Текст книги "Живун"
Автор книги: Иван Истомин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)
Дождь шел с короткими передышками. Детишки спрятались под брезентовым навесом, а взрослые накинули на головы капюшоны.
На самой середине реки их настиг настоящий ливень. Поворачивать не имело смысла. На островке, на котором они делали привал, одно укрытие – тальниковые заросли. От такого потопа они не спасут. А снова ветер поднимается? До места и вовсе не добраться.
Решили плыть вперед. В Вотся-Горте как-никак их ждут готовые избы.
«Человек не глина, а дождь не дубина. Погоды дома не выберешь», – бодрил себя прибаутками Варов-Гриш, прислушиваясь к негромким голосам гребцов. Нет-нет да посмеются, значит, не пали духом. «Хорошо, что привал сделали, малость передохнули. А то бабы без рук, без спин: намахались, накланялись верстам. Наверное, верст шестьдесят проплыли. И у мужиков ноги как колоды стали. Только на землю ступили, тут и повалились… Да вот еще наломаются под дождем. Еще верст тридцать осталось».
Будь он один, Гриш и не думал бы о дожде – своя неволя, сам сел-поехал. Жена – что ей: как муж, так и она. А люди могли ведь в избах сидеть. Из-за него мокнут. Он ведь кашу-то эту заварил…
«В Вотся-Горте обсохнут-обогреются… Вотся-Горт… Чудно: как о чем ни подумаешь – он на ум приходит. Чего так?»
После этого вопроса Гриш знает, в сотый, а может, и в трехсотый раз – не считал – пойдет булыгой в голове перекатываться одна и та же мысль: подтвердит ли его надежды Вотся-Горт?
«Обсохнут-обогреются… А как нет – что тогда? Как оправдается он перед людьми, перед их ребятишками?» – вкладывает Гриш в свои размышления о непогоде другой более глубокий смысл.
Он смотрит на небо – скоро ли дождь утихнет, трубку бы закурить, с ней все же легче. Усы, брови, ресницы в один миг намокают. Гриш обтирает их рукой.
«Обсохнут-обогреются! Одно правильно на сегодня – богатое угодье найти и там с семьями закрепиться или хотя бы трудное время переждать».
«Ты неправильно придумал! И плохо, что Куш-Юр тебя не отговорил. Нет такой правды, чтоб от людей уходить!» – Варов-Гриш как бы слышит осуждающий голос Петул-Вася.
«Ну ты, знай-болтай! – строго сказал Гриш. – Ты хоть и читальщик, а я лишь кое-как аз, буки, веди осилил, но тоже понятие имею: новую жизнь на новом месте начинают… Ты оттого перечишь-сбиваешь, что жаль избу бросать, которая тебе при разделе досталась. Вы с женой бережливы. От людей уходить не хочется вам, но и людьми тяготитесь. Хворый Илька и тот вам мешал. Бывало, ворчали: „Опять под ногами! Того и гляди, ненароком затопчешь, совсем изувечишь“. Из-за вас и другие в доме не жалели мальчишку. „Коньэр ты, коньэр![10]10
Коньэр – несчастный из несчастных, невезучий (коми).
[Закрыть] Мучаешься попросту. Не жилец! Прибрал бы Бог тебя! Лучше было бы!“ Думаете, не при мне сказано, так не слышал? Думаете, не знал, отчего мальчишка прятался в дальнем углу? Кабы не наша мать, мальчишка, и верно, сгинул бы… Да кабы вы одни с женой такие были!.. А то ведь и другие черствеют, норовят ухватить побольше… Противно глядеть. Не от людей ухожу, а от их скверноты. Хоть бы мне и не ветхий дом в разделе достался, все равно бы ушел… Создадим постоянную парму! Новым гнездом заживем. Сами совьем».
Сейчас, в мысленном споре, Варов-Гриш говорил брату такое, чего прежде не осмеливался. Оттого и разгорячился. Ох, как нужна ему хоть одна затяжка! Но где в такую сырость высечь искру, зажечь трубку!.. Чтоб хоть только ощутить вкус табака, Гриш заложил за щеку щепотку махорки. От неприятной горечи с отвращением сплюнул за борт. Нет, даже в самой короткой затяжке больше удовольствия! А ведь есть люди, которые предпочитают жевать табак…
Да, всякие люди… Вот они от одной матери, три брата, – и все разные. Младший, Пранэ, невезучий почему-то: дети у него умирают, рыба его сети обходит, в тайгу пойдет – зверя не встретит. До картежной игры охочий, про все на свете забывает в игре, такой заядлый.
С братьями родными не ужился, так с товарищами-друзьями гнездо совьет. Что бы там ни калякали, а он верит в каждого.
Ну чем плох Гажа-Эль? Выпивает? Есть грех. Другой раз одежду с себя пропьет! Сперва рукавицы отпорет от малицы, на вино сменяет. Не хватит – капюшон пустит, а там и до пандов[11]11
Панды – меховая нашивка на подоле малицы.
[Закрыть] дойдет. Бредет домой уж не в малице, а в рубашке. Сдуру-спьяну даже избу свою дотла спалил. Пошел ночью в чулан за рыбой, закуска, вишь, понадобилась, и, должно быть, бросил на тряпки непотушенную спичку. Пока пировал, огонь-то и занялся. Еле сами спаслись. Зато хмельной ни жену, ни детей, никого, даже недругов, не тронет. С его-то силой да под градусом – пальцем можно свободно зашибить. На Гнедке пьяную дурь отводит. Хлещет кнутом, пока конь не затрясется всем телом, мыльной пеной не покроется. Сжалится тогда, обнимет коня за шею, слезами обливаясь. И Гнедко с ним поплачет, будто человек. Но уж если Гнедку тяжелый воз поднимать в гору, выпряжет его, сам за оглобли схватится и потащит…
«Чудной? Не-е, доброта! Вотся-Горте хмельного держать не станем – отвыкнет. Душа раскроется. И Сенька с Парассей авось с нами воспрянут духом, возлюбят труд. Едут вон без тягости. Малость Сенька попужал всех. Ничего, в дороге и не то бывает… Мишка Караванщик тоже компанию не попортит. Не ленивый. Одним словом, уживемся – приживемся».
На минуту он оторвался от своих мыслей, стал всматриваться в затуманенную дождем даль – не прозевать бы берег.
«Еще не видать, – успокоился Гриш. – Да, первейшее дело – раздора чтобы не было между бабами, между нами, мужиками. Вроде не с чего, пай одинаковый у всех – руки да спина. Рыбы наловим, дичи настреляем, сена накосим, ребятишек – по ягоды и орехи… Перезимуем! А там…»
Он улыбнулся. Ему виделся Вотся-Горт, залитый солнцем, с ровными улицами, с одинаковыми аккуратными домиками, с белопенной черемухой в палисадах. Посреди Вотся-Горта, на большой площади, каменная школа и каменный с колоннами Нардом. С тремя колоннами. И народ веселый и нарядный идет смотреть представление. А он, Варов-Гриш, с гармонией, встречает всех задорной песней. «Заходите, заходите, не пожалеете, сейчас мы вам споем-спляшем самые лучшие песни-танцы». И на сцене наряжаются, разрисовывают себе лица парни и девушки, которых он собрал, научил петь и плясать…
И он незаметно запел вполголоса, слегка притопывая в такт.
– Погромче, дядя Гриш, мы послушаем, – раздался из-под полога ребячий голосок. Видно, не спали дети.
Гриш смутился, замолк, будто в его мечту заглянули; он ее даже Куш-Юру не открывал: не то что боялся насмешек – Куш-Юр не такой, – а сам не знал отчего.
– Дядя Гриш, а? – несмело, но настойчиво просили из-под полога.
– Некогда, скоро Вотся-Горт. Лучше на берега поглядите, – схитрил Гриш.
Ребята клюнули на его увертку: им лишь бы не хорониться под душным пологом.
– Приехали, приехали! – загалдели, захлопали в ладоши.
– Не совсем еще. – Гришу пришлось поправлять свой невольный обман. – Проедем малость вдоль берега, потом по неширокой речке – и тогда уж… А вы не лезьте в мокреть. Приоткройте полог и любуйтесь.
Берег возник внезапно, крутой стеной, с вековой лиственницей на самом верху.
Дети задрали головы.
– Ой-ой-ой! Страшно как! Голова кружится!
Гриш остался доволен тем, как они встречают новые места. Успокоил их:
– Не пугайтесь, скоро пониже будет.
Въехали в речку. Берега пошли разные: левый – крутой, лесистый, правый – низкий, луговой, с тальниками и березками. Есть на что посмотреть, что с чем сравнить.
– Эй, Варов-Гриш, Вотся-Горт не прозевай! Хорошенько рули! – гулко прокатился бас Гажа-Эля, и многоголосое эхо повторило его призыв.
– Не прозеваю, ай люли-люли! – весело отозвался Гриш, и все в лодке засмеялись – и взрослые и дети.
Караван въехал в неширокую протоку. Вскоре на ее берегу показались два домика со стайкой и сарайчиком, окруженные березами.
– Вот и наш Вотся-Горт, – устало и радостно вздохнули взрослые. – Приехали-и-и! Здравствуй, Вотся-Горт!
Глава четвертая
Эгрунь
1Верстах в пяти выше и ниже Мужей Малая Обь круто поворачивает за густые тальниковые берега. Оттого приближающийся пароход долго не бывает виден. И только по дымку над тальником узнают селяне – «биа-пыж» идет, «огненная лодка», может, с вереницей барж, с продуктами.
Случается это не часто, и надо ли удивляться, что все – и кто ходит, и кто кое-как ковыляет – спешат на пристань, потолкаться в народе, из первых уст узнать новости. Мужи ничем не отличались от других селений Севера: пароход здесь всегда событие.
Первыми бегут на пристань женщины, на ходу развешивая на руках, на плечах свое рукоделие. Зырянки – большие мастерицы шить пыжиковые шапки, тюфни – высокие туфли из шкурок с оленьих ног или нерпичьего меха. Пораньше прибежишь – с выгодой продашь, – наивно полагают рукодельницы. Да ведь покупателей здесь не обманешь, не проведешь.
Немного погодя и мужики мчатся к пристани. Не столько порох-дробь, сколько винка манит их. Некоторые отчаянные даже на лодках кидаются навстречу пароходу. (Каким только чудом не подминают их колеса!) И все для того, чтобы первыми взобраться на палубу, отведать винки еще до того, как судно пристанет, и выхваляться потом перед дружками.
Прибытие парохода – событие и для ребятни. Мальчишки и девчонки не зевают. Наравне со взрослыми торопятся поскорее сбыть северные рукоделия, разжиться деньгами, а удастся – выменять чего-нибудь лакомого: картошки, редьки, лука и, конечно, сладостей…
Вездесущие и зоркоглазые ребятишки и на этот раз первыми обнаружили дымок над Малой Обью.
– Биа-пыж! Биа-пыж!..
Куш-Юр как раз шел в Совет, когда улицу огласил торжествующе-призывный клич ребятни, мгновенно подхваченный в разных концах села:
– Биа-пыж! Биа-пыж!
«Не иначе Гал с товаром для мир-лавки!» – обрадовался Куш-Юр и повернул в сторону пристани, прикидывая на ходу, как лучше организовать встречу и разгрузку парохода.
Миновав пять дворов, он сбавил шаг. На тихой улочке вдруг стало людно. Деревянные шаткие мостки скрипели и гнулись под множеством ног. «Будто шквалом людей повымело из изб», – подумал Куш-Юр.
Обойти передних можно было только по жирным пластам неизбывной грязи. И Куш-Юр, не задумываясь, сошел с тротуара. Он надеялся в веренице прохожих разыскать партийцев и комсомольцев, позвать их на разгрузку.
Как ни торопился он, а на пристань поспел далеко не первым. На широком дощатом настиле уже толпилось немало селян. Одни развертывали свои товары, другие сторожили приближавшийся дымок, гадали: какой биа-пыж выползет из-за поворота, состоится ли торжок, не напрасны ли хлопоты?
Белым лебедем, торжественно и красиво, пароход выплыл по стрежню волнующейся от ветра реки. Поравнявшись с селом, загудел громко и протяжно. То было хорошо знакомое селянам грузопассажирское судно «Храбрый».
С настила на гудки ответили приветственными криками. У «Храброго» – команда торговая, с пустыми руками не отойдет.
Пароход, шлепая плицами, медленно приближался к пристани. Толпа подалась навстречу.
Куш-Юр с трудом пробрался вперед, ведя за собой всех партийцев и комсомольцев села, которых он разыскал в толпе.
Их было девятеро вместе с Куш-Юром. Пока пароход приближался, они кое-как сдерживали натиск людей. Но когда «Храбрый» ошвартовался и матросы спустили трап, некоторые ловкачи, рискуя свалиться в воду, прорвались на судно.
– Освободите настил! – призывал Куш-Юр наседающую толпу. – Может, что для мир-лавки привезли. Выгрузим, тогда уж поторгуете. Успеете.
– Груз?
– Мир-лавке?
– Сла-те Господи!
Люди попятились.
– Подальше, еще подальше отведите толпу! А я поищу Гала, – приказал Куш-Юр своим помощникам и направился к сходням.
Но едва он шагнул на трап, как туда же метнулось несколько человек из толпы.
Куш-Юра взорвало.
– Куда!.. Вот нечистая сила! – сердито рванулся он, но сумел ухватить за рукав плисовой кофты только какую-то нарядно одетую зырянку.
Женщина обернулась. Она была молода и так хороша, что Куш-Юр невольно выпустил ее руку. Откуда такая красавица в селе? Даже в гневе, со зло нахмуренными тонкими бровями – прекрасна.
– Ты-ы?! – Но она тут же одарила его белозубой лапе заискивающей улыбкой.
– Это другое дело! Не идет тебе сердиться. – Куш-Юр был рад пошутить.
Девушка откинула концы розовой пуховой шали, приоткрыла зажатые под мышкой золотистые нерпичьи туфли, отороченные пышным мехом бурого песца-крестоватика, и вызывающе подалась вперед.
– Продать вот надо! Нельзя, что ли?!
– Да ведь мешаете, – улыбнулся Куш-Юр, откровенно любуясь девушкой.
– И ты таращишь бельмы? Зажмурься, а то присохнешь. – Она игриво повела плечом.
– Ты меня знаешь? – спросил Куш-Юр.
– Куш-Юр, председатель, – ответила девушка.
Он знал свою кличку, но в устах незнакомки она прозвучала насмешливо, вроде безволосый или безголовый председатель.
«Однако бойка не в меру. Где-то я ее видел!» – напряг он память.
– Ты чья такая?
– Тот знает – чья… – пожеманничала она.
«Заигрываешь. Ну, давай, давай! Вот узнаю, есть ли выгрузка, коли нет – покалякаем», – решил Куш-Юр.
Тут его окликнул усатый мужчина неопределенных лет, в старенькой шинели и шапке-треухе.
– Председатель! Гони бездельницу! Нечего с ней лясы точить. Выгрузка есть! – И помахал какой-то бумажкой.
Прежде чем позвать свою бригаду, Куш-Юр обернулся к незнакомке – хотел условиться о встрече. Но девушка уже дробно стучала каблуками щеголеватых ботинок по трапу, тряся кружевными оборками шелкового сарафана. «Ах, ты вот какая!» – возмутился он.
– Эй, куда!.. – строго и властно бросил ей вдогонку.
Девушка даже не оглянулась.
Но вход на палубу ей загородил усатый, в шинели.
– А ну, назад! – приказал он и, отталкивая ее, стал спускаться с трапа. – Мешаются тут всякие!..
Отбиваясь руками, девушка медленно отступала.
– Ты, Гал, сам всякий! Биасин![12]12
Биасин – огнеглазый, в данном случае – помешанный, ненормальный.
[Закрыть] Женоубивец!..
Мужчина зарычал от ярости.
«Женоубивец» для Гала – соль на кровоточащую рану! И кто сыпанул?! Мироедское отродье, дочка Озыр-Макки, который сделал его биасином, который спал с его женой, пока он кормил вшей в окопах?! Из-за него, проклятого, на покосе в беспамятстве он косой порешил жену…
– У-у-у!.. Утоплю, подлая вражина! – Гал схватил девушку за лиф сарафана, притянул к себе, намереваясь швырнуть в воду.
– Ты что, Гал! – В два прыжка Куш-Юр оказался на трапе.
Гал с трудом разжал пальцы. Тяжело опустил подрагивающие руки.
– Иди! – велел Куш-Юр побледневшей девушке.
Недобрым взглядом проводил ее Гал, злые искорки не погасли в его глазах.
– Ты что? – повторил Куш-Юр.
В селе многие недолюбливали Гала. Считали, что его надо судить. Мало ли что сменилась власть, все одно за убийство жены судить надо… Отношение Куш-Юра к Галу было сложным. Он осуждал его. Но признавал не преступником, а жертвой подлых кровососов. То, что Гал выследил и доказал связь Озыр-Макки с белыми, примирило Куш-Юра с ним, человеком глубоко несчастным, замкнутым, полубезумным.
А девушка, уже легко пританцовывая, шла по берегу, словно стычки и не было.
– Кто такая?
Гал, казалось, не слышал вопроса. Его лицо перекосила злоба.
Куш-Юра это озадачило, но он понял – спрашивать не время.
– Что привез? – сделал он вид, будто девушка его больше не интересует.
– Вот… радуйся. – В руках у Гала трепыхнулась бумажка.
Куш-Юр взял ее, пробежал глазами, присвистнул недовольно.
– Только и всего? Полсотни мешков муки да крупы, две дюжины кулей соли! Это на Мужи со всей округой!
– Скажи спасибо. Другим и того меньше досталось. Давай мужиков наряжай – пароход ждать не станет.
– Чего там наряжать – сами с комсомолом вытаскаем.
Он пошел звать ожидавших на пристани партийцев и комсомольцев.
То, что никого больше на выгрузку не нарядили, поубавило радости у селян.
– Видать, не ахти как много привоз Биасин-Гал, коли сами управляются.
– По фунтику-два на двор выдадут…
– А ты большую сумму наготовил?
– С малой по миру не пускают, – съехидничал в ответ Озыр-Митька, Богатый Митька, сын Озыр-Макки.
Куш-Юр узнал его сразу, не столько по голосу, сколько по злобному блеску в глазах: точь-в-точь как в тот день, когда у отца перетряхнули амбары, а самого забрали за связь с белокарателями. Еще тогда Куш-Юру почудилось, что он видел Митьку в команде, зверствовавшей на барже смерти, и, хотя ему доказывали, что этот гаденыш из села не уходил, он не мог освободиться от подозрения. С Озыр-Митькой рядом стоял Квайтчуня-Эська – Шестипалый Эська. Одного рода и племени. Как и Озыр-Макко, отец Квайтчуня-Эськи был связан с белыми. Обоих к стенке поставили. «И выродков ихних надо было заодно», – подумал Куш-Юр.
– Потрясли вас, да, видать, мало, без сумы пока обходитесь. – Вечка, широко ставя ноги и натужно согнувшись, нес мешок с парохода, но не мог не ответить на вражью болтовню.
– Им сума не понадобится, их казенный харч ждет, по две галеты с кружкой воды. – Куш-Юр долгим, тяжелым взглядом посмотрел на Озыр-Митьку и Квайтчуня-Эську.
Озыр-Митька сдвинул льняные брови, прищурил глаза, но промолчал, только желваки заходили на скулах.
А Квайтчуня-Эська выставил вперед смолистую бороду, простачком прикинулся.
– Что мы такого сказали? Свобода – что хоти говори… А мы и вовсе молчали. Все подтвердят – ведь правда, мужики? Люди заговорили, мало, мол привезли… А мы что? Мы к слову, для смеха…
– От такого смеха горькими слезами плачут, – оборвал его Куш-Юр, – верно, селяне?.. Чего сколько привезли – объявим. Ничего не утаим. Сколько есть – все ваше будет.
Ему казалось, что его доверительная откровенность растеплит селян, но они молчали. Выслушали его, попыхивая трубочками, не выразив ни одобрения, ни возражения.
Куш-Юр надел на себя грузчицкую заплечную подушку для переноски тяжестей и пошел на пароход. Невеселые думы теснились у него в голове: «Мешков бы двести получить – контре не нашлось бы ушей. Гады! Все тишком норовят. Главное, чуют, когда из норы выползать… Давно надо бы пощупать этого Митьку. Матерый! Ишь как зенки вызверил. Его допусти, он не то что волосы на голове моей спалит, а всю шкуру спустит… Ох, был он там… А что, если протокол составить – и в Обдорск, за злостную агитацию? Там – живо дело…»
Но когда он, взвалив на себя мешок, осторожно ступая, сходил по трапу, раздражение поутихло. Давно не носил он тяжестей, с той поры, как перестал бурлачить. Ладно, что бросил он это дело, а то бы не миновать грыжи. Спину сейчас ломит… Куш-Юр чувствовал, за ним наблюдают десятки глаз, и ему захотелось показать всем, что он не белоручка.
Небрежно, будто какой сверток, скинул он с плеч мешок, выпрямился и увидел неподалеку женщин, шумно, наперебой предлагавших команде парохода свой товар. Давешняя белокурая незнакомка вертелась там же.
«Все торгует! Одной парой туфель? – усмехнулся Куш-Юр. – Неужто никто не клюнул? А может, не одна у нее пара? Хороша, ничего не скажешь. Прямо писаная!.. Где-то я ее видел! Где? Когда?.. Что у нее с Галом?» Но он так и не вспомнил.
2Выгрузку кончили к обеду.
Пароход трижды прогудел, отчалил от пристани и пошел по стрежню вниз, на Обдорск. Пристань опустела. Мужчины разошлись, негромко переговариваясь: груз пришел «капельный», а следующего парохода не скоро ждать. Женщин еще раньше словно ветром сдуло: надо было кормить семьи обедом.
Когда Куш-Юр освободился, незнакомки уже не было. Он слегка пожалел: хотелось узнать, кто такая. По дороге домой решил заглянуть в сельсовет, возможно, секретарь на месте, пусть сосчитает едоков по дворам, после обеда поделят продукты…
Сельсовет помещался рядом с церковью, в доме бывшего попа. Год назад поп добровольно отрекся от сана, постриг гриву, обрил бороду и, нареченный селянами Стрижко-Поп, уехал в соседнее село, где занялся мирским делом – рыбалкой, а дом подарил новой власти. Другому попу, сменившему его, пришлось снимать себе квартиру у прихожанина.
Секретарь сельсовета Писарь-Филь сидел за своим столом и что-то усердно писал. Крупная рыжая голова его, тяжесть которой, казалось, не выдержала тощая шея, лежала возле листов бумаги, аккуратно разложенных на столе.
– Скрипишь? – поддел его Куш-Юр, устало опускаясь за свой стол. – Даже не показался на пристани.
Филь, не поднимая головы, посмотрел на него поверх очков.
– И без меня там, чай, толкотня была. Да и знобит меня у воды. – Он передернул узкими, худыми плечами. – Привезли чего-нибудь?
– Малость, – вздохнул Куш-Юр и стал сворачивать козью ножку.
– М-да. За лето, может, еще что получим? А то мором помрем.
– Ты бы хоть не каркал, – поморщился Куш-Юр. – Как-никак перебьемся. Лето – не зима. Рыба, дичь, ягода – прокормимся. Что за писанина у тебя? – закуривая, кивнул он на бумаги, разложенные на столе секретаря.
– Списки селян.
– Эк ты догадался! В самую точку! После обеда делить будем по едокам.
Писарь-Филь как-то странно отнесся к словам председателя: он испуганно зашуршал листами, торопливо сгребая их.
– Еще переписать надо, – пробормотал он, пряча бумаги в стол.
– Это зачем же? Списки давно готовы были. Пармщиков не вычеркнул? Не вычеркивай, им тоже дадим.
– Из-за них все дело…
Вид у Филя был растерянный, и Куш-Юр догадался, что дело нечисто.
– Ты что там намудрил?
– Их на отдельный листок выписал, ну и страницу стал переписывать.
– И что?
– Продырявилось в одном месте, – виновато признался Филь.
– Продырявилось? А ну, покажи!
– Зачем? Перепишу, тогда уж.
– Показывай, показывай, чего натворил. – Куш-Юр встал из-за стола и протянул руку.
Филь неохотно, с кривой улыбкой отдал ему разномастные листки.
Быстро листая списки, Куш-Юр увидел прямо посреди одной страницы что-то вроде оттиска печати с дыркой в центре. Присмотрелся – вокруг дырки мелким почерком было выведено: «В этом месте капнуто, по капнутому лизнуто, по лизнутому терто. Получилась дыра. Что вокруг дыры написано – верьте».
Куш-Юр расхохотался.
– Учудил же ты, секретарь! По капнутому лизнуто, по лизнутому терто… получилась дыра… Верьте… ему! Ха-ха-ха! Ох, Филипп, Филипп! Секретарь мой, капнутый-лизнутый!..
Филь встал из-за стола. Хилый и тощий, в потертом пиджачке-недомерке, в больших зеленых галифе и коротких сапожках, обутых поверх длинных, до колен, узорчатых зырянских чулок, он был до смешного нелеп и неуклюж.
– Тебе вот хохотно, – обиженно укорил он. – Разве я для смеха придумал? Капнуло с пера нечаянно. Да здорово капнуло. Я испугался – документ ведь. Лизнул с ходу, как в школе бывало. А оно того пуще размазалось. Я хвать резинку и давай тереть. А бумага-то на курево лишь годна. Миг – и дырища.
– Ну и леший с ней!
– Как же! Я ведь беспартийный. При прежней власти писарил. Всяко подумать могут. Хотя все скажут, богатеи мне не дружки.
– Знаю… Растерялся ты, мил друг, основательно, капнувши-лизнувши… Исповедался вокруг дырки… – Куш-Юр задыхался от смеха. – По капнутому лизнуто, по лизнутому терто. Получилась дырища. Хоть верьте, хоть нет… Ну, Филипп, здорово ты влип. Если пронюхают в Мужах, вмиг окрестят тебя: «Капнутый-лизнутый» или «Писарь с дыркой». Ха-ха-ха!..
Филь уставился на Куш-Юра округлившимися от испуга глазами.
– Скажешь тоже! Смотри, Роман Иванович, не промолвись про «печать-то». Народ наш, знаешь, влепит прозвище – и навеки.
– Знаю, как не знать, коли меня окрестили. Обычай зырянский! Все село – одни прозвища. Кто понадобится – по фамилии не сыщешь. А по прозвищу – каждая собака хвостом укажет.
– А может, так и сделать – добавить в списки и прозвища? – осенило вдруг Филя.
– Как же! Еще мое Куш-Юр туда сунь или твое – Писарь-Филь. А Биасин-Гала впиши – навек обидишь человека… Нельзя!
– Нельзя… Да…
Имя Гала напомнило Куш-Юру утреннюю стычку на трапе, белокурую красавицу.
«Филь, поди, ее знает. Он всех знает. Спрошу-ка будто между прочим», – решил он.
– Послушай, ты все-таки докладывай мне, кто новый в село приезжает. А то видел на пристани белокурую зырянку, вроде не мужевская, а торговала тюфнями…
– Белокурая? Лицом писаная, телеса – в шелках? Филь причмокнул: – Эгрунька это, заноза девка, сестра Озырь-Митьки. Расцвела на пышных шанежках.
– Да-а-а?! – Куш-Юр не смог скрыть своего огорчения. – Верно ведь! То-то, думаю, видел ее где-то. Ну, ясно, когда трясли у них сундуки, голосила вовсю на крыльце. Не такой тогда показалась…
– А сейчас слюнки потекли? – осклабился Филь. – От нее все парни с ума сходят. Да и женатые не прочь… Но она – лиса. И не пара она такому, как ты. Дочь контры!
«Вот оно что! Сестра волка! Поди, сама волчица! То-то ее Гал гонял! Да, похоже, волчица с лисьими повадками… Эх, отчего бы ей не быть просто красивой бойкой девчонкой!»
Тут Куш-Юр заметил, что Филь хитро улыбается.
«Ах да, надо ответить, а то еще черт-те что подумает». И он сказал сухо, отклоняя какую-либо интимную доверительность в отношениях с секретарем:
– А я и не собирался свататься. Да и ты не сваха. По должности интересуюсь. Мне полагается знать всех селян.
– Полагается, – поспешно согласился Филь и вроде без особого значения, безразлично так добавил: – Озыр-Митька метит Эгруньку в жены своему приемышу Яран-Яшке.
Как он и предполагал, Куш-Юр заинтересовался новостью.
– Яшке? Батраку своему? Он ведь ненец, иноверец. Как же это?
– А так. Хитер Митька. Сделает Яран-Яшку зятем – навечно закабалит.
Негодование против Озыр-Митьки вспыхнуло в Куш-Юре с новой силой.
– Вот гад! Я его обломаю, этого вражину!.. Яшку надо вызволить из лап Митьки.
– Нужно… А как? Яшка по уши втрескался в Эгруньку. Не даст вызволить себя.
– А она?
Куш-Юр задал этот вопрос деловым тоном. Но Писарь-Филь вдруг уверился, что познал сокровенную тайну председателя, и поспешил его успокоить:
– Что ты! Она знает себе цену. Яшка хоть и озырянившийся ненец, все одно для нее – иноверец.
– Да ну их псам под хвост! Давай к делу. Ты эту капнутую-лизнутую страницу перепиши, чтоб после обеда список был как стеклышко. Едоков подсчитай. Ясно? – Он поправил шапку и вышел из Совета.
Проводив его, Писарь-Филь, похлопывая себя по ляжкам, залился довольным смешком.
