Текст книги "Живун"

Автор книги: Иван Истомин

Ехали молча.

– Плохо, не знаю по-ихнему… О чем вы говорили в юрте, так и не разобрал, – снова заговорил Илька.

– Научишься… А про что калякали – тебе это ни к чему.

– Как ни к чему? Сам же говорил – привыкай любопытствовать, мотай на ус, – серьезно сказал мальчик.

Гриш засмеялся. И доверительно, как взрослому, сообщил:

– Звал их в парму! Бедствуют из-за Ма-Муувема. Мы-то перебиваемся, а они хуже нашего живут. Сам видел. Сообща-то и нам бы и им с нами бы лучше. Больше рук – разворотливей работа. Они от труда не бегут. Исполнительные… Но в парму не идут… Как и Ермилка… Не хотят разобщаться… А по-моему, просто трусят, старшины боятся… Не одни девочки помрут… Все сдохнут, если не убрать Ма-Муувема с пути-дороги…

Гриш говорил и говорил, словно спешил выговориться. Но вдруг осекся, спохватился:

– Ну, маловат твой ус! Чтоб этакое-то наматывать… Спи-ка лучше, ездок-путешественник. Горло простудим, разговаривая.

Илька понял одно: отцу грустно. Он повздыхал, не зная, чем помочь, и заснул.

Пробудился он, когда светало. Они въезжали в Мужи.

Глава девятнадцатая
Недолгое гостевание

Еще и года не прошло, как Илька уехал из Мужей. Что могло измениться за это время? Наверное, почти ничего. Но Ильке казалось, что перемен много: и бабушка-то вроде сильно поседела, и дядюшки и тетушки посолиднели, и Микул с Петруком и сестрами стали больше. Подросли, что ли? Даже Февра, которая совсем недавно уехала из дому, выглядела по-другому. Аккуратной стала Февра, чистюлей, как Окуль, ее подружка. Окуль забежала за Феврой по пути в школу.

– А я сегодня не пойду учиться. Вишь, кто приехал? – сияя, заявила Февра и указала подруге на отца и братишку. – Они и тебе гостинцев привезли! Чуть не целый мешок.

Окуль улыбнулась, но в ее карих глазах мелькнула грусть, видно, оттого, что ее папка не приехал…

– Приедет. Может, и с Энькой, – успокоил девочку Варов-Гриш и стал расспрашивать, хорошо ли учатся они с Феврой.

– Мы уже читаем и пишем. Только плохо понимаем по-русски, – призналась Окуль и вдруг решительно заявила, что и она не пойдет в школу, раз Февра не идет.

Гриш не стал возражать. Передал Окули гостинцы, велел отнести их квартирохозяйке, пусть та кормит девочку экономно…

– Я и сам зайду попозже, посмотрю на твое житье. Узнаю получше про твои ученья-мученья, – пообещал Гриш Окули.

– Охо-хо, – вздохнула при этом мать Гриша, старая Анн. – К чему только это мученье-то девочкам! Вот кому ученье-то пригодится. – Она погладила Ильку по голове. – Внуку моему, коньэру. Жить-то ему надобно будет как-то. Ешь, милый, ешь, коли к бабушке приехал. Соскучилась я, старая, по тебе, – она в который раз гладила Ильку ласковыми руками, угощая его, чем только могла.

Илька тоже был счастлив, что снова у бабушки, слышит ее знакомые вздохи, негромкий голос, видит милое морщинистое лицо, широкое и приветливое, ощущает ласковость и нежность родных рук. Он много поведал ей уже про Вотся-Горт и еще много хотел рассказать. Бабушка охотно слушала, ей все было интересно: и про то, как напугал их медведь, и как Илька славил в Рождество, и про несчастье, которое стряслось у ханты Ермилки из-за Ма-Муувема… Хотелось Ильке рассказать, как купали его в росе, как искал он в лесу встань-траву, излечившую Илью Муромца. Но он воздержался, ничего же из этого не получилось. Бог не помог ему. Илька все еще нисколечко не ходит, а лишь ползает…

Не было конца и разговорам взрослых. Они завтракали в комнате дяди Пранэ и тети Малань и делились новостями.

Гришу не хотелось выкладывать про разлад в парме. Но даже незначительных обмолвок было достаточно, чтоб Петул-Вась понял многое.

– М-да-а, – протянул он. И это прозвучало как: «Я же предвидел, предсказывал…»

– Вот одичаете пуще и вовсе рассоритесь. Надоедите один другому. Вертайся-ка в свой дом. В Мужах людней, веселей. Житуха налаживается. С голоду не помирают… И Ильке скоро в школу. Без матери ему одному тут нельзя. И лечить его тоже надобно…

Пранэ легонько потрепал Илькины волосы и поддакнул старшему брату:

– Правильно, крестник мой во уже какой шляпчик-мальчик. Вырастет карапуз и будет козырный туз. Станет учиться – куплю ему что-нибудь для писулек. Вертайтесь в Мужи – и баста!

Старуха и снохи в один голос затвердили то же самое. Без поездок в Мужи все равно не обойтись – грехов-то сколько незамоленных. Худо ведь, что в церкви подолгу не бывают. В мир-лавке товары завелись, стали продавать кой-чего. Было б на что купить! Гриш работящий, не останется без нажитка.

Братья поддерживали женщин. Петул-Вась нахваливал новую власть. Гриш только диву давался: что за чудо произошло? Прежде Петул-Вась не стеснялся поругивать нововведения…

– Теперь не то, что год назад. Теперь брюхо у каждого глаже стало, – рассуждал Петул-Вась. – С нас власть налогов никаких не берет… Ходит слух, будто Госрыба какая-то объявилась. С весны снарядит она рыбацкие артели. Не такие, как ваша самодельная парма с гнилыми сетями. Большущие. Рыбакам дадут снасти новые, лодки крепкие! Промысел пойдет на самых рыбистых угодьях, аж у самой Обской губы, в царстве рыбы! И туда не придется переселяться насовсем с бабьем и детворой. Пароходы завезут рыбаков на путину, назад увезут…

Гриш ловил каждое слово брата, теребя кончики усов. Да, значительные дела затеваются в Мужах…

– Ну, а с уловом как? – спросил он брата.

– Улов рыбаки сдадут – полный расчет получат. Можно и в долг брать, на еду, одежду – под улов… А уловы, если башковито все наладить, хорошие будут. Много рыбы можно засолить, насушить… От маленькой пармы такой пользы не получить. Госрыба – сильная штука…

– Инте-ересно, – растерянно протянул Гриш.

– Очень интересно, – согласился Петул-Вась. – Хотелось мне в эту Госрыбу, да Куш-Юр не пускает. Говорит, заместо Биасин-Гала я хорошо управляюсь. Вот. Учусь торговать…

– Н-да… Мир-лавка, выходит, в аккурат на твой котелок. И новые перемены тебе по душе… – сказал Гриш задумчиво. И тут же спросил со скрытой иронией: – А по дому-хозяйству кто же управляется, ежели ты день-деньской товары продаешь? Кто тебе подсобляет? Пранэ?

Вась не уловил подковырки, ответил со вздохом:

– Сам управляюсь. Трудно, конечно. Вечера и ночи мои. Да воскресные дни. Но скоро Микулка подрастет. Туговат парень на учебу, не быть ему грамотеем. Пусть дома подсобляет…

Гриш с сомнением глядел на брата: вечера да ночи отдавать хозяйству… Много ли нахозяйничаешь?..

– Но ты знаешь, куда мою мысль Куш-Юр однажды увел? – встрепенулся Петул-Вась.

Гриш ревниво навострил уши: Куш-Юр с Петул-Васем беседы ведет? Так вот почему Петул-Вась такой азартный до новых дел. Куш-Юр другом его себе сделал! «Эх, Куш-Юр, Куш-Юр! Эх, Роман Иванович, друг душевный… И тебя как друга потерял я, на остров забравшись», – вздохнул Гриш. Однако интересно ему стало, какие мечты обсуждал Куш-Юр с Васем…

– Если дать в мир-лавку много-много всякого товару, – говорил увлеченно Вась, – дел в хозяйстве убавится. Зачем самому шубу-обувь шить, зачем бабе самой прясть-ткать, если все в мир-лавке будет?.. А?..

Ну, над этим Гриш еще никогда не думал. Чувствуя себя гостем, не стал затевать спора с братом. Да и Петул-Васю было недосуг. Пришло время открывать мир-лавку. Вась собрался и ушел.

– Не ради ли себя Васька меня назад в село приманивает? – усмехнулся Гриш. – Хитроват ведь он у нас. Заставит меня хозяйство его вести… Читальщик.

Но Пранэ не поддержал подозрения Гриша. Ему, Пранэ, нет никакой выгоды, вернется ли брат, а ведь тоже советует: не к чему гнездовать на острове. Троим-четверым не поднять того, что сделают всем селом.

– Ну-ну… И ты о том же… – молвил Гриш. – Поброжу-пошатаюсь по Мужам, сам узнаю, каково тут.

– Отдохни с дороги, потом уж, – посоветовал Пранэ.

Гриш лег поспать, а Илька с Феврой и братьями завел игру в соседней комнате. Он ползал по знакомым половицам, непокрашенным, как и прежде, толкая впереди себя игрушечного деревянного коня. Этого коня и деревянную ловушку-черкан Илька привез в подарок Микулу и Петруку. Игрушки смастерил отец. Петруку подарки понравились. А Микулка пренебрежительно отдувал губу. Он заметно подрос и высокомерно относился к забавам младших. К нему пришли друзья-подростки, звали его на улицу. Микулка собрался было, но мать заставила его взять сумку и пойти в школу, а то попадет, мол, от отца.

– Февре можно не учиться, а меня гонят, – ворчал Микулка, недовольно размахивая холщовой сумкой. Верно служила ему сумка в драках. Была она вся обтрепанная и в чернилах.

Но мать вытолкнула Микула за дверь вместе с дружками.

– Микулка – лодырь, а я буду хорошо учиться, – хвастливо заявил Петрук. – Год пройдет, и я ученик-мученик!

Петрук был резвый, веселый, озорной и большой выдумщик. Всю печь разрисовал разноцветными карандашами. Всякими птицами, зверями, цветочками. Румяный, большеглазый, темнобровый: говорили, он весь в дедушку по матери.

– Илька, хочешь рисовать? Я научу, – бойко предложил Петрук и опустился возле Ильки на пол с листочками бумаги и огрызками карандаша.

У Ильки загорелись глаза: как занятно!

Улеглись на животы. Послюнявив карандаш, Петрук нарисовал голову лошади с выгнутой шеей.

– Во! Видал? – вскинул Петрук длинные ресницы.

– Здорово как! – удивился Илька. – Кто тебя научил?

– Сам! А ну, малюй, ты!..

Илька пододвинул бумажку себе под нос. Однако сколько ни старался, никак не мог удержать огрызок карандаша в кривых пальцах. Был бы карандаш подлиннее, как ложка, держал бы всей пятерней…

– Эх ты, Илька! Как же ты будешь учиться-то с такими руками? – с детской бессердечной прямотой спросил Петрук и покачал головой. – Пропало твое дело. Останешься навеки неучем.

Илька готов был разрыдаться: новое наказание!

– Не-ет! – с отчаянием крикнул он. Волнуясь, мальчик силился сесть и не мог.

Подбежала бабушка Анн.

– Ох-хо! Что же это вы, детки, обижаете гостя нашего? Ну-ка, возьму его да поношу по избе, как бывало. – И, поднимая Ильку, добавила: – А ты тяжеленький стал.

Она любила нянчиться с внучатами и всячески забавляла их, пела им песни, которые придумывала, должно быть, сама, на ходу – про все, что видела вокруг. Песни ее всегда были разные, редко повторялись. И сейчас, усевшись перед топившейся печкой, она запела:

 
Топись, топись, печка,
Дым вали колечком
Над избой Акима,
Над амбаром Клима,
Под клюкою бабушки,
Под ухватом матушки…
 

Дети обступили бабушку Анн. Бабушка в такт песне покачивала Ильку на коленях, а сама не сводила глаз с веселого жаркого огня.

Илька не забыл: Аким и Клим были соседями дядюшек. Аким жил ближе к Оби, а Клим – к Югану. Мальчик представил себе, как дым, вывалившись колечком из трубы дядиной избы, поплывет сперва к дому Акима, затем повернет обратно, наискосок, к амбару Клима и наконец возвратится сюда, в кухню дядюшек, под клюку и ухват. Забавно!

– Бабуся, откуль у тебя такие песни? – спросил он.

– Плохая, что ль? Иль пондравилась? – улыбнулась бабушка.

– Хорошая. Даже смешная, – заулыбался Илька. – А я песен не умею придумывать.

Бабушка погладила его.

– Не горюй, детка. В твоем роду по бабушке-дедушке и певуны и плясуны бывали. Даже иконы малевал один. Тоже был калека. Аристархом звали. Авось бог пожалеет и тебя, коньэра, одарит умением к чему-нибудь.

Ильке не понравилось, что бабушка без конца повторяет «калека», «коньэр», и, чтобы отвлечь ее, попросил спеть другую песню.

– Про Боба хотите послушать? – живо откликнулась бабушка.

– Хоти-им! – в один голос согласились внучата и прижались к ней плотнее.

Бабушка почмокала губами и весело запела:

 
Боба, Боба, бороду
Отрастил ты смолоду!
Поменяй-ка на косу,
Я те травки накошу.
Зелень-травки накошу,
Коровенку накормлю.
Коровенку накормлю,
Молочка я надою.
Молочка-то надою,
Ребятишек напою.
Ребятишек напою,
Щепок с ними соберу.
Щепок с ними соберу,
Жарко печку натоплю.
Жарко печку натоплю,
Мягких шанег напеку.
Мягких шанег напеку,
Да в чулан я положу.
Я в чулан-то положу,
Понакрою-позапру.
Понакрою-позапру,
Ступкой крепко сколочу.
Белый пес не отопрет,
Черный пес не отберет.
 

Детишки эту песню слыхали много раз и знали хорошо, но бабушка пела так весело и задушевно, что им хотелось слушать и повторять за ней песню еще и еще.

Бабушка Анн была очень любопытной. Без очков она видела плохо и, заметив кого-нибудь за окном, торопливо окликала внучат:

– Февра, Марэ, гляньте, кто это там идет? – Узнав кто, принималась судить и рядить, куда и зачем человек идет.

А то внучата сами часто окликали ее. Вот и сейчас, увидев в окно необычную для зимы картину, они закричали:

– Бабушка, бабушка, скорей! Корова чья-то бредет по улице!

Бабушка, смешно переваливаясь с боку на бок, подошла к заиндевелому окну.

– Какая она, корова-то? Черная аль красная? Я что-то не пойму…

– Пестрая и с рогами. Худющая!

– Ну-у, дак эт-та Клима скотина. Чья ж боле, – вмиг заключила она. – Кто же праведный в этакую стужу скотину-то выпустит? Сена ему своего жаль тратить, вот и выгоняет корову с ползимы на снежную поскотину. А может, скотина-то, бедная, сама с голоду из стойла убежала. Ей, поди, на чужих навозных кучах сладостней, чем у скаредного хозяина…

Петрук бесцеремонно заметил, как взрослый:

– И все-то наша баба Анн знает! И до всего-то ей дело. Ужас любопытная!

Бабушка не обиделась.

– Только и полюбопытствовать да побегать, пока жива, – миролюбиво отозвалась она. – Молодость прошла – не попрощалась, старость пришла – не поздоровалась. А я еще и поплясать не прочь. Только времечко-то ноне невеселое. И корова Климова бродит не с радости… Охо-хо! – Однако тут же бабушка Анн пустилась в пляс под негромкий свой напев:

 
Эх вы, ножки-ноженьки!
Были вы хорошеньки!
На вечерках я всегда
Танцевала, молода…
 

Она притопывала мягкими меховыми туфлями, и рыхлое тело ее колыхалось в такт.

Ребята каждый день видели бабушку веселой, приплясывающей и не так восторгались, как Илька. Он обхватил ее за колени, прижался к ней. Ну что за чудо, бабушка! Говорили, будто Илька очень похож на отца, а еще больше – на бабушку. Ему это нравилось. Одно не мог Илька понять, как он, мальчик, может походить на старуху.

Когда они жили в Мужах, в комнате висело большое зеркало с рыжими, словно заплаты, пятнами, веснушчатое от мушиных и тараканьих следов. Перед зеркалом наряжались все женщины, собираясь в церковь.

Однажды, играя на полу, Илька увидел в зеркале мальчугана. Он также сидел на оленьей шкуре, и у него была такая же искалеченная рука. Он смотрел строго и с любопытством. Илька догадался, что это его отражение. Внимательно вглядевшись в свое лицо, мальчик перевел взгляд на бабушку. Та взяла чулок, качая ногой зыбку, подвешенную на конце толстой гибкой палки.

– Бабушка, почему говорят, будто мы с тобой похожи? – спросил он тогда. – Я в зеркале вон какой, а у тебя лицо, как старая шаньга.

У бабушки в глазах заиграли смешинки, а на щеках появились ямочки.

– Погоди, мил дружок. Состаришься – и у тебя тоже лицо-то будет вроде старой шаньги.

– Ну да!

– А то как же? Вечно, что ль, молодым-то хочешь быть?

Бабушка вздохнула и принялась перечислять, что и скулы-то у них с Илькой широкие, и глаза одинаково зеленоватые, немного раскосые, и носы им Бог дал лопастые, и еще много-много другого…

– И проворен бы ты стал, поди, как я, ежели б не увезли тебя тогда на несчастную рыбалку… Что ж делать теперь с тобой? Как же быть-то? Неужто в люди не выйдешь из-за напасти этакой! Ой, коньэр ты, коньэр!..

Вспомнив этот разговор и в порыве благодарности за ласку, за песни и пляску, Илька обхватил ноги бабушкины и потянулся к ней на руки, шепча:

– Ох, как я тебя люблю!

Старуха подняла его, прижалась к нему морщинистой щекой.

– Охо-хо! Растешь вот, а как жизнь твоя сложится, один Бог знает. – Она кивнула на окно. – Будто за стеклом обледенелым сокрыта – не узреть, не угадать…

– Вот хорошо, что приехал! – Куш-Юр прервал беседу с сидевшими вокруг мужиками, встал из-за стола навстречу Гришу. Они по-братски обнялись, щека к щеке. И мужики, все до одного знакомые, мужевские, встали, улыбаясь, закивали головами. Потеснившись на лавке, уступили Гришу место рядом с председателем.

Довольный встречей, Гриш не спешил первым начинать разговор, ожидал, что скажет председатель. Не торопясь, набил трубочку, задымил.

Куш-Юр тоже медлил, Гриш чуял: таит для него председатель какую-то хорошую весть.

– Все дела сделал? – спросил Куш-Юр.

– Не-е, еще не все…

Кто-то из мужиков вставил не то шутливо, не то подковыристо:

– Дома, поди, с Петул-Васем все сторговал.

– Дом – не мир-лавка, дом – для домашнего, – не поддержав шутки, степенно ответил Гриш. – Маловато добычи привез. Пушнина по тайге бегает, рада-радешенька, что порох-дробь кончилась…

– Маловато, говоришь, а розвальни – с верхом? – недоверчиво уточнил один из посетителей.

– Кабы пушнина! Уголь то. – Гриш, прищурив глаз, посмотрел на мужиков: как отнесутся к его товару?

– Уголь? – разом переспросили несколько человек.

Не меньше других подивился и Куш-Юр.

– Что за уголь?

– Обыкновенный, черный, каким самовар разжигает баба. Березовый, крепкий!

Кое-кто из мужиков засмеялся:

– Опять с причудами. Как есть – Варов-Гриш…

Гриш не смутился, спросил сидевшего рядом мужика:

– У тебя есть? А-а-а, нет!.. И не продам тебе, если даже попросишь. В кузню завезу, Акиму Ковалю продам – ему на пользу и нам не в убыток. У вас березы нет, у нас – под боком, руби – не вырубишь, жги – не пережжешь. Нам вытопков с одной зимы-то на сто лет. Зачем добру пропадать!

От уверенных запальчивых слов Гриша мужики примолкли. Куш-Юр, напротив, с восторгом заговорил:

– Молодчага, молодчага! Так и надо! С головой! Доход сам в руки не придет. Здесь немного, там кое-что – все прибыль. А как иначе? Дельно, ничего не скажешь. Нам этих углей теперь для кузни мало надо. Давай, Гриш, делай свои дела: в кузне, в мир-лавке – и сюда возвращайся. Ждать буду. Очень ты нужен, даже хотел за тобой в Вотся-Горт посылать… А я покуда с людьми перетолкую.

«Зачем я нужен ему?» – терялся и догадках Гриш.

…Управился Гриш только затемно. Он уже не надеялся застать Куш-Юра в сельсовете. Но еще издали увидел свет в окне. «Ждет! – удивился. – Что-то важное должно быть…» – И с беспокойством вошел к Куш-Юру.

– Продал уголь? – поинтересовался Куш-Юр.

– Запросто. Аким купил.

– Сходную цену взял?

– Кто его знает, купец из меня не больно тороватый, да и уголь – не обычный товар…

– Ну-ну! – улыбнулся Куш-Юр, мол, не прибедняйся. И без всякого перехода спросил: – Как там поживаете?

Спросил скороговоркой, несколько рассеянно. Гриш сухо, без лишних деталей, принялся рассказывать про последние события. Он ревниво следил, как председатель слушает. Если без интереса, то и оборвет на полуслове. Но тот не пропускал ни слова. А когда услышал про избиение Сандры, насупился, сжал кулаки. Потом вроде огонек надежды блеснул в его глазах, внимательно дослушал до конца.

– Дела-а, – сказал Куш-Юр нараспев и расстегнул ворот гимнастерки, словно ему стало душно. Зачем-то снял шапку, почесал макушку, снова нахлобучил ушанку и осторожно осведомился: – Обратно в село не надумал? – Однако, не дожидаясь ответа, тут же добавил со значением: – Вид один имеем на тебя… – И другими словами, но почти то же, что и Вась, рассказал про Госрыбу, про те преимущества, которые она даст рыбакам.

Гриш не перебивал, ожидал дополнительных сведений. Но больше того, что говорил брат, Куш-Юр не сообщил.

– Знаю, Петул-Вась уже псе обсказал мне, – не стал скрывать Гриш.

– А-а-а… – В голосе Куш-Юра послышалось легкое разочарование: наверное, ему хотелось первому сообщить такую важную весть. – Ну, как?

– Не думал… Товарищей спросить надо, – ответил Гриш. Выждав с минуту, поделился своими опасениями насчет пармы, которые у него возникли после объяснения с Гажа-Элем.

Куш-Юр встал, заходил в волнении по комнате.

– Скажу честно тебе, и я сомневаться стал в вашей парме, – сказал он тихо и как-то виновато глянул на Гриша. – Радовался я за вас, верил, а теперь не знаю… Давно хотел сказать, да азарт твой удерживал. Ваш почин, ваша постоянная парма на выселке, жизнь сообща в складчину – это такое новшество! Коллективное ведение хозяйства – просто невиданная штука…

Гриш не дал Куш-Юру досказать, оборвал:

– Так силком ведь не тянули никого. Не неволили. Ума не приложу, пошто не заладилось…

Видно, Куш-Юр еще раньше думал об этом, потому что ответил сразу:

– Оно и не должно было заладиться. Вершки без корней не бывают! С корней все тянется… По едокам делить да поровну – это, брат, вершина. С малого начинать надо было. Люди чтоб привыкли сообща работать. Да!.. Но не сокрушайся! Ваша парма – хорошая проверка людских характеров. Пусть год только она прожила… Каков бы результат ни был – приобретенный опыт только делу на пользу пойдет. Госрыба, по-моему, будет самым что ни на есть правильным зачином…

– А дележ?

– С улова, думаю…

– Это понятно, а по мужикам?

– По старанию.

– В чем и загвоздка. На чей глаз меряно будет старание-то?

– На твой… – Куш-Юр хитровато улыбнулся.

– Это почему же?

– А потому, что тебя думаем за главного в эту Госрыбу.

– Меня?! – растерялся Гриш.

– Больше некого.

– Так я грамоты не знаю… И опять же брат в мир-лавке. Что люди подумают?

– Мир-лавка Госрыбы не касается. А люди – не против. Многому ты научился в парме, другие этого не умеют. А что грамоты не знаешь – подучим.

Гриш слушал, покачивая головой. А потом сказал:

– Я со всей душой, Роман Иванович, что другое исполню… А от Госрыбы этой уволь. Мозгов моих маловато.

– Ты что – мерял их? Додумался вытопок накапливать и до всего другого додумаешься. – Куш-Юр положил руку Гришу на плечо. – Поезжай домой, подумай, но не тяни с ответом…

– Не знаю, Роман Иванович, – еще раз вздохнул Гриш. – Надо подумать…