Текст книги "Безымянная слава"

Автор книги: Иосиф Ликстанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

– Я… я облобызаю будущего Рошфора первый! – Нурин сочно чмокнул Степана в щеку, обдав его запахом вина. – Обожаю юность и ее кратковременных обладателей.

В Степана вцепился Гаркуша, жилистый, как просмоленный канат.

– Добродию, мы же археологию изучаем, нехай ей грець! – объяснил он. – Пидемо с нами!

Это была винная археология. В каждом базарном кабачке старый репортер вспоминал, с кем и когда он здесь пил, а Одуванчик импровизировал рифмованную чушь к случаю.

– Никуда не пойду! – воспротивился Степан. – Нужно домой.

Куда там! Гаркуша и Одуванчик схватили его за руки, Нурин и Гакер стали подталкивать сзади с криками: «Эй, ухнем, ще раз ухнем!» Ольгин, пятясь, шел перед ним, распевая: «Гряди, гряди, голубица!» А когда Степан все же вырвался, начались вопли о содружестве, о товариществе и обвинения в зазнайстве, и хоровое анафемствование, и угрозы прекратить с ним знакомство, насыпать нюхательного табаку в его стол, распустить слухи о его графском происхождении…

Репортеры ввалились в «Золотой штурвал» и обрадовали желтовато-смуглого, маслянистого Зедзамилие, скучавшего за стойкой. Кабатчик зацокал языком, вытер стол, и показалось, что бутылки родились под его полотенцем.

– Не пить бессмысленно! – кричал Нурин, шлепая по рукам, тянувшимся к бутылкам. – Не пить до моего разрешения… В этой норе, за этим столом, спиной к стене сидел Александр, Саша… Я вошел… Глаза у него стали как у быка перед плащом матадора. «Ага, ты опять хочешь взять интервью у Куприна! Так получай же интервью!» И он запустил в меня бутылкой… Зедзамилие, подтверди!

– Пустой бутылкой, пустой бутылкой… – сказал кабатчик, разливая вино по стаканам.

– И он промахнулся, потому что был пьян, как, как… Нет, все сравнения бледны. Он покорился своей судьбе, усадил меня за стол, безропотно отдал мне свой карандаш и рассказал сюжет своей бессмертной «Ямы». Потом мы пили… Нет, мы пили и до и потом… И заплатил он… Зедзамилие, подтверди!

– Его мадам заплатила… Все заплатила…

– Будем пить и мы! – Гаркуша высоко поднял полный стакан. – Степа, сердце мое, нехай это будет наш брудершафт за твое здоровье! Ты же честный человек, Степа, ты же работаешь, как тот негр, ты же дело делаешь!

Он пропел:

 
Ой, выпьемо, родымо,
Шоб нам жито родыло,
И житочко и овес,
Шоб зибрэвся род увесь.
 

Выпьем за… за честность!

– Выпейте с ним хоть за что-нибудь! – взвизгнул Нурин. – За честность можно с натяжкой, а за талант не пейте. Ни с кем в редакции не пейте за талант, только со мной. Хочешь, щенок волкодава, на брудершафт со старым волком?

Нурин потянулся к Степану целоваться. Его волосы растрепались, мокрые губы распустились в пьяную улыбку, мешки под глазами набрякли омерзительно; он лез к Степану пить на «ты» и целоваться, но как много злобы было в маленьких бесцветных глазах!

Степан умышленно опрокинул свой стакан на стол, и Нурин, поняв, что брудершафт не состоится, выпил в одиночку.

– Степа, разреши мне убить короля репортеров! – вскочил Одуванчик. – Мне давно хочется стать цареубийцей.

– Брешешь, король! – мрачно проговорил Гаркуша, положив на плечо Нурина свою костлявую руку. – Брешешь, Наумов голова! Наумов тебе сегодня добре дав попици. Правду я кажу, Степа? – По-видимому, он продолжал спор, начало которого утонуло в первых стаканах вина, выпитого репортерами в других кабачках. – Борька Наумов сделает газету, будь я турок!

– Мертвеца он сделает! – обозлился Нурин. – Что ты понимаешь в газетном деле, полтавский гречанык? Ты же жил за счет святого Маврикия-морехода, ты таскал в «Вестник» полицейские протоколы о драке матросов в веселом доме, а в «Маяк» таскаешь профкирпичи. Ты гробишь газету вместе со Степкой и Наумовым!

– Цыц! – гаркнул Гаркуша так зычно, что Зедзамилие отскочил от стола. – Кто грабит газету? Ты!.. Ты скажи, ты мне скажи, как называли твой «Вестник»? Называли «Сплетник». А одесские «Последние новости»? Называли «Последние подлости». А харьковский «Южный край»? Называли «Южный враль». А наш «Маяк» называют «Маячком». – Гаркушу затопила нежность, его усы намокли, он схватил руку Степана и прижал к своему сердцу. – Ты скажи, почему? Ты скажи, почему подписка так добре идет, почему нам гонорар час в час платят?.. Потому что народ газету любит. А почему народ ее любит? Так она же за трудящихся, добродию!.. Я написал, что на биржу труда набилось жулья, как на базаре, так взяточников повыгоняли и судить будут. Написал, что в доме отдыха плохой харч. Прихожу через две недели, а там уже все от такие ряшки наели. Пошел обслуживать конференцию водников, а меня в президиум выбрали. Сижу, як тот нарком, даже репортаж записывать неловко… Ото тебе святой Маврикий-мореход!

– «Маячок» – наш дружок, так вся Слободка говорит, – поддержал его Одуванчик. – Выпьем за Наумова!

– Пей за Борьку! – Гаркуша, занеся пустую бутылку над головой, грозно надвинулся на Нурина. – Пей, а то я тебя как… Как Куприн, тилько без промаха…

– Выпью… – без боя сдался как-то сразу обмякший Нурин. – Мне все равно – «Вестник» или «Маяк». Нурин везде нужен. – Он обвел взглядом стены кабачка и всхлипнул: – Здесь я пил с Куприным, а в «Синем якоре» с бессмертным Власом Дорошевичем… О, кто прольет слезу над ранней урной?

– Стойте, я буду читать мои стихи! – Одуванчик вскочил на табуретку и нелепо замахал руками. – На колени!

Его столкнули с табуретки.

Нурин потащил всех собутыльников в «Синий якорь».

Степан воспользовался случаем, чтобы уйти от винной археологии. Они с Гаркушей заспорили, кто платит. Степан добился права принять половину счета на себя и вытащил Гаркушу на улицу. Справа доносились удалявшиеся голоса «археологов». Степан заставил Гаркушу свернуть налево.

– Пиду до моей Гапки, – бормотал подопечный Степана. – У каждого чоловика е Гапка, и у меня теж е… Ой, добра Гапка, подруга жизни.

– Что это за святой Маврикий-мореход? – спросил Степан. – Я уже не раз слышал о нем.

– Да ну их, скаженных! – сплюнул Гаркуша. – Не могут забыть… Може, ты бачив камплицю биля Старого бульвара? (Да, Степан видел эту маленькую, ныне закрытую часовню.) Тож и е камплиця Маврикия… Хороший святой, дурман для народа.

В «Вестнике» Гаркуша, малограмотный выходец из матросов торгового флота, занимал амплуа, ниже которого не знает газетный мир. Он был полицейским хроникером, поставлял «Вестнику» происшествия по полторы копейки, пожары по две копейки за строчку. Зарабатывал он очень немного; к тому же приходилось угощать, или подмазывать, как называл это Гаркуша, пристава и брандмайора. Нередко хроникер и его жена видели черную нужду.

– Ото як я бачу, что получается полный декохт, хоть в прорубь стрибай, я и кажу Гайке: «Вежи, Горпино, до Маврикия, нехай ему бис, а то подохнемо». Она тому Маврикию свечку поставит… ну, за пятак, шоб душе не шикувал. И что ж ты думаешь! То пожар на два дня, то муж двух любовников неверной жены зарежет або перестреляет, жену утопит, а сам повесится. Маврикий на такие штуки був шустрый. Тилько взяточник шельма, у-у, взяточник, як пристав! Без свички и не чхне.

Они рассмеялись.

Гаркуша обнял Степана за плечи и, покачиваясь, прижал к себе.

– Степане, гарный мий друже, – сказал он, – я же бывший газетный люмпен-пролетарий, я же против Нурина был фу – и нет ничего, один зефир. А Нурин гадюка, у-у, злая собака! Хотел тебя схарчить, так Борька не допустил, не-ет! Теперь ты у нас сила… ей-богу, сила! Без Нурина проживемо. Только ты Нурину не верь, а то подведет, секим-башка сделает. Но мы не позволим, не позволим! – Он звучно стукнул себя кулаком в костлявую грудь. – Степа, пойдем до «Крымского яру» або в «Зеленый крокодил». Я угощаю! Я же теперь за свой счет живу, як специалист по профдвижению, а не за счет Маврикия.

Все же они расстались.

Бормоча о верной подруге жизни, Гаркуша исчез, а Степан заспешил домой, обвиняя себя в безволии. Ну зачем, ради чего он потерял столько времени? Уже совсем опустели улицы. Где-то в темноте ругается и поет заблудившийся гуляка.

День кончился, а Степан слоняется по городу, будто ему больше и делать нечего. Скорее домой, за письменный стол!

Дежурный ялик еще не вернулся из своего очередного рейса через бухту, и в ожидании его Степан думает, думает о своей работе в будущем.

Будущее! Как много у него планов, прекрасных планов, которыми богата молодость и которые хороши уже тем, что от них что-нибудь да остается навсегда…

Ялик выплывает из темноты.

И Степан вспоминает слышанные несколько месяцев назад слова старика перевозчика: «С молодой силой можно и через море… Ничего, можно!»

Часть вторая. Нетта

1

Карандаш Степана самостоятельно вносит в блокнот слова очередного оратора Стрельцова, – ну конечно, Стрельцова, именно эту фамилию назвал Басин, председатель вновь созданной ирригационной комиссии окрисполкома, – а мысли Степана никак не могут сосредоточиться. Почему-то к нему привязалась рыбацкая песенка, знакомая с детства, и зудит, зудит в ушах. Ах да, сегодня, сидя дома за обеденным столом, он услышал, как поет во дворе эту песенку Маруся. У нее маленький, хрупкий, неправильный и такой милый голосок. А он начисто забывает об этой девушке, переплыв бухту. Сегодня он вспоминает о ней… Почему? Ах да, Мишук сегодня сказал ему, сколько стоит невод… Потом Степан вспоминает анекдот, рассказанный Нуриным. Очень забавный анекдот. Вся редакция смеялась… Потом Степан начинает ныть, совсем как Одуванчик: «Почему я сижу в этой духоте? Вернее всего, отчет не понадобится сегодня. А завтра я расспрошу Басина… Еще один оратор! Да когда же кончится эта болтология!»

Измученный, словно разваренный, Степан бредет в редакцию, убеждается, что Владимир Иванович Дробышев работает в своем кабинете, и совсем падает духом. Значит, отвертеться не удастся. Дробышев, конечно, немедленно потребует сдачи отчета.

– Да, поставим этот материал в текущем номере. Я из-за него задержался в редакции, – говорит Дробышев, с трудом оторвавшись от своей рукописи. – Нет-нет, никаких отсрочек! Материал нужный. Пишите поскорее, место оставлено на третьей полосе… Фу, мамочки, как душно…

Ох уж этот Владимир Иванович!

С первого дня появления Дробышева в «Маяке» стало ясно, что он из тех журналистов, для которых редакция – дом, а каждый новый номер газеты – единственное в жизни дело первостепенной важности. Внешне спокойный, усмешливый, неторопливый, он работал много, вернее – работал всегда. Через неделю-полторы журналисты «Маяка» убедились, что новый работник знает о многом в Черноморске не меньше, чем знают они, а кое о чем знает больше и глубже, чем они. Это был наглядный пример культуры труда, жажды осведомленности и дисциплинированной памяти, цепко удерживающей и безошибочно подсказывающей все необходимое.

Степан лишь два-три раза посетил «Красный судостроитель», не задерживаясь на заводе дольше, чем этого требовало дело, а Дробышев провел в цехах несколько дней подряд и завел крепкую дружбу с директором Фомичевым. Степан знал о Черноморске лишь то, что видел сам и что слышал от других. Он и не подозревал, что имеется немало книг по истории и экономике города и его окрестностей. Эти книги, густо ощетинившиеся закладками, он впервые увидел на столе Дробышева.

С особым вниманием Степан читал и перечитывал все написанное и напечатанное Дробышевым, надеясь на какие-то откровения. Надежды не оправдались. Степан разочарованно удивлялся: до такой степени просто было все, что выходило из-под пера Владимира Ивановича, любившего русскую литературу, без словаря читавшего французские и английские газеты, время от времени попадавшие в «Маяк». Так много знать и так просто писать! Затем разочарование сменилось почтительной завистью. Он понял, что язык Дробышева, очень прозрачный и несложный, вовсе не прост, вовсе не просто было сказать так много хотя бы в тех небольших боевичках по экономическим вопросам, которые появлялись в «Маяке» за скромной подписью: «В. Иванов». Их читали в городе, их обсуждали, на них ссылались докладчики.

Однажды, критикуя полуочерковую корреспонденцию Степана, Владимир Иванович сказал, плутовато улыбаясь:

– А щегольски вы пишете, товарищ Киреев! Так и хочется немножко ощипать эту райскую птичку, выдернуть пестрые перышки. Вопрос простой – прокладка новой водопроводной магистрали на Слободке, – а сколько красок выплеснуто на бумагу!.. Это от молодости, от литературы, от той книжечки чужих блестящих словечек, которую вы, наверно, таскаете в кармане.

– Разве плохо делать выписки из книг?

– Отнюдь! Это развивает глаз и слух, вводит в мир синонимов, приучает комбинировать слова… Но зачем без разбора лепить яркие словесные заплатки на честную газетную прозу? Со временем это покажется вам смешным. Вы будете идти к читателю не от словечка, а от мысли, вы будете стремиться прежде всего к тому, чтобы мысль была выражена просто, ясно, сильно, а смелый эпитет, емкий образ уж при случае послужит для усиления мысли.

Теперь, читая отчет о заседании ирригационной комиссии, Владимир Иванович щурится и подавляет зевок.

– Так-так, – вздыхает он. – Это именно тот вид продукции, который именуется в «Маяке» шухим шухарем. Надо умудриться написать так сухо о воде для орошения засушливых районов!

– Я старался быть протокольно точным.

– У вас мания величия. Вообразили себя секретарем совещания, – лениво улыбается Дробышев и начинает ругать Степана: – Неровно работаете, Киреев! Ваша вторая статья о филлоксере заставила о себе говорить. Сработали завидно. Съездили на виноградники, поговорили с агрономами, порылись в книгах, и получилось золото. Сегодня на собрании рабкоров я привел эту статью как образец увлекательно поданного нужного материала. И вдруг подсовываете безвкусную жвачку… Благодарю покорно!

– Над филлоксерой я работал неделю.

– А когда вы узнали о предстоящем заседании ирригационной комиссии? Не меньше недели назад. А что вы прочитали, с кем побеседовали?.. Лодырь вы, товарищ дорогой!.. Не желаете понять, что журналист растет, выращивая свой материал, прибавляя ему силы и веса… Но делать нечего… – Дробышев ставит на рукописи желанное «ВН» – в набор – и, расстегнув ворот толстовки, вытирает платком вспотевшую шею. – Знаете, с помощью Одуванчика я нашел приличное жилище на Слободке. Далековато от центра, зато домишко в три комнаты, двор, мощенный белыми плитами, и громадная маслина. Летом она даст тень на весь двор. Жена будет довольна… Моя Тамара Александровна художник, умеет резать по линолеуму. Мы испытаем ее в «Маяке». Иллюстрации необходимы газете, а «Пресс-клише» присылает гадость… Сейчас Тамара, вероятно, укладывает чемоданы, а детишки мешают ей своей помощью… – Сладко зевнув и потянувшись, он возвращается к рукописи Степана и просматривает ее еще раз, попутно поправляя одну-другую букву. – Впрочем, выступление Стрельцова довольно интересное. Он хорошо сказал об орошении Бекильской долины. Вы, кажется, побывали там? Я читал в подшивке «Маяка» вашу корреспонденцию о Сухом Броде. Красивые места?

– Пустыня Сахара. Не хватает лишь бедуина на верблюде.

– Устрою семью – начну разъезжать по округу… Нет, как душно!.. Воображаю, что будет в этой комнатушке летом… Вы тоже сегодня какой-то кислый. Идите домой.

Мало воздуха и за стенами редакции. Все придавлено, сковано раздражающей влажной духотой. Степан нога за ногу бредет к шлюпочной пристани. Надо бы зайти в Межсоюзный клуб на совещание финработников, но Степан легко договаривается с собой, что завтра возьмет необходимый материал у заведующего финотделом. Скорее домой!

Мать сидит на веранде, любуясь бухтой. Вода в час заката пламенеет жарко и сумрачно. У коричневых скал, отгородивших малый пляж от большого платного пляжа, там, где замирают длинные гладкие волны, пришедшие из открытого моря, медленно сплетаются в клубок и вновь лениво развертываются огненно-золотые змеи.

– Как хорошо, что ты пришел пораньше! – радуется мать. – Сегодня так много событий… Пришел Виктор Капитанаки похвастаться морской формой. Главвоенпорт взял подводную артель на снабжение, будет учить водолазному делу… Вдруг явился старый Капитанаки, стал требовать квартирную плату. Такой наглый… Держит себя хозяином, говорит, что хочет сдать нашу квартиру выгоднее, потому что скоро начнется курортный сезон. Он требует надбавки за квартиру.

– Бандит! Не получит ничего, ни копейки.

– Мишук сказал ему то же самое.

– Мишук был здесь?

– Да, пришел обменить книги и стал ругаться с Капитанаки, пригрозил отдать его под суд. Вмешался Виктор… Мишук чуть не ударил его… Маруся испугалась, забилась и свою каморку, заперлась…

– Неприятнее всего то, что ты разволновалась.

– Нет! – Мать сердито хмурится, поджимает губы. – Надо сделать то, что вы задумали с Мишуком, – надо освободить Марусю от Капитанаки. Подлые, грязные люди! Бедная девочка… Ты знаешь, ей совсем нечего надеть. Она стирает свое белье тайком, чтобы я не увидела, какая это рвань. У девушки нет приличной обуви, платьица…

– Но не волнуйся же! Все будет хорошо.

– Я пойду прилягу… Сегодня так душно.

Степан остается один на веранде. Он ждет появления девушки, но дверь мазанки закрыта. Маруся спряталась от жизни, притаилась… Как редко теперь видит ее Степан! Реже, чем в первые дни знакомства. Он засиживается в редакции допоздна, она ложится спать рано или дежурит в госпитале. Их отношения остановились, замерли на одной точке – кажется, еще тогда, после разговора о «Дворянском гнезде», и Степан знает о Марусе ненамного больше, чем знал тогда. Как странно! Живет в двух шагах от него девушка, которая ему нравится, ухаживает за его матерью, – очень сообразительная, умненькая, как говорит Раиса Павловна, много читает… И больше он не знает ничего, он забывает о ней, как только выходит из дома. Ах да, невод! Ну, надо признаться, что если бы Раиса Павловна не рассказала об этом безобразии Мишуку, если бы Мишук не раскопал дело, – кто знает, когда поднял бы вопрос о неводе Степан… А теперь надо довести дело до конца. Надо! Уже совсем стемнело. Мазанка Маруси по-прежнему кажется необитаемой. Приняв решение, Степан пересекает двор и чуть слышно стучит в дверь мазанки.

– Маруся, это я, Степан… Мне нужно с вами поговорить… Пойдемте на пляж.

Дверь медленно открывается. Не сказав ни слова, Маруся проходит мимо него через двор к пляжу. Молчит и он, следуя за девушкой. Закат погас, будто его потушили. Стало так темно, что линия берега слилась с водой, стала невидимой, исчезла. Девушка замедляет шаг, он идет чуть быстрее, и вот они уже идут рядом по упругому песку, очень близко друг к другу, но, когда он нечаянно задевает ее руку, Маруся отшатывается и поднимает руку, словно раненую.

Почему-то кажется, что все происходит не так, как думалось, но именно так, как хочется сердцу, которое то колотится в груди, то замирает. Это молчание, эта покорная готовность девушки идти рядом с ним, куда он хочет, это испуганное движение – вот от чего бушует сердце.

Все же Степан заставляет себя начать деловой разговор, потому что… И он заглушает мысль о том, что будет, если он не займется делом.

– Маруся, надо наконец вам освободиться от этой пиявки, от Христи Капитанаки… – начинает он хрипло и затем заставляет себя говорить спокойно: – Мишук разузнал на мысе, сколько стоит невод, который одолжил ваш отец у Капитанаки, когда вступил пайщиком в рыбацкую ватагу. А сколько вы уже заплатили Христи Капитанаки?

– Не знаю, – едва слышно отвечает девушка, и ее голос звучит беспомощно и разочарованно; не нужно ей этого, совсем не нужно – о неводе, о Капитанаки.

– Я знаю, сколько вы получаете в госпитале, сколько уже заплатили мы за квартиру. Но вы отдавали деньги этому старому бандиту и до нашего приезда. Ладно, отбрасываем это. Но даже и при этом условии вы уже давно заплатили за невод и теперь платите лишнее… До каких пор вы будете батрачить на Капитанаки, жить впроголодь? Слышите, Маруся…

– Мне папенька велели заплатить, когда помирали, – отвечает Маруся.

– Долг уже давно погашен, – настаивает Степан. – Плюньте наконец в лицо этому мерзавцу! Он буржуй, спекулянт, состоит в компании с торговцами фруктами, наживается на ваши деньги…

Скалы, перегородившие пляж, останавливают их. Дальше хода нет. Маруся стоит перед Степаном, почти невидимая в темноте, и молчит, молчит… Степан делает шаг, еще один шаг к Марусе, наклоняется, пытаясь разглядеть ее лицо, и спрашивает шепотом:

– Может быть, мне не надо мешаться в это дело? Вы нареченная Виктора. Вы… любите его?

Это нечаянный, едва слышный всплеск волны отвечает ему:

– Ой, никто не знает, кого я люблю…

Маруся повторяет со слезами и смехом в голосе:

– Никто того не узнает!.. Он протягивает к ней руки:

– Почему вы плачете, Маруся?

Вскрикнув, девушка бросается прочь. Песок не успевает проскрипеть у нее под ногами – так быстро бежит она, и Степан бежит за нею, зная, что не нагонит тень, летящую впереди, и не имеет права ее нагнать.

Все! Она успела достигнуть ворот, положила руку на щеколду калитки и, задыхаясь, спрашивает:

– Ну что, поймал? Ну что, поймал?

В темноте он не видит выражения ее лица, но, кажется, ее глаза закрыты и между ресницами блестят серебряные искры. Он не видит ее губ, он лишь хочет их увидеть, но Маруся отвертывается от него движением испуганного ребенка, и Степан не знает, успел ли он поцеловать ее.

– Маруся…

– Домой идите… Раиса Павловна узнают…

Слышен удивленный смешок:

– Ай, эфенди, эфенди!

Это Виктор. В темноте видны только медные пуговицы на его кителе. Степан различает возле Виктора еще одну тень, высокую и тонкую, – старика Капитанаки.

– С комсомолом бегаешь, паскуда? – ехидно, едко произносит Христи Капитанаки и, шагнув к Степану, кричит, размахивая перед его лицом руками и брызгая слюной: – Где гроши? Два дня задаром на моей шее сидишь! Не хочешь платить – выкидайся, геть к фридкиной маме!

Степан хватает его руки, тонкие и сильные, соединяет их, оттягивает книзу.

– Слушай, ты! – говорит он в лицо старику, который корежится, извивается, пытаясь освободиться. – Если узнаю, что ты взял у Маруси хоть одну копейку за твой невод, под суд пойдешь, спекулянт! Пойдешь под суд, так и знай!

Льстиво, но с нотками угрозы в голосе говорит Виктор:

– Ай, эфенди, ну какое ваше дело? Разве те деньги наши, извиняюсь? Вам совсем не надо вступаться в это дело, Маруська знает, за что она отдает деньги папаше… Прошу вас, отпустите папашу, а то будет нехорошо, уверяю вас, как человек.

Оттолкнув старика, Степан достает из кармана приготовленные квартирные деньги.

– Маруся, вот деньги за квартиру, – обращается он к девушке, которая стоит в калитке. – Возьмите их… и делайте с ними что хотите… Но, если вы хотите, чтобы я уважал вас, не давайте этому гаду, спекулянту ни копейки!

Он протягивает ей деньги, но она пятится, она уже за калиткой.

– Бери гроши, Маруська! – яростно кричит Капитанаки. – Ну!

– Ой, не нужно мне! – с отчаянием вскрикивает Маруся. – Пускай сгорят те деньги, несчастье мое! – И она бежит через двор, с шумом закрывает за собой дверь мазанки.

– Точка! Ну, папа Христи, кончилась твоя лафа! – подытоживает Степан. – Спокойной ночи, папаша, и чтобы я тебя больше не видел! Придешь требовать деньги – пеняй на себя.

– Разбой делаешь! – злобно шипит старик.

– Эфенди, просю вас на минутку…

Но Степан закрывает калитку и медленно идет через двор, прислушиваясь. Ни звука, будто оба Капитанаки сквозь землю провалились. «Ничего, больше не пикнут!» – усмехается он.

– Что там такое, Степа? – спрашивает Раиса Павловна, стоящая на веранде.

– Маленькая революция, мама! Маруся не отдала квартирные деньги старому Капитанаки. Вот они. Возьми.

– Хорошо, – спокойно говорит мать. – Завтра же поеду с Марусей в город делать покупки… Хорошо, что ты прогнал Капитанаки… Я слышала… Но воображаю, как они теперь злобятся на нас!

Взбудораженный этой историей, Степан засыпает на этот раз не скоро. Он лежит на спине, прислушиваясь, но вокруг все тихо. «Конечно, она не любит Виктора, – думает он. – Но кого-то любит, кого-то любит…» И даже не гадает, кого любит девушка, так как сердце знает это безошибочно.

Сон наваливается внезапно, глубокий и тяжелый, и так же внезапно оставляет Степана уже за полночь. «Что такое мне снилось? – старается вспомнить Степан. – Что-то редакционное… О чем?.. Денек был горячий… Я сдал строк полтораста, а если считать и отчет о заседании ирригационной комиссии, то получится почти триста строк. Ничего себе…»

Решительно ему не до она. Ворочаясь с боку на бок, он думает обо всем, что видел и слышал сегодня, и мысли идут двумя руслами. Думая о разных вещах, он прежде всего думает о материале, сданном сегодня, о заметках, о крохотной зарисовке. Все написанное в горячке, в спешке редакционного дня и, казалось, только скользнувшее в сознании теперь обретает новую жизнь, полностью восстанавливается в памяти, становится все ощутимее, каждую букву хоть рукой ощупай. И все на месте, все правильно. Но он никак не может оторваться от написанного, продолжая мучительный процесс пережевывания материала, известный каждому журналисту.

Да нет же, все правильно, все на месте… Почему же его память привязывается к заметке о капитальном ремонте коммунального жилищного фонда, которая пошла в рубрику «Перед курортным сезоном»? Эту заметку он написал между двумя анекдотами Нурина, который сегодня был особенно в ударе и смешил всю редакцию. Обычная заметка-середняк. «Цифры, цифры, цифры», – вздохнул Пальмин, читая ее. Да, цифры! Они оживают в памяти, строятся в ряд… Конечно, план ремонта большой, чрезмерно большой. Во сколько же обойдется ремонт квадратного метра? Вдруг Степана с ног до головы окатывает холодом, будто под одеяло выплеснули ушат ледяной воды. Он одним движением отбрасывает одеяло и вскакивает: дрожа от нетерпения, натягивает рубашку, брюки, надевает ботинки на босу ногу и кое-как зашнуровывает их, пропуская крючки.

Он вспомнил, все вспомнил… Заметка отпечатана в его памяти вся до последней запятой. Цифры перепутаны, стоимость ремонта вместо площади, подлежащей ремонту, рубли вместо метров и наоборот. Ах, черт! Какой скандал будет завтра в горкомхозе, в редакции! Завтра Пальмин наговорит ему кучу «хороших» слов и закончит: «А теперь зайди-ка к редактору, марала!» Завтра Нурин будет соболезнующе улыбаться и лицемерно утешать: «Бывает, бывает, юноша! Все это пустяки», – как утешал его, когда Степан перевел две фамилии из мужского рода в женский. Но ошибка в заметке о ремонте жилого фонда не пустяк – это одна из тех ошибок, которые находят торжествующего разоблачителя в каждом читателе. «Вы заметили, как сегодня проврался «Маяк?» Не «Маяк» наврал, а он, Киреев, но кому какое дело до этого Киреева? Знают только газету, вешают собак на газету, попавшую в беду из-за бездарного репортеришки.

Теперь ошибка превращается в яростную фурию и гонит Степана в ночь, в темноту, и хлещет его огненной змеей вместо бича: «Быстрее, быстрее, ты, бездарь!» Он бежит по темной улице, падает, снова бежит. Если бы понадобилось перебраться через бухту вплавь, чтобы скорее очутиться в типографии, если бы понадобилось выпустить кровь из жил, чтобы смыть ошибку, он сделал бы это не задумываясь.

К счастью, дежурный ялик стоит на пристани. Перо-возчик спит на корме, прикорнувши под овчиной.

– Отец, пошли! – Степан отдает конец, прыгает в ялик и надевает на бортовые колышки ременные петли-уключины тяжелых весел.

– Полтинник! – сердито говорит старик сквозь сон.

– Полтинник и я на веслах.

– Да это ты, газета! Чего тебя тут нечистая сила носит?..

Степану не до разговоров. Он перебрасывает ялик через бухту таким ходом, что старик отмечает: «Ну, машина!» – но из деликатности не задает вопроса, понимая, что стряслась какая-то беда.

– Жди, скоро вернусь.

– Обратно полтинник, – напоминает старик.

Степан мчится через спящий город, врывается в печатный зал и вздыхает с облегчением. Машина стоит, печатник дремлет, растянувшись на скамье у высокой стопы нарезанной бумаги. Уф, как хорошо! Сверстанные полосы не спущены в машину, и, следовательно, можно исправить заметку еще в наборном цехе без особых осложнений.

Под яркой электрической лампой на стальных гладких плитах – реалах – лежат мокрые свинцовые полосы будущей газеты. Метранпаж, рыжий Орест Комаров, заверстывает в первую полосу набор передовой статьи, выравнивая шрифт быстрыми звонкими ударами деревянной колодочки типографского шила.

– Почему задержались? – мимоходом осведомляется Степан.

– А ты что за эркаи? – осаживает его Орест. – Вы бы передовую до утра мурыжили! Есть одна передовая, так надо срочно менять! Работнички…

Выпускает сегодня Нурин. Сидя на столе в корректорской, он болтает с корректоршей, белокурой и смешливой девушкой.

– О, явление в лаптях! – дружески восклицает Нурин, увидев Степана. – Что случилось в доме Облонских?

– Ничего особенного… Шел мимо типографии и вспомнил, что нужно уточнить цифры в одной заметке, – с великолепным спокойствием объясняет Степан.

– Ляпнули? Ничего, пока это поправимо. Скажите Оресту, что нужно сделать. Все равно начнем печатание номера с опозданием. Вас можно поздравить! Передовая «Три плотины» написана в последнюю минуту Дробышевым по вашему вдохновенному отчету о заседании ирригационной комиссии. Сто двадцать барабанных строчек о грядущем ирригационном строительстве в округе! Как можно отложить такую тему на день! Вообще «Маяк» отучается спешить навстречу читателю. А как он лез из кожи еще год назад! Завтрашний номер вылетал на улицу сегодня вечером. Мальчишки-газетчики кричали: «Покупайте завтрашний «Маяк»! Кто хочет знать, что будет завтра?» Да, теперь мы разбогатели и не спешим. Читатель подождет, пока мы не втиснем в номер все, что заблагорассудится, и пока не уточним всех цифр… Кстати, вы разорвали брюки на колене…

Ладно, ладно, пускай шутит Нурин, пускай ругается Орест и ворчит дежурный наборщик, но цифры в заметке меняются местами, и мир сразу становится таким прозрачным, чистым и легким, что из-за одного лишь этого стоило бы пережить все вновь.

Посвистывая, Степан идет по безлюдным улицам.

«Нет, довольно, хватит, хорошенького понемножку! – думает он. – Отныне я не вру. Сто раз проверю каждую строчку, прежде чем выпустить ее из рук. Достаточно разноса, полученного от Наумова за последнюю ошибку, и достаточно этой милой ночки и разорванных новых брюк. Я больше не вру никогда!»

Какое прекрасное решение!