Текст книги "Москва парадная. Тайны и предания Запретного города"

Автор книги: Ирина Сергиевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 48 страниц)

Смерть в стиле модерн

Смерть его была несколько театральна, как и сама жизнь. Всю свою недолгую жизнь Тарасов любил театр, но актрис – гораздо больше. Был увлечен Алисой Коонен, протежировал ее, вызывая досаду в Немировиче, но причиной его смерти стала бывшая любовница, некая Ольга Грибова, красавица, дочь одного из богатейших московских купцов, жена члена крупного торгового дома «Н. Ф. Грибов и Кº».

Оленька имела головокружительный успех – быть допущенным к ее маленькой ручке мечтали многие мужчины. Впрочем, в салон светской красавицы были вхожи лишь избранные, обладавшие либо деньгами, либо связями, либо талантами. Она кружила головы и разбивала судьбы. Не порывая с Тарасовым, Ольга Грибова страстно увлеклась другом своего мужа Н. М. Журавлевым. Он был совсем молод, лишь два года до знакомства с ней окончил гимназию и сразу стал директором крупнейшей Барановской мануфактуры. Сердечный друг Оленьки был щеголь, бонвиван и страстный игрок. Рассказывали, что, проигравшись по-крупному в карты, он стал требовать от влюбленной в него женщины денег и грозить самоубийством. Грибова бросилась в ноги к Тарасову и молила о деньгах для любимого.

Арлекин и смерть. К. Сомов, 1907

Выручать соперника не позволяла честь, и Тарасов вежливо отказал. Тем же вечером опозоренный Журавлев застрелился. На панихиду Тарасов и Грибова отправились вместе. После службы они распрощались: Оленька отправилась домой, мило поговорила с домашними и, оставшись одна, выстрелила себе в сердце. Она не умела обращаться с оружием, и смерть наступила не сразу, окровавленную, ее отвезли в больницу, но спасти не смогли.

Николай по газетам следил за состоянием Грибовой. И, когда ночью прочитал о ее смерти, то выстрелил себе в висок. Он не смог простить себе ее смерти. Поползли слухи о том, что застрелился еще и миллионер и меценат Николай Рябушинский – он тоже был поклонником Оленьки Грибовой. Но, к счастью, это оказалось лишь сплетней. Рябушинский, конечно, сильно горевал на своей вилле «Черный лебедь», однако же стреляться и не думал.

Утром следующего дня в квартире, где еще лежало неостывшее тело Тарасова, раздался звонок. Открыв дверь, слуга увидел на площадке гроб и венок. Человек из похоронного бюро сказал, что привез заказанное, и протянул квитанцию. Этот рассказ слуги приводит в своих мемуарах Алиса Коонен. «Если верить легенде, – пишет она, – гроб и венок прислала Тарасову близкая подруга Грибовой, считавшая Николая Лазаревича виновником ее гибели». Но страшный подарок опоздал, Тарасов так и не узнал о нем.

Друзья Тарасова встретили весть о его смерти с великой скорбью. 1 ноября 1910 года в знак траура в Художественном театре был отменен спектакль, замерла жизнь в «Летучей мыши», где проходила гражданская панихида. Ошеломленная страшным известием, горько убивалась ведущая актриса Тамара Дейкарханова, беззаветно и безответно влюбленная в Тарасова. Ее заперли в гримерной, опасаясь еще одного самоубийства. Люди, пришедшие почтить память Тарасова, оплакивали его талант, молодость, но не удивлялись его поступку. Своим выстрелом он «снял с себя бремя непроходящей тоски», – писал о Тарасове Н.Е. Эфрос.

История эта наделала много шуму в Москве. Чистый декаданс, много крови, много слез. Похоронили Тарасова на Армянском кладбище. Его Могила внесена в каталог как «одно из лучших надгробий Москвы эпохи модерна». Знаменитый скульптор Николай Андреев сделал шокирующий памятник – Николай Лазаревич изображен в момент самоубийства. На постаменте лежит мертвое тело с беспомощно откинутой рукой. Лицо сделано с посмертной маски, но кажется, что молодой человек безмятежно спит. Но если обойти могилу, можно понять, что это ложе смерти, поддерживаемое плакальщицами. Могилу окружает кованая ограда, изготовленная в Венеции по рисункам Андреева. На пряслах изображен райский сад: с павлинами и гроздьями винограда. У врат – архангелы Гавриил и Михаил.

Лицо сделано с посмертной маски, но кажется, что молодой человек безмятежно спит

Одна из Плакальщиц на могиле Н. Тарасова

Савва Морозов и Николай Тарасов не были похожи – ни по внешнему облику, ни по характеру, ни по образу жизни. Но в смерти обоих меценатов, поклонников МХТ, видится какое-то странное, мистическое совпадение. Их мучило гнетущее предчувствие надвигающегося гигантского катаклизма, который сметет в небытие привычный для них мир.

С прекращением финансирования Балиеву пришлось самостоятельно зарабатывать деньги на содержание «Летучей мыши». Это уже был не закрытый клуб, а общедоступный театр с собственной труппой и с весьма дорогими билетами. В бывший элитный клуб повалила развязная публика. В зале пришлось вывесить такое объявление: «Дирекция просит публику не отбивать тактов ногами, руками, ножами и вилками, так как дирижер блестяще музыкально подготовлен, знает все виды тактов и получает за это хорошее жалованье». После революции Балиев со своим театром эмигрировал в Америку, а на набережной Москвы-реки остался удивительный дом, сохранивший память о необычных и веселых вечерах.

Дом Перцова предназначался для людей искусства, весь последний этаж был отдан хозяином под мастерские художников. В них в разные годы работали Н.И. Альтман, Александр Куприн, Павел Соколов-Скаля. Здесь создавалась новая русская живопись XX столетия, которая через короткое время приобрела мировое признание. В изысканном доме открылся творческий салон, который называли «русским Монмартом»: тут часто бывала Вера Холодная, а в мансардах собиралась художественная и театральная богема.

По возвращении в Москву из путешествия в Персию, мастерскую в доме Перцова снял молодой художник М.Сарьян, участник легендарного художественного объединения «Голубая роза». Именно здесь он написал цикл картин на персидские темы. «Передо мной, как в калейдоскопе, пронеслись мои путевые впечатления – и прекрасный пейзаж, и застывшая жизнь страны, и затерявшийся в пыли Тегеран. Я написал картину-панно «Персия» в память об этой стране», – вспоминал он позднее.

Под крышей богемного дома собирался цвет живописцев и музыкантов Серебряного века.

Здесь проживали творческие люди и многочисленные друзья хозяина. В одной из респектабельных квартир жил знаменитый пианист, профессор Московской консерватории К.Н. Игумнов. И, самое главное, здесь пел Александр Вертинский. В три года он потерял мать, а в пять – отца. За неуспеваемость и дурное поведение был исключен из гимназии. Главной мечте так и не суждено было исполниться – его не приняли в МХТ. Экзамен принимал сам Станиславский, которому не понравилось, что молодой человек сильно картавит.

Судьба «русского Пьеро»

Впервые Александр Вертинский появился на эстраде в 1915 году в образе загадочного Пьеро. Именно здесь, на небольшой сцене богемного дома, он, с набеленным лицом и яркими губами, пел свои первые песенные новеллы, исполнял песни на свои собственные стихи и стихи поэтов Серебряного века (Марина Цветаева, Игорь Северянин, Александр Блок). В мертвенном, лимонно-лиловом свете рампы густо напудренное лицо его казалось неподвижной, иссушенной маской.

Позднее у него появилась маска нигде не виданного черного Пьеро – комичного страдальца, наивного и восторженного, вечно грезящего о чем-то печальном. Новый Пьеро стал в своих песенках ироничнее и язвительнее прежнего, поскольку утратил наивные грезы юности и почувствовал на себе безучастность окружающего мира.

После большевистского переворота Вертинский был вынужден покинуть Россию. Романс «То, что я должен сказать», написанный под впечатлением гибели трехсот московских юнкеров, возбудил интерес ЧК, куда и вызвали артиста для дачи объяснений по поводу сочувствия к врагам революции. Сохранилась легенда, будто бы Вертинский возмущенно заметил чекистам: «Это же просто песня, и потом, вы же не можете запретить мне их жалеть!». На что получил четкий и лаконичный ответ: «Надо будет, и дышать запретим!»

В начале 1920 г. русский Пьеро выехал в Константинополь. В эмиграции Вертинский то возносился зрителями на вершину славы, то падал на дно и испытывал такую нужду, что терял за сценой сознание от перенапряжения. По словам очевидцев, главным у Вертинского был даже не голос, а руки – то мучительно заламываемые, то порхающие. Поначалу им были привычны ласково мягкие рукава белого балахона тоскующего Пьеро, а потом – рукава черного фрака, откуда выглядывали белоснежные манжеты, на одной из которых Марлен Дитрих карандашом для подведения бровей записала как-то свой телефон.

Ставший мировой знаменитостью, певец многократно просил разрешения вернуться на Родину, и только в 1943 году разрешение было получено. Вертинский поселяется в Москве, гастролирует на фронте, исполняет патриотические песни. Он прожил на родине 14 лет. Все это время он интенсивно работал, постоянно выступал с концертами и имел успех. Казалось бы, жизнь на родине складывалась удачно. Однако из ста песен из репертуара Вертинского к исполнению в СССР было допущено не более тридцати. На каждом концерте присутствовал цензор, который зорко следил, чтобы артист не выходил за поставленные рамки. Концерты в Москве и Ленинграде были редкостью, на радио Вертинского не приглашали, пластинок почти не издавали. Выступал он в основном в провинции, в маленьких отдаленных городках.

Артист прекрасно понимал, что официально он не признан, но лишь юридически терпим: «Где-то там: наверху все еще делают вид, что я не вернулся, что меня нет в стране. Обо мне не пишут и не говорят ни слова. Газетчики и журналисты говорят: «Нет сигнала». Вероятно, его и не будет. А между тем я есть!» Он боготворил «милую навеки» Родину, но оказался ей не нужен.

Дом, в который вселился лев

Петр Николаевич Перцов прожил в доме, построенном с такой любовью, пятнадцать лет. Как один из хранителей ценностей храма Христа Спасителя, счел себя обязанным выступить в защиту Церкви от нападок новой власти. За что и поплатился: в 1922 г. получил пять лет тюремного заключения. По неизвестным причинам троих осужденных, в том числе Петра Николаевича, уже в следующем году освободили. Но вот из собственного дома выселили. А дом перешел к слугам народа. В его роскошную квартиру вселился «красный нэпман» Поздняков. Вот что пишет в своих мемуарах «Начало странствий», младшая дочь Перцова Зинаида Петровна, эмигрировавшая из Советской России и обосновавшаяся в итоге на острове Мартиника:

«Наш московский дом (известный всему городу «Дом Перцова», в древнерусском стиле, против храма Христа Спасителя) стал неожиданно знаменитым – в нем поселился Троцкий! Стоит рассказать, какую именно из всех московских квартир он себе выбрал. Уже несколько лет жил в нашем доме известный оригинал и чудак – Поздняков. Свою квартиру из четырех громадных комнат он устроил необычайным образом. Самая большая, почти зала, была превращена в ванную (братья мои бывали у Позднякова, они подробно описали мне ее устройство). Пол и стены были затянуты черным сукном. Посреди комнаты, на специально сооруженном помосте, помещалась громадная черная мраморная ванна (вес 70 пудов). Вокруг горели оранжевые светильники. Огромные стенные зеркала отражали со всех сторон сидевшего в ванне. Другая комната была превращена в зимний сад: паркет засыпан песком и уставлен зелеными растениями и садовой мебелью. Гостиная была прелестная – с тигровыми шкурами и художественной мебелью из карельской березы. Хозяин принимал в ней посетителей в древнегреческой тоге и сандалиях на босу ногу, причем на ногте большого пальца сияла бриллиантовая монограмма. Прислуживал ему негр в красной ливрее, всегда сопровождаемый черным мопсом с большим красным бантом! Вот этой-то фантастической квартирой и прельстился вначале Троцкий. Не знаю только, заимствовал ли он также у Позднякова его греческую тогу и сандалии!

…Позднее Троцкий переехал в нашу личную квартиру, представлявшую из себя особняк в 4 этажа, и – уже в изгнании – я прочла мемуары одного английского дипломата, описывающего пышный прием, данный Троцким для дипломатического корпуса. Дипломат восторгался его замечательным вкусом! Я поспешила написать наивному автору, что все поразившие его картины, статуи, вазы и мебель были собственностью моего отца».

«Тихие бубновые валеты»

В 1937 году по возвращении из Парижа в доме Перцова получил мастерскую один из самых талантливых живописцев XX века Роберт Рафаилович Фальк. Счастье, что ему удалось получить мастерскую в то время, когда многие художники писали в кухнях коммунальных квартир или в подвалах. Здесь существовало «государство в государстве» – целое крыло художественных мастерских на четвертом этаже. Там жили и два давних товарища Фалька: А.В. Куприн и В.В. Рождественский – они-то и помогли Фальку, соратнику по объединению «Бубновый валет», занять помещение, в котором домоуправление решило устроить общежитие для сотрудников Военной академии имени Фрунзе. Главным борцом за право Фалька владеть этим чердаком был его друг летчик А.Б. Юмашев – один из знаменитых «сталинских соколов», перелетевших через Северный полюс в Америку.

Своими откровенными воспоминаниями о Фальке делится искусствовед А. В.Щекин-Кротова – жена и спутница последних 20 лет жизни художника, самый преданный и близкий ему человек, которая прожила здесь вместе с ним до самой его смерти. Эти воспоминания были записаны в начале 1991 года, когда Ангелина Васильевна была больна и уже не вставала с постели, и стали завершением ее самоотверженного труда по бережному сохранению творческого наследия художника:

«…В новой мастерской было много места, чтобы расставить вдоль стен картины, разложить папки с рисунками. Комендант дома презентовал какую-то списанную мебель, кое-что дали друзья. Фальк был очень неприхотлив в быту. Его радовал красивый вид из окна мастерской на Москву-реку и Кремль вдали, который описан еще Буниным в рассказе «Чистый понедельник» из цикла «Тенистые аллеи» – героиня этого рассказа как раз жила в Доме Перцова.

Вестибюль сохранил свой дореволюционный вид: справа – огромное, от пола до потолка, зеркало, слева – резная вешалка черного дерева. Широкая удобная лестница приводила к дверям квартир и освещалась днем через огромные окна из цветного стекла. На массивных дверях четвертого этажа висела картонка с надписью «Студии». Дверь вела в длинный коридор, налево шли двери в мастерские, направо – большие окна, открывавшие вид во двор, на извилистые переулки разноэтажных зданий и одноглавую церковь Ильи Обыденного с колокольней. Из-за первой двери с дощечкой, на которой значилось: «Куприн А.В.», часто доносились тягучие звуки органа. Александр Васильевич собственноручно собрал инструмент из разбитых частей. Он любил играть Баха, Бакстехуде и сам сочинял музыку в подобном стиле…

В том же коридоре жили и Рождественские: Василий Васильевич и Наталия Ивановна. Рождественский и Фальк называли друг друга на «ты», но такой нежной дружбы, как у Фалька с Куприным, у них не было. Наоборот, они часто спорили. Фальк иногда заходил к Рождественским, тот показывал ему свои натюрморты и пейзажи, которые он писал из окна…

Троицу – Фалька, Куприна, Рождественского – я окрестила «тихими бубновыми валетами». А «громкие» – это Кончаловский, Машков и Лентулов. Изредка мне приходилось бывать в гостях у Кончаловских и у Лентуловых, а после смерти Ильи Ивановича Машкова я однажды посетила его вдову, Марию Ивановну. Повела меня к ней Н.И. Рождественская, чтобы посоветоваться, как умно распоряжаться наследием. Мария Ивановна Машкова подавила меня своим умом, практичностью и… презрением ко мне. С сожалением глядя на меня, она сказала: «Что это за бубновая дама – больно хлипкая. Впрочем, Фальк много начудил в своей жизни».

Я опишу празднование одного дня рождения Петра Петровича Кончаловского. Праздник по поводу какой-то круглой даты длился три вечера. Мы с Фальком попали на третий вечер, где престижных гостей было мало. Из комитета культуры была искусствовед Соколова и кто-то из чиновников не самого высокого ранга. Из художников запомнились Иогансон и Дейнека. Меня посадили рядом с Дейнекой, он усердно подливал себе в бокал вина, а меня спрашивал: «Ваша нация водку пьет?» и презрительно хмыкал, когда я отвечала, что вообще ничего не пью…

После первых застольных тостов публика несколько разогрелась, расслабилась, Иогансон вышел из-за стола и стал смотреть книги, лежавшие на рояле. Увидев монографию о Сезанне, он торжествующе поднял ее над головой и воскликнул: «Ага, не хотите расстаться со своими кумирами – французишками!» Ольга Васильевна, жена Кончаловского, замахала руками и стала говорить: «Мы русские, мы русские, мы суриковцы!» Фальк встал и тоже вышел из-за стола. Мне показалось, что Кончаловскому это было неприятно, и тут Соколова вскочила и сказала: «Петр Петрович – великий русский художник, он давно плюнул на Сезанна, переплюнул его и забыл о всяких французах». Петр Петрович залился краской, набычился и словно не заметил протянутого ему Соколовой бокала вина. Дейнека заметил: «Сезанн в цвете кое-что понимал, а рисунка-то никакого».

«Что вы понимаете в Сезанне? – возмутился Фальк. – Вы плакатист, и больше ничего». И тут я, последняя спица в колесе этого общества, вскочила и, протянув через стол бокал с вином Петру Петровичу, сказала: «Петр Петрович, Вы замечательный художник, и Вам никого не следует оплевывать, чтобы чувствовать себя художником». Петр Петрович широко улыбнулся и протянул мне через стол свою мощную руку. Наступило общее замешательство. Кончаловский взял висевшую за его спиной гитару и запел по-испански. Больше меня к Кончаловским не приглашали. «…» Когда наш дом подвергся массовому выселению, труднее всего расстаться с мастерскими было вдовам «Бубновых валетов». Особенно долго сопротивлялась Н.И.Рождественская и вторая жена Куприна – Т.С. Анисимова. Наталия Ивановна, уже согласившись переехать в предоставленную ей квартиру, умерла – не выдержало сердце. Она долго боролась за существование наших мастерских и за то, чтобы невежественное домоуправление не осуществило дикой мечты районного начальства – придать дому, архитектурному памятнику московского модерна, шаблонный вид советского здания, сровняв фигурную крышу и сбив майолики на кирпичных стенах».

Судьба дома П.Н. Перцова, в отличие от васнецовского «теремка», сложилась трагично. После революции просторные комнаты и залы были превращены в маленькие клетушки, разделенные перегородками. Погибли чудесные витражи и арки с художественной резьбой, созданные СВ. Малютиным. Мастера чуть не поразил тяжелый душевный удар, когда все внутреннее художественное решение помещений было подвергнуто упрощению, равному уничтожению: уникальная резьба на всех деревянных деталях была почти полностью убрана, фантастически оформленные стены гладко и однотонно заштукатурены, уничтожен волнистый рисунок полов.

В эпопее Алексея Толстого «Хождение по мукам» футурист Жиров обещает, что когда они придут к власти, то первым делом сотрут с лица Москвы Кремль, Исторический музей, и дом Перцова. Этот сказочный дом действительно был обречен на уничтожение Генеральным планом реконструкции Москвы 1935 года, попадая под снос всех прилегавших к храму Христа Спасителя зданий до 2-го Обыденского переулка для создания площади Дворца Советов. К счастью, он остался цел, но, к сожалению, от него самого осталась лишь одна коробка. Малютинского ансамбля практически нет.

Но имя Малютина живет и сегодня. Его с благодарностью вспоминают и взрослые и дети, все те, кто соприкасается со сказкой. И не только в связи с удивительным домом Перцова или легендарной Матрешкой, но и с его великолепными книжными иллюстрациями к произведениям А.С. Пушкина «Руслан и Людмила», «Сказка о царе Салтане», «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях», «Сказка о золотом петушке».

В настоящее время сказочный дом в Соймоновском проезде принадлежит Главному управлению дипломатического корпуса (Глав УпДК) при МИД РФ, ведающему размещением иностранцев в России. Этому же всесильному ведомству принадлежит и роскошный пречистенский особняк, известный как особняк божественной Айседоры.

Марс и Терпсихоры

ОСОБНЯК ЕРМОЛОВА – БАЛАШОВОЙ – ДУНКАН – ГЛАВ УПДК ПРИ МИД РФ

Пречистенка, дом 20. Конец XVIII в.

Московский Сен-Жермен и его обитатели

Этот нарядный и изысканный пречистенский особняк, богато украшенный пышной лепниной и балконом с ажурной решеткой, расположен в самом аристократическом районе старой Москвы, называемом по аналогии с Парижем «московским Сен-Жерменом». И сегодня это – один из самых популярных и дорогих районов Москвы, а в

XIX веке он был самым аристократичным, селилось в нем в основном дворянство, занимавшее самые роскошные и нарядные особняки. Фамилии пречистенских домовладельцев сохранились в названии переулков – Всеволожского, Лопухинского, Еропкинского. Здесь жили князья Кропоткины, Вяземские, Долгоруковы, Шаховские, графы Орловы, Гагарины, Гончаровы, Тургеневы, Яковлевы и другие семьи, чьи фамилии блистали под пером Карамзина.

Свое название Пречистенка получила от «тишайшего» царя Алексея Михайловича, отца Петра I в честь чудотворной иконы Пречистой Божией Матери Смоленской, находившейся в Новодевичьем монастыре, в сторону которого и была проложена улица. Современные московские острословы переименовали ее в Престиженку

Особняк славен не только престижным местоположением, но и своими знаменитыми обитателями. За два века он сменил немало именитых владельцев. По московскому преданию, до наполеоновского нашествия на этом месте был дом известного доктора Христиана Ивановича Лодера, неутомимого труженика, чье имя, по иронии судьбы, стало нарицательным.

Юст Христиан фон Лодер.

И. П. Витали

Лодер был в Москве человеком известным и уважаемым. Опытный врач, профессор Московского университета, почетный член Петербургской академии наук, член многих научных обществ, автор ряда научных трудов, создатель Анатомического кабинета – всемирно известной в те годы коллекции Московского университета. В 1812 году его назначили управлять всеми «гошпиталями» Московского ополчения.

В 1825 году Лодер первый в России открыл «Заведение искусственных минеральных вод» – модную «SPA-лечебницу», прославившуюся уникальным методом лечения великосветских недугов. Помещалась она в обширном саду с галереями, устроенными над Москвой-рекой близ Крымского брода. Заплатив колоссальные по тем временам сумму – 300 рублей, москвичи могли не ехать на модные заграничные курорты, а пить целебную водичку и принимать процедуры прямо на Остоженке.

Здесь уже в пятом часу утра гремела музыка, и бродили толпы гуляющих больных. В первое время в основном лечились «увядшие» дамы и старики-сановники от неизлечимой болезни старости. Подрумяненные старушки, румяные женщины, бледненькие дочки, кавалеры всех сортов и рангов тянулись непрерывною цепью к источникам здоровья, к мальчикам, разливавшим лечебную воду. Лодер прописывал питье минеральной воды, принятие минеральных ванн и многочасовые прогулки по парку, в котором для услаждения слуха нарядной публики, играл духовой оркестр. Народ, глядя на праздно гуляющих пациентов, стал называть их лодырями – по фамилии лечащего врача, а сам процесс лечения получил название «гонять лодыря».

После пожара 1812 года на месте дома прославленного доктора появился камерный двухэтажный особняк графини Е. Ф. Орловой со строгим классическим фасадом. Дом стоял в глубине двора, и в летние месяцы у решетки сада сидела известная всему городу домашняя шутиха Орловой «дура Матрешка», всегда носившая на голове какой-то чудовищный убор из перьев. По словам историка В. А. Никольского, «нарумяненная, с подведенными бровями, в старом бальном туалете графини с громадным вырезом, Матрешка здоровалась с проходящими, вступала в разговоры, посылала воздушные поцелуи. Однажды она вступила в беседу с самим Александром I, проезжавшим с адъютантом по улице». Ее задорный возглас: «Bonjohr, mon cher» – привлек внимание императора, и шутиха получила в подарок сто рублей на румяна.