Текст книги "Живун"
Автор книги: Иван Истомин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)
Сиротка Уля, дочка Эдэ, стала заботой Куш-Юра. Не только по обязанности, а и по какому-то необъяснимому чувству вины, которое не заглушалось в нем временем. Он помог переложить печь в избе сиротки, подыскал ей хороших квартирантов, чтоб было кому присматривать за Улей, ухаживать за ее коровой. Приносил девочке подарки – часть своего продуктового пайка. Навещал он ее довольно часто – через день-два.
Вот так однажды зашел он во двор Улиного дома и застал там Эгруню. Девушка доила корову. Хотел повернуться и уйти, но вместо этого прошел в избу. Эгрунь – следом за ним. Стала цедить молоко из подойника в крынки. Она радовалась гостю, суетилась, молоко из подойника расплескивалось.
– А где Уля?! – спросил Куш-Юр.
– Уехала с квартирантами за сеном. Я тут хозяйничаю.
Он встал, чтобы уйти. Эгрунь метнулась вперед, загородила дверь.
– Брезгуешь мною? Али не хороша? – спросила с вызовом, откинула голову, скрестила руки на груди. Она стояла прямо, горделиво, выставив вперед ногу.
– Ты-то хороша, да я – Тихэн полоумный, – вдруг вспомнил Куш-Юр гулянье на «мыльке». Он хотел сбить с Эгрунь игривость, но только раззадорил ее. Она засмеялась.
– Не забыл! Ой, председатель ты, председатель!.. – И в ее устах это прозвучало как: «И ничего-то ты не понимаешь…»
Куш-Юр и не желал ничего понимать.
– Ну, вот что. Хватит комедию ломать! – сказал он резко.
Глаза ее удивленно округлились.
– Ты ничего не примечал?.. – Она подошла к нему почти вплотную. – Играла я, право слово. Намеренно тебя испытывала…
Что-то в нем дрогнуло, он ответил нарочито жестко:
– Все в тебе наигранно. Брось дурить. Надоела ты со своими выдумками.
Тут случилось то, чего он вовсе не ожидал. Эгрунь обвила его шею руками, прижалась щекою к его щеке и почти простонала в ухо:
– Милый ты мой! Любимый ты мой! Спаситель! Теперь вовсе не жить без тебя! – Слезы брызнули у нее из глаз. Она опустилась на колени, обняла его ноги.
Куш-Юр растерялся. В книгах он читал про такое.
«Хитрит, змея подколодная», – мелькнуло у него в голове. «Стреножит тебя!» – вспомнилось предостережение Гриша. А руки невольно потянулись к девушке. Он поднял Эгрунь с пола, легонько провел рукой по мягким ее волосам, по хрупкому плечику.
– Обними же меня! Поцелуй! Обними… – стонала Эгрунь с болью, жарко.
Куш-Юр почувствовал, что-то словно закипело в нем, заструилось по телу. Он крепко обнял Эгрунь, припал к ее губам нежно и упоительно.
Сколько это длилось – миг или вечность… Сандра! Саша!.. Сашенька…
Эгрунина ладонь дрогнула на его плече, Куш-Юр очнулся.
Туман рассеялся. Стоит он, Роман… в избе утопшей Эдэ!
Куш-Юр резко оттолкнул от себя Эгрунь и выбежал из избы, даже не заметив, что без фуражки. Холодок лизнул ему голую голову. Вот ведь незадача, придется вернуться за картузом.
Кляня свою оплошку, он вошел в избу и заметил – на лице Эгруни мелькнула торжествующая усмешка.
Хотел влепить ей что-нибудь злое, обидное, чтоб не радовалась, змея, но подумал: все равно неверно расценит бегство. Присел на лавку с намерением объясниться начистоту, стал крутить самокрутку.
Цигарка и так получилась ладная, а он ее еще старательнее приглаживал и поправлял, чувствуя, что это его успокаивает. Но вместе с успокоением приходил стыд – стыд за недавнюю растерянность. Вот показал себя…
Эгрунь опустилась рядом на корточки. Довольная и счастливая, положила ему голову на колени. Своим поспешным уходом он поверг ее в недоумение – ведь нравится же она ему! Не может быть иначе! А отшивала его, чтоб посильнее приманить. Вот и целовал, как еще никто из парней ее не целовал… И вдруг сбежал! Но коль вернулся, так насовсем.
– Что хочу тебе сказать… – Она подняла голову, заглянула ему в глаза. – Перебирайся сюда, на квартиру… И я… Вместе будем… с Улей. Квартирантам скажешь – съедут.
Он закурил, перевел дух, почувствовал, что вполне устоит перед ней.
– Не быть нам вместе… Помиловаться можно. Но не по-моему это – жизнь тебе калечить… Не барин я какой… – К нему вернулась рассудительность.
– Отчего же не быть?! – у нее увлажнились глаза.
– Понимать должна. – Куш-Юр все же старался не встречаться с ее взглядом.
– Или не скусна? Целовал – не отрывался. – Эгрунь пыталась улыбнуться, чтоб не показать, как уязвлена его словами.
– Не в том дело. Девушка ты – лучше не надо. Разные мы…
– Отцом попрекаешь? Да что я – не сама по себе?! Да мне из его добра и капли не пришлось бы! Отдал бы замуж – и позабыл, как и звать!
– Нет, Эгрунь. У нас говорят: яблоко от яблони недалеко падает. А по-вашему – шишка возле кедра ложится… Совесть не позволит с Озыр-Митькой породниться. Да и народ не простит.
– Какой народ? Биасин-Гал?! – гневно сверкнула она глазами.
– Вот видишь… Нет уж, прости, а лучше прямо, по-хорошему. За целование спасибо – и прощай!
Он нахлобучил на голову фуражку и вышел из избы, даже не взглянув на нее.
– А все ж таки люба буду тебе! – бросила она ему вдогонку.
Куш-Юр радовался, что вырвался. Вдругорядь такое не случится. Он чувствовал какую-то ее силу над собой. И дал себе слово – никогда больше не видеться с Эгрунью. Верно сказал Варов-Гриш – стреножит она его.
Но быть верным слову не всегда удавалось.
Эгрунь не оставляла его. Дня не проходило, чтобы где-нибудь не подловила. Увидит Куш-Юра, постарается задержать его хоть на минуточку, перебросится любезностью, шуткой. И все так заманчиво глядит на него. И даже людей не стыдится. Куш-Юр находил повод побыстрее отвязаться, уйти. Вот напасть! Сдурела девка! А может, нарочно, с умыслом заманивает? Он теперь не исключал и этого. Бродила мысль: Озыр-Митька, может, чего задумал? От такого всего жди, и сестру не пожалеет, что ему баба… Куш-Юр стал еще строже разговаривать с Эгрунью.
Как-то он переправился на лодке за Юган – обмерить поленницы заготовленных для Нардома и школы дров. Эгрунь, узнав об этом от Писаря-Филя, вырядилась во все лучшее и переправилась следом.
Она возникла перед Куш-Юром неожиданно и бесшумно. Плавно, играя тонким станом, выступила из-за поленниц. Он оторопел, отступил назад, чем немало развеселил ее.
– Испужался. А еще вояка…
– Как ты попала сюда?
– Как и ты – на лодочке-калданочке. Выследила милого.
– Для чего?
– Для свидания. Понравилось с тобой целоваться.
«У-у, нечистая сила, приползла искушать!» – Он со злостью взмахнул в воздухе палкой, приготовленной для обмера поленниц.
– Полегче! А то зашибешь невзначай, как Биасин-Гал жену…
– Ты мне не жена. Уходи! Слышь?
– Не уй-ду! – Она шагнула к нему, прошептала: – Хочешь, стану женой? Сейчас? Вон на той лужайке? Без венчания! Все одно в Бога не веришь.
У него перехватило дыхание:
– Дура!.. Вырядилась… Поезжай, говорю! Не мешай.
Эгрунь и бровью не повела. Оглянувшись, посетовала, что кругом опил да мусор и посидеть-то негде. Велела Куш-Юру расстелить плащ.
Он помедлил, но расстелил.
Эгрунь легла, закинула руки за голову, потянулась. Увидев, как он зажмурился, поманила:
– Иди, иди сюда. Да не жмурься, слепцом не сделаю, не съем.
Куш-Юр подсел к ней, закурил.
– Вот что, Эгруня… – Он впервые назвал ее по имени.
Девушка встрепенулась, придвинулась к нему.
– Как ты сказал? Повтори. Ведь я знаю, любишь ты меня. Ох и глаза у тебя! Все душу мою жгут. Гляди же на меня! Гляди! Милый, любимый… – Она уронила голову ему на руку. – Люблю ведь тебя…
– Верю… Но не быть нам парой. Пойми!
Эгрунь подняла голову. Насмешливо спросила:
– Опять про отца? Если любишь – все нипочем!
– Про отца – одно. Я люблю другую.
– Чурку-Сандру? – она беспечно махнула рукой. – Что с возу упало, то пропало.
– А забыть ее не могу.
– Не отберешь же ее назад у Караванщика. Или отберешь? По вашим безбожным законам…
– Не бреши…
– Любил ты ее когда-то. А сейчас меня любишь! Правда ведь?
– Нравишься ты мне. А любви не имею. – Куш-Юр прямо посмотрел ей в глаза. И она отвернулась. – У тебя ведь суженый есть, Яран-Яшка. Зачем же другого ищешь?
Эгрунь подскочила как ужаленная.
– Яшка?! Яран-Яшка мой суженый! – И захохотала.
– Все село об этом говорит. И Яшка сам сказывал мне… Объяснял, скоро свадьба ваша. И Озыр-Митька за вашу женитьбу. Разве не так?
Эгрунь помрачнела, насупилась.
– Да чхала я на них, на Митьку-живодера и на Яшку-недотепу. Пара ли он мне. Яшка-то? Тьфу…
– Зато работящий.
– Работящих много. Я сама такая, даром что из богатого рода. От меня все парни без вина хмелеют. Какого хочешь кликну – пойдет за меня в огонь и в воду. Да никого за тыщи не возьму. Ты мне нужен! А уже коль надумала, будешь моим!
«А может, вот оно – твое счастье!» – застучало у Куш-Юра в голове. Но, тут же устыдившись своих мыслей, он поднялся.
Глава одиннадцатая
Встань-трава
1У больного Ильки было много разных игрушек. Сделал их отец из дерева: конь с выгнутой шеей, лодки с веслами, пароход с мачтой и трубой. Был даже блестящий стеклянный шар. Но всего больше любил мальчик ваньку-встаньку, подарок дяди Пранэ.
– Дивная игрушка! – хвалил дядя Пранэ. – Как ни положь – встанет. Во, гляди. – И опрокидывал ваньку-встаньку. Но едва дядя отнимал руку, разрисованный деревянный человек вскакивал. – Недаром он ванька-встанька. Вот и ты тоже встанешь на ноги, коли стараться будешь.
Илька не расставался с игрушкой даже ночью. Привез ее с собой в Вотся-Горт. За долгий летний день кем только не бывал ванька-встанька: и всадником, и солдатом, и капитаном, и рыбаком.
А уж как старался мальчик перехитрить деревянного человечка, уложить его.
– Вот какой ловкий, – изумлялся Илька. – А я вот не могу встать. Стараюсь, стараюсь – и не могу.
– И не встанешь никогда, – безжалостно донимал черномазый Энька. – Ты – Илька-сидячка, а встанька – я. Энька-встанька. Во! – И, вскочив на ноги, он принимался прыгать, кривляться, дразнить: – Ты не можешь! Ты не можешь!
Илька терпел это, сносил. Но однажды заплакал горько-горько.
– Мама! Мама! Почему я не встанька? – всхлипывал он.
Елення сидела на корточках у раскрытого сундука и перебирала вещи.
– Ой, не знаю, детка! Богу, видно, так угодно. – Голос у нее надломился, она припала на край сундука, в беззвучном рыдании уткнула лицо в маленькие ярко-синие чулочки и детскую пыжиковую шапочку, порыжевшую от времени.
– Мамочка, а чего ты заплакала?
Елення зарыдала пуще.
– Ничего-то ты, милый мой, не помнишь… Ничего-то ты не знаешь… В чулочках этих бегал ты когда-то на своих проворных ноженьках, бабочек ловил… Да как еще бегал. А теперь… – Елення захлебывалась слезами.
Нет, Илька не помнил, как ходил и резвился на ножках. Но горестный рассказ о своей беде слышал не раз.
Приключилось это два года назад – летом тысяча девятьсот двадцатого года. Гражданская война на Севере только-только закончилась, и люди наконец вздохнули облегченно. Началась путина. Мужики выехали на промысел. Надо было запасаться рыбой на долгую зиму да и подзаработать немного. Гриш с двумя братьями уехал рыбачить за тридцать верст от Мужей. Разместились в маленькой промысловой юрте. Братья ловили рыбу ставными сетями на двух калданках. Поначалу дело не ладилось: часто перепадали дожди, штормило. И рыбаки отсиживались в юрте, коротая время кто как мог.
Ильке в ту пору минуло три года. Мальчик был смышленый, подвижный, говорливый. Соседи узнавали Ильку по голосу.
– Ях-я! – обычно извещал он о себе у закрытой двери.
Заслышав этот клич, люди спешили открыть.
– Ты на каком языке кричишь? – спрашивали его.
– На своем. – И мальчик показывал язык: – Во!
– Весь в папку, – смеялись взрослые.
Елення в ту весну как-то отправилась на пристань продать пыжиковую шапку и взяла с собой Ильку, чтобы показать ему настоящий пароход.
Шапкой заинтересовалась проезжая старуха. Костлявая, чернолицая, носатая – прямо баба-яга из сказки. Купить шапку не купила, а Еленню напугала чуть не до смерти. Уставилась колючими глазищами на мальчика и сказала:
– Береги свое чадо. Могут сглазить…
– Ой, беда-беда! Тьфу, тьфу, тьфу! – всполошилась Елення и заторопилась с сынишкой домой. Всю дорогу она причитала: – Сохрани Господи! Сохрани Господи!..
Дома Елення рассказала всем о страшной старухе. Но прошло время, и о ней забыли.
Как бывает после непогоды, рыба пошла, да так обильно, что рыбаки не успевали с ее разделкой и засолкой. Братья решили вызвать на подсобу Еленню.
– Пускай и сынишку заберет с собой, – велел передать Гриш. – Легче будет бабушке, а то у нее по два внучонка на колено.
Елення с сыном на попутной калданке выехали вечером. Слегка штормило, но, по всем приметам, к ночи должно было непременно выветриться. Елення была одета тепло: длинный сарафан, кофта с подкладом, шаль на голове, бахилы на ногах. Для летней поры даже чересчур. И Ильку она закутала в меховую малицу с пестрой пыжиковой сорочкой поверху.
Все же, когда отчалили от села да выплыли на речной простор, студеный северный ветер стал пробирать до костей. Волны белыми гребешками колотили о борта, качали калданку. Вечернее солнце пугливо выглядывало сквозь рваные облака, река казалась то рыжей, то оранжевой, как сок морошки, то темно-синей, под цвет ночного зимнего неба.
– Неужто не стихнет? – встревожилась Елення.
– Ничего. Доедем. Не впервой, – дымя костяной трубкой, успокоил ее кормчий, бывалый рыбак-ханты.
А резкий холодный ветер дул все сильнее. Грести становилось трудно. Лодка едва двигалась вперед. Ветер, подхватывая брызги от весел, бросал их людям в лицо. Укрыться было нечем и негде. Приходилось терпеть и работать веслами, что есть мочи. Мальчик зябко ежился, испуганно глядел по сторонам широко раскрытыми глазами. Одежда на людях и поклажа вымокли.
Волнение гребцов усилилось, когда показался Каменный мыс. Река в этом место словно усеяна камнями. В тихую погоду их хорошо видно и за десяток саженей, а в непогоду можно вблизи не заметить и либо лодку разбить, либо перевернуться. Чтобы объехать опасное место, вырулили на середину реки. Но там бушевали волны.
– Упаси Господь! – молилась Елення, когда лодка проваливалась в бездну или взлетала на гребне волны.
Илька вцепился в поперечную перекладину иззябшими ручонками, едва держался, чтоб не свалиться. Вскоре его стало слегка поташнивать. Сильный набег волны повалил мальчика на мешок с солью. Так он и остался лежать, беспомощно пытаясь укрыть лицо от ветра и брызг.
Елення беспокойно глядела, как барахтается на соляном мешке сын, слышала его плач, но не могла кинуться к нему на помощь: новая, еще большая волна окатила их. Надо было грести и грести. Она лишь крикнула:
– Иленька, не вставай! Ой, Боже сохрани!
А волны будто насмехались, хлестали и хлестали по лодке, по беззащитному ребенку. Мальчик ревел, глотал соленую воду. Голосок его тонул в реве бури.
Внезапно ветер утих. Словно натешился своей силушкой. Хорошо бы Ильку переодеть в сухое, но не во что было. Елення только прикрыла его брезентом, чтоб не так студило.
К месту они подъехали на восходе солнца. Гриш радостно встретил жену и сына. Но мальчик был вял, ко всему безразличен.
– Спать хочет, отнеси его в юрту, – посоветовал Гриш.
Елення подняла на руки сына и испугалась: у Ильки закатились глаза. Он задыхался.
– Илечка! Иленька! Что с тобой, родненький? – тормошила она сынишку. – Ой, не уберегла я сыночка своего. Ой, беда-беда!..
К полудню голову мальчика свело набок, руки и ноги скрючило судорогой, он впал в беспамятство. Елення не находила себе места. Не выдержал и Гриш: обхватив голову, заплакал…
Вот так приключилась беда с Илькой.
Полгода его кормили с ложечки. Постепенно головка выпрямилась, возвратилась речь, а ноги и руки не действовали и стали сохнуть.
Разное говорили о хвори малыша. Одни уверяли: сглазила его та старуха, что встретилась Еленне на пристани. Другие предполагали – простыл мальчик. А дядя Петул-Вась, служивший когда-то санитаром в армии, утверждал: племянника разбил паралич.
Всех окрестных бабок и гадалок обегала Елення. Она дала обет: если сын поправится, сходить в Абалакский монастырь, что возле Тобольска, за полторы тысячи верст.
По совету Петул-Вася Ильку каждый вечер сажали в деревянное корыто с горячей водой, сдобренной муравьиным настоем, укрывали с головой покрывалом. Мальчик задыхался, ревел, но его парили и парили, приговаривали:
– Коньэр ты наш… Потерпи чуток… Потерпи…
А ласковая и говорливая бабушка Анн лечила внука еще по-своему: натирала его куском красного сукна, смоченного каким-то вонючим мутноватым зельем. У Ильки противно щемило в носу, кружилась голова. Натертое тело горело, мальчик стонал от боли.
Прошло больше года. Илька научился сидеть. А вот ползать долго еще не мог. Не было силы в ослабевших руках. Чтобы заставить сына ползать, Гриш приделал колесики игрушечному коню. Илька тронет коня, тот откатится, и мальчик поневоле ползет, догоняет игрушку.
По вечерам в избе часто собирались соседи, знакомые. Кто с мальчишкой поиграет, кто забавное расскажет. Больше других с ним возился Мишка Караванщик.
Однажды он принес большой темно-зеленый увесистый шар. С виду – стеклянный.
– Что ты, Миш! Стекло разве годится в игрушки? Разобьется шар, порежется ребятня, – забеспокоился Гриш.
Мишка хитро улыбнулся, положил шар на стол, легонько подтолкнул его. Шар упал, стукнулся о пол, чуть подскочил и покатился к сидевшему на полу Ильке.
– Это поплавок от морской сети, – объяснил Мишка. – Увесистый, а в утробе пустой. Плавает за милую душу. И не бьется. На Обской губе подобрал. С моря приливом пригнало. Заморский, поди. У тобольских богатеев этаких не встречал. У тех одни деревяшки. А этот – во! Давно берег. На память о караванной житухе.
Шар сделал свое: гоняясь за ним, Илька с каждым днем все дальше и дальше отползал от постеленной для него оленьей шкуры.
У родителей появилась надежда: авось и без докторов станет сын на ноги. Докторов не было ни в Березове, ни в Обдорске, а про более дальние места никто и не помышлял.
…На масленице с Илькой приключилась новая беда.
Весь день мимо их дома катался народ на разукрашенных оленьих упряжках, на лошадях – верхом, в кошевках и в розвальнях. Улица звенела бубенчиками, колокольчиками, оглашалась гиканьем разодетых в праздничные малицы и меховые пимы разудалых ездоков, смехом и пением нарядных девушек.
В праздник всех тянуло за ворота. В избе осталась одна старуха Анн с малышами.
Илька попросил бабушку усадить его на сундук перед окном, чтобы он мог полюбоваться на шумное, веселое катание.
Бабушка уважила внука и сама глядела в окно. Но тут в зыбке заплакал другой внучок. Она оставила Ильку одного. Мальчик сидел спокойно, смотрел и вдруг увидел мчащуюся упряжку белых оленей, обрадовался им, рванулся вперед, с силой навалился на окно. Стекло треснуло и, будто острыми клыками, впилось в его лицо.
Родители за воротами услыхали крик Ильки, кинулись в избу. А там уже в беспамятстве бабушка Анн. Насилу высвободили окровавленного мальчишку. Петул-Вась зашил раны на щеке ребенка. Мало-помалу они зажили. Но шрамы остались. Видимо, на всю жизнь.
2В Вотся-Горте Илька ползал уже бойчее, подолгу играл на лужайке, катая забавный стеклянный шар.
Однажды шар укатился с лужайки. Мальчик пополз за ним в траву, густую и высокую, с цветами, весь вымок в росе. Мать увидела его мокрющего, всплеснула руками, подхватила и – бегом в избу, обтирать, укутывать.
– Только бы не расхворался! – тревожилась Елення.
Невелико событие, но и о нем был разговор за обедом, когда вернулись рыбаки. Обо всем у пармщиков судачили, что за день случалось: и о значительном и о малом.
– Зря тревожишься. Илью Муромца купали в росе и вылечили, – тоном знающего человека успокоил Еленню Мишка. – Илья-то Муромец сызмала был калекой. Вроде вашего Ильки. А выкупали его в трех росах – и на ноги встал. Да еще богатырем сделался. Слыхали, чай?
Запали эти слова Еленне в голову, и стала она купать сына в росе – перед сном и рано утром. Вынесет голенького из избы, положит в мокрую от росы, прохладную, шелковистую траву и катает мальчика по ней под веселый говор и смех ребятишек.
– Ой, щекотно! Ой, хватит! Я уже мокрый! – молил Илька, хихикая и корчась.
А мать ему в ответ:
– Еще, еще, мой заинька! Еще, еще, мой маленький! Роса – травяная слеза. Чистая, радостная. Самая для тебя пользительная. Особливо со цветочков душистых. Вон сколько их ясных слезинок-бусинок в синих колокольчиках! Все их выльем-вытрясем на тебя, роднушечка мой. – И она стряхивала росу на бледное тельце сына.
Ребятишки вокруг звенели:
– Теперь Илька будет встанька!
– Илька-богатырь!..
– Правда, мама? – радовался Илька.
– Правда, правда, – подтверждала мать.
Мокрого, как после настоящего купания, Елення укладывала сына в постель, укрывала потеплее.
Однажды вечером после такого купания взрослые в избе заслушались Мишкиных рассказов про то, как калики перехожие напоили Илью Муромца зельем из встань-травы.
– Выпил Илья и сам себе не верит, – рассказывал Мишка. – Стоит совсем здоровехонек. Силушка покою не дает – так и прет из него. Схватил Илья дерево, дернул легонько и вырвал с корнем, будто травинку из сырой земли. Пошел в поле к старикам своим. Те рты разинули – сын ли это? А Илья вмиг очистил полюшко от вековечных деревьев и пней. Потом взялся за соху да тут же вспахал все полюшко безо всякого коня. Родители рады-радешеньки – сын Илья богатырем стал…
– Нам бы ту травушку найти, нашего Ильку вылечить, – вздохнула Елення. – Ведь есть же где-то. Не зря молва-то идет исстари о той травушке.
– Какова хоть она? Может, встречается, да не знаем, – разделила горе соседки Марья.
Взрослые еще долго говорили о других богатырях как о правде-бывальщине. Ребятишки слушали затаенно, веря каждому слову.
Не спалось Ильке в тот вечер. Давно умолкли дети, заснули крепким сном. А он все ворочается. Его детское воображение рисует яркие, сказочные картины.
Вот сидит он один в этой самой избе. Приходят нищие в дырявых малицах, в старых пижамах. Точь-в-точь такие, какие ходили по домам в Мужах. Просят они Ильку подать молочка напиться, а он не может с полу встать. Нищие достают из сумы сулею, наливают из нее чего-то в чашку, говорят: «Выпей настой встань-травы». И верно, пахнет из чашки цветами-травой. Он пьет, оторваться не может: сладко. И чувствует – руки-ноги его здоровеют. Илька вскакивает, как другие ребятишки, как Февра, как Энька. Бежит в сарай за молоком, поит нищих из деревянного ковша-утки. Попили те и куда-то исчезли, словно и не было их. А он идет из избы к родителям, к пармщикам. Те рты разевают, удивляются:
– Смотрите, какой Илька стал! Здоровей Гажа-Эля!
Он тут же берется тянуть невод и один вытаскивает его на берег с уймой рыбы – такого улова еще не видали. Все ахают. А ребятишки кричат:
– Встал Илька-встанька! Встал Илька-встанька! Илька-встанька! Илька-встанька!
Но Илька не сердится на них, маленьких, глупеньких. Он садится в самую большую калданку и гребет – сам, один, – в Мужи, к бабушке Анн.
– Ну вот и я, старая, успела увидеть внука моего любимого здоровым, – говорит бабушка, а по щекам ее текут слезы, забегают в ямочки-морщинки. – Таким и должен ты быть – в добром теле, весь в меня.
Он гладит бабушку нежно-нежно, как она его, бывало.
Подходит дядя Пранэ, поглаживает свои темные усики, радуется:
– Ах, какой ты молодец, крестник! Оправдал мою надежду. Не зря я дарил тебе игрушку – ваньку-встаньку. А сейчас подарю своего Воронка. Вырос жеребец в богатырского коня.
И вот он, Илька, уже на Воронке. Конь копытами стучит, земля дрожит. Меч у Ильки большой, что оглобля. Он трогает коня и едет на бой с беляками. Раз, раз, раз – всех мечом перебил. Один Озыр-Митька остался. Илька нагоняет его у ворот, Озыр-Митька испуганно дрожит, падает на колени, обещает никогда не обижать бедных людей…
Илька незаметно засыпает… Ему снится, будто его все купают и купают в росе. Он тут же превращается в большого, крепкого и пузатого ваньку-встаньку. Как ни положат его, он вскакивает. Ребятишки тычут в него пальцами, дразнят: «Ванька-встанька! Ванька-встанька!» Ему хочется ответить им, но рот никак не раскрывается: ведь он игрушка с разрисованным лицом. Деревянная игрушка. От этого становится еще обиднее. Илька громко плачет и… просыпается. Плачет и напуганная, склонившаяся над ним мать. Поворачивает сынишку на другой бок. Он засыпает без сновидений.
С той ночи Илька, оставаясь в избе один, трепетно поджидал заветных нищих, калик прохожих. Но они не являлись… Всякий раз, когда взрослые уходили в лес или на луг, мальчик напоминал им:
– Про встань-траву не забудьте. Ищите хорошенько.
А когда те возвращались, спешил узнать, нашли ли. И хмурился:
– Значит, плохо ищете. Я когда-нибудь сам найду…
