Текст книги "Живун"
Автор книги: Иван Истомин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)
Не повезло Гажа-Элю и у других прежних своих выручателей. Зря только сон им ломал.
«Вот житуха настала! Хоть ревмя реви, – огорчался он, а желание разговеться с дороги не оставляло. – Не-е, не может того быть, чтоб во всех Мужах никто самогону не имел…»
Под утро он оказался у крайней избы, на северной околице села. Светало. Дождь поредел. Небо очищалось от туч. Вытащив кисет из-под полы промокшей суконной парки, сшитой из его солдатской шинели, Эль свернул козью ножку, а закурить не смог: сколько ни чекал гальками, трут не затлевал – отсырел. Негодование охватило Эля – и тут не везет, – и он разразился долгой смачной бранью. Вдруг в соседней избе засветилось окошко.
«Петрунь-Ярка не спит. Выручит!» – обрадовался Гажа-Эль и постучал в дверь.
Ему долго не открывали, и никто не подавал голоса, хотя в избе слышалась какая-то возня. Наконец раздался испуганный женский голос из сенцев:
– Кто стучит?
– Я, Элексей…
– Господи, откуль взялся?
– Приехал. Прикурить не у кого – дрыхнут все. Ярка Дома? Да впусти ты…
– Нету-ка Ярки. С весны внизу. Вернется последним караваном.
– Экся! Дай огня. Умираю без курева…
– Ой, беда-беда! Последнюю спичку извела на жирник.
– Ну, впусти! Прикурю от жирничка и умотаюсь.
– Поди, хмельной, как всегда. Боюсь я пьяных.
– Эх! Кабы выпить-то. Ищу всю ночь – кукиш везде кажут. Муторно аж, якуня-макуня! Дай хоть искорку, согрею душу табачком.
– Ты же в грязи, чай, весь. И не вовремя Элексей, совсем не вовремя.
– Како там! Светает. И ходули оботру. Не съем тебя, крошку.
Экся была невысокая, щупленькая, как девочка-подросток, и любила, когда Гажа-Эль называл ее ласково «крошкой».
– Что же делать? – забеспокоилась она. – Вынести, что ль, жирник? Поди, погаснет на ветру-то. Вовсе без огня останемся. Заглянь уж сам. – И щелкнула щеколдой, отворила дверь.
Эль старательно вытер в сенцах бродни, низко наклонившись, вошел в избу вслед за хозяйкой.
– Какой ты большой, Господи! Потолок-то хоть не вышиби башкой, – попятилась Экся.
Эль осторожно прошел к кривоногому столику. На нем в плошке с рыбьим жиром, густо чадя, трепетал огонек, Эль склонился над ним, прикурил, затянулся глубоко и радостно выдохнул вместе с дымом:
– Ффу-у! Наконец-то!
– Отчаливай давай! – приказала хозяйка. – Заденешь что-нибудь, громадина. Дочку разбудишь.
– Сейчас уйду. – Он выпрямился, касаясь головой потолка. Повернулся, хотел было шагнуть, но, не заметив скамеечки, споткнулся и привалился к печке, задев плечом бочонок, который стоял на лежанке за ситцевым занавесом. – Якуня-макуня! Чуть квашню не опрокинул. Прости, Экся, – повинился Эль.
От шума проснулась девочка, заплакала. Хозяйка всполошилась!
– Ну вот! Так я и чаяла. Уходи скорей!
Занавеска обвисла. Рослый Гажа-Эль поверх нее увидел круглую затычку в крышке бочонка.
– Погоди! Кажись, не квашня это. – Он бесцеремонно отдернул занавеску. – Точно! Бражка миленькая! Бродит-поспевает. Ну, Бог сподобил! Подвезло! – расплылся он в счастливой улыбке.
Хозяйка растерялась, засуетилась, заохала:
– Ой, беда! Уходи! Не твое дело.
– Нет, крошка, не уйду, не попробовамши. Что искал, то и нашел. То-то, думаю, больно осторожничаешь, не впускаешь…
– Вот наказанье-то! – плаксиво протянула побледневшая Экся. – Не моя она, бражка-то. Чужой сур…
– Чужой, а на твоей печке? Плохо хитришь, Эксинька. – Эль надеялся ласковым обхождением сломить упрямство хозяйки.
– Ей-Богу, чужой! – Экся перекрестилась. – На кой ляд мне этот сур. Пьяница аль торговка я? Ярки тоже дома нету. Навязался вот на мою голову, подсунул бочонок. К тебе, дескать, не заглянут комсомольцы, не додумаются. Дура я, согласилась. Теперь пропаду, ежели пронюхают. Накажут меня. Комсомолы так и рыщут по избам…
– Чей он, сур? – деловито осведомился Эль.
– Не скажу. Нет-нет! Ни за что! – Экся покачала головой и затопталась возле печи, словно старалась собою заслонить ее.
Из комнаты в кухню в коротенькой рубашонке вышла дочурка Экси, такая же, как и мать, чернявая.
– Не сказем, дядя Гал не велел, – пролепетала она.
– Кыш! – встрепенулась Экся и шлепнула дочку.
Девочка завизжала. А Эль руки потирал.
– Гал? Это который же? Не сосед ли твой, Биасин?
– Нет, нет! Брешет она, глупышка! Не слушай ее, – разволновалась женщина. – Уходи, Элька, ради Бога! Не расстраивай меня…
– Э-э, нет! Не уйду, не попробовамши, – упирался Эль. Он потянулся к бочонку. – Поспел, видать. Скоро пробка вылетит, отходит заклейка-то…
– Не трожь! Чужой, говорю! – со слезами крикнула Экся. Но потом махнула рукой беспомощно: – Ладно уж. Спусти на пол проклятый бочонок. Разорвет еще. Сама пробовала снять, да сил не хватило…
Гажа-Эль ухмыльнулся:
– Господь меня к тебе в помощь прислал! – И легко снял бочонок с лежанки, поставил на пол. – Вот и все. Можем пировать. Готов сур, шумит, как тайга в бурю.
Заклейка из теста вокруг затычки высохла, потрескалась, немного отошла от крышки. Экся засуетилась, торопливо поправила ее, заодно попробовала, крепко ли сидит пробка.
– Неделю почти стоял. Сегодня должен забрать. Не мой, говорю. Ну как дам я тебе распочать чужое? – говорила она, волнуясь.
– Чужое, чужое, – недовольно заворчал Эль. – Подумаешь, тяпну пару ковшиков. Тебе, поди, за услугу положено с этого самого Галки. Уступи мне свою бражку. Заплачу хорошо – икрой ли, варкой ли.
Движением головы Экся отклонила предложение.
– Ну, давай дам тебе глухарей. Мясо, якуня-макуня! – рявкнул в сердцах Эль.
– Глухарей?! – заколебалась Экся. – Какой ты липучий! Но спрошу сперва хозяина. И глухарей не вижу, – недоверчиво оглядела она Эля.
– Мигом притащу! А ты быстренько вытребуй себе пай. Может, и Гал продаст мне сколь-нито, а?
– Спрошу. Вот наказанье-то!..
– Ну, я за глухарями.
– Погоди, – остановила его Экся. – Бочонок убрать надо бы. Подсоби-ка. Только подполья-то у меня нет.
Эль оглядел избу: кроме кадки для воды, ничего подходящего. Заглянул в кадку – почти пустая.
– Вот сюда! – И одним махом упрятал бочонок.
Хозяйкина дочь перестала хныкать. С любопытством наблюдала она, как снимали бочонок с печи, как прятали его в кадке.
– А зачем его туда? – пристала она к матери.
– Он комсомолов боится. – Мать приложила палец к губам. – Молчи, Мотька! А то они и тебя утащат с бочонком.
Эль потрепал черноволосую Мотьку, весело подмигнул матери:
– Я мигом, ты будь готова.
Экся поморщилась.
Гажа-Эль вышел из избы довольный. Все ж таки выискал, не зря целую ночь грязь месил. Будет чем душеньку отвести. Про два ковшика, это так, Эксе-дурехе для отвода глаз болтнул. Кукиш Биасин-Галке останется. Другого суру наварит, в мир-лавке небось кое-что припрятано…
Уже рассвело. Взошло солнце. Село просыпалось. Слышались голоса людей. Тявкали собаки. Мычали коровы.
Перемахнув через заборчик, Эль лицом к лицу столкнулся с Вечкой и его дружком, белобрысым крепышом Халей-Ванькой. За большой рот да за громкий голос Ваньку прозвали халеем – чайкой.
– Гляди, Гажа-Эль! – удивился Вечка. – Навеселе, что ли? Во все лицо сияет… Откуль ты?
– Известно, из Вотся-Горта. Приехали навестить Мужи, помесить грязь да лужи, – засмеялся Эль. – Привет комсомолам!
– Привет, привет!
– Куда это вы спозаранку? – поинтересовался Эль.
– Пригнать лодку с Югана, – ответил Вечка. – А ты чего здесь околачиваешься? У Экси был? В такую рань… Ночевал, что ли, по ошибке?
– Да не-ет, – отмахнулся Эль и рассказал про свои ночные злоключения, умолчал, разумеется, о неожиданной находке в Эксиной избе.
– Долго, однако, прикуривал, – недоверчиво подмигнул Халей-Ванька. – Признавайся-ка, дядя, выпил ты?
Что-то недоброе было в любопытстве комсомольцев. Гажа-Эль поспешил поправдивей изобразить на лице угрюмость.
– Какое там выпил! Духу хмельного не сыскать. Хорошо вы поработали. Ну, я пошел.
Этот смешок и похвала, которую меньше всего ребята могли ждать от известного выпивохи, насторожили комсомольцев. Подумали, уж не раздобыл ли Гажа-Эль у Экси адресок какой. Халей-Ванька вызвался проследить, куда пойдет Гажа-Эль, а Вечка отправился к Эксе, может, что выудит у нее.
Хозяйку Вечка застал за растопкой печи. Увидев его, Экся обомлела.
– Ярка не вернулся еще? – спросил Вечка.
– Нет, нет… – Экся немного пришла в себя. Но маленькая Мотька в испуге спрыгнула с лавки, ухватилась за мамкин подол и, тараща глазенки на Вечку, хныкала:
– Я боюсь! Я бою-ю-юсь…
Вечка присел на корточки, поманил девочку пальцем:
– Не бойся! Подь ко мне. Как тебя звать?
Прячась в складках материнского сарафана, Мотька продолжала хныкать:
– Я бо-ю-юсь комсомольцев. Они бочонки и девчо-онок таскают…
Экся сердито пнула дочку.
– Цыц! Вот окаянная! Болтает всякое…
– Пускай, – снисходительно засмеялся Вечка. – Подрастет – сама станет комсомолкой. Станешь, да, Моть?
– Не-е-е, – девочка пуще прежнего заревела. – Мамка-а-а! Меня вместе с бочонком утащат!
Было женщине отчего потерять голову.
– Замолчи же, гадина! – не помня себя вскричала она и давай отвешивать дочке шлепок за шлепком.
Не спрашивая позволения, Вечка приподнял крышку кадки, догадавшись, что не все чисто у Экси.
– Вон в чем дело-то! Перестань шлепать девчонку! Тебе самой всыпать надо как следует.
Схватившись за голову, Экся завопила:
– Ой, беда-беда! Зачем полез без спросу?!
– Жди, когда скажешь! Богато живешь. Кто мог бы подумать. Эх, Экся, Экся… Ответишь по закону!
Женщина упала на колени, завопила:
– Я не виновата! Я не виновата!..
– А кто же! Мотька, что ль?
– Не мой сур, не мой! Ей-Богу!..
– Гажа-Эльки, да?
– Его, его, будь неладен! Принесло его на мою голову… Ой, что я – нет! Не его, – в отчаянии металась Экся.
– А чей же? Почему в твоей кадке?
– Навязали на мою душу… Гал пристал… Я не хотела… Уломал…
– Какой Гал? Их много в селе.
– Да Биасин-Гал! Пропади он пропадом. Сам трусит, а меня подставил, – голосила Экся.
– А не врешь?
Женщина подняла мокрое от слез лицо.
– Нет, миленький, нет! Правду сказала… Что же мне теперь будет?
– Разберемся! Вставай, чего ползаешь по полу. – Вечка помог Эксе подняться, скорчил рожицу все еще плакавшей Мотьке. Сострил: – Удачная получилась операция – попалась кооперация…
Глава четырнадцатая
Сельская сходка
1Спал Куш-Юр беспокойно. Мучили сновидения: то являлась Сандра, то Яшка, то Гажа-Эль в образе медведя, под конец даже Озыр-Митька приснился. Пробудился Куш-Юр в плохом настроении, от тупой боли ломило голову. Но, вспомнив о приезде Гриша, он живо вскочил, оделся, решил, что надо с утра встретиться с другом, – днем мало ли что помешает, да и Гриш может куда-нибудь отлучиться.
Гриша он застал во дворе, возле завалинки старого дома, на солнцегреве, в окружении братьев и родственников. Они дымили самокрутками и чему-то весело смеялись. Куш-Юр поморщился: целая сходка, поди, ему уже кости перемыли. Но хозяева встретили Куш-Юра дружелюбными прибаутками:
– О, идет, сельсовет – ни заря ни свет.
– Начальникам и богачам не спится и по ночам.
– Подходи скорее. Мы уже в сборе. Открывай сходку!
Куш-Юр усмехнулся, за словом в карман не полез:
– Сходка будет вечером. И не при вашем доме, а в Нардоме. – А потом уж и поздоровался. – Привет, мужики! А гостю нашему – самое большое «доброе утро!». С приездом! Узнал – появились вотся-гортские, и вот поспешил повидать.
– Спасибонько, – крепко пожимая руку Куш-Юра, Гриш радостно улыбнулся. – Ну и нюх у тебя. Как хоть ты так быстро новости узнаешь?
Куш-Юр поведал о ночном происшествии во дворе Абезихи.
Мужики, слушая его рассказ, гоготали от души. А Гриш встревожился.
– Вот лешак! – ерошил он в беспокойстве волосы на непокрытой голове. – Налижется, запропастится и нас задержит тут. А ведь осень…
Куш-Юр успокоил Гриша:
– Во всем селе не найдет выпивки – навели мы порядок. Так что не горюй… Ну, как летовали?
– Да всяко… – Гриш бросил взгляд на братьев, и Куш-Юр понял: о делах лучше с глазу на глаз, и перевел речь на другое:
– Комары не загрызли?
– Хватало…
– Сгинули небось?
– Пропали. Да мошки налетело. Ужас! Позлее тех поедников…
Гриш отвечал как-то нехотя. Ему хотелось побыть с Куш-Юром вдвоем, обсказать все, что так томит его. Почувствовав натянутость в разговоре, братья и родственники Гриша догадались, что лишние, и поспешили уйти.
Варов-Гриш отвел Куш-Юра за угол старого дома, на южную сторону двора. Там торчал из земли огромный высохший пень, похожий на врытую в землю кадку. Усаживаясь на него, Гриш сказал:
– Во, какие толстенные деревья-великаны росли когда-то здесь. Нам с тобой вдвоем не обхватить такое дерево.
– Мда-а. Многовечная была лиственница. И не гниет пень-то. Не один десяток лет, поди, стоит.
– Годов сорок, ежели по дому нашему судить. Корнями-то, чай, до самой преисподней дотянулся. По всему двору они расползлись. Живун, как все село наше, да и как мы все.
– Живун, да-а-а, – повторил Куш-Юр. И наступила неловкая пауза.
Трудные, малоприятные объяснения всегда начинаются издалека. Куш-Юр решил, что Гриш заговорил о пне из дипломатии, чтобы помягче перейти к беседе о разных сплетнях про него, председателя, и про Эгрунь, кулацкую дочку. Куш-Юр не любил, когда с ним осторожничали да деликатничали, и даже желал в открытую объясниться, потому что верил – Гриш поймет его.
Но Гриш молчал, будто чего-то выжидая. И Куш-Юр подумал: может, стесняется, Гриш, история-то щекотливая… Однако и сам разговора не завел, а то покажется Гришу, ровно он, Куш-Юр, оправдывается… Вот и сидели, молчали.
На самом деле ни о каких сплетнях Гриш ничего не слыхал. Братья поведали ему только семейные новости. И молчание Куш-Юра он расценивал по-своему: «Гажа-Эль, поди, все уже выболтал…»
Гриш ожидал от Куш-Юра упреков, а может, даже разноса… Он не собирался что-то утаивать от председателя, просто не хотел, чтоб Гажа-Эль наболтал лишнего. А без того у Гажа-Эля, видно, не обошлось. Вот какой Куш-Юр мрачный!..
– Ну что ж, казни, – вздохнул Гриш.
– За что? – не понял Куш-Юр.
Неподдельное недоумение председателя ободрило Гриша. Опустив голову, не глядя Куш-Юру в глаза, он повинился во всем. Рассказал и про сделку с Ма-Муувемом, и про спирт-водку…
– Вот черт! – выругался Куш-Юр. – И сородичей своих, как вас же, спаса-ает, выр-руча-ает! Дерет втридорога. И все ему должники…
– Ну, а власть-то? – мягко спросил Гриш. Он не собирался укорять председателя в том, что Ма-Муувема все еще не взяли за загривок, не потрясли как кулака. Он просто надеялся услышать желанное обещание, что пармщиков выручат…
Но Куш-Юр промолчал. Долго и старательно он свертывал цигарку, не спеша закуривал. А закурив, пускал дым кольцами, наблюдал, как кольца вытягиваются, скручиваются восьмерками и одно за другим тают.
Гриш тоже помалкивал, теряясь в догадках. Поймав его напряженный взгляд, Куш-Юр процедил:
– Власть… Власть… Теперь его не возьмешь…
– Почто так?! – Гриш аж подскочил от удивления.
– Запрет… Не велено трогать.
Куш-Юр молча, с силой ударил каблуком сапога по земле.
Гриш от волнения сжал кулаки.
– Не кипятись, – осадил его Куш-Юр. – Сердце разуму тут не командир. Разум командовать должен сердцем. Дело куда как серьезно. Кормить народ во всей России надо, а хлеб и прочее у кого – у богачей или у мир-лавки? То-то и оно. В мир-лавке пока не богато, а у торгашей кое-что еще припрятано. Пускай торгуют, все людям польза.
– Выходит, Озыр-Макку из могилы поднимать? Зря прихлопнули, – насмешливо процедил Гриш.
Куш-Юр потемнел: сильно задел его Гриш.
– Его не за торговлю. А за то, что против нашей власти пошел. Это и сейчас с рук не сойдет, по загривку получат, да еще как!
– Значит, Ма-Муувему вольготность, дери с честного народа семь шкур…
– Думаешь, нам в удовольствие, в радость? – тяжело выговорил Куш-Юр. – Сам Ленин, Владимир Ильич, сказал – мол, отступаем, братцы, пока хозяйство малость подправим, а как поокрепнем, на ноги встанем – штурманем! Верь, ненадолго это.
Гриш сидел на старом пне огорошенный, потерянный, безвольно опустив руки. «Влипли. Влипли! – стучало ему в висок. – Отдавать придется целиком – сполна! Зря надеялся!»
Ему стало душно, будто сдавило горло.
– Чего приуныл? – словно откуда-то издалека, едва слышно долетел до него участливый голос Куш-Юра.
– Кое-что забросили нам в мир-лавку, – продолжал говорить Куш-Юр. – Хоть не так много, а все-таки. Хорошо, что приехали, получите свой пай. Рыбы-то привезли?
– Привезли, – ответил Гриш. И добавил: – И ягод-орехов. Все излишки.
– С пустыми руками не уедете.
– Зима долгая, – вздохнул Гриш. – А там и весна. Мы зиму на Ма-Муувема пробатрачим. А нам – ого-го сколько всего надо: прорех больше, чем в неводе ячей. Одна надея на мир-лавку.
Куш-Юр секунду поколебался и сказал:
– Так и в мир-лавке… К тому дело идет: по деньгам – товар, продал – купи.
– Мать родная! – Гриш в отчаянии хлопнул кулаками по бродням. – Полная погибель нам…
Вконец расстроился и Куш-Юр. Понимал, могут заголодовать пармщики, если все отдадут старшине. Пайки-то кончаются. Вдруг надеждой блеснуло воспоминание: инструктор из Обдорска… Пушнину отдавать Ма-Муувему не придется, власть не позволит.
Гриша это не утешило.
– Зато рыбу, окаянный, заберет подчистую. Пушниной, может, и лучше, ее ведь не пожуешь, не поешь.
– Ладно, чего-нибудь сообразим. В беде не бросим, – пообещал Куш-Юр, боясь зря обнадеживать.
Гриш не узнавал председателя. Куда девались его решительность и категоричность? И почему он не отдал распоряжения схватить живодера Ма-Муувема?! Не расспросил, как бывало, про каждого пармщика. Непонятная перемена. Впервые, кажется, обоим не нашлось больше о чем говорить.
Сославшись на то, что его ждут, Куш-Юр стал прощаться с Гришем. Не забыл пригласить его и остальных пармщиков в Нардом вечером на сходку. Гриш обрадовался сходке, обещал быть, смущенно добавил, что соскучился по Нардому и людям. Уже у самых ворот Куш-Юр решился спросить, почему Сандра не приехала.
– Сама почему-то вызвалась остаться, – пожал плечами Гриш.
– На чужих детях учится, как своих нянчить? – хотел пошутить Куш-Юр. Но шутки не получилось, а вопрос прозвучал грустно.
– Да нет, вроде не предвидится.
Куш-Юра это порадовало. Но он не подал виду.
– А Михаил где? Отдыхает с дороги?
– Наверное. В Сенькиной избе-развалюхе остановился.
– В Сенькиной?
– Ага. У нас негде, родня приехала. Гажа-Эль бездомный, сам в тесноте у дальних родственников. А у Сеньки – одна старая бабка сторожит.
Хотелось Куш-Юру сказать, что не следовало так делать, пойдут всякие кривотолки, грязь на пармщиков налепят… Вот и сам он понапрасну страдает… Однако удержался, только головой дернул вроде бы недовольно. Гриш будто догадался, о чем помыслилось председателю.
– Ты не думай… Не одичали еще – баб не перепутали.
2В сельсовете Куш-Юра ожидала большая неприятность.
Посередине комнаты на полу стоял непочатый бочонок с брагой, ревмя ревела Экся, нервно тряс головой Биасин-Гал, возбужденно переговаривались комсомольцы, Писарь-Филь что-то торопливо писал за столом, перед ним сидел понурый Гажа-Эль.
– Опять нашли? У кого? – поморщился Куш-Юр. Он устал от подобных сцен.
– У него! У кооперации! – Вечка торжествующе ткнул пальцем в Биасин-Гала.
Тот сверкал глазами.
– Не бреши! Не у меня! У Экси. Так и пиши, писарь!
– Да твой же, Галка-а! Почему вре-ешь? – прорыдала женщина.
– Погоди, погоди. Нич-чего не понимаю, – развел руками Куш-Юр. – Элексей-то зачем здесь?
– Все настроение испортили, якуня-макуня! – огорченно крякнул Гажа-Эль.
– Сейчас объясню. – И Вечка доложил председателю, где и как нашли бочонок.
3Нардом помещался под одной крышей с сельским Советом, во второй, большей половине бывшего поповского дома.
У этой половины имелся отдельный, парадный вход с крыльцом и широкими сенями.
Из двух смежных комнат сделали один длинный вместительный зал со множеством окон. Внутренней створчатой дверью зал соединялся с сельсоветом.
Обстановкой Нардом не блистал: десяток грубо сколоченных скамеек, длинных и коротких. Когда молодежь танцевала, скамейки сдвигали. Невысокий дощатый подмосток с занавесом из чьего-то каюкового паруса, видавшего виды на просторах Оби. На подмостке – небольшой крашеный стол с точеными ножками, два приличных стула и книжный шкаф с застекленными дверцами, – видимо, из поповской обстановки. В простенке между окнами, в глубине сцены, висел маленький портрет Ленина в рамочке, обтянутой кумачом. А над портретом во всю стену лозунг из бумажных букв, наклеенных на материю: «Мы наш, мы новый мир построим…» Еще несколько лозунгов, написанных чернилами на оберточной бумаге, висело на других стенах, оклеенных выцветшими обоями.
Освещался Нардом двумя керосиновыми лампами: настенной – в зале и настольной – на сцене.
Начинались сходки в Мужах всегда с опозданием.
– Нардом – не церковь, в колокол не звонят, зачем спешить, – обычно посмеивались селяне.
Многие и вовсе чурались сходок, держались в сторонке от разговоров о новой жизни, все еще не верили в долговечность Советской власти, хотя и шел ей пятый год. Иные не ходили, чтобы не слышать, как хулят прежние порядки. Другие боялись греха: комсомольского богохульства, осмеяния служителей церкви.
Однако все зыряне – большие охотники до разных вечеринок, сборищ, увеселений. И просидеть дома весь вечер, зная, что на селе проводят собрание, они не могли. Приходили все же. Но начиналась сходка, как правило, при полупустом зале. И затягивалась до глубокой ночи, потому что с опоздавшими приходилось начинать разговор сначала. Такие отступления мало кого смущали. Пришедшие пораньше терпеливо курили, ожидая, когда опоздавшие, что называется, возьмут ногу…
Сходок в Мужах не было с самой весны, с весенней путины. Может, поэтому, а может, потому, что комсомольцы активно приглашали, народ в этот вечер собрался дружней, чем обычно. Комсомольцы, зазывая селян в Нардом, таинственно обещали:
– Мы покажем вам на сходке «настоящих мирских кровопийцев». Увидите – ахнете.
– Нашенских, мужевских, что ль, кровопийцев-то? – хмыкали селяне. – Мы и так их знаем как облупленных. Озыр-Митьку, Квайтчуня-Эську…
– Нет, не их. Только тоже настоящих. Ох, и кровопийцев же мы поймали! В наших руках они теперь! И вам покажем!
– Биасин-Гала, поди? – слух о найденном суре пошел гулять по селу.
– И не он. Приходите, своими глазами увидите, а то проморгаете.
Не могли селяне такое проморгать. Сходка не началась, а пустых скамей уже не оставалось. Мужчины усаживались на полу в проходах и возле стен. Пришло даже несколько девушек и женщин. Они стыдливо примостились в самом конце, поближе к выходу. Не в пример им Эгрунь, разодетая, как на праздник, вместе с подругой прошла вперед, уселась в первом ряду. И давай они грызть орехи, шептаться, хихикать, оглядывая собравшихся. Место себе Эгрунь выбрала неподалеку от Куш-Юра. Тот о чем-то увлеченно беседовал со стариками, в ее сторону не оборачивался, но краем глаза все видел. Куш-Юра не выказывал беспокойства, однако был начеку: от дерзкой Эгруни можно ожидать любой охальности.
Самая большая группа образовалась вокруг Варов-Гриша и Мишки Караванщика. Гриш едва успевал отвечать на вопросы о житье-бытье в Вотся-Горте. Мишка держался нейтрально, курил, и помалкивал, иногда чему-то загадочно ухмылялся. Гажа-Эль задержался неизвестно где. Не пришел и Биасин-Гал.
Особняком возле нетопленой голландки сидели недавние воротилы села – Озыр-Митька, Квайтчуня-Эська и их сыновья с Яран-Яшкой. Они редко бывали на сходках, но сегодня пришли, прослышав, что «комсомольцы» обещают показать кровопийцев. А еще больше из желания узнать, верны ли слухи, будто власть дала задний ход и торговые люди опять вольны заводить дела.
И над всей этой гомонящей массой людей плавало сизое табачное облако.
– Ну, чего волынитесь? Собрали, так начинайте, а нечего коптить нас табаком! – требовательно выкрикнула Эгрунь, повернувшись прямо к Куш-Юру.
«Вот ведь окаянная! – Куш-Юр со зла прикусил губу чуть не до крови. – Нарочно так кричит, чтоб люди внимание обратили. Поди, и в самом деле время начинать?.. Но открой сейчас сходку, и пойдут сплетни: под Эгрунькину дудку пляшет, чего пожелает девка, то и исполняет…»
Куш-Юр сделал вид, будто не слышит. Но и другие потребовали того же. Только тогда он поднялся, оглядел зал.
– Ого! – весело удивился. – Народу-то полно. – И направился к сцене. Взойдя на подмостки, ахнул: – Дыму-то, мать честная! Как в курной избе. Давайте, миряне-зыряне, прекратим пока курево. Приоткройте-ка дверь!
– Это можно, – ответили из зала. – Начинай проповедь-то свою.
– Проповедей не читаем, – строго заметил Куш-Юр, – у нас о деле разговор.
– Один черт!.. – крикнул кто-то.
Прокатился смешок. Куш-Юр напрягся, вытянул шею, вглядываясь в зал, высматривая, кто зачинщик. Но при тусклом свете «трехлинейки» в сизом табачном дыму все лица туманились. Предчувствуя, что собрание будет неспокойным, он по привычке широко расставил ноги, заложил руки за спину и начал речь.
– Миряне-зыряне! Скоро наступит пятая годовщина нашей Советской власти. Это праздник из праздников. Враги наши, как вороны, каркали, будто трудовой люд не продержится у власти больше месяца. А мы пять лет уже стоим! А вороны те, которые посдыхали, которые в дальние чужбины подались. Туда им и дорога! Тут вот написано, – он обернулся к лозунгу, – «Мы наш, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем!»
Сидевшие в зале негромко переговаривались, кое-кто продолжал курить, в общем, вели себя по-домашнему.
– Может, не все понятно вам по-русски? – прервал речь Куш-Юр.
Из зала с добродушной ленцой отозвались:
– Валяй, валяй!..
– Мы по-русски маленько понимаем, говорить маленько не могем…
– И я тоже по-зырянски малость понимаю, а говорить затрудняюсь, – как бы извинился Куш-Юр, и только собрался продолжать прерванную речь, из-за голландки выкрикнули:
– Можно спросить?
– Вопросы задавать будете, когда я кончу.
– Боюсь забуду, память не шибкая, – настаивали из-за голландки.
Куш-Юру послышался в этой настойчивости скрытый вызов. И он принял его:
– Ну спрашивай!
– Кровопийцев-то скоро покажете?
– Каких кровопийцев? – Куш-Юр не знал о затее комсомольцев. – Не про кровопийцев речь, а про власть трудящих…
Но тот же голос его прервал:
– А верно, что новая власть обратно купцу ход дает?
«Вон чего! Вон кто такие! Понятно», – подумал Куш-Юр.
По своему плану он собирался говорить об этом позднее. Но в зале зашумели: кто протестовал, кто недоумевал. Промолчи сейчас – поднимется сумятица. Шагнув вперед и расправив гимнастерку под ремнем, он бросил задиристо:
– А кабы и так?
Голос его потонул в шуме. Сидящие на задних скамьях не расслышали, вознегодовали, переспрашивали:
– Что сказал Куш-Юр? А-а? Тьфу! Ошалели! Что сказал Куш-Юр?
Куш-Юр поднял руку и, напрягая голос, крикнул:
– Враз будем говорить – не разберемся!
Он дождался тишины и, обернувшись к голландке, четко повторил свой ответ:
– А кабы и так! Что с того?
– А ничего… Хотел знать, правду ли люди бают…
В дерзком ответе Куш-Юру почудилась торжествующая насмешка, мол, выудил, что хотел и народ растревожил…
Гомон действительно поднялся небывалый. Куш-Юр выждал, пока схлынет первое возбуждение, и снова поднял руку, стараясь завладеть вниманием. Продолжать речь, как намечал, было нелепо, он на ходу перестроился. Небрежно махнул рукой в сторону Озыр-Митьки и сказал твердо:
– Зря тут некоторые нос задирают! Верно, кто пожелает, может торговлишку заводить. А мир-лавка все одно не закроется. Кооперация была и остается. Потому как не навсегда это… – он замялся, не желая называть – что именно, – а пока оправимся после войны и голода…
– Нам только б начать! – насмешливо продребезжал Озыр-Митька.
– Не обсчитайся! – не выдержал, полуобернулся к голландке Куш-Юр.
Угроза не подействовала на Озыр-Митьку, его словно прорвало:
– Не обойдетесь без нас! – Он не сдерживал больше себя. – Голод уму-разуму учит! Жрать все охочи! Хоть ваш Ленин!..
Сходка притихла. Не было еще такого, чтоб на равных разговаривали сын кулака и председатель, не было! Выходит, и впрямь сила к Озыр-Митьке вертается!
Угадывая настроение сходки, Куш-Юр рубанул:
– Ленина не обсуждать! Он делает, как надо, как лучше сейчас для народу. И за то пострадал от руки контры! Вчера пароход разгружали – кто прислал? Ленин. – Он обернулся к портрету вождя, протянул к нему руку. – Можно сказать, что после раны еще не оправился, а про нас с вами не забыл, позаботился!
В зале одобрительно кивали головами. И Куш-Юр продолжал:
– Жрать, верно, все охочи, особливо ты! Трудящийся человек может и поголодать, он к разносолам не привычен. Ленин всей страной управляет, а паек получает один, как все! А тебе одного пая мало, лишний берешь. С кого? Со своего брата-зырянина, соседа и земляка! Так вот, я тебя предупреждаю: на каравай рот широко не разевай. Пушнину скупать вам не позволим. И рыбу. Наперед знайте все! Пушнину мир-лавке – всю!
– Врешь, нет такого закону! – вскипел Озыр-Митька.
«Осмелел до чего!» – пронеслось в голове Куш-Юра. Хотя и в самом деле такого закона он не знал, слышал только вскользь от инструктора, а ссылаться на этот рассказ было рискованно – он не стал пасовать:
– А вот и есть! Зря трепать не стану! Не рассчитывайте, будто власть такая уж безвластная. Скупку пушнины объявляем спекуляцией. А за спекуляцию знаете что? Кто попадется – не порадуется! Все слыхали? Не пеняйте, что не упредил. Ответит и кто скупит, и кто продаст!
– Грабь, грабь, тебе привычно!..
– Никакого грабления не будет. Мир-лавка купит, мир-лавка товар продаст…
Куш-Юр говорил твердо, без колебаний: перетянул сходку на свою сторону, верят ему. Но тут Квайтчуня-Эська хихикнул:
– Откуда возьмется товар-то? Крысы натаскают? А возьмется – Биасин-Гал на сур изведет.
По залу прокатился гул. Удар был метким. Куш-Юр на миг растерялся. Но вспомнил слышанную ранее историю обогащения Озыр-Макки. Тот в молодости служил приказчиком у прасола. Самостоятельное дело начал на капитал, который сколотил из того, что прилипало к рукам, а прилипало к бесцеремонному Озыр-Макке немало.
Куш-Юр рукавом смахнул со лба капельки пота и сказал спокойно:
– Нашел чем корить… Плохо Гал сделал, скрывать нечего. А кто поймал? Ты, что ли? Комсомольцы! Верные помощники новой власти! И спросим с Гала построже, чем с селянина или несознательной женщины. И накажем! Это уж можете не сомневаться! Когда бы Гала укрыть хотели, стали бы через все село тащить тот бочонок в сельсовет?.. Бывает, и партийный оступается. Бывает, и служащий новой власти неправильно делает. Но не Советская власть его тому учит. От прежней власти к нему привычка перешла. Гал бочонок браги наварил – весь его грех. А у купцов приказчики не бражкой разживались, сотни да тысячи тянули! Все знаете, как разбогател Озыр-Макка…
