Текст книги "Живун"
Автор книги: Иван Истомин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)
Праздновали на воле, у костра на лужайке: в избе было и тесно и душно. На расстеленном брезенте, как на скатерти-самобранке, в чашках, в маленьких деревянных корытцах, в берестяных лукошечках было все, чем богаты хозяева: вареная, жареная, малосольная рыба, варка, жир, сметана, творог, смородина и даже несколько сухариков.
Ма-Муувема и Пеклу посадили на самое почетное место – против солнца. Рядом примостились Гриш и Эль, старые знакомые хантыйского старшины: нужно было окончить деловые переговоры. Остальные разместились где кому удобно. Садясь, все поджали ноги.
– Будем делать пори, – весело провозгласил Гажа-Эль и помахал над головой заветной сулеей.
Пори – хантыйское пиршество, часто с жертвоприношениями водяным или лесным духам. Гостям польстили слова Гажа-Эля, лица их расплылись в улыбке.
– Сделаем пори в честь нашего Ильки. – Елення погладила по головке сына, сидевшего рядом с ней в чистенькой рубашке.
Тот в смущении уткнулся в материн рукав. Ма-Муувем уставился на парнишку…
– Именинник, значит. Жалко – курли[15]15
Курли – калека, безногий (хантыйск.).
[Закрыть] с малости. Мой племянник – тоже курли. Однако большой, маленько мне помогает.
Гриш спохватился:
– А Ермилка чего? Позвать надо.
Ма-Муувем остановил его.
– Маленько ждать будем!
– Начнем. – Гажа-Эль потянулся к чашке Ма-Муувема, чтоб наполнить ее первой, но старшина воспротивился.
– Нам с женой, однако, не надо, не надо!
Такого отказа требовала церемония вежливости. Хозяева в ответ должны как можно громче уговаривать гостя все же выпить. И они заговорили враз, каждый свое:
– Почему же отказываешься! Нет, нет! Непременно выпей! Вкусный спирт!..
– Ваша винка, вы купили. Сами пейте. Мы так покушаем. Верно, жена? – Ма-Муувем для вида советовался с Пеклой.
– Ситы, ситы. Так, так! Пить не надо. – Иного Пекла и не смела сказать, но, жадно облизнув бледные сухие губы, она выдала свое подлинное желание.
– Не-ет, эдак не годится! Ты у нас в гостях, да еще в день именин. Мы тебя уважаем. Выручил нас. И соль сулишь. Место тоже хорошее отвел нам, – не переставали настаивать хозяева.
Наверное, старшина удовлетворился бы и менее усердным приглашением, но маслом кашу не испортишь. Ма-Муувем был из тех, кто меряет хозяйское радушие многословием. Все сказанное хозяевами было приятно его ушам.
– Верно, верно. Ладно, ладно. Когда-нибудь вас угощу, – согласился он.
Перед тем как выпить, каждый развел свою долю спирта водой из чайника. Хозяева перекрестились. Кивнули Ильке, поздравляя его с именинами да желая здоровья, и потянулись чокаться с хантами, старательно и звонко стуча чашками.
Каждому досталось не так уж и много, особенно женщинам. Но спирт есть спирт и подействовал быстро.
Елення выпила не все, оставила чуточку, развела водой еще послабее и поднесла Ильке:
– А это тебе, имениннику! Хоть и мал ты. Да Бог простит… Пей, не бойся.
Илька глотнул, поперхнулся, закашлялся до слез, захныкал. Мать, успокаивая, сунула ему в рот ложку икры, но мальчик тут же выплюнул ее.
– Тьфу, кака бяка, винка-то!.. – проговорил он сквозь слезы.
Вокруг весело засмеялись. Февра не удержалась, съехидничала:
– Ну, Илька, будешь ты теперь пьяницей, как… – и не договорила, а лишь косо взглянула на Гажа-Эля.
Тот, ни на кого не обращая внимания, сипел, причмокивая:
– Еще бы бутылочку! Еще бы, якуня-макуня…
– Не мешало бы! – Хозяева посмотрели на Ма-Муувема.
Он самодовольно погладил усики:
– Понравилась винка?
– Шипко! – громче всех похвалил Сенька Германец. Он с каждым глотком спирта чувствовал себя храбрее и храбрее.
Бабы тоже были не прочь повторить и потому лишь для порядка шикнули на мужиков.
– Будет вам!
Ма-Муувем похлопал по другому своему карману.
– Кажется, тут еще винка была, – сказал он, задрал подол парки и извлек вторую сулею спирта, мутного, наверняка разведенного.
Мужики радостно зашумели, дружно потянулись к ней.
И опять Ма-Муувем отвел руку с бутылкой назад, назвав цену более высокую:
– Три ящика! – и для ясности показал на пальцах.
– Ого! – вытаращили глаза мужчины, а женщины всплеснули руками:
– Мать царица небесная! Разоренье!..
– Не хотите, пить не будем. – Ма-Муувем собрался запихнуть бутылку обратно в карман.
Знал – не устоят, такого еще не бывало. Не из жадности к водке, а так, из гордости. Бабы и те хоть за головы схватятся, а не очень запротивятся.
Торг состоялся, и пир продолжался.
Ма-Муувем снял парку, остался в красной рубахе и жилете. Нисколько не смущаясь, он продолжал угощаться спиртом, проданным за баснословную цену.
Женщины, заметно опьянев, затужили: нет хлеба, жаль детей. Больше всех горевала Елення, не зная, чем отпотчевать сына-именинника.
– Рыбы хочешь? – уже в который раз предлагала она.
– Да нет же! – отворачивался Илька.
– А варку? Или сметанки? Творогу, может, с молочком?
– Не-ет. – Сынишка упрямо крутил головой. – Хлеба хочу. Мя-я-ягонького.
У Еленни сжималось сердце: самого необходимого не может дать ребенку.
Ма-Муувем окинул взглядом Ильку, покачал головой:
– Худо, худо! Жалко именинника. – И вдруг встал на ноги. Чуть пошатываясь, подошел к воде и властно, по-хозяйски крикнул Ермилке – тот копошился возле чума:
– Э-ге-гей! Лодку мою сюда! Живо! На мель, гляди, не посади!
И все услышали ответ:
– Сейчас, хозяин!
Пармщики не знали, что и думать: уезжает старшина, даже не повеселившись. А как же соль?..
– Елення, тащи скорее гудэк! Споем, повеселим старшину, мать родная! – тронул Гриш жену за плечо.
Елення сбегала в избу, принесла тальянку. Гриш, приняв гармонь, как водится, подмигнул слушателям и, подыгрывая себе, задорно запел известную зырянскую песню:
Ах, широка улица, улица!
Ах, весела улица, улица!
Доли-шели, ноли-шели,
Ах, хороша улица!
Мишка Караванщик слушал молча, Гажа-Эль и Сенька Германец стали нестройно подтягивать. Старшие женщины к ним не присоединились – петь с пьяными мужиками не принято. Но молодуха Сандра и с ней все ребятишки подхватили, как умели:
Ах, живет тут девушка, девушка!
Ах, живет тут девушка, девушка!
Доли-шели, ноли-шели,
Ах, красотка девушка!
У девицы молодец, молодец!
У девицы молодец, молодец!
Доли-шели, ноли-шели,
Ах, красавец молодец…
Ма-Муувем, словно не выдержав, а может быть, с расчетом пуще развеселить и расположить к себе зырян, одобрительно крикнул: «Ям, ям!» – и пошел плясать по-своему, подпрыгивая и широко расставляя полусогнутые ноги, дергая плечами, локтями…
За ним пустился в пляс Мишка, выписывая кренделя почище ма-муувемовских.
Стало весело. Давно уж кончилась песня, а плясуны никак не останавливались, выделывали такие выкрутасы, что все животики надрывали.
Тем временем Ермилка с отцом пригнали к берегу лодку старшины – большую калданку с шестью поперечинами, покрытую берестой. В лодке оказалось пуда четыре соли, а не «маленько», как хитрил Ма-Муувем, кроме того, два пудовых мешка муки, плитка чаю, фунта два запылившегося комкового сахару, две бутылки водки и больше фунта листового табаку.
Зыряне глазам своим не верили.
– Вот какой я добрый, – показывая товар, выхвалялся Ма-Муувем. – Ничего не жалею. А не богач какой-нибудь. Самому тоже надо.
– Помасипо, помасипо! Спасибо, спасибо! – разноголосо, восторженно благодарили зыряне старшину, будто получали от него подарок или товар задешево. – Теперь мы малость спасены!
Ма-Муувем не спешил начинать торг, называть цену. Он потребовал вначале рассчитаться за выпитый спирт. Пармщиков обидело недоверие к ним. Хмель кружил им головы, но они принялись перетаскивать на носилках в лодку хантыйского старшины ящики с рыбой. Возможно, они уже чувствовали себя одураченными, но отступить было невозможно: вдруг Ма-Муувем рассердится и увезет назад соблазнительные продукты…
Старшина не поленился, осмотрел и обнюхал рыбу, вываленную из пяти ящиков в его лодку.
– Ям, ям. Вот теперь будем торговаться…
– Ой, беда! Опять, поди, разоришь! – забеспокоились женщины, теснясь возле лодки и не сводя глаз с продуктов.
– Нельзя дешево. Никак нельзя. – Ма-Муувем говорил деловито, строго, будто и не пил, не плясал. – Но рыбы не надо! Денег не надо! Сегодня деньги одни, завтра деньги другие. Зря пропадут.
– Да у нас и деньги-то не водятся. Кроме рыбы-варки, ничего нет. Убоги во всем, – не очень умело вел торг Гриш.
– Охотиться-то будете зимой? – хитро сощурился Ма-Муувем.
– Будем, будем. – Гажа-Эль все внимание сосредоточил на бутылках, торчавших из берестяного лукошка. – Заберем все! Верно, мужики?
Недоброе, почудилось зырянам в намеке старшины. Пьяны были, а удержались, не выразили согласия с Гажа-Элем. «Опутывает, чай, как Ермилку? – переглянулись Мишка с Сенькой и, не сговариваясь, повернули головы к Гришу, как бы говоря: – Коли что, так на себя и Эля полагайся…»
Странная ухмылочка блуждала по лицу Гриша. Не будь он под хмельком, пожалуй, призадумался бы над словами старшины, а сейчас лишь внутренне подсмеивался над ним.
«Хитростный какой. Хочет поймать нас, как рыбешек! Самому бы не оказаться в дураках. Не то время! Сельсовет, чай, не даст обмошеннить нас. Заберем, пожалуй, в долг, а там поглядим. Нужда-беда вон какая…»
Он подмигнул товарищам: не бойтесь!
– Так как же, мужики? Забираем добро под пушнину? – напирал Гажа-Эль.
– Беспременно! – как о давно решенном припечатал Гриш. – Договоримся за пори-пированием, мать родная!
С согласия Ма-Муувема зыряне перетащили соль и муку в сарай, подсыревший табак разложили сушить, водку поставили на праздничную скатерть-самобранку – гулять так гулять! А остальное отдали бабам на дележку.
– Счастье-то какое! Даже чай-сахар ради Илькиных именин! – ликовала Елення.
Радовались и подруги, давно уже тосковали они по настоящему чаю. Но продукты словно жгли им руки; деля их, женщины сокрушались:
– Как рассчитаемся-то, мужики? В долги ведь непросветные залезаете спьяну-то…
– Ничего, женки! Тайга богата, мы пронырливы. Расплатимся, – успокаивал их Гриш.
Ма-Муувем с довольным видом вторил ему:
– Расплатятся, расплатятся! Надежные мужики! В долг даю, знаю – хорошие охотники. – А про себя он еще раньше решил: «Не смогут уплатить пушниной, отберу вон того быка, который возле сарая ходит. Никуда от меня не денутся. Не на своей земле промышляют. И юрты не ихние…»
Снова запировали.
Ермилка привез отца и жену с детьми. Они тоже присоединились к трапезе, выложив на стол и свое скромное угощение – сушеную рыбу.
После новой чарки Ма-Муувем повел торг. Он вытащил из кармана заранее приготовленную палочку – «долговую книжку» зырян. За все оптом он запросил тридцать связок беличьих шкурок – по десяти штук в каждой связке.
Наглость старшины отрезвила зырян. Мишка Караванщик протяжно свистнул. Женщины в отчаянии заметались: и отдавать продукты не хотелось, и брать было нельзя.
«Если принять без торга назначенную цену, – прикидывал Варов-Гриш, – Ма-Муувем заподозрит неладное…» И назвал:
– Двадцать связок!
– Пятнадцать связок, и то уйма! – удивился нерасчетливости товарища Гажа-Эль. – Добывать-то ноне нечем, да и будет ли еще белка…
– Будет. Ноне шишек много, – уверенно заявил Ма-Муувем.
Он принял цену Варов-Гриша. Добавил, что шкурку дорогого зверя – чернобурки или песца – примет за несколько связок беличьих.
– Быстро рассчитаетесь!
– Оно так, да зверь-то еще в тайге ходит-бродит, – поосторожничал Гриш.
За торгом с неослабным вниманием наблюдал Ермилка. Он не выказывал своих чувств, внешне оставался спокойным, ко всему безучастным, но про себя сокрушался: вот и зыряне попадают в сети старшины. Ермилке уж и подавно терпеть. Наверно, Гриш пьяный сильно. Большой долг!.. Никогда не кончат платить. Ермилка знает… Но молчать должен. Худо будет – старшина разгневается. Помирай тогда…
Ма-Муувем быстро сделал ножом на широкой гладкой палочке двадцать зарубок, потом привычно расщепил ее надвое. На одной половине ниже зарубок вырезал свой «ёш-пас» – родовой старшинский знак – в виде оленьих рогов. Эту половину передал Гришу. На второй дольке попросил его поставить свой «ёш-пас». Варов-Гриш концом ножа выцарапал на палочке первые буквы своего имени и фамилии. И старшина спрятал долговую палочку в карман своих залосненных штанов.
– Палочка надежнее бумажки, – сказал он удовлетворенно. – Палочка не вымокнет, не испортится. Долго терпит.
Гриш повертел свою палочку, размышляя, на кой ляд она, но, подражая старшине, сунул ее себе в карман.
3Марья, жена Ермилки, и старая Пекла старательно заслоняли свои лица от сородичей мужчин краями платков, но, опьянев, позабыли об этом строгом правиле, а под конец и вовсе сняли платки. Потерял степенность, сделался безмерно шумным Ма-Муувем. У всех на глазах он обнимал Марью, лобызался с нею. А Пекла, не стесняясь, миловалась с Макар-ики. Сам Ермилка то ли не замечал ничего, то ли делал вид, будто равнодушен к ухаживаниям старшины за его женой. Он раскачивался из стороны в сторону и протяжно пел какую-то бессловесную песню.
Гриш снова взялся за тальянку. И зыряне под его нестройную игру заголосили кто зырянскую песню, кто русскую.
– Ух, веселая выпиваловка-едаловка! – выкрикнула довольная Гаддя-Парасся. Как и другие женщины, она ради праздника приоделась. Вино разрумянило ее, от хорошего настроения морщинки на лице разгладились. Куда только девалась ее обычная озлобленность. Время от времени Парасся чему-то лукаво улыбалась, может быть, мыслям, бродившим в захмелевшей голове. А может, ее смешили жаркие взгляды синих Мишкиных глаз. Взгляды эти ловила она на себе. Они приятно волновали ее, не на Сандру пялит Караванщик глаза!
Мишка в самом деле не спускал глаз с Парасси, дивился: «А ведь ничего бабенка. Телесами обросла. Вот тебе и шкилета болезная!» Приятную перемену в Парассе он отметил еще раньше и время от времени ловил себя на мыслях о ней.
«Конечно, Парасся не так уж молода, и зоб ее не красит, – думал Мишка сейчас. – Зато баба, видать, не из холодных к мужику – вон сколько детей нарожала. А Сандра и не хворая, да не больно охоча до мужниной ласки, по сию пору почему-то порожняя. Нет, не по Мишке угадала жена. А может, Сандра и не любит его? С Романом раньше крутила. В Вотся-Горте бельишко ему стирала. Окромя их двоих, никого тогда на берегу не было».
От этих мыслей Мишке сделалось обидно.
Было уже под вечер. В небе, как случается в такой день, стали собираться белопенные вихрастые облака, предвещая грозу. Ханты поспешили покинуть празднество, отказавшись допивать оставшиеся полбутылки. Их не стали удерживать.
Жара и вино разморили людей. Но расходиться никому не хотелось. Гажа-Эль плеснул себе в чашку остатки спирта, выпил и, уставясь помутневшими глазами на свои могучие руки, вяло лежавшие на коленях, уныло запел по-зырянски:
Ох ты, солнышко мое, —
Молодое ты житье!
Молодое ты житье,
Эх, веселое бытье!..
– А ну, горлань понятливей! Я эту песню не слыхивал, – потребовал Мишка.
Рослый, широкий, будто разбухший от выпитого, Гажа-Эль закачался и запел громче:
Я к пятнадцати годам
Уж работал тут и там,
А двадцатый год минул —
Я в семье уж утонул…
Мишка вставил тут со смешком:
– Ну, на это ты способен. Вон какой бык!
– Пык, пык, – с трудом пошевелил губами Сенька. Он давно клевал носом и, совсем окосев, свалился на бок.
Мишка похлопал его по остренькому плечу:
– Ты тоже пык, только маленький. Спи! Баю-бай!
Гажа-Эль, ничего не видя и никого не слушая, продолжал изливать свою печаль в песне, которую, похоже, тут же и складывал:
Я в семье-то утонул —
Туже пояс затянул.
Стал трудиться день-деньской —
Лес валил в тайге глухой.
На замерзшем хлебе жил,
Вечно рваный я ходил,
Спал под елкой на снегу,
А все время был в долгу…
Голос Гажа-Эля задрожал, вот-вот сорвется, перейдет в рыдание. Мишка перестал над ним подтрунивать.
Всю-то жизнь я как во сне,
Будто лодка на волне:
Закружил водоворот,
И верчусь я круглый год…
Нету крыльев, чтоб взлететь,
Нет и сил, чтоб усидеть.
Так зачем же я томлюсь?
В лес пойду и удавлюсь!..
Тут Гажа-Эль поднял мокрое лицо, вскинул вверх правую руку, левую приложил к сердцу и с горькой усмешкой пропел концовку:
Эх ты, счастье ты мое, —
Солнцеликое житье!
Солнцеликое житье, да,
Эх, блаженное бытье!
– Толковая песня. – Мишка казался менее всех пьяным. – Только соленой водой-то умываться не след. Бабье это дело!
Гажа-Эль тяжело поднялся на ноги, смахнул рукой слезы и, пошатываясь, ударил в грудь кулаком:
– Про мою житуху эта песня! Я всю жизнь мытарствую. Силищи во мне уйма, а пользы нет. Опять в долг залез заодно с вами. Вся душа у меня в синяках, як-куня-мак-куня!
– М-да-а, солнцеликое житье! Хуже не надо, – пригорюнился и Гриш.
Песня Гажа-Эля нагнала на него тоску, и весь сегодняшний праздник показался никчемным. «Эх, нужда-беда наша!.. Был бы Куш-Юр рядом, взять бы этого обирателя за загривок да потрясти, как Озыр-Макку!.. А мы его еще поить-угощать». Варов-Гришу показалось, что долговая палочка через прореху в кармане царапает тело. Он нащупал ее, поправил, чтоб удобнее лежала, и первый раз подумал со страхом: вдруг сделка с Ма-Муувемом всамделишно оцарапает?
«И-го-го-го!» – вдруг раздалось громкое ржание. И перед осоловевшими мужиками из-за раскидистых тальников со стороны заливного луга предстал Гнедко.
– О! Гнедко! – закричал Гажа-Эль. – Почуял, что хозяин пьян. Спасибо, друг! Отведем душу горькую! – И, спотыкаясь, поплелся к коню.
Конь стоял по брюхо в траве, красивый, упитанный, вылощенный. Он высоко поднял голову и тревожно помахивал хвостом.
«И-го-го-го!» – заржал Гнедко снова и, подрагивая мускулами, шагнул навстречу Гажа-Элю.
Мишка привстал на колено.
– Вот дурной конь – дрожит, а идет на расправу. Тьфу!
– Привычка. Оба дурни, черт бы их побрал! – Гриш с трудом поднялся: – Не люблю издевательства над скотиной. Уйду! Да и гремит вон. Буди Сеньку! – И, прихватив гармошку, заковылял к избе.
Гремело все чаще. Потемневшие тучи закрыли солнце. Порывы ветра приносили крупные капли дождя. Вот-вот разразится гроза. Мишка призадумался, что делать с Сенькой, мертвецки пьяным. Оглянулся. Рядом никого – бабы и ребятишки разбрелись по домам, только Эль вертелся вокруг коня, держась за его гриву, похлопывал да поглаживал Гнедка по сытым бокам.
На минуту выскочили из избы Елення и Марья, торопливо забрали посуду, остатки еды и скрылись.
Мишка выругался и только примерился, как ухватить Сеньку в охапку, – вышла на двор Парасся, заметно пьяная.
– Вот лешак, как налакался! – сказала она с досадой. – Тащи его скорее домой!
– Зачем домой? Там духота. В сарае прохладней, быстрей вытрезвится, – отозвался Мишка. И хотя один мог бы легко перенести Сеньку, крикнул Парассе: – Бери давай за ноги, а я под мышки. Помогай!
Они приподняли бесчувственного Сеньку с земли, понесли к сараю.
– Твоя-то Сандра тоже уморилась от водки. С непривычки, поди. Спит, храпит в избе, – зачем-то сказала Парасся.
– Да?! – обрадовался Мишка.
Войдя в сарай, он приказал:
– Дальше пронесем, дальше, вглубь. Ему там будет лучше, и мы укроемся от ливня.
Блеснула молния. Парасся торопливо прошептала:
– Свят, свят, свят…
Они положили Сеньку в дальний угол, меж бочек с рыбой, на ворох высохшей травы, отошли немного в сторону, стали у другого такого же вороха.
Открытую дверь словно занавесило тугими струями воды, льющимися из распоротого молниями неба.
– Теперь он спит еще крепче. Ни черта не слышит. – Мишка жарко дыхнул в лицо Парасси.
– Спит. А мы-то как проскочим к дому! Ох и льет! Боже ты мой! – Она вздрагивала отчего-то, вроде тревожилась.
– Ни одной души близко, одни мы, – будто успокаивая ее, выдохнул он и придвинулся совсем вплотную. Парасся не шелохнулась. Он обнял ее, притянул к себе:
– А ты похорошела…
Парасси отшатнулась от него, дернулась в слабой попытке вырваться.
– Ой, беда! Что ты делаешь? Мишка… Миша… Миш…
В это время промокший до костей Гажа-Эль вел за гриву к сараю послушного коня. Не доходя до сарая, он, видно, вспомнил, что кнут висит на стайке, на самом венце. Эль свернул и побрел к стайке, что-то бормоча. Там нашлась и узда.
Гажа-Эль привязал Гнедка к толстой старой березе, рядом со стайкой, и, захлебываясь ливнем, под адские раскаты грома изо всей своей богатырской мочи стал стегать коня:
– За все мои муки!.. За рану в груди!.. За спаленную избу!.. За новые долги!.. За могутную силу, что задарма пропадает!.. Задарма пропадает!.. Як-куня-мак-куня!..
Глава десятая
Напасть
1На самом, можно сказать, пороге дома, когда Куш-Юр возвращался в Мужи из поездки в Вотся-Горт и рыбацкие станы, его подкарауливала беда.
Он уже причаливал к берегу, как вдруг услыхал истошный мальчишечий крик:
– То-ну-у-ут!..
Куш-Юр обернулся. На стрежне реки из воды едва выступала лодка, за которую держался человек, а рядом с ним беспомощно барахтался еще один. Невдалеке маячила голова не то коровы, не то бычка.
Куш-Юр повернул калданку к тонущим.
Течение быстро сносило их, а он за дорогу крепко устал, да и гребец он был не из важных.
Когда Куш-Юр настиг их, увидал – женщины. Одна, видимо, обессилев, уже скрылась под водой, и лишь длинные волосы ее змеились на быстрых струях реки. Вторая держалась за лодку. Крикнув ей: «Подержись!», Куш-Юр ухватил за волосы утопшую. С трудом затащил ее в калданку. Лодку раза два чуть было не перекувыркнуло, и он сам едва не пошел на дно.
Спасенной оказалась Эгрунь. От неожиданности и удивления Куш-Юр чертыхнулся. Скажи, как нарочно! Но было не до размышлений. На лице девушки ни кровиночки. Он быстро приложил ухо к ее груди – не дышит. Торопливо расстегнув кофту, стал делать искусственное дыхание.
Веки Эгруни дрогнули. Ну, будет жить. Тут вспомнил о второй женщине, которая держалась за лодку. Женщина исчезла, будто ее и не было.
Куш-Юр страшно выругался, подскочил к веслам, закружил калданку по тому месту, где еще минуты две назад видел женщину, внимательно всматривался в воду.
– Нету… Нету… Нету… – кусал он себе губы.
От нервной дрожи знобило. Куш-Юр рванул калданку к берегу – авось кто-нибудь найдется с неводом.
Возле берега Эгрунь очнулась, узнала Куш-Юра.
– Председатель?.. А где тетя Эдэ?
Куш-Юр не ответил.
– Где тетя Эдэ?! – испуганно повторила Эгрунь. И вдруг запричитала, проклиная нетель, которую перевозила на остров, а та возьми да вывались из лодки…
В селе не оказалось никого, кроме Биасин-Гала. Все – от подростков до глубоких стариков – были на путине. Не нашлось даже плохонького невода.
Прихватив небольшой якорь с длинной веревкой, Гал и Куш-Юр помчали лодку на стрежень реки. Эгрунь, растерянная, простоволосая, мокрая, осталась на берегу.
– Эдэ спасать надо было, солдатскую вдову. Девчушка у ней, круглой сиротой осталась, – безучастно глядя на Эгрунь, укорил Биасин-Гал.
Куш-Юр вспыхнул:
– О чем толкуешь! До выбора ли было! Да и что мне Эгрунь!
Гал промолчал, но всем видом давал понять – мол, так и поверил…
Они доплыли до места возможной гибели Эдэ, закинули якорь, как уду в глубь реки, надеясь зацепить им утопшую.
Ничего из этого не вышло. До утра шарили по реке, а, кроме небольшой коряги, ничего не выудили. Промокли. Куш-Юр сидел на веслах уже более суток, едва держался. Но безрезультатность поисков угнетала его сильнее физической усталости.
Гал устал не меньше. В дальнейших поисках он не видел смысла.
– Якорь – не сеть, река – не лужа. Не поймать нам ее. А поймаем, не оживим уже. Всплывет. Или к берегу прибьет. Найдется.
Решили догнать полузатонувшую лодку, хоть ее доставить на берег.
Лодка-городовушка, по-местному базьяновка, захлестнутая водой, отяжелела. Ни черпака, ни другой подходящей посудины под руками не оказалось. Забуксировав базьяновку, они стали выхлестывать из нее воду через борт веслами, потом черпали фуражками. Работали долго.
Куш-Юр, не переставая, думал, как могла Эдэ так внезапно и бесшумно исчезнуть; высказал свое недоумение Биасин-Галу.
– Обыкновенное дело, – объяснил Гал. – Зырянская баба тонет быстро. Зырянки никогда не купаются, плавать не умеют, хоть на реке рождаются и помирают.
Солнце поднялось над прибрежными тальниками, когда в базьяновке воды осталось на четверть. Лодка всплыла.
– Глянь-ка, мать честная! Вот же где она, Эдэ-то! Рядом! – закричал Гал.
Под бортом базьяновки колыхался на воде подол сарафана…
Когда вытаскивали утопшую, пришлось отцеплять ее сарафан со здоровенного крючковатого гвоздя, торчавшего на кромке днища базьяновки. Видимо, силы несчастной иссякли, она не могла больше держаться за борт, а может, захлебнулась, но погубил ее этот крючок, за который зацепился сарафан. Она так и плыла под лодкой.
Гал обнажил голову.
– Кончилось ее вдовье мытарство. Муж на германке сгиб, да она все ждала его, честно. Вот была баба!
От этих слов Куш-Юра опять кинуло в озноб. Всматриваясь в лицо погибшей, он с болью думал, что ведь она могла сейчас и дышать и улыбаться, сообрази он нырнуть, заглянуть под днище или хотя бы сразу прихвати базьяновку на берег…
Терзаясь, искренне повинился:
– Дурак же я! Надо было лодку к берегу волочь. Может, ожила бы…
– Да-а, не о том ты думал… – Гал вроде бы чего-то не договорил.
Так показалось Куш-Юру, но он был подавлен и не мог возражать Галу.
На похоронах Эдэ он услышал то, что, по-видимому, не досказал Гал.
Позади Куш-Юра в процессии шли старухи, как водится, всхлипывали, жалели покойницу. Одна старуха довольно громко прошамкала:
– Молодому да холостому девка, ясно, дороже…
Куш-Юру показалось, что в спину ему больно ударили сухим комом. Он опустил плечи. Ему бы не молчать, обернуться, рассказать, как вышла незадача. Потом будет поздно. Но он молчал… А старушечьи суждения пошли гулять по селу.
Подогревало пересуды поведение Эгруни. Девушка откровенно искала с ним встреч. Увидит Куш-Юра – рассыплется в благодарностях: «Ты мой спаситель! Не ты – не ходила бы по земле. Ты, Роман Иванович, мне теперь всех дороже…» И так завораживающе глядит ему в глаза. А он видеть ее не мог. Как встретит, так серое лицо мертвой Эдэ встает у него перед глазами.
