Текст книги "Живун"

Автор книги: Иван Истомин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

Как-то летом ребятишки, играя на берегу, забрались в нарту, нашли в ней деревянных кукол со следами высохшей крови и понесли купать их в речке. Ямай вовремя заметил пропажу и поспешил с руганью к детям, но озорные ребятишки бросили сядэев в речку и убежали от старика. Ямай с большим трудом достал из воды двух сядэев: божка своей старухи и божка сына. Третий сядэй – божок самого Ямая – уплыл. Старик долго следил за ним, пока быстрые струи Хале-Яха не вынесли сядэя в мутные волны Оби. Ямаю стало очень грустно. Ему казалось, что добрый дух-хранитель покинул его и теперь впереди только одни несчастья. Он рассказал жене о проделке детей, но о потере сядэя умолчал. Старуха отругала мужа за то, что он не наказал ребятишек, опасаясь, что от них теперь не будет покоя. Так оно и получилось: озорники почти каждый день стали заглядывать в эту нарту. Ямай взял сядэев из «священной» нарты, но принести их в чум не решался, чтоб старуха не обнаружила отсутствия одного божка. Он долго думал, куда бы их спрятать, и наконец сунул сядэев под нюк[5]5
  Нюк – покрышка чума из оленьих шкур или бересты (летом).


[Закрыть] снаружи, с той стороны, где стояла «священная» нарта.

С тех пор Ямай забыл о деревянных божках. Хадане несколько раз напоминала, что надо сядэев «угостить» оленьей кровью. Ямай как-то пропускал это мимо ушей, да и свежей оленьей крови не было…

Вспомнив все это, старик ответил:

– Ты всегда без причины ворчишь. Я же тебе говорю – знаю, где сядэи спрятаны, сейчас отнесу в дом, – и, надев малицу, вышел из чума.

– Свежей кровью угостить их не мешало бы, – вслед старику сказала Хадане.

– Пока угощать будешь, Алет придет, – ответил Ямай из-за двери.

Было темно. На небе не сияла ни одна звезда. В воздухе заметно потеплело. Старик подошел к месту, где спрятаны сядэи, разгреб ногами снег, нащупал край нюка и хотел приподнять, но он примерз к земле. Ямай оторвал его, нащупал рукой божков, они тоже примерзли. Старик стал отрывать их от нюка: одного оторвал легко, а у другого отлетела голова. Ямай стал думать, как быть. Вертя в руке сядэя, старик усмехнулся: «Не везет нам с Алетом. Придется только одного отнести в дом». И пошел было, но вернулся и подобрал голову второго сядэя. «Пускай будет сломан, – думал он. – Мне-то какое дело. У меня вон совсем божка нету, и то живу, даже не болел».

По дороге к дому он думал: «Вот какая темень, а старуха заставила тащиться из-за сядэев. Конечно, можно было бы отказаться, но тогда, чего доброго, жена стала бы опять противиться переходу в дом». А Ямаю после посещения Вэрьи почему-то очень захотелось жить в доме. «Ладно уж, – думал Ямай, – я сядэев где-нибудь на улице положу, найду место».

Зайти в дом старик не решился. Поднявшись на крыльцо, он жег спички в поисках какой-нибудь дыры, но не нашел и положил сядэев над дверью за панель.

Старик вернулся в чум веселый, словно выполнил какое-то важное задание. Хадане спросила, где он спрятал божков. Старик врать не стал и сказал, что в дом зайти он побоялся, положил сядэев на дверь за доску.

– Вот и хорошо, – одобрила жена. – Сядэи не впустят в дом недобрых духов.

Хадане сделалась заметно бодрее, затеяла разговор со стариком, делясь впечатлениями от посещения Вэрьи и своего дома.

Алет пришел поздно.

– О чем же так долго говорили на заседании? – спросила мать, глядя на улыбающегося сына.

Алет, моя руки, стал рассказывать, что было на правлении. Весь вечер прошел в спокойной беседе. Никто и не обмолвился, что завтра они будут переходить из чума в дом.

* * *

Ночью старуха разбудила Ямая.

– Вставай, засвети огонь, – полушепотом сказала Хадане.

Ямай, поеживаясь от холода, напялил на себя малицу, кряхтя, поднялся на ноги и, несколько раз чиркнув спичкой, засветил лампу. Старики посмотрели в ту половину, где, зарывшись головой в меха, безмятежно, чуть посвистывая носом, спал их сын.

– Спит. Не думает, что это последняя ночь в чуме. Разбудить? – Хадане подняла глаза на мужа.

– Зачем?

– В последнюю ночь все обсудить хорошенько надо, потом поздно будет.

– Да-да, – согласился Ямай. – Утром будем в дом перебираться.

Хадане повысила голос:

– Утром? Почему непременно утром?

Старик понял, что сказал совсем лишнее. Подойдя к постели, он опустил капюшон малицы, сел и, вынув трубку, стал набивать ее табаком.

– Конечно, не обязательно утром, – проговорил он наконец.

– Это только Алет может придумать. Ему все равно, готова семья к переезду в дом или нет. Надо разбудить его, пусть и он в последнюю ночь не спит, обдумает все.

– Зачем сон прерывать? У него все уже обдумано, так я думаю.

Хадане зябко куталась в меховую ягушку.

– Напрасно ты, старик, всех сядэев в дом отнес.

– Ты же велела.

– А ты и рад, – заворчала старуха. – Мне что-то всю ночь жутко, не знаю отчего. Хоть бы одного сядэя оставил.

Ямай вздохнул:

– Верно, старуха, нехорошо сделали. Хорти был бы жив, и то веселее, полаял бы. Теперь без собаки живем, совсем плохо, – Ямай вспомнил своего верного старого пса.

Слова эти навели старуху на мысль, за которую она ухватилась как утопающий за соломинку.

– Если бы в тундре жили, может, Хорти жив был. В поселке даже собака сдохла. Нам, старым людям, здесь, видно, тоже долго не жить.

– Ну зачем, старуха, такое говорить. Хорти старый был. Он бы все равно и в тундре подох.

– А ты не старый, ты, видать, молодой. Давай печку затопи, в холоде, что ли, всю ночь сидеть будем? Я сегодня спать совсем не могу, да и вещи подготовить надо.

И они оба не спали в эту ночь. Старик затопил печку, и они, негромко разговаривая между собой, принялись собирать свои вещи. Но собирать уже нечего было. Кроме постелей и посуды, все, как обычно, находилось в меховых и замшевых мешках да узлах.

Дрова в печке догорали, и Ямай вышел на улицу. Вернувшись с охапкой крупных свежих щепок, он весело сказал:

– Ах, хороший сегодня денек будет, старуха! Снег свеженький выпал, тепло, безветренно, и небо прояснилось. Солнечный будет денек!..

– Я не думаю, чтобы сегодня был хороший день, – ответила на это Хадане. – У меня с вечера ломило ноги, а это всегда к непогоде.

Ямай, подкладывая дрова в печку, ухмыльнулся:

– Тебе, старуха, все хочется, чтобы не так было, как я говорю.

Хадане собралась что-то ответить, но тут сын заворочался в постели, и она промолчала.

– Вставай, вставай, – обратился к сыну отец. – День сегодня хороший будет: снежок выпал, тихо, тепло, ясно.

– О, это хорошо! Сегодня ведь в дом переедем! – Алет быстро встал с постели.

– Знаю, знаю, сынок, потому и говорю.

А Хадане вздохнула и посмотрела на сына.

– В дом переходить сегодня? А ты вчера нам не сказал, чтобы мы подготовились.

– А что тут готовиться-то, мама? Не по тундре ведь кочевать…

– По тундре… – опять вздохнула старуха.

Во время завтрака она вздыхала, то и дело напоминая, что это их последнее чаепитие в чуме и они в последний раз греются у железной печки. Ямай же был в хорошем и приподнятом настроении.

После завтрака Алет сказал:

– Я пойду в правление, попрошу у председателя упряжку оленей, вы подготовьте все вещи.

Отец весело подмигнул жене:

– На оленях прокатимся, старуха, на оленях-то с вещами легче будет, так я думаю.

Поджидая Алета, старики оделись так, словно они собрались в дальнюю дорогу. Отец даже подпоясался широким пастушеским ременным поясом с ножнами, металлическими и костяными украшениями. Мать надела длинную добротную ягушку, подпоясалась вязаным кушаком и старательно обвязала голову клетчатой шалью. Сидя среди узлов, свернутых постелей, Хадане рассматривала бахрому своего цветного кушака, погруженная в невеселую думу.

Пришел сын.

– Ну, подводы готовы – две упряжки! – весело сообщил он.

Ямай быстро и легко поднялся:

– Уже достал? – И, заглянув за дверь, удовлетворенно добавил: – Верно, две нарты. Молодец, сынок! Ну, старуха, давай собираться.

– У меня все собрано, – еле слышно ответила Хадане. – Можете выносить, грузиться…

Алет промолчал. Он боялся неосторожным словом расстроить мать окончательно. Отец и сын принялись выносить из чума разукрашенные ненецкими узорами меховые и замшевые мешки, набитые одеждой и обувью стариков, оленьи шкуры, посуду. Затем они сложили вынесенный скарб в нарты. Хотели было привязать сзади к одной из упряжек нарту с продуктовым ларем, но подводы и так были тяжело нагружены.

– Ладно. Ты, сынок, отвези это и возвращайся с подводами, а я останусь с матерью. Одной ей тяжело будет в пустом чуме.

Вид у старухи был печальный. Чтобы незаметнее скоротать время, Ямай рассказывал ей смешные истории, но они не утешали Хадане, а вызывали еще большую грусть.

Алет вернулся не один. Вместе с ним приехала фельдшерица Галина Павловна и Сэрне. Ямай весело поздоровался и поблагодарил девушек за внимание. Когда на нарты погрузили все вещи, старик обратился к жене:

– Ну, милая старуха, пойдем к оленям. Давай-ка поднимайся!

Старик взял жену за руку, чтобы помочь ей встать. Хадане тяжело поднялась на ноги и, сделав шаг к выходу, вдруг зарыдала.

– Как мне с чумом расстаться! – простонала она и упала в обморок.

Галина Павловна и Сэрне приводили Хадане в чувство, а Ямай опустился на колени возле жены и дрожащим голосом испуганно повторял: «Вот беда! Вот беда!»

Наконец Хадане привели в чувство. Она сидела бледная, как мездра оленьей шкуры, выветренной на морозе. Когда она успокоилась, ее под руки вывели из чума и усадили на передней упряжке.

Алет и женщины разбирали чум, а Ямай хлопотал возле жены: старательно укрывал ноги, укутывал ее теплой одеждой, будто предстоял долгий путь. Хадане уже не плакала, жмуря от ярких лучей солнца покрасневшие глаза, она грустно глядела на чум.

К упряжке подошли Максим Иванович и Тэтако Вануйто. Они весело поздоровались со стариками.

– Хороший день вы выбрали для новоселья! – сказал учитель.

– Очень хороший день, Максим Иванович. Мы знаем, какой день выбрать надо! – отозвался старик.

Председатель колхоза улыбнулся.

– Наверное, поэтому и не хотели переезжать так долго?

– Конечно, – Ямай хитровато посмотрел на старуху. – То мороз, то ветер. А сегодня ах какой ладный день! Такой день хорошую жизнь сулит. Верно, мать?

Хадане ничего не ответила, еще ниже опустила голову.

Молодые люди уже уложили в нарту мешки, а сверху привязали железную печь и трубы – все сделали так, как обычно делают в тундре. Деревянные шесты решили пока оставить. Вскоре обоз из двух оленьих упряжек и привязанной сзади нарты с продуктовым ларем тронулся с места. Старики ехали на передней упряжке, которую вел их сын. За ней следовала вторая упряжка, привязанная к предыдущей. Молодые женщины, Вануйто и Максим Иванович шагали рядом с неторопливо двигающимся обозом.

– Совсем как в тундре при кочевке, – произнес Максим Иванович.

– Да-да, мы сегодня кочуем, – закивал головой старик и показал рукой на залитые солнцем новые дома, что виднелись впереди. – Мы из старой жизни в новую кочуем! Это шибко большая кочевка, последняя наша кочевка, так я думаю.

Старуха же всю дорогу не проронила ни слова. А когда настало время слезать с нарты и выгружаться, ей опять сделалось плохо. Ее внесли в дом, и Галина Павловна насилу привела Хадане в чувство. Очнувшись, старуха некоторое время молчала, дрожа всем телом, как в лихорадке.

Новоселье получилось невеселое. Гости и хозяева разговаривали вполголоса, остерегались, как бы опять не расстроить Хадане.

Максим Иванович нервно шагал по комнате, где на полу на оленьей шкуре сидела удрученная Хадане, поглядывал на нее и почесывал подбородок. Ямай же, не раздеваясь, уселся на кровати и усиленно задымил трубкой, как после трудной работы. А председатель Тэтако Вануйто давал советы девушкам, что и как лучше расположить в доме.

Вдруг Хадане опять громко зарыдала.

– Ой, не могу я без чума! Ой, не могу!.. Поставьте чум обратно!.. – повторяла она.

– Да, чум придется поставить, – твердо произнес Волжанинов.

– Зачем ставить? Ведь уже в дом вселились! – удивился Тэтако.

– Нет, еще не совсем вселились, – парторг стоял возле старухи, заложив руки назад. – Чум надо поставить рядом с домом, возле крыльца. Места хватит.

– Что вы, Максим Иванович, – воскликнул Алет.

– Разве ты не видишь, как все это переживает твоя мать? – Волжанинов глядел на Алета. – Неужели тебе не жалко ее?

– Почему не жалко? – Алет посмотрел на вздрагивающие от рыдания плечи матери. – Но это же позор: дом, а рядом чум…

– Не-ет, так не пойдет, Максим Иванович! – сказал Тэтако. – И без того не можем с чумами разделаться, а тут нате вам – чум посередине поселка! Что это за оседание?!

– Но не век же он здесь стоять будет! – разъяснял парторг. – Вот сейчас последнюю кочевку уже сделали, осталось преодолеть еще несколько шагов. И Хадане их преодолеет, непременно преодолеет!

– Правильно, Максим Иванович, правильно! – вскочил с места Ямай. – Чум поставить надо. Мы со старухой там и тут жить будем. Маленько привыкать надо, так я думаю!

Волжанинов посоветовал Алету сейчас же поставить чум, но Алет заупрямился и даже рассердился.

– Что я, дурак, что ли? Засмеют же все, – с сердцем сказал он и бросил взгляд на Сэрне.

Та ответила, что ничего плохого тут нет, надо посочувствовать старикам. Галина Павловна добавила, что у Хадане слабое сердце и надо ее поберечь. Председатель, поразмыслив, присоединился к мнению Волжанинова.

– Чум вам будет вместо веранды, – пошутил он.

– Ну и поезжайте сами за шестами, если так! – окончательно рассердился Алет.

И не поехал. Шесты привезли без него, однако чум он собирал вместе со всеми, только был страшно зол и ни с кем не разговаривал. А мать, видя, как за окнам вырастает ее привычное жилище, успокоилась, даже сама поднялась на ноги и вместе со стариком начала собирать свои пожитки.

* * *

Небольшая семья Тэседы жила в двух жилищах. Старики спали в чуме, а сын – рядом, в доме. Хадане не умела готовить пищу на плите и кухарничала в чуме, а ели с первого дня на кухне. Так прошло несколько дней.

Начались сильные холода и бураны. В одну холодную и метельную ночь старики замерзли в чуме и перебрались в дом. Правда, спали они на полу – лечь на кровать побоялись: с непривычки можно упасть и ушибиться.

Буран бушевал много дней. Алет хорошо отапливал дом, и старики были довольны. Однажды Хадане призналась, что она не умеет жить в доме и ей нужна помощница.

Алет понял, о чем говорит мать, и вскоре Тэседы сыграли свадьбу, а заодно и новоселье.

Старуха подолгу бывала в чуме, но он скорее напоминал подсобное помещение, а не жилье. Даже железную печурку не всегда она подтапливала, экономя дрова для дома. Так было зимой.

Когда же закапал первый дождик, Ямай и Хадане собственноручно сняли с чумовых шестов нюки – выделанные, сшитые вместе оленьи шкуры, чтобы они не промокли. Попутно разобрали и черный, закопченный скелет старого жилища, небрежно выбросив сухие жерди к дровам.

* * *

…Вспомнив все это при виде ледохода, Ямай невольно оглянулся назад. За спиной стоял, словно выточенный из мамонтовой кости, новый дом, в его окнах отражались веселые солнечные блики. В одном из окон старик увидел лицо жены и помахал рукой, вызывая ее к себе.

Вскоре на крыльце появилась Хадане в суконной с узорами ягушке.

– Ты зачем меня звал? – спросила она мужа.

– Иди сюда на горку. Полюбуйся на ледоход. Вон как здорово, – Ямай поднялся с нарты и стал показывать рукой вниз, на реку.

Хадане в меховых туфлях засеменила по высохшей лужайке к реке. Закрывая ладонью глаза от солнца, она долго смотрела на плывущие по всей ширине Оби потемневшие льдины и на зеркальную водную гладь, показавшуюся за изгибами реки.

– Свежая вода гонит старый лед, совсем гонит, – сказала старуха и, легонько вздохнув, добавила: – Будто новая, оседлая жизнь гонит прежнюю, кочевую.

– Правду говоришь, старуха, – Ямай нежно коснулся рукой жены. – Я тоже только что об этом думал.

Хадане взглянула на мужа.

– Ну и пускай гонит. Пусть старые льды кочуют себе.

– Это у них тоже последняя кочевка, – кивнул остриженной под польку головой Ямай. – Только для них это погибель а для нас последняя кочевка – счастье. Так я думаю.

И оба улыбнулись.

1961

ЖИВУН
Роман

Глава первая
Прощайте, Мужи!

1

 
Летели
         стая
               за
                   стаей
                           лебеди,
                                   гуси,
                                          утки…
 

Мчались быстрее выпущенной из тугого лука стрелы.

Радостный гомон оглашал поднебесье:

– Клун, клун!.. Га-га-га!.. Свию, свию!..

Скорей, скорей в родные гнездовья! В понизовье Оби – белые приполярные ночи, синие разливы рек и озер.

Люди задирали головы, с нежностью встречали пернатых путешественников, кричали приветливо:

– Давно ждем вас! Худа никогда не приносили! Давайте жалуйте к нам, на свою родину!..

Теплели глаза, смягчались лица, ожиданием чего-то хорошего наполнялись сердца.

Не зря молвится: доброе весной рождается…

* * *

Именно в эту пору четыре семьи уезжали из Мужей на новое поселение.

Все село только о том и говорило.

Из Мужей еще никто не уезжал насовсем.

Сто лет стоит село на крутом берегу Малой Оби, что течет вдоль Приполярного Урала. Первые поселенцы, начавшие рубить здесь избы, давно покоятся под могильными крестами. Было в Мужах с десяток дворов, теперь перевалило за полтораста. Вырастали дети, отделялись, строились. За лесом дело не вставало. Вокруг вековые кедры да лиственницы! Молодые семьи, словно поросли, коренились, пускали побеги. Те от себя. Так усадьба за усадьбой ширились Мужи. А еще случалось, по дремучему урману забредали сюда редкие странники – беглые. Приживались, обзаводились немудреным хозяйством. На всех хватало рыбы в Оби, зверя и птицы в тайге. Летом приходили пароходы, купцы забирали рыбу, пушнину, в обмен давали снасть, порох-дробь, ружья, соль, муку, картошку, лук, особенно любимый женщинами, – в чай его кладут, как ягоды. Водку – само собой. Жили. Сыты через край не были, но и голодом не сидели. На сторону не уходили. Разве девку какую замуж выдадут, отпустят в другое село, если своих женихов не хватало.

Семьями уходили из Мужей впервые.

А все Варов-Гриш, Гриша-балагур, забавник. Сдружился с Куш-Яром и пошел народ баламутить.

Куш-Юр – что он понимает в зырянской жизни. Гологоловый! Неводил? Нет. Зверя промышлял? Нет. Политический… Кабы не пошел против царя, знал бы он, что есть на свете Мужи? Ну и живи, коль в селе остался. Назначили властью – ставь печать, речи говори, у кого охота есть – помозолит уши.

Балагур, он и есть балагур – чего с Гриши возьмешь! Хлебнул горя на войне, в плену у немцев помытарился, домой еле ноги приволок, мать и жена не сразу признали – исхудал, как олень в гололедицу. Хоть и четвертый десяток живет, а в голове так ничего и не прибавилось, право слово. От дорогих могил уходит, от родных уходит, от своего народа. Уже не помрачение ли в уме?

Так рассуждали иные старики. Их поддерживали другие:

– За коим лядом людей с места сбивать? Зырянин – не ханты, не ненец, оседлый он спокон веков.

Молодые – те горой за Варов-Гриша:

– Молодец, что уходит! Мужи – земля-плывун. Бродница – грязь да лужи. Того и гляди, светлым днем утопнешь. В непросмоленных пимах – все равно что без обувки. На неводьбу ли, по селу ли – в броднях. Жаль только – не позвать будет дядю Гришу на посиделки, не послушать его певучей тальянки, нежных и шуточных песен, его занятных сказов про иные края, где малиц не носят, в пимы меховые не обуваются, где не бывает белых ночей, а люди живут в высоченных избах – одна над другой, и никакая лесина, хоть небо подпирает, не скроет этих изб, и ездят там люди на двух колесах – ногами вертят и катят, катят… Во-он где побывал, что повидал дядя Варов-Гриш! Бывалый мужик. Раз надумал ехать, значит, так надо, так хорошо. Пускай едет. Мы за ним следом.

– Во-во, – ворчали старики, – куда балагур, туда и ветрогоны. Мужи – святое место! Вода-то в ближнем озере и зимой подо льдом не застойная, не заморная, без ржавого духа. Рыба в ней не дохнет. Из-за родников-живунов. Живун – место наше! Другое такое поищите. Деды-прадеды были не дурнее, знали, где домиться. Жили – слава богу! Кому что суждено, то и получали.

Но, кажется, больше всех распалились женщины.

– Ум у мужика спьяна и не так помутится. Но Елення, дурья голова, что думает? Мало ей! Старшенького своего, Ильку, так же вот сгубила. Поехала в путину к мужу и парнишку с собой потащила. В дороге застудила, на ногах теперь не стоит, руки – плети. Сейчас и меньшенького эдак же угробит. Накажет Господь ее!

Мужики – хозяева и кормильцы – были сдержаннее в суждениях. Они пропускали мимо ушей ворчание стариков, восторги молодежи, бабью болтовню. В том ли дело что не сидится Гришу в Мужах?! Постоянную парму[6]6
  Парма – небольшая артель на основах взаимопомощи. Практиковалась издавна у северян в летний сезон.


[Закрыть] придумал. Вместе с бабами и детьми мужики едут – вот ведь что! Лодки – в складчину, невода-сетки в складчину, порох-дробь – в складчину, добычу – поровну и даже котел летом – общий, сколько ртов – столько ложек…

Как до этого доходило, мужики-кормильцы запинались.

– Твоя баба каждый год носит. Моя – раз рожала, и того Бог прибрал. Ты дюжину раз хлебнешь, а я – два…

Хотелось решительно отвергнуть, но резкое слово с языка не сходило. Сказать недолго, а как промахнешься? Балагур-то он балагур, Гриш, однако себе не враг, очертя голову с детишками и бабой в ловушку не сунется. Может, так к лучшему?

Часами посиживали, подымливали трубочками, мараковали – не прогадать бы. Мысли ворочались медленно и туго, все бралось в расчет.

Припасы на исходе. Купцов ждать не приходится, новые начальники, вроде Куш-Юра, пускать их не стали. Обманщики, мол, людей обирают. Так-то оно так, да кабы в мир-лавке, «копративе» энтом, хоть бы мышь ночевала. А то харчей нет, винки и подавно. Куш-Юр бает – мор на Большой Земле. Дети мрут, женщины мрут, мужики мрут, словно рыба в тухлой воде. Земля посохла, потрескалась. Ничего не родит, как бесплодный олень-хабторка. И скотина дохнет. Вот ведь оказия какая, многопечальная! Верить – нет Куш-Юру, что самый большой начальник – Ленин – про северных людей тужит. Из амбара главный мир-лавки обещает чуток муки прислать. А больше ничего нет. Снастей и припасов и в главном амбаре тю-тю. Колчаки да богатеи извели, изурочили, ироды. Заводы, фабрики порушили, по винтику растащили. Шибко все изуродовано, вскорости не починишь. К нонешней поре не успеть. Вот уж что к будущей. Худо, очень худо. Как бы с оленями ягель зимой не щипать. Уж и так полно нищих, с сумой по селу ходят. Одна надея – на рыбу. Наловить ее, насолить, сколько можно… То-то и оно… А где промышлять-то? Все ближайшие угодья оскудели, даже озеро с живой водой… И где соль взять? И снасть прохудилась…

– Однако балагур он балагур, Гриш, а смикитил, на новых, привольных угодьях да в складчину, верно, поболе наловишь и насолишь…

И опять перебирали условия пармы, доходили до общего котла, запинались…

– Пармой на неводьбу – куда ни шло. Это бывало в рыбалку. У соседа маленько соли, у меня какая-никакая снастишка. Вот супрягом и порыбачим. А кому, может, сподручнее сетишками сложиться, из двух-трех – один добрый невод изладят. Опять своя парма. Поневодят и разойдутся. Дележка – по уговору. На работника – пай, на двух – два пая. Или как по-иному. Никому не обидно. Никто не внакладе. Опять же – на обжитом месте. Новой избы не ставить, шмотья не перетаскивать, баб и детишек не везти. А тут – нате-ка. Поезжай насовсем к черту на задворки. Живи в лесу, как медведь. Да еще и охотничай зимой… пармою. А как? Ватагой, что ли, ходить на белку? Всех зверей перепугаешь. Охота – не неводьба. Зимой все одно промышлять придется врозь. Только как же тут с дележкой-то поровну? Один – хороший следопыт, меткий стрелок, другой – так себе, а третий – и ружье-то держать не умеет…

– Ни к чему затея Гриша! Уж лучше жить, как привыкли, – на обжитом месте.

Говорили вроде бы твердо, но нерешительно.

Были и злорадствующие, из недавних сельских воротил.

– Пусть, пусть дурачится голь неразумная. Шиш у них выйдет, к разбитому корыту воротятся… Без нас ни у кого ничего не выйдет!..

А про себя думали – вот им-то, богатеям, не худо бы захорониться где-нибудь в тайге, подале от красных антихристов, пока не рухнет новая власть, не вернутся старые порядки…

Пересуды разгорелись с новой силой, когда стало известно: с Гришем уезжает непутевый, шепелявый мужичонка Сенька, по прозвищу Германец. Все село смеялось. Вот так компания! Второго такого неудачника поискать надо. Сам ни к чему не тороват, да и баба хворая, цинготная, с зобом, Гаддя-Парасся – зобастая Парасся. А ртов шесть. В котел от него – ершик, а зачерпнет – осетра. Понятно, зачем едет, – на чужой счет пожить.

Согласие войти в парму рыжего, скуластого Мишки Караванщика было еще одной охапкой хвороста, брошенной в огонь. Куш-Юр уговорил… Хитрый он, Гологоловый. Думает, люди не понимают. Хоть и полтораста дворов в селе, а не утаишься. Сиротка Сандра между ними встала. Сплавил, значит, соперника. Но Мишка-то как маху дал? Не шляпа ведь, парень в возрасте, двадцать пять ему, с беляками воевал, к купцам рыбацкие караваны водил.

Четвертым к переселенцам присоединился Гажа-Эль. Если кто ночами терзался, затылок почесывал, думу думал: не отправиться ли и ему на новое поселение, у того окончательно пропала охота. Гажа-Эль – мужик, конечно, работящий, силы ему не занимать, но ведь, бестия, всегда навеселе, одним словом – гажа, веселенький, вечно под хмельком. Спьяну спалил свою избу. Теперь ему все равно где жить. Потому и уезжает.