Текст книги "Живун"
Автор книги: Иван Истомин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)
После Ильина дня Ильку перестали купать в росе. Цветы отцвели, травы поблекли, огрубели. Выпадал иней. Чувствовалось приближение осени.
В воскресенье уговорились идти в тайгу за кедровыми шишками. И старших ребятишек взяли. Упросился с ними и Илька.
Кухарить и присматривать за малышами была очередь Парасси. Она охотно осталась.
Утром неожиданно разболелись зубы у Мишки Караванщика. Он вышел к завтраку обвязанный платком, морщился, то и дело прикладывая руку к щеке. Никто не удивился: застудил, видать, погода-то холодает. Его тоже оставили дома.
Сандру это обстоятельство немного озадачило. Ни с вечера, ни ночью муж не жаловался на зубную боль. С некоторых пор она заметила в Мишке перемену: стал спокойнее с нею. Вот только бессонницами мается. Средь ночи встает и слоняется где-то по острову, подолгу не возвращается. И этой ночью выходил. Может, и простыл.
Наказав Парассе последить и за Мишкой, в случае надобности пособить ему, Сандра отправилась в лес.
На гористую сторону Хашгорт-Егана переехали на неводнике.
Лес здесь такой, что и бывалым лесовикам на диво. Кедрач высокий, густой!
Ильку оставили в лодке, а сами ушли по галечному берегу в бор, начинавшийся у воды. Вскоре совсем неподалеку то в одном месте, то в другом раздались удары палок – колотили по стволам деревьев, стряхивая шишки на землю. Мальчику сделалось до слез обидно, и он стал кликать мать. Она, видно, была далеко, зова долго не слышала, а когда наконец подбежала, он едва не ревел:
– Мама, найди поскорее встань-траву-у! Я тоже хочу шишковать!
– Ищу, милый, да все не везет. – Елення подняла сынишку на руки, вздохнула – тяжел уже Илька – и понесла к лесу. – Сейчас поищем вместе. Может, сам найдешь, укажет тебе Боженька милостивый.
– А он тут живет?
– Он повсюду, где помнят о нем. Молись, проси его помощи.
Тяжело ступая между кустами, задевая их широким сарафаном, Елення пробиралась вверх по кочастому склону горы. То и дело она натыкалась на толстоствольные користые деревья, прикрывала лицо сынишки рукавом кофты, чтобы не оцарапали его густые, в длинных зеленых иглах, ветви. Ветви были затянуты паутиной. Паутиной, казалось, опутан был весь лес. А Илька, моля мысленно Боженьку, во все глаза высматривал на земле заветную встань-траву.
– Вот встань-трава! В кусте! – Он показал рукой на незнакомое ему растение с узкими, как иглы, листьями.
– Это багульник. Им покойников окуривают, – объяснила Елення. Она опустила Ильку на сухое местечко возле кустарника, поправила под ним подол его легкой летней малицы. – Посиди тут, а я примусь за работу.
Илька загрустил. Огляделся. Рядом сновали ребята. Энька палкой сшибал шишки с нависших от тяжести ветвей, собирал добычу в кучу. А Сенькины дочурки, задрав головы, восторженно подпрыгивали. Встречая черный град шишек, сыпавшихся с верхушки высокого развесистого кедра, они радостно визжали. Их папка вскарабкался чуть не на самую вершину дерева и длинной палкой сшибал темные созревшие плоды. Ай да папка! Ловок и удачлив! Девчонки только успевай собирать.
– А где наш папка? Почему не на дереве? – спросил Илька Еленню.
– Далеко, видать, ушли они с дядей Элем, в самую глушь лесную. Тоже лазает по кедрам, не без того. А шишек ноне много. – И Елення окликнула: – Февра! Не ходи далеко, заблудишься! Тут тайга тайгой! Медведи да всякие зверюги! Таскай шишки к брату, веселее ему будет.
С пустым мешком и большим, как ведро, лукошком Елення скрылась за деревьями. Февра подтащила к брату полное лукошко шишек, вывалила их рядом с ним.
– Во сколько! Крупные, спелые, без серы! Ешь, щелкай, Илька, свеженькие орешки. – И вприпрыжку убежала к ребятам.
Илька выбрал из кучи шишку покрупнее, слабосильными пальцами кое-как отеребил чешуйки да защелкал орехи. А все равно невесело. Вот самому бы сшибать шишки! Взобрался бы на самый высокий кедр, повыше дяди Сени. Эх, если бы найти встань-траву! Неужели и здесь, в таком большом лесу, мама не найдет ее? А может, поискать самому, поползать меж кустов? Вот подумать-подумать о Боженьке, помолиться ему, попросить о помощи, а потом поползти…
Он отложил шишку и закрестился, зашептал, подражая бабушке Анн:
– Боже, ты всемогущий! Помоги мне, грешному, вылечиться. Помоги найти встань-траву. Мне ох как хочется ходить! Энька вот бегает, на дерево даже лазит, а я… Шишек собрал бы сколько! А то сижу да сижу. Не видишь разве, Боженька?.. – Что дальше сказать, он не знал и закончил на манер бабушки: – Прости нас, грешных, Господи. Аминь!
И пополз за куст по мшистым кочкам. Попадались Ильке еще не осыпавшиеся ягоды – черные, красные, голубые. Он съедал их. Всякую траву он внимательно рассматривал, ощупывал руками. Но встречалась давно знакомая, а не особенная какая-то. Незаметно он переполз по влажной ямке к следующему кусту, от того – к третьему. И там не задержался. Штанина на правом его колене взмокла, холодила и малица. Февра с ребятишками, слышно, галдит уже где-то далеко.
Илька приполз еще к одному кусту и рядышком увидел какую-то незнакомую травинку: почти от самой земли на ней росли листья, а на листьях еще листья, мелкие, густые, как перья. И цвет у травинки зеленый-зеленый, не такой, как у других трав. А на нижней стороне листьев в два ряда – красные бугорочки.
Екнуло сердечко у мальчика – встань-трава! Он оглянулся – спросить не у кого. Вцепился обеими руками в траву, поднатужился и вырвал. Повертел ее перед глазами, понюхал – трава как трава. Поискал еще поблизости и опять нашел несколько таких травинок, даже покрупнее. Сорвал. Сердце колотилось радостно: Боженька услышал его мольбу!
С крепко зажатой в кулачке заветной травой он пополз дальше, не чувствуя, что уже весь вымок. Пошарил еще в нескольких кусточках, однако безуспешно. Видно, боженька счел достаточным и этих травинок, чтобы стать Ильке здоровым.
Мальчишка не без труда возвратился на место, к куче шишек, спрятал находку в рукав малицы – не потерять бы. И так радостно ему стало, что хотелось лишь думать об одном – каким он будет здоровым, сильным, как станет ходить на ногах и бегать. Бегать, бегать!..
Февра принесла еще одно лукошко с шишками. Увидела мокрого братишку, ахнула:
– Илька, ползал, что ли? И рот-то весь черный от ягод. Надо было тебе в мокроту лезть! Нарвала бы сколь хочешь.
– А вот и не из-за ягод… Я что-то нашел. Боженька помог. Не скажу тебе… Я тоже буду бегать, – не утерпел, выдал свой секрет Илька, таинственно прижимая к животу рукав малицы.
Февра сморщила носик:
– Пфи, глупый дурашка! Промочил вон ноги. Вовсе отнимутся! Попадет тебе от мамки! Щелкал бы лучше орехи…
Но мать не ругала сынишку.
Илька не кинулся к ней со своей радостью. Он дождался прихода всех взрослых из леса и хитровато спросил:
– Вы опять не нашли встань-траву?
– Нет, – ответил за всех отец. – Не растет она, видать, в нашенских местах.
– А вот и не так! Растет она тут! Я Боженьку попросил, поискал и нашел. Вот сюда, в рукав, запрятал!
– Да ну! – радостно всплеснули руками родители. – Вот повезло-то тебе! Покажешь дома. Сейчас поедем.
Только лодка пристала к Вотся-Горту, навстречу выбежала Парасся. Была она какая-то особенно приветливая.
– Управились за полдня? Насбирали-то сколь! И морошка! А крупнющая – что наперсток! – рассыпалась она в похвалах.
Теплый, даже ласковый голос, мягкий блеск ее глаз обратили на себя внимание женщин. У них ведь какой-то обостренный нюх на всякую томность и негу. Да и от мужиков не укрылась перемена в Гадде-Парассе.
– Ожила баба, якуня-макуня! Хоть сызнова замуж выдавай, – простодушно высказал Гажа-Эль то, что подумалось всем.
Сенька воспринял шутку с горделивым достоинством:
– На чужой каравай рот не разевай! Я пока живой!
Вокруг засмеялись, но сдержанно.
Сеньку это удивило, он, по обыкновению, заморгал, недоумевая, разве чего-то не так сказал?
Все тем бы и кончилось. Но случилось такое, что превратило перемену характера Парасси в подлинную загадку.
Может, без умысла, а может, что-то заподозрив, Сандра поинтересовалась:
– Караванщик-то мой не протянул тут кисы, маясь зубами? Аль ты вылечила его?
«Ну вот, пойдет заваруха», – насторожились все, ожидая от Парасси ответного выпада. Но она добродушно отмахнулась:
– Больно мне нужно…
«С чего такая смирная?» – подивились и женщины и мужики.
Ильке не терпелось испробовать свою находку, он затеребил мать. Елення стала выгружать мешки да лукошки. И другие принялись за дело. Парасся бойко помогала Сеньке. Ее обычное визгливое покрикивание на мужа и детей разносилось по Вотся-Горту.
Как только пришли домой, Илька поспешил показать свою находку родителям.
– Во, глядите, встань-трава! Правда, правда! Боженька дал. Завари скорей, мама. Я выпью и выздоровею!
Отец пытливо осмотрел помятый пучок, понюхал, но попробовать траву на вкус воздержался. Такую он прежде, кажись, не встречал. А зелень всякая бывает, можно и отравиться.
– Надо хорошенько разузнать. Покажем Караванщику – он все же поболе нас видал, – решил Гриш.
А Мишка будто чуял, что нужен, сам пожаловал. Голова его была по-прежнему обвязана платком. Гриш сразу к нему:
– Ну-ка, Миш, глянь на эту траву-мураву. Что за диковина?
– Эта?.. Эта в сыром бору растет. Как ее… дай Бог памяти…
– Встань-трава! – подсказал Илька. И замер.
– Иначе… Не выговорить сразу: па-по-рот-ник, вот как!
– Нет! Это встань-трава! – заревел Илька.
И взрослые, чтобы успокоить парнишку, согласились. Елення в тот же день высушила пучок травы в блюдце на самоварной конфорке и заварила в чайнике. Получилась мутноватая жидкость без особого вкуса.
– Все же испытаем перво-наперво на живности. На кошке, что ль. Сдохнет, не велика беда. Зато остережемся, – не спешил Гриш.
Ребятам было жаль рисковать котом Васькой, да что поделаешь. Они посадили кота к щербатому блюдечку, в которое налили остывшего травяного отвару. Васька попробовал и вылакал весь, видно, пить захотел.
– Теперь берегитесь. Если от этого питья-зелья кот начнет расти, то превратится в рысь, – с серьезным видом пошутил Гриш.
Елення и Марья заохали.
– В пору ружье зарядить, якуня-макуня, – посмеялся Эль. – Не ровен час слопает нас кот. Аль поймать да кокнуть, пока не поздно?
– Не надо, дядя Эль! – взмолился Илька. Уж очень хотелось ему убедиться в волшебной силе травы.
Отец поддержал его:
– Подождем до завтра.
Весь вечер в избе только и разговору было о возможном чуде. Шелушили шишки, выжимали орехи на расстеленные мешковины и малицы. Илька подсоблял как мог, не сводя глаз с кота, который сначала потянулся, потом умылся лапой и преспокойно забрался на недавно сложенную печь.
– Кис, кис! – окликал его Илька время от времени.
Васька шевелил хвостом, поворачивал мордочку, жмурил зеленые глазки, будто говорил: «Пока все в порядке!» Когда в избе ложились спать, кот оставался прежним, небольшим, смиренным. Он залез к Ильке под одеяло и пошел мурлыкать. Поглаживая его, мальчик с грустью думал: «Нет, не подействовал настой на кота».
Прежде чем лечь, Гриш сам попробовал немного отвару. Почмокал, покрякал.
– Ого! Кажись, делаюсь богатырем-великаном. – Он шутливо зашевелил руками и плечами.
Илька радостно оторвался от подушки:
– Правда, папа?!
Гришу стало неловко.
– Нет, детка. Брешу я. Не к месту вообще-то. – И погасил огонь жировника в плошке. – Спать, спать. Утро вечера мудренее.
Долго опять не мог уснуть Илька, думая, как хорошо было бы вылечиться ему.
Утром отец разрешил мальчику выпить оставшийся отвар, заверив жену:
– Обычное растеньице, безвредное. Выпьет – успокоится.
Но Илька тешил себя догадкой: на отца с котом трава потому не подействовала, что они и так здоровы, а он же калека. Дрожа от волнения, Илька опустошил чашку до дна.
– Теперь-то уж Илька наш будет встанька! – хлопала в ладоши Февра.
– И буду! – Иного Илька себе не представлял.
Весь день Илька жил как во сне. Вот-вот произойдет чудо! Он зашагает по избе, побежит на улицу… Терпеливо сидел мальчик у стола, вертел в руках ваньку-встаньку и потом молил Боженьку. Февра с Энькой то и дело подбегали к нему, спрашивали, как он чувствует себя. Даже заставляли его вставать на ноги. Но он гнал их, продолжал ждать и молиться.
Вечером, когда все собрались в избе, Илька разрыдался неудержимо.
– Обманул меня Боженька, обману-ул! Это не встань-трава была-а…
Мать в испуге кинулась к нему, зажала рот рукой.
– Ой, нельзя так про Боженьку! Грех! Прости, Господи, дите несмышленое!
– Не плачь! Бог слезам не верит, – печально произнес отец.
– Бог злой, только наказывает меня. Что я сделал ему худого? – всхлипывал мальчик и в сердцах швырнул к печке упорного ваньку-встаньку.
Глава двенадцатая
Похмелье
1Был на исходе август.
Уже ночи стали темными. Заметно холодало. Густые туманы клубились над рекой, заползали на берег, окутывали кусты. Комары начисто сгинули. Без них дышалось легко и свободно.
Но появилась мошкара. Мелкая, как песчинки. Противная, надоедливая и вредная. Тело от нее зудело несносно. Хуже комарья были мошки. Есть на воле стало совсем невмоготу: уха ли, чай ли вмиг покрывались черным слоем, будто их густо наперчили. Хочешь – сдувай, не хочешь – ешь-хлебай прямо с присыпкой.
– Знать, самый что ни на есть мелкий пепел людоедский, – злились вотся-гортцы.
В Мужах такого горя они не испытывали. Пармщики все чаще вспоминали прежнее житье в селе. На работу выходили безотказно, дело делали, но больше молчком. Парассю и ту неслышно стало. Правда, нет-нет да прорвет ее. Но выкричится на детей да Сеньку и опять затихнет: то чему-то усмехается, а то в глазах тревога. Сандра и вовсе молчальницей стала, от всего отрешилась. Похоже, какая-то тяжесть ее давит. Елення с Марьей думали, понесла она, – давай советы сыпать… Но она не откликалась.
Гриш примечал перемены в бабах, да не больно ломал голову. Мужики его тревожили.
Он точно знал, когда все началось. Утром, после Ильина дня. Проснулись тогда сами не свои. Хватили лишнего, мутило. А как еще вспомнили, что полсарая рыбы стоила пирушка… Друг дружке в глаза не глядели. Было бы чем похмелиться, может, не так томило бы душу.
Гриш никак не мог простить себе этой слабости. При их-то бедности так пировать! И как на грех – в Илькины именины. Вроде ради этого и устроили пированье и влезли в долг к Ма-Муувему всей пармой.
Об этом пока никто не говорил, но рано или поздно скажут, кто-нибудь затеет скандал.
Оттого и не радовала работа. Вернутся люди с рыбалки, выложат улов, разделают, засолят, а в мыслях один подсчет: не в прибыток добыча, пропитую убыль покрывают. А зима подойдет – и шкурки Ма-Муувему. Вороха шкурок…
Попробуй теперь не отдай! Ма-Муувем такое подстроит через своих людей, что не обрадуешься. И сельсовет подивится: на что они спьяна понадеялись?
Зиму целую на Ма-Муувема батрачить. От пушнины разживы не жди. А рыба есть рыба. Да и путина кончается, а соли в обрез. Куш-Юр ничего не шлет, видать, в мир-лавке пусто.
На ту соль, что Ма-Муувем отвалил, засолили рыбы в аккурат столько, сколько ему же за винку выложили. Как будто усчитал.
Чем сильнее холодало, тем тяжелей становилось на душе. Подходит пора бесполезного труда – на хантыйского старшину…
Горькое похмелье!..
Вслух никто не роптал. Но долго тревога таиться не может. И она прорвалась.
А началось все, как часто бывает, с пустяка…
2Из-за мошкары есть стали врозь, по избам. Наваренное сообща, как уговорились, делили по едокам. Запечалился Гриш. Плохой, выходит, из него кормчий. А что делать?
Крытой столовой не было. И до нее ли! В пору управиться с тем, без чего не обойтись. Без бани бревенчатой, например. А могла быть и столовая. Не попировали бы в Ильин день, и срубили бы – четыре мужика как-никак да Ермилка с Макар-ики.
«Вот так всегда: с ноги собьешься и пойдешь колдыбашиться», – думал Гриш и гнал от себя мысль, что жить горсткой, вдали от племени своего, от села родного – все равно что в утлой калданке держать курс в открытом море. Бросают волны калданку как хотят, с пути сбивают. «Но нет! – говорил Гриш себе. – Наперед умнее буду править».
Приметил однажды Гриш паука на окне: забился тот в угол рамы и распустил свою сеть.
Поначалу без интереса, от нечего делать, поглядывал он на паука, но, как это часто бывало с Гришем, увлекся наблюдениями и уже подолгу не сводил глаз с насекомого.
– Вы того, не смахните паука-то ненароком. Я еще не все про него узнал, – предупреждал он домашних.
Как-то услышал этот наказ Гажа-Эль и укорил соседа:
– Дуришь все!..
Попрек задел Гриша.
– А много ты про паука знаешь?
– А что про него знать? Зряшнее дело… – Эль отвернулся.
– Нет, мил друг! – раззадорился Гриш. – Не зряшнее. Вникни, до чего хитро все состряпано. Сеть свою до чего искусно сплел – картинка, мать родная! И выставил с умом – поперек угла, как поперек реки-протоки. Закрыл путь комарам, мошкам, рыбкам своим. Сам в свой чум забрался, полеживает. А попадись только какая-нито живность в сеть, вмиг учует, заспешит нярхулом закусить.
Гажа-Эль хмыкнул. Гриш-таки задел его любопытство:
– Нярхулом… Может, и рыбка-то – соринка…
– Не-е… На соринку не кинется, будет дрыхнуть. А комар ли, муха ли поймается, побежит… в одних подштанниках. Ей-бо! Во, гляди сюда…
Гриш взял со стола крошку сухаря и кинул ее в паутину. Паук никак не отозвался. Гриш торжествующе посмотрел на Гажа-Эля.
– Видал? Нет, брат! Не живая. Вроде камешка для него. Он и дрыхнет, сахарные сны видит…
Гриш был в ударе. Побросали свои дела жены, прекратили возню ребятишки, обступили Варов-Гриша. Всем занятно.
– Ну и Гриш! Брешет, как поп на молебне, – гоготал Эль.
– А сейчас подсунем ему живую рыбку… – Гриш оглянулся.
Остроглазая Февра быстро сообразила:
– Папа, вон позади тебя маленькая муха, о стекло бьется.
Гриш осторожно поймал мушку и бросил в паутину. В тот же миг из белого комочка – паучьего гнезда – выполз пузатый хозяин и бросился к живой добыче.
– Ну, что говорил! Полный угад! – Гриш потирал руки от удовольствия.
– Ой, паук муху ест! – воскликнул Илька.
– Нярхул свежует, будто сырка из мотни, – подхватил Гриш. – Ест и облизывается, аж завидки берут. Не подавится ни одной мушиной косточкой… Вон, управился уж. Без соли-хлеба. Чай, бедствуют, как и мы в сию пору…
Женщины смеялись от души, вытирали передниками глаза и губы. А детишки – те и вовсе держались за животики.
На паутине остались тонюсенькие, как волоски, мушиные остаточки. Паук еще немного поползал, будто выправляя сеть, и не спеша удалился в свое логово.
– Пошел сны досматривать, – подмигнул Гриш.
Гажа-Эль только головой покачал.
– Забавный ты мужик. Верно прозвали тебя – Варов. До всего тебе дело.
А Гриш дальше расписывает:
– Думаешь, как паук узнает в чуме своем про то, что в сеть попало? У него от сетки нитка в гнездо протянута. Лежит он себе, а нитку сторожит правой передней лапкой, может, и левой, если левша. Как мы, когда промышляем важаном. Сидим в лодке, сеть на дне, а от нее – нить на палец намотана. Палец и чует, когда рыба в сеть зашла. Наберется ее в важане – и улов тянем.
– Смотри, паук у людей научился, – осклабился Эль.
– Не паук у людей, а люди у него. Паук-то в воду не полезет смотреть, как люди промышляют. А человек не час, не год высматривал – да и перенял. И не у одного паука. Ежели глазастым быть, многому подивишься. Вот муравьи, например. Ох и толковые твари! А до чего дружны и работящи! Вот где парма! Встречу муравейник – оторваться не могу. Плохо, не понимаю ихнего языка. Чай, и песни поют. Дерут, может, горло спьяна, а нам не слышно.
Когда он это говорил, в избу вошли Мишка Караванщик и Сенька Германец. С чего разговор начался, они не знали и спрашивать не стали. Подождав, когда Гриш кончит, Мишка заметил:
– Что верно, то верно: не паук по-людски, а люди по-паучьи и не только сети вяжут, а и в сети заманивают.
Хорошее настроение Гриша как ветром сдуло: ясно, на что намекал Мишка. Такое и ему приходило в голову, но он молчал, не желая напрасно будоражить Эля и женщин. Он не ответил Караванщику, как бы мимо ушей слова его пропустил. Но Мишка не унялся. После небольшой паузы снова за свое:
– Про пауков да муравьев – гладко. А с Ма-Муувемом как будем?
– Крепко гульнули, – подал голос Сенька. Можно было подумать, они пришли с целью завести этот разговор.
– Илькины именины справили. – Мишка подмигнул парнишке.
– Боже мой! Что они болтают! – Елення кинулась к Ильке, словно хотела защитить его от новой беды, взяла на руки. – Сами вы, мужичье, затеяли пьянку, в долг залезли. Ой, беда, беда! – И убежала на кухоньку, готовая расплакаться.
Эль недоуменно развел руками:
– Какие именины?! Все пили, все и в ответе, якуня-макуня!
– А вот и не все. Я тверезый был, – горячился Мишка.
Он так же яростно, как раньше настаивал на поездке к хантыйскому старшине за солью, принялся ругать сделку с Ма-Муувемом, случившуюся, дескать, из-за Илькиных именин.
Гриш слушал Мишку и спрашивал себя: что это – неуживчивость такая в человеке, вздорность натуры или что-то посерьезнее?..
«В чужую душу не влезешь. А надо бы!» – думал Гриш. Он вспомнил, как охотно Мишка вошел в парму. Гриш радовался этому. По его мнению, партизан Мишка иначе и не мог. А теперь Гриш недоумевал:
«Зачем Мишка пристал к нам? Всем-то он недоволен, ничем ему не угодишь… Корысти искал?»
Не в пример прошлым стычкам Гриш решил больше не давать Мишке спуска. Но его опередил Эль.
– Твое дело, что не захмелел. Тебя не обносили, – вскипел он.
– И никаких именин мы специально не справляли. Не позорь себя, Миш, – резко сказал Гриш. – А если тверезый ты был, отчего молчал? Отчего товарищей не остановил?
Вмешались и женщины.
– Мы ли не урезонивали вас? Шибко дорого, мол, платите. На нас же озверились вы спьяну, – напомнила Марья. – А чем разжились-то? Опять последние сухарики. Чаю-сахару давно нет.
Такая жалоба только масла в огонь подлила. Мишка ухватился:
– И курево на исходе. А сколько рыбы отдали? Наперед задолжались! И обратно без хлеба-соли сидим! А все вы, мужичье…
– Какой же ты усчетливый, Миш. Пили да веселились – чего жалеть… – рассуждал Эль.
– Тебе что, – огрызнулся Мишка. – Не имел добрых портков и не заимеешь. А я не для того подался с вами, чтоб поедников да чужие рты кормить.
От этих слов встрепенулся Сенька:
– Одно другого не касаемо!
– Как не касаемо? – повысил голос Мишка, но тут в избу вошла Гаддя-Парасся. Он осекся, достал кисет, стал сворачивать цигарку.
Парасся осталась у входа. Оттуда ей все были видны. Увидела она, что Марья переглянулась с Еленней, которая будто нарочно вышла из кухни. Парасся насторожилась, приняла решительную позу.
Мишка чертыхнулся на Парассю, на глазастых баб, заметивших внезапную осечку его, – это уж как пить дать. «Что ж, так и так время отчаливать от Парасси, – подумал он. – Побаловал – и хватит. Да она, дура, как липучка присосалась! Вовсе ошалела баба, понятия никакого не имеет. Как бы не затяжелела. Рыжим…»
Неожиданно для всех Мишка вдруг засмеялся. Закуривая, закашлялся дымом и, протянув кисет Сеньке, повторил, но уже с улыбкой:
– Не касаемо, не касаемо…
Мужчины ничего не усмотрели в этой короткой заминке.
«На попятную пошел. – Гриш воспринял такую перемену по-своему. Решил, что тот просто одумался, не встретив ни у кого поддержки. – Так-то лучше…»
Придет время, когда Варов-Гриш пожалеет, что ушел от спора, отступил от своего намерения не давать спуску Мишке: мирнее не всегда дружнее. В ту минуту Гриш этого еще не понимал. Ему очень хотелось мира и согласия между пармщиками. В спорах да ссорах им не перезимовать тут. По-доброму, по-хорошему, раз Мишка тон сбавил, можно про что угодно поговорить. Хоть и про беду, в которую попали. Добрый, хороший разговор никогда помехой не бывает. Он, как свежий ветерок в жару, обдует и успокоит.
– Обдурил нас Ма-Муувем – верно, – вздохнул Гриш. – Теперь мы в кабале у него. Долговая елка-палка вон за образами. Сжечь ее – раз плюнуть, да вторая половина у Ма-Муувема. А ну, как люди пронюхают, что мы вот так, не по чести, слово дали, да не сдержали, что про нас скажут? Думать и про это надо.
– Точно, якуня-макуня! Дурная слава пойдет о нас, снега зимой не выпросишь ни у кого.
– С другой стороны, – Гриш, казалось, взвешивал каждое слово, – потачку кровососам давать – тоже не след. Поедник он. На чужой нужде жируется. Была у меня думка в Мужи съездить, все председателю обсказать. Пусть власть выручает.
– Слышь, ведь это здорово! – гаркнул Мишка и стукнул кулаком по столу так, что посуда подскочила.
От этого его возгласа встрепенулась Парасся.
– Нечего на его толстую образину глядеть, людоед он поганый! Деток наших ест и нами закусывает! – выкрикнула она.
– Не-е, – покачал головой Эль. – Так меж людей не водится…
– Оно, конечно, кабы не за чертову винку…
Эль не дал Гришу закончить:
– Во! Самое.
– Что с того! Нет нынче правов – обдирать трудящих. За что мы воевали, партизанили?! – горячился Мишка.
– Ага! Все тело в шрамах, – забывшись, с горделивой нежностью удостоверила Парасся.
И опять Марья с Еленней переглянулись, толкнули друг дружку локотками. Парасся вспыхнула, поняв, что ляпнула не то, и визгливо крикнула женщинам:
– Что вы все перемигиваетесь, будто девчонки на мыльке!
– А ты нам не заказывай! – сверкнула глазами Марья, не обращая внимания на Еленню, которая теребила ее за рукав.
Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы в избу не влетел Энька с истошным криком: «Биа-пыж!.. Биа-пыж идет!»
Парасся была ближе всех к порогу и первая выскочила из избы, позабыв и про стычку. Другие от нее не отстали. Гриш успел даже прихватить на руки Ильку.
Время от времени мимо острова Вотся-Горта проходили по Большой Оби пароходы. Однажды проплыл даже караван двухтрубных судов с лихтерами. Но сейчас, спеша во двор, все надеялись, что идет наконец долгожданный катер из Мужей с продуктами, с новостями. Больше месяца, как обещал Куш-Юр.
Сандра раньше других высмотрела – пароход. И печально сообщила: «Не катер».
Все и сами видели.
– Наобещал с три короба… – буркнул Эль. Хоть и не назвал имени, а было ясно – кто.
– Забыл, видно, нас, – вздохнула Марья. – Без крошки хлеба заосенничаем.
Не утерпела Сандра, заступилась:
– Некогда, поди, ему. Председатель все же, – и зарделась.
– Тебя спрашивают? – грубо одернул жену Мишка. – Али ты больше всех про Романа знаешь?
Сандра стояла грустная.
– Заступница… Осень на дворе, не сегодня-завтра шуга дорогу закроет, – ворчал Мишка. – Ждать станем – не миновать пауку в ножки кланяться. Так что, Гриш, и по одной думке и по другой – ехать надо!
Гриш не ответил Мишке. Позвал всех в избу. Когда вошли и устроились – кто на лавке, кто на полу, поджав моги, – обратился к Сеньке:
– Ну, как, Сень, думаешь?
– Почему я? – насторожился Сенька.
– Элексей бает – не ехать, Михаил – ехать. Кого слушаться? – ухмыльнулся Гриш.
– А ты как? – спросил Сенька.
– Я – как ты, – продолжал шутить Гриш.
– А я – как ты, – серьезно ответил Сенька.
– Ехать не одному надо, рыбу с собой захватить да и другое кое-что. Только вдруг катер к нам в эту пору пойдет?
– Не будет катера. Поздно. Осень, – заявил Сенька.
Гриш поглядел на него в нерешительности.
– Значит, и ты – чтобы ехать… Едем! – заключил он.
В избе тотчас поднялся шум. Всем вдруг понадобилось в село. Старших девочек время в школу везти, матери заявили, что сами должны их устроить. Заодно и в церкви помолиться. У Мишки был тот довод, что он лучше Сеньки привычен бурлачить бечевой, а из-за обмелевших проток путь будет кружным, длиннее, кое-где придется тянуть лямку. Даже Гажа-Эль загорелся, надеясь разжиться в селе спиртным, но вслух этого, конечно, не высказал.
Гриш был уже и не рад, что согласился на поездку, – неделя уйдет, быстрее не обернуться. Значит, на неделю всякие работы в парме приостановятся. Вот оно, похмелье… Но уж так люди настроились ехать, что ничем не остановишь.
Одна Сандра помалкивала.
– Нечего мне там делать, – грустно сказала она. О, если б вернуть недавнее прошлое! Зачем надела баба-юр! Вперед всех летела бы туда, куда тянется сердце!..
Женщины обрадовались, что Сандра не поедет, давай ее упрашивать, чтоб понянчила малышей.
– Косточки у них мягкие, рук не намозолишь. От груди отучены. Хоть мука, да наперед тебе наука. Ты бойкая, да и в няньках бывала. Выдюжишь с недельку. А то нам их брать с собой – канительно… – наперебой уговаривали они.
Сандра и не отказывалась.
За караульщика оставили еще и Сеньку.
– Только вы с Сенькой-то… одни тут… не того… – лукаво пригрозила Парасся и залилась смехом.
Рассмеялись и другие.
– А вот и того! Тебе назло, – смерила ее ненавидящим взглядом Сандра и стремительно вышла из избы.
За спиной она услышала неожиданный гневный окрик Сеньки, видимо, адресованный жене: «Не брехай!»
