Текст книги "Философия искусства"

Автор книги: Ипполит Адольф Тэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Тот же ум и то же здравомыслие основывают и поддерживают у них разнообразные виды общественных отношений, и прежде всего брачный союз. Вы знаете, что он не слишком уважается у латинских народов: в Италии, в Испании, во Франции главным сюжетом театра и романа всегда было нарушение супружеской верности; литература по меньшей мере берет героем своим страсть, сосредоточивает на ней все симпатии и предоставляет ей всевозможные права. Напротив, в Англии роман – картина любви честной, добросовестной и восхваление брака; пустое волокитство считается в Германии недостойным делом даже между студентами. В латинских землях оно извиняется, допускается, а подчас вызывает и одобрение. Зависимость брачной жизни и однообразие семейного очага кажутся тяжкими. Обаяние чувств там слишком сильно, воображение прихотливо через меру; ум создает себе какую-то грезу небывалых наслаждений и восторгов или, по крайней мере, целый роман, полный живой и разнообразной чувственности; затем, при первом же удобном случае, едва сдерживаемый поток выходит из берегов, разрушая на пути всякий оплот долга и закона. Взгляните на Испанию, Италию, Францию в XVI столетии; прочтите повести Банделло, комедии Лопе де Вега, рассказы Брантома и в то же время прислушайтесь к замечаниям очевидца этой поры, Гвиччардини, о нравах нидерландцев: ’’Они ужасаются перед супружеской неверностью... Их жены ведут себя очень хорошо, хотя им предоставлена полная свобода”. Они одни ходят в гости и даже отправляются путешествовать, не возбуждая о себе злых толков; они сами себя охраняют, не нуждаясь ни в чьем надзоре со стороны. К тому же они истинные хозяйки и любят свой домашний быт. Еще недавно один богатый голландский дворянин рассказывал мне про молодых своих родственниц, которые не пожелали взглянуть на всемирную выставку и оставались дома, в то время как мужья и братья их ездили в Париж. Столь спокойная и сидячая натура немало содействует семейному счастью; вдали от приманок любопытства й от разгара вожделений влияние чистых идей, разумеется, сильнее; если прискучивает всегда оставаться с одним и тем же лицом, то воспоминание о данном обете, чувство долга и самоуважение легко одерживают верх над соблазнами, которые торжествуют в других странах, потому что они сильнее там. То же можно сказать и о других общественных союзах, в особенности о свободной ассоциации. Осуществление ее очень нелегко: чтобы механизм действовал правильно и без зацепки, необходим состав людей, обладающих спокойными нервами и проникнутых одною идеей общей цели. На митинге надо непременно быть терпеливым, хладнокровно выслушав противоречия и даже оскорбления, дожидаться очереди для ответа, возражать сдержанно, по двадцать раз кряду выслушивать одно и то же рассуждение, обставленное цифрами и -положительными документами. Не следует бросать газеты, как скоро политика перестанет быть интересною, заниматься ею из одного лишь удовольствия вести прения и разглагольствовать, восставать против начальников и вожаков, чуть только они нам не по нраву; так оно водится в Испании, да и в других краях; вы знаете ведь одну страну, где правительство низвергли только потому, что оно было недовольно деятельно и что народу ’’стало скучно”. У германских племен люди вступают в союзы не для того, чтобы говорить, а для того, чтобы действовать; политика – такое дело, которое непременно надо вести хорошо, к ней дельно и относятся, слова тут – только средство, не более; последствия, хотя бы и отдаленные, – вот цель. Германцы вполне подчиняются этой цели и относятся весьма уважительно к лицам, ее представляющим. Единственная в своем роде вещь! – здесь управляемые чтут управляющих; если же последние дурны, им сопротивляются, но всегда только законным путем и терпеливо; если плохи учреждения, их мало-помалу исправляют, но никогда не ломают сразу, вдруг. Германские края – отечество свободного и парламентарного управления; вы видите его теперь в Швеции, Норвегии (Дании), Англии, Бельгии, Голландии, в Пруссии, даже в Австрии; поселенцы, обрабатывающие материк Австралии и запад Америки, пересаживают туда с собою и учреждения; и как ни грубы эти пришельцы, свободные порядки сразу у них принимаются и держатся без всякого труда; вы встретите их в первобытнейшую пору Бельгии и Голландии: старые нидерландские города все были республики и отстаивали себя в этом виде в течение всех средних веков, наперекор феодальным своим владыкам. Свободная ассоциация вводится и поддерживается там сразу и очень легко, мелкая точно так же, как и крупная, и мелкая притом в точных пределах крупной. В XVI столетии мы находим в каждом городе, в каждом даже местечке общества или артели стрелков, общества или артели риторов; всего их насчитывают более двухсот. Да и теперь еще в Бельгии процветает множество подобных ассоциаций: общества стрельбы из лука, общества пения, общества для развода голубей, певчих птиц и т. п. В Голландии частные лица добровольно вступают между собой в союзы для заведования всеми делами общественной благотворительности. Действовать сообща так, чтобы при этом ни один не теснил другого, – вот способность чисто уже германская; это тот же самый талант, который так сильно помогает им овладевать вещественными средствами, материей, – уменье терпеливо и рассудительно приноровляться к законам физической и человеческой природы и извлекать из них для себя пользу, вместо того чтобы очертя голову идти им наперекор.

Теперь, если от внешней деятельности мы перейдем к умозрительной, к образу понимания и представления себе ими окружающего мира, то увидим и тут печать той же прирожденной обдуманности и то же отсутствие чувственных увлечений. Латинские народы обладают необыкновенно живым вкусом к внешней обстановке, к декоративной стороне вещей, к стройному распорядку – короче, к форме. Напротив, германские народы более дорожат сущностью вещей, самой истиной, т. е. основным содержанием. Племенной инстинкт внушает нам не гнаться за наружным блеском, а всегда стараться приподнять завесу, схватить именно то, что за нею скрыто, как бы ни было оно горько и отвратительно, не исключая и не смягчая в нем ни одной черты, хотя бы даже пошлой и противной. Между многими порожденными этим инстинктом явлениями два в особенности выставляют его в полном свете, так как противоположность формы с сущностью нигде именно так не видна, как в них: я говорю о литературе и верованиях. Литературы латинских народов все сплошь классические и находятся в более или менее близкой связи с поэзией греков, с римским красноречием, с элементами итальянского возрождения и века Людовика XVI; они стараются очистить и облагородить свой сюжет, всячески его изукрасить, отсечь от него все лишнее, привести его в стройный порядок и соразмерность. Последним их созданием является театр Расина – этого живописца царственных приемов и придворных приличий, образованных светских людей, этого мастера ораторского слога, обдуманной композиции, литературного изящества. Напротив, литературные произведения германцев прямо романтические, и первый корень их мы находим в Эдде и древнесеверных былинах, или сагах; величайшим их созданием является театр Шекспира, т. е. нагое и полное изображение действительной жизни со всеми ужасными, гнусными и плоскими подробностями, со всеми высокими и грубыми инстинктами, со всеми крайностями человеческой природы, живописуемой слогом то простым до тривиальности, то поэтическим до лиризма, не зависящим ни от каких правил, бессвязным, преувеличенным, но необыкновенно могучим на передачу любой душе той еще горячей и животрепетной страсти, которая выливается тут из сердечной глубины. Возьмите также религию и рассмотрите ее в ту решительную минуту, когда европейские народы были призваны избрать для себя то либо другое верование, рассмотрите ее в XVI веке: кто читал подлинные документы, тот знает очень хорошо, в чем, собственно, заключалось тогда дело, какие сокровенные причины руководили одними в предпочтении старой колеи и другими в избрании новой. Латинские народы все до одного остались католиками: они не захотели выйти из своих умственных, духовных привычек, были верны преданию и подвластны авторитету; до того их увлекали обаяние внешней обстановки, пышность богослужения, стройный порядок духовной иерархии, величавая идея католического вековечного единства; они придали особенную важность обрядам, тем наружным и видимым для всех действиям, в каких проявляется набожность. Напротив, почти все германские народы сделались протестантами. Если Бельгия, наклонная к реформе, тем не менее отстала от нее, то это благодаря лишь силе, победам Фарнезе, смерти и бегству многйх протестантских семейств и тому особенному нравственному перелому, какой вы увидите в истории Рубенса. Прочие германские народы внешний культ подчинили внутреннему; спасение свое они видели в обращении сердца путем растроганных в нем религиозных чувств; официальный авторитет церкви преклонился у них перед личным убеждением каждой особи; в силу такого преобладания внутреннего содержания над формою последняя заняла второстепенное уже место, внешнее богослужение и обряд отодвинулись на задний план. Мы сейчас увидим, что в искусстве та же противоположность инстинктов произвела во вкусе и стиле соответственный этому контраст. Пока нам достаточно уловить основные черты, отличающие оба племени одно от другого. Если второе, в сравнении с первым, представляет форму менее скульптурную, более грубые наклонности и не столь подвижный темперамент, зато, благодаря спокойствию своих нервов и холодности своей крови, оно скорее поддается внушениям разума; его мысль, менее совращаемая с прямой дороги соблазном чувственного наслаждения, порывами неудержной импровизации, очарованием внешней красоты, лучше умеет приноровиться в действительности, как для того, чтобы понять ее, так и для того, чтобы направлять согласно своим целям.

II

Народ. – Влияние климата и почвы. – Физические свойства Нидерландов. – Образование положительного ума и спокойного характера. – Пределы философского и литературного духа. – Раннее усовершенствование полезных искусств. – Практические изобретения. – Внешняя обстановка, нравы и вкусы.

Племя, таким образом наделенное от природы, запечатлелось различными влияниями, смотря по различным средам, в каких приходилось ему жить. Посейте несколько зерен одного и того же растительного вида в разные почвы и под разными температурами; дайте им приняться, подрасти, принести плод, воспроизвестись бесконечное число раз каждому в своей местности; любое зерно приурочится к своей почве, и у вас выйдет несколько подвидов одного и того же вида, тем более различных, чем сильнее противоположности климатов. Такова история германского племени в Нидерландах; тысячелетнее жительство сделало там свое дело; к концу средневековья мы находим в этом племени, сверх врожденного характера, и характер приобретенный, нажитой.

Итак, нам следует начать свои наблюдения с почвы и с неба; за невозможностью побывать на местах взгляните, по крайней мере, хоть на карту. Кроме гористого юго-восточного круга, Нидерланды представляют равнину, чуть не всю затопленную водой: три большие реки, Маас, Рейн, Шельда, и множество маленьких образовали ее своими наносами. Прибавьте к этому притоки, пруды, многочисленные болота; страна служит вся стоком для огромного количества вод, которые, прибыв туда, замедляют свое течение или делаются стоячими за недостатком спуска. Прокопайте яму где хотите, оттуда покажется вода. Взглянув на пейзажи ван дер Неера, вы составите себе понятие об этих широких, лениво струящихся реках, которые, приближаясь к морю, разливаются в ширину версты на три или четыре; они дремлют в своем русле, как какая-нибудь громадная, плоская и клейкая рыба: бледные, тенистые, сверкают они по временам оттенками своей тусклой чешуи; равнина местами ниже их и ограждена от наводнения только земляными плотинами; так и чудится, что вот-вот они хлынут из берегов; от поверхности их беспрестанно идет пар, а ночью при свете месяца густой туман одевает всю окрестность синеватой влагой. Проследите их вплоть до моря; там другой, еще сильнейший приток воды, ежедневно поднимаемый приливами, довершает действие первого притока. Северный океан враждебен человеку. Припомните Свайные постройки (Estacade) Рейсдала и представьте себе те частые бури, которые бросают грязные волны и чудовищные гребни пены на этот клочок плоской земли, уже полузатопленной рекоразливом. Целый пояс островов, из которых иные в половину французского департамента, указывает по всему берегу на этот приток речных вод и на этот напор моря – Валкерен, северный и южный Бевланд, Толен, Шувен, Ворн, Бейерланд, Тексель, Влиланд и др. Подчас океан все-таки вторгается и образует внутренние моря, например Гарлемское озеро, или глубокие заливы, каков Зюдерзеэ. Если Бельгия – наносная земля, вся намытая реками, то Голландия не более как куча грязи среди вод. Добавьте к этой негостеприимной почве суровый климат – и вы, пожалуй, придете к заключению, что страна эта назначена не для людей, а скорее для бобров и для болотной птицы.

Когда первые германские племена водворились здесь, она, конечно, была еще хуже. Во время Цезаря и Страбона это был сплошной топкий лес; путешественники говорили, что всю Голландию можно пройти с дерева на дерево, вовсе и не касаясь земли. Вырванные с корнем дубы, падая в реки, сцеплялись в виде плотов, как теперь на Миссисипи, и немало затрудняли этим движение римских флотилий. Каждый год Ваал, Маас и Шельда выходили из берегов и заливали на далекое пространство плоскую равнину. Каждый год осенняя буря потопляла остров Батавов; в Голландии очертания берегов изменялись беспрестанно. Дождь шел без умолку, а туман стоял такой же непроницаемо-густой, как в бывшей русской Америке; день длился не более трех или четырех часов. Толстый слой льда покрывал Рейн ежегодно. Цивилизация, распахивая грунт, всегда смягчает и температуру воздуха; дикая Голландия по климату подходила тогда к Норвегии. Четыре века по вторжении германцев Фландрия слыла еще ’’бесконечным и непроходимым лесом”. В 1197 году округ Ваас (Waes), ныне сплошной цветущий огород, стоял совершенно необработанным, и водворившимся там монахам не было житья от волков. В XIV веке в лесах Голландии бродили еще табуны диких лошадей. Море беспрепятственно захватывало сушу: Гент был приморским портом в IX веке, Теруан, Сент-Омер и Брюгге – в XII, Дам – в XIII и Слёйс – в XIV в. Рассматривая Голландию на древних картах, вы просто ее не узнаете^[34]. Поныне жители вынуждены ограждать землю от рек и моря. В Бельгии береговая линия ниже уровня прилива, и отвоеванные у моря ’’польдеры” простирают свои обширные глинистые луговины, свою вязкую с фиолетовым отливом почву между плотинами, которые даже и в наше время иногда прорывает напор вод. В Голландии опасности еще больше, и вся жизнь далеко не обеспечена. В течение тринадцати столетий там насчитывают средним числом на каждые семь лет по одному значительному наводнению, не говоря о мелких; 100 000 человек утонуло в 1230 году, 80 777 – в 1287-м, 20 000 – в 1470-м, 30 000  – в 1570-м, 12 000 – в 1717-м. В 1776, 1808, 1825 годах и еще позднее также бывали подобные несчастья. Бухта Доллард в 12 километров шириной и в 35 длиной, Зюдерзеэ в 44 (французских) квадратных мили пространства образовались вследствие моревторжений в XIII столетии. Чтобы оградить Фризию, понадобилось на 22 мили свай, в три ряда, по семи гульденов каждая свая. Чтобы защитить гарлемский берег, потребовался оплот из норвежского гранита длиною в 8 километров, вышиною в 40 футов и погруженный на 200 футов в море. Амстердам со своими 260 000 жителей весь построен на сваях, длина которых доходит иногда до 30 футов. Все места, на которых стоят города и села в Фризии – сплошь искусственные сооружения. Полагают, что все оборонительные постройки между Шельдой и Доллардом стоили до семи с половиной миллиардов. Вот во что обходится жизнь в Голландии; а иногда из Гарлема или Амстердама увидишь, как бурливо-громадный, грязно-желтый прилив подступает к ничтожной кромке грязи, противопоставленной ему на всем видимом протяжении; нельзя не согласиться, что, бросив чудовищу эту жертву, человек отделывается от него еще дешевою ценой.

Теперь представьте себе, как на этой зыбкой трясине, одетые в камлеи из тюленьих шкур, древние германские племена рыбачат и охотятся в своих кожаных байдарах, и сообразите, если можно, ту массу усилий, какую должны были употребить эти варвары, чтобы устроить себе наконец обитаемую почву и самим превратиться в образованный народ. Люди с иным характером никогда бы не дошли до этого – так страшно неблагоприятна была среда. При подобных же условиях низшие по природе племена в Канаде и в (прежней) русской Америке остались дикарями; другие, даровитые даже, народы, ирландские и горношотландские кельты например, успели выработать себе только рыцарские нравы и поэтические легенды, не более. Здесь же нужны были дельно мыслящие головы, способные подчинить ощущение идее, терпеливо переносить и скуку, и усталость, преодолевать всевозможные лишения и труды ввиду отдаленной еще цели – короче, здесь нужны были германцы: люди, созданные на то, чтобы смыкаться в дружные союзы, работать, вести борьбу, то и дело начинать сызнова и неустанно добиваться цели, обрамлять реки плотинами, сдерживать море, осушать почву, пользоваться ветром, водой, плоским грунтом, глинистой грязью, сооружать каналы, строить корабли, выделывать кирпич, заводить домашний скот, всяческие промыслы и мены. Ввиду величайшей трудности на преодоление ее были направлены все мысли; они всецело обращены были в эту сторону, а потому и должны были отвернуться от всего остального. Забота о существовании, об устройстве себе приюта, об одежде, прокормлении, об охране себя от холода и сырости, о заготовке впрок съестных припасов, о том, чтобы разбогатеть, – вот на что уходило все их время; ум принял безусловно положительное и практическое направление. В такой стране не до того, чтобы мечтать и философствовать на немецкий лад, блуждать в области химерических фантазий и метафизических систем. Окружающее тотчас же сведет вас с облаков на землю; призыв в деятельности слишком повсеместён, слишком настоятелен и беспрерывен; если кто здесь когда и думает, то для того лишь, чтобы действовать. Под этим вековечным гнетом слагается характер; привычки обращаются наконец в инстинкт; форма, добытая отцом, становится у сына уже наследственной; работник, мастеровой, торговец, делец, хозяин, здравомыслящий человек, да и только, – вот чем становится он от рождения и без труда, тогда как его предки добивались всего этого по необходимости и часто поневоле.

С другой стороны, этот положительный ум отличается спокойствием. Сравните нидерландца с другими одноплеменными ему народами, и вы найдете, что он как-то лучше уравновешен и более способен быть довольным. В нем не видно тех рьяных страстей, того боевого настроения, той напряженной воли, тех мордашечьих, бульдожьих инстинктов, той величаво-мрачной гордости, какими три прочные завоевания и вековое наследие политической борьбы наделили англичан. В нем не видно того тревожного чувства и той жажды деятельности, какие сухость воздуха, резкие переходы от тепла к холоду и обилие электричества укоренили в американцах Соединенных Штатов. Он живет в сыром и однообразном климате, ослабляющем или, точнее, распускающем нервы, развивающем лимфатический темперамент, умеряющем вспышки нетерпения, взрывы и пыль души, притупляющем рьяность страстей и обращающем характер больше к чувственности и к веселости. Вы встречались с подобным же климатическим влиянием, когда мы сравнивали гений и искусство венецианцев с гением и искусством флорентинцев. Здесь, впрочем, и события пришли на помощь климату, история действовала с физиологией заодно. Люди этих стран не испытали, как заморские их соседи, двух или трех нашествий, вторжений целого народа, саксов, датчан, нормандцев, водворившихся на земле тех. Они не унаследовали той ненависти, какую тяжкий гнет, сопротивление, раздражение, продолжительные усилия, борьба сперва открытая и жестокая, потом глухая и законная передают из рода в род. С древнейших пор мы уже видим их, как во времена Плиния, добывающими себе соль, ’’соединенными, по стародавнему обычаю, в товарищества или артели для обработки болотистой земли”^[35], свободными в своих гильдиях, отстаивающими независимость, самосуд, древнейшие права свои, занятыми крупным рыболовством, торговлей и промышленностью, величающими города свои именем портов, короче – такими, какими Гвиччардини находит их в XVI столетии, ’’весьма падкими к наживе и зоркими ко всякому барышу”; но и в этом нет у них, однако же, ничего лихорадочного или безрассудного. ’’Они покойны и совершенно степенны характером. При случае благоразумно пользуются и богатством, и другими мирскими благами, но нелегко выходят из себя, что сейчас же видно по их речам и лицам. Они не слишком склонны ни к гневу, ни к гордости и живут между собой, как следует добрым людям, и особенно отличаются веселым и шутливым расположением”. По его мнению, у них вовсе нет искательного и непомерного честолюбия; многие из них рано покидают дела, занимаются постройками, развлечениями и живут в свое удовольствие. Все физические и нравственные обстоятельства, география и политика, настоящее и прошлое – все содействовало одному и тому же результату: развитию в них одной способности и одной наклонности в ущерб, конечно, остальным – умения вести себя и сердечного благоразумия, практического соображения и ограниченности желаний; они мастера улучшать действительный, реальный мир и не ищут затем ничего больше.

В самом деле, взгляните на их произведения: своим совершенством и своими недостатками они обнаруживают в одно и то же время и пределы, и могучие способности их ума. У них нет великой философии, которая так естественна в Германии, великой поэзии, которая так пышно расцвела в Англии. Они не умеют забыть чувственных вещей и положительных интересов, с тем чтобы отдаться чистому умозрению, последовать за смелым ходом логики, пуститься во все тонкости анализа, уйти в самую глубь отвлеченной мысли. Они не знают тех душевных волнений и той бури подавленных чувств, которые сообщают слогу трагический отпечаток; они не знают тех беспредельных фантазий, тех чудных или возвышенных грез, которые, поднявшись над пошлостями жизни, открывают новый мир перед мечтателем. У них нет ни одного философа крупного разбора; их Спиноза – еврей, ученик Декарта и раввинов, одинокий, разобщенный от сограждан и духом и племенем. Ни одна их книга не стала общеевропейской, как произведения Камоэнса, Бернса, которые, однако, произошли среди столь же небольших народов. Одного только из их писателей читали все люди его века, именно Эразма Роттердамского, утонченного литератора, но писавшего на латинском языке и по своему воспитанию, своим вкусам, слогу и идеям принадлежащего к семье гуманистов и ученых Италии. Старинные голландские поэты, например Якоб Кате, являются серьезными, рассудительными, немножко растянутыми моралистами, восхваляющими радости сердца и тихую семейную жизнь. Фламандские поэты XIII и XIV веков заранее объявляют своим слушателям, что они станут рассказывать им не рыцарские басни, а истинные происшествия, и перелагают в стихи практические изречения или случаи современной действительности. Их так называемые риторские школы напрасно обрабатывали и выводили на сцену поэзию: ни один талант не извлек из этого материала великого и прекрасного произведения. У них выдавались хроникеры, каков Шателен, и памфлетисты, как Марникс де Сент-Альдегонд; но вялый рассказ их всегда напыщен; их тяжелое, сыромятное и резкое красноречие напоминает грубоватый колорит и энергическую тяжеловесность национальной их живописи, хотя, конечно, и не может равняться с ней. В настоящее время литература их почти, можно сказать, ничтожна. Их единственный романист Консианс хотя и изрядный наблюдатель, однако же очень тяжел и пошловат, на наш вкус. Попавши в их сторону и взглянув в их газеты, по крайней мере в те, которые фабрикуются не в Париже, подумаешь, что заехал в провинцию или куда-то еще подальше; полемика в них груба, риторические прикрасы устарели, шутки дубоваты, все остроты притуплены; тут ничего нет, кроме плоской веселости или грубого озлобления; самые карикатуры кажутся нам аляповатыми. Захотите вы определить долю их участия в великом здании современной мысли, вы найдете, что кропотливо, методически, как подобает честным и добрым рабочим, они обтесали несколько камней, – вот и все. Они могут привести ученую филологическую школу в Лейдене, юрисконсультов, как Гуго Гроций, таких натуралистов и врачей, как Левенгук, Сваммердам и Бургаве, таких физиков, как Гюйгенс, таких космографов, как Ортелий и Меркатор, – короче, известный подбор специалистов полезностей, но не укажут вам творческих гениев, открывающих великие и самобытные воззрения на мир или оправляющих свои замыслы в прекрасные, для всех обаятельные формы. Соседним народам предоставили они ту роль, какую исполняла у ног Иисуса Христа созерцательная Мария, а для себя избрали роль Марфы домостроительной; в XVII столетии они доставили кафедры изгнанным из Франции протестантским ученым, дали у себя приют преследуемой во всей Европе свободной мысли, нашли издателей для всех научных и полемических книг; позже они печатали всю французскую философию XVIII века, выставили книгопродавцов, сводчиков и даже подпечатчиков для новейшей литературы вообще. Изо всего этого они извлекают себе пользу: они знают языки, читают и приобретают образование; а это такое богатство, которым никому не мешает запастись. Но далее этого они не идут; ни прежние, ни нынешние их произведения не обличают в них потребности созерцать мир отвлеченный за пределом мира чувственного и мир фантазии за пределом мира реального.

Напротив, они всегда преуспевали, да преуспевают и теперь, во всех искусствах, называемых полезными. ’’Первые по ту сторону Альпов, – говорит Гвиччардини, – они изобрели шерстяные ткани”. Вплоть до 1404 года они одни умели ткать и выделывать их; Англия снабжала их шерстью; англичане только и знали тогда, что разводить и стричь овец. К концу XVI века – единственный в тогдашней Европе пример – ’’почти все они, даже и крестьяне, умеют читать и писать; большая часть знает притом грамматические правила”. Оттого риторские школы, т. е. общества красноречия и театральной игры, распространились даже в местечках, что уже показывает, до какой степени совершенства довели они свою цивилизацию. ’’Они обладают, – говорит Гвиччардини, – особенным талантом и удачей в быстром изобретении всяких машин, остроумно приспособленных к облегчению, ускорению и выполнению всего, что они ни делают, даже и по части кухни”. Сказать правду, они первые наряду с итальянцами достигли в Европе благосостояния, богатства, безопасности, свободы, жизненных удобств и всех тех благ, которые теперь кажутся нам уделом новейшего только времени. В XIII веке какой-нибудь Брюгге стоил Венеции; в XVI – Антверпен был промышленной и торговой столицей Севера. Гвиччардини не нахвалится этим городом, а он видел его только уже ведь в полном упадке, снова завоеванным герцогом Пармою, после страшной осады 1585 года. В XVII веке Голландия, оставаясь свободной, в течение целого столетия занимает то место, какое в нашу пору принадлежит Англии; Фландрия сколько раз ни попадала в руки испанцев, сколько ни попиралась во всех войнах Людовика XIV, как часто ни отдавалась на жертву Австрии, как ни служила побоищем для французских революционных войн, никогда не опускалась до уровня с Италией или Испанией; то полублагоденствие, каким пользовалась она, несмотря на погромы частых нашествий и на неловкий деспотизм незваных владык, обнаруживает всю энергию ее живучего здравомыслия и всю плодотворность в ней прилежного труда.

Теперь из всех европейских стран Бельгия кормит на одинаковом пространстве самое большее число жителей; вдвое больше Франции, и самый населенный из наших департаментов, Северный, – это оторванный от Бельгии же Людовиком XIV клочок. Уже близ Лилля и Дуэ раскидывается бесконечным кругом до пределов горизонта сплошной обширный огород – плодоносный и толстый слой земли, испещренный бледноцветною лозой, полями мака и тяжелолистной свекловицы, – над которым наседкою налег низкий свод теплых небес, переполненный испарениями. Между Брюсселем и Мехеленом начинается необъятный луг, исполосованный рядами тополей, пересеченный мокрыми рвами и большими газонами, где круглый год пасется скот, – это неисчерпаемый источник кормовых трав, молока, сыра и говядины. В соседстве Гента и Брюгге округ Ваас – ’’классическая страна земледелия”, которое поддерживается удобрением, собираемым отовсюду черноземом, доставляемым даже из Зеландии. Равным образом Голландия – все сплошное пастбище, с такой естественной обработкой, которая не истощает, а только обновляет почву, доставляя владельцам дивное обилие произведений и приготовляя самое питательное продовольствие потребителям. В Голландии, в Вейкслоте, есть хозяева коровьих стад, разжившиеся на миллионы; Нидерланды во все времена казались заезжему иностранцу родиной изобилия и всякой пищи. Если от земледелия вы обратитесь к промышленности, то повсюду встретите уменье разработать и полезно употребить любую вещь. У них и препятствия-то обращаются во вспомогательные средства. Земля была плоска, затоплена водой; они воспользовались этим, чтобы покрыть ее каналами и железными дорогами; нигде в Европе нет такого множества путей сообщения и транспорта. Недоставало им дров, – они прорылись в глубь земли, и бельгийские каменноугольные копи так же богаты, как и английские. Реки затрудняли их своими разливами, а внутренние озера отнимали у них часть пахоты; они осушили озера и заперли реки в плотины, воспользовавшись тучными наносами, постепенными осадками ила, который воды разнесли по поверхности их страны. Каналы мерзнут у них зимою – они пробегают по ним на коньках до двадцати верст в час (по пять лье). Море угрожало им; смиривши его, они воспользовались им для торговли со всеми народами. Ветер неудержно бушевал по их плоской стране и по волнующейся равнине океана – они употребили его в дело, чтобы надувать паруса своих судов и приводить в движение крылья своих мельниц. В Голландии на каждом повороте пути вы увидите одну из тех громадных построек, во сто футов вышиной, с зубчатыми шестернями, машинами, насосами для выкачивания излишней воды, для пилки бревен, для бойки семенного масла. С палубы парохода перед Амстердамом, насколько обнимает глаз, вы видите бесконечную сеть паутины, сплошную тонкую, многосложную бахрому судовых мачт и мельничных крыльев, опоясывающих бесчисленными рядами весь горизонт. Побывав там, вы вынесете впечатление, что это – край, снизу до верху переделанный рукою и искусством человека, весь сработанный им вновь, как нарочно, для того, чтобы стать возможно удобным и производительным.