подоконник. Тихонько, чтобы не спугнуть ее, он поманил к себе товарищей, глазами показал на гостью. Непоседа попрыгала-попрыгала и полетела к другому берегу. Друзья переглянулись, без слов поняли Варов-Гриша. Им ли, урожденным речникам, не перемахнуть реку? Против Оби – совсем неширокая. Обследовали раму: не капитальная, гвозди, если расшатать, можно выдернуть. Гриш давай орать, как оглашенный, товарищи с ним – в голос. Охранник с перепугу вбежал в мыльню, ничего понять не может, вроде взбесились зыряне, махнул на них рукой, вышел. Тогда друзья замолчали. Охранник приоткрыл дверь, заглянул – стоят зыряне голые, на потолок глаза выкатили, будто замерли, – пожал плечами, закрыл дверь. Несколько раз кричали так друзья. Конвоир перестал обращать на них внимание. Такое они проделали и в следующее мытье. Конвоировал их другой, он кричал на них, грозился посадить в карцер. Но уже пошел между конвойными разговор про странности сибирских дикарей. В третий раз караулил их высокий и тощий, как хорей,[9]9
Хорей – шест, которым погоняют оленей.
[Закрыть] конвоир, известный своей сонливостью. Варов-Гриш еще прежде приметил, что он вечно зевает.
«Сегодня, – шепнул он друзьям. – Другой такой удобный случай может не представиться…»
Раздеваясь, друзья подняли крик. Конвоир что-то вяло пробурчал.
Вещи они забрали с собой в мыльню будто для того, чтобы насекомых паром убить. Конвоир только проводил их брезгливым взглядом. На всякий случай, чтобы у него не возникло подозрений, они неплотно прикрыли дверь, пусть видит. «Хорей», чтобы не дышать паром, сам захлопнул дверь. Тут, не мешкая, крича и визжа, они повыдернули гвозди, выставили раму и один за другим выпрыгнули в воду.
Была осень, после теплой бани вода показалась студеной.
До противоположного берега было уже рукой подать, когда над головами просвистела первая пуля. За ней вторая, третья… Стреляли из винтовки. Сам ли «Хорей» спохватился или кто-то из береговых часовых заметил?
На том берегу жили украинцы. В поле, в скирдах, беглецов спрятали. Потом друзья добрались до линии фронта и к своим перешли…
«Как у нас совпало!» – подумал Куш-Юр тогда, слушая Варов-Гриша, и его подмывало рассказать о своем побеге, но он только вымолвил:
– От беды не хоронись, на беду иди – не бойся.
За дверью кто-то зашевелился. Паренька за ним, наверно, послали? Он встрепенулся, вспомнив про обещание попить чай, и с виноватым видом открыл дверь в избу. Навстречу ему, благодарно мяукнув, выплыл рыжий кот.
Хозяева, не дождавшись постояльца, легли спать.
Куш-Юр на цыпочках прошел к себе, разобрал постель, разделся и лег.
«Да, и еще одного человека встретил ты, Роман, и потерял», – он натянул на голову одеяло, словно хотел укрыться от тоски.
«Как же так? Как же так? – стучало у него в висках. – Обнимал – не противилась, целовал – не отворачивалась. И Мишка ей был не по душе. Жаловалась на него: „Ест меня глазами, охальник, даже неловко от людей“. Почему, отчего? Отговорили? Такую не отговоришь. С характером… Неужто так и не поверила в меня, в мою любовь?!»
Однажды под вечер заглянул он к Гришу. Друга не было дома, кажется, к Гажа-Элю пошел. Елення с детьми из церкви еще не вернулась. Сандра одна домовничала. Встретила ласково. Он и распылался. Видит, и она сама не своя: щеки пунцовые, в глазах блеск, губами воздух хватает, грудь так и ходит. Он к ней – руки вперед вытянула, оттолкнула. Помрачнела. Прошептала: «Грех, грех, Роман Иванович. Еще одна Чурка-Сандра себе на горе, людям на смех пойдет мыкаться…» Намекнула на свою жизнь, ведь родилась не в законе, мать позора не выдержала и покончила с собой. Он вскричал тогда: «Да что ты, Сашенька, я сам сиротой вырос, ни отца, ни мать не помню». Она губу закусила и ни слова. Ни единого слова.
Варов-Гриш пришел. Глянул на них и притворился, что не заметил их расстройства, про парму завел разговор.
Сандра поспешила уйти. После того никак не удавалось ему с ней один на один побеседовать. Встретит приветливо, ласково, улыбнется по-доброму, по-хорошему, а от разговора увернется.
«Гришу зря не открылся. Думал ведь! Язык не повернулся, вроде как при царском режиме сватать подряжаю… Ну и бобыльничай!..»
Ему стало душно, он откинул одеяло. «С собой на семинар надо было брать! Да! Свадьбу сыграть и вместе в дорогу. Поверила б… Упустил…»
Чувствуя, что ему не уснуть, он встал и заходил по комнате.
За стеной послышался шорох. Видно, хозяин поднимался на рыбалку. Куш-Юр глянул в окно.
Ночь, короткая белая ночь кончилась, не начавшись. Горизонт багровел.
«Не взбаламутилось бы…» – подумал он.
Глава третья
Здравствуй, Вотся-Горт!
1Всплеск, всплеск… Всплеск, всплеск…
Весла дружно взлетают и так же дружно рвут воду.
Вверх – вниз, вверх – вниз…
Все дальше попутный ветер гонит караван. Далеко, поди, ушел от Мужей. Чайки и те отстали. Вода – справа, вода – слева, спереди, сзади. Широко разлилась река, все кусточки-бугорочки скрыла. Куда править – господи Иисусе и тот не разберет. Даром что видно, как рыба играет. А верно, ночь. Точно. Птицы умолкли. Ребятишки угомонились. Улеглись под пологом, прижались друг к дружке и носами засопели…
Сенька Германец важно восседает за рулем. Ему все видно: и полог, под которым дети спят, и головы гребцов. Нет-нет да поматывают ими, будто комаров отгоняют. Со сном борются. Устали. Одного Варов-Гриша, похоже, ничто не берет. Как сел на первую банку, так и головы не повернул – все гребет и гребет. Двужильный.
Наверное, на него, Сеньку, он надеется.
«Правильно, Гриш. Хоть и маленькие у Сеньки глазки, а видят не хуже, чем у девки. Дай девке самый тонкий узор – на сукне вышьет или мелкими, как икринки, бусиночками повторит его на баба-юре… Даром что ночь. Глубокая, поди, ночь. Замолкли и на веслах. Только Сенька еще ни разу не клюнул носом. И не клюнет».
Он сжимает руль, пристально смотрит вперед, вытягивается и будто становится выше. «Держись!» – мысленно обращается к себе.
Сенька ушам своим не поверил, когда Гриш назвал его рулевым, и все согласились. Не побоялся Гриш худой приметы, что править караваном будет незадачливый. А ведь даже Парасся не позволяла ему сесть за руль, когда, бывало, выходили на неводьбу, говорила, тони, мол, не будет.
Всем Сенька покажет. Еще его узнают. С тем и шел в парму.
Он слышит какой-то шорох, видит: Илька выползает из-под полога. Эх ты, горе-горемычное. Еленню, что ли, позвать, мальчонке пособить? Ишь, к борту лезет. Ненароком не вывалился бы. Головенкой туда-сюда крутит. Насиделся, видать, парнишка в четырех стенах. Водиться с ним было некому, а одного никуда не выпускали: еще обидит кто…
Еленню звать не пришлось. Сама забеспокоилась. Шею вытянула: что с парнишкой, спрашивает.
Сенька помахал ей рукой, мол, будь спокойна, присмотрю.
А Парасся дремлет. Не видит. Вот так сторож! Сенька осуждающе покачал головой.
Илькин взгляд встречается со взглядом Сеньки.
– Что, не спится, друг? Интересно ехать, да? – сразу заводит Сенька разговор.
– Ага, – негромко вздыхает мальчик.
– Пошто вздыхаешь? Бабушку жалко?
– Ага, – отвечает Илька и зачарованно смотрит на пузырчатые водяные мотки за бортом.
Сенька умолкает. Но вскоре снова продолжает:
– Глянь, Илька, киска твоя о тебе заскучала.
Илька оглядывается: верно, котенок вылез из-под полога, беспокойно мяукает, ищет укромное место.
– А-а, нужда пришла? – догадался Сенька. – Подальше, киса, тебе надо? Сейчас! – Он подтянул неводник за буксир и котенок прыгнул в лодку.
Сенька отпустил буксир. Потом снова подтянул его, когда котенок запросился обратно.
– Умная киска и проворная – не упала в воду. Молодчина.
– Молодчина, молодчина. – Илька нежно гладит котенка иссохшимися пальцами и не сводит глаз с широкой протоки, по которой плывет караван.
На повороте протока кажется огромным закипающим котлом. Она словно дышит: то вздымается, то опадает, образуя широкие воронки, которые заглатывают все, что оказывается поблизости, – щепки, ветки, палки.
– Эй, рулевой! Правь внимательно! Здесь водовороты! – донесся с носовой части зычный голос Гриша.
– Знаю! – поважничал Сенька, мол, доверили, так и не тревожьтесь, но на всякий случай плотней прижался к рулю.
Караван покачивало, как на волнах. Каюк кидало из стороны в сторону. Вдруг руль резко повернуло. Сенька Германец перекувырнулся и, не успев ахнуть, полетел за борт.
– А-а-а! – Пронзительный крик Ильки разорвал тишину.
Гаддя-Парасся вскочила, безумно тараща глаза. Мужа возле руля не было, а его малица, распузырившись, кружилась на воде.
– А-а-а-а! О-о-ой! – завопила она что есть мочи. – Упал! Спасите-с!.. – По пояс свесившись за борт, Парасся старалась ухватить малицу мужа.
Вопли переполошили гребцов. Елення с истошным криком: «Илька!» – кинулась на корму. За ней с неожиданной проворностью, раскачивая каюк из стороны в сторону, побежал Эль. Гриш рванулся туда же – голос Ильки резанул его по сердцу. На веслах остались Мишка с женой и Сера-Марья. Женщины, испуганно ойкая, перестали грести.
– Табань, табань! – командовал им Мишка, гребя веслом в обратную сторону. Но остановить лодку на протоке ему не удавалось.
Гриш увидел Сенькину малицу и с облегчением воскликнул:
– Сенька упал!
Тут же, устыдившись своей радости, поспешил к веслам, помог Мишке подогнать лодку к тонущему.
Малицу крутило в большой воронке. Вздувшись пузырем, она удерживала Сеньку на воде. Впрочем, об этом можно было лишь догадываться. Сеньки не было видно, лишь поднятые руки его молили о помощи.
– Держись, Германец! Сейчас, якуня-макуня!
Гажа-Эль уже выбрал место, откуда удобнее всего вырвать тонущего из водоворота, и раскачивался, отводя руки, не то изловчаясь, не то отгоняя Парассю, которая в окружении разбуженных криком ребятишек все еще причитала и рвалась к мужу. До тонущего оставалась добрая сажень, когда Эль кинулся к борту, длинной ручищей дотянулся до малицы, зажал в кулак ее подол, подтянул Сеньку к каюку, втащил в лодку.
– Есть, якуня-макуня! – Эль поставил Сеньку перед Парассей.
Сенька был бледен, дрожал всем телом и едва стоял на ногах. С него, как с водяного, текла вода, и вокруг вмиг образовалась большая лужа. Рот его судорожно раскрывался и закрывался, словно у рыбы, выброшенной на сушу.
Но Парасся еще долго не могла успокоиться. Бессильно упав на колени, повторяла с плачем:
– Ой, беда, беда! Ой, беда!..
К ней жались насмерть перепуганные дочурки.
А под пологом, на разостланных оленьих шкурах, Елення, что-то ласково нашептывая, укладывала Ильку. На мальчика вдруг напала неудержимая дрема.
2Илька проснулся в полдень. Обвел взглядом полог, Долго не мог понять, где лежит. Вспомнив, удивился, что рядом нет ребят, не слышно ничьих голосов. Встревоженный тишиной, он поспешно просунулся под брезент.
Его обдало запахом свежей зелени. Каюк стоял у невысокого берега, заросшего кустами зеленеющего тала.
Все ребятишки резвились с собаками на берегу. Радость переполнила Ильку: он не один, не брошен! Из-за полога показалась мать: она прибирала в лодке.
– Мы приехали в Вотся-Горт? – пополз ей навстречу Илька.
– Ой, нет, детка. – Елення взяла сынишку на руки. – Большую Обь еще не переехали. Ветер подул. Закипела валами. Видишь, беляки, – показала она сыну на шумевший безбрежный простор. Словно горы свежих стружек, шевелились волны… – А река вон какая – другого берега глазом не достанешь.
Набежавшая туча заслонила солнце, и водная ширь мгновенно подернулась смоляной чернью. Но тут же, будто кто-то торопливо стянул с реки темную сорочку. Большая Обь представилась огромной рыжеватой оленьей шкурой с белыми залысинами.
– Ишь как ветер гуляет. Ничего, стихнет. Крутой – не долгий.
Умывая сына, Елення ласково приговаривала:
– Сейчас на берег сойдешь, на зеленую кроватушку. Вон какая травушка-муравушка уже поднялась. Здесь подале от Камень-горы, потеплее, чем у нас. Поиграешь на травушке.
Она окликнула мужа. Гриш зашел в воду, через борт каюка принял Ильку на руки.
– Как спалось, сынок? Ничего не болит?
– Не-е…
Отец понес мальчика к костру, который весело пылал под защищавшим его от ветра раскидистым тальником.
На огне кипело несколько медных чайников. Чем-то вкусным пахло из большого котла, возле которого хлопотала Парасся. Неподалеку от нее стояли кринки с молоком и чашки, лежали ложки. Рядом могуче храпел Гажа-Эль.
С охапкой зеленых веток тала просеменил к каюку Сенька. Он уже пришел в себя после ночного происшествия, обсох и наломал на берегу веток для скотины – пусть и она поест свеженького. Возвращаясь с каюка, задержался возле Ильки.
– Славно поспал, спаситель мой?
– Ага. – Илька сразу все вспомнил. – Ты упал и чуть не утоп. А кот Васька не упал!
– Так то киска, я же – человек. – Сенька по обыкновению казался простодушным, разве только что погрустнел, и тон у него был виноватый. – Ничего. Всякое бывает. – И он побрел за новой охапкой зелени.
Парасся, помешивая большой ложкой в котле, выразительно посмотрела мужу вслед.
– Ирод злосчастный! – проворчала она. – До смерти напужал. Не вздулась бы малица да не заревел бы вовремя мальчишка, завтракали бы тобой водяные, дурак!..
Вскоре сели обедать.
Каждому из большого котла дали по куску утятины. Птиц настрелял Гажа-Эль.
Он же нашел несколько гнезд острохвостов, которые раньше других уток кладут яйца. И после мяса все полакомились утиными яйцами, сваренными в одном из чайников.
Первый коллективный обед получился сытный. Наелись почти без хлеба, без сухарей. И хорошо, пригодятся. Встали после еды в добром настроении. Так бы каждый день! Так жить можно! Вот бы еще ясной, тихой погоды! Но ветер не унимался, и Гриш завалился спать на лужайке. Обрадовалась возможности отдохнуть и Елення, примостилась рядом с мужем.
К вечеру небо затянуло тучами – вот-вот хлынет дождь. Зато ветровей ослабел, а вскоре и вовсе пропал. Реку словно умяло, укатало, пригладило. Лишь далеко от берега кое-где раскидан был еще синий плетень. Это остатки ветра бессильно морщили воду.
– Едем! Перевалим матушку Обь, а там рукой подать до места. Авось до дождя успеем. Во-он том, где чернеет тот берег, – указал Гриш на восток.
Быстро погрузили посуду, детей, набегавшихся вволю собак. Договорились – за руль сядет Гриш. И не оттого, что больше не доверяли незадачливому Сеньке Германцу. Переваливать ширь могучей, полноводной реки даже в штиль – дело не простое. Да и Гриш лучше других знал дорогу до заветного Вотся-Горта.
Сенька сел на весла. Парассе поручили следить за скотом. Здесь река как море: опасно оставлять животных без присмотра.
Когда вышли из протоки, у гребцов от речного простора дух захватило. Появилось наивное и дерзкое желание показать реке свою силу, пусть не важничает. И под звон первых дождевых капель они дружно налегли на весла.
– «Эй, ухнем! Эй, ухнем! Еще разик, еще раз!» – басом запел Мишка.
Раньше других подтянул тонким тенорком Сенька.
Песня поплыла над бескрайней водой в лад взмахам весел. Дождь зачастил. Словно сеть набросило на реку, вода стала глазастая и тут же ощетинилась длинными, густыми иглами.
Песня умолкла, лишь весла продолжали хлопать с прежней силой и скрипеть в уключинах.
«Эх, песню оборвал, – Гриш с досадой поднял глаза на небо. – Надолго…»
