Текст книги "Безымянная слава"
Автор книги: Иосиф Ликстанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)
4
– Оказывается, вы лжец, мистификатор! – набросился на него Сальский. – Вы вчера наврали мне, что работали в газете, я вам поверил, как порядочный, и… Сегодня вся редакция лопалась со смеха, когда Нурин представлял в лицах, как вы бродите по учреждениям и милостиво осведомляетесь, что нового. Чацкий спятил – вот что нового! Это излюбленный номер геморроидального дурака Шмырева. Так вам и надо! Какое право вы имеете приставать к занятым людям с беспредметными вопросами?
– Я еще ничего не знаю в городе. Откуда же было взять… предметные вопросы.
– Неужели не догадались просмотреть подшивку «Маяка»?
– Нет… не догадался.
– Черт! Нужно было вчера посоветовать вам… – Сальский заговорил деловым тоном: – Сегодня вечером заберитесь в редакцию, вытащите из шкафа подшив «Маяка» за два-три месяца, просмотрите информацию из ваших учреждений, возьмите на заметку все, что не завершено. Например, Нурин недавно напечатал информашку о том, что горкомхоз начал ремонт рыночной пристани, пострадавшей от последних штормов. Спросите в горкомхозе, как подвигается ремонт. Все, что наплетут вам лодыри из горкомхоза, вероятно, окажется чепухой. До конца ремонта очень далеко. Но лодыри начнут оправдываться и расскажут, что зато прокладка водопровода на Цыганскую слободку уже началась. Есть десять чистых строчек, есть полтора-два балла! Понимаете? Нужно вылавливать информацию, болтая о тысяче вещей с тысячью людей. Если не знаете, как расшевелить бюрократа, врите без зазрения совести. «Правда ли, что под памятником Нахимову лопнул Пулковский меридиан? Ах нет, нет, меридиан пока цел, хотя и нуждается в починке, а вот ливни действительно затопили подвальные помещения на Очаковской улице, и пришлось пустить в ход пожарные помпы». Есть еще полтора балла, пятьдесят пять копеек. Шутка ли! Через две-три недели вы будете твердо знать, что вам нужно и что нового можно узнать там и сям… В каждом учреждении есть свой календарь заседаний и совещаний всяких там секций и комиссий. Торчите на заседаниях этих маленьких говорилен, ловите хвостики информации, прилипайте к людям, у которых есть что-нибудь в голове или в портфеле… Кстати, с кем вы сегодня познакомились? – Когда Степан стал называть фамилии завов, их заместителей и секретарей, Сальский потребовал: – Имена, отчества?
– Я не знаю…
– Он называет это «знакомиться с людьми»! Безобразие! Каждого, решительно каждого человека, с которым вам приходится иметь дело, нужно знать по имени-отчеству. Да-да! И его жену, и количество зубов у его первенца тоже… Чиновники любят, чтобы газетчики их знали. Чиновник, которого вы трижды подряд назовете по имени-отчеству, непременно станет вашим покровителем. Если увидите под глазами у Ивана Ивановича мешочки крепче растирайте поясницу и просите лекарство от болезни почек. Иван Иванович отдаст вам в придачу к почкам свое чувствительное сердце. Все поняли, сапог? – спросил Сальский, когда они присели на скамейке в тихой боковой аллее Приморского бульвара.
– Это нужно – растирать поясницу?
– Не только это. А польстить, а рассказать анекдот, посплетничать, угостить хорошей папиросой, если даже вы сами не курите? Что такое репортаж? Искусство обольщения всех и каждого – не больше, в конце концов, но и но меньше. Можете ли вы сделать людоеда своим сватом, кумом, побратимом, кунаком – вот в чем альфа и омега нашего успеха.
– Все это довольно противно… Но как, например, приручить Шмырева?
– Никак… Его приручил Нурин. Они со Шмыревым – давнишние закадычные друзья и собутыльники. Они взяли вас в блокаду, поставили Наумова перед выбором: либо Пурин и широкая информация из окрисполкома, либо вы и непроверенные слухи о сумасшествии Чацкого. Сегодня нам подвернулась моя подводная артель, и вы ловко откозыряли, а вот завтра Пальмин потребует материал из окрисполкома – вы пойдете ко дну, и никакая артель вас не вытащит. – Сальский заметил, как изменилось лицо Степана, и поддал жару: – Словом, бой начался, и его надо выиграть.
– Нет, я не хочу лезть в эту грязь! – Степан возмутился: – Но какое право имеют Шмырев с Нуриным отказывать мне в информации? Редактор поручил окрисполком мне и…
– Формальность, пока только формальность. Да, вам поручили обслуживать окрисполком, но сначала надо сломать шею старому хозяину исполкомовской информации. Не иначе!
– Ну и к чертям!
Степан зашагал по аллее прочь от Сальского; старый репортер, смеясь, нагнал его:
– Все же давайте подумаем, что делать. Можно найти палку на всякую собаку.
– Противно искать эту палку!
– Белоручка!.. Все же куда вы?
– Здесь на бульваре есть биологическая станция.
– Знаю. Но что вам делать на станции?
– Надо передать поклон директору от мамы. Это друг моего отца.
– Круглов? Петр Осипович Круглов? – ахнул Сальский. – Слушайте, счастливчик, вы родились в шелковой рубашке, жизнь дает вам фору за форой! Хотите немедленно подвесить Нурина на его собственных подтяжках? Понимаете ли, биологическую станцию обслуживал Нурин. Полгода назад он взял беседу с Кругловым и что-то наврал. Круглов грохнул опровержение на десяти страницах, но Пальмин замял дело. Теперь Нурин обходит станцию за три версты. Возьмите по знакомству беседу с Кругловым – ну, хотя бы о работе летних экспедиций станции – и подсуньте ее Пальмину с таким видом, будто и впредь можете таскать Кругловых пачками. Только ничего не говорите Пальмину о папе и маме, и все получится расчудесно. Это будет реванш, око за око… Проучите Нурина за сегодняшнее цирковое представление в редакции.
Передернув плечами, Степан промолчал.
– Кстати, сегодня вечером Нурин дежурит в типографии по выпуску очередного номера. Позвоните ему и узнайте, какие сокращения он сделал в «Подводной артели»… Зачем? Очень просто. Если при верстке полосы Нурину понадобится сократить вашу зарисовку на пять строк, он одновременно сумеет сократить вашу жизнь на пять лет. Мало ли как можно урезать материал, было бы желание нагадить… Вы слышите, белоручка!
Беседу с Кругловым Степан взял. И не потому, что хотел реванша, вовсе нет. Просто-напросто Круглов, этакий морской дьявол, татуированный, черный и громкоголосый, так крепко обнял Степана, так отечески расспросил о жизни, рассказал так много интересного, что материал, независимо от Степана, лег в записную книжку.
Домой Степан шел, колеблясь между противоположными желаниями и решениями. Расстаться с поблекшими мечтами о журналистике, найти работу в порту или на биологической станции, но только избавиться от Нурина, Сальского, Пальмина… Остаться в редакции, вцепиться зубами в работу, все перебороть, доказать, что Наумов не ошибся, поставив его на ответственный участок… Бежать или остаться? Поднимало голос самолюбие: остаться, устоять. «Ведь газета – это не только Нурин, – думал Степан. – Есть и Наумов, и другие. Может быть, надо поговорить с Наумовым начистоту? О чем? О том, что я сунулся к Шмыреву с дурацким вопросом».
– Виктор Капитанаки принес тебе какие-то деньги, – сказала мать. – За что это?
На бумажке, сопровождавшей червонец, детским почерком было нацарапано: «Вам заякор пай ефенди».
– Мой первый гонорар, добытый со дна бухты…
И Степан рассказал матери, как он помог подводной артели поднять якорь, как он написал зарисовку, и мысленно добавил: «Может быть, это будут мои первые и последние строчки в «Маяке».
– Значит, ты справишься с работой?
Мать задала этот вопрос, когда они после обеда сидели на веранде – мать в соломенном кресле, а он на верхней ступеньке у ее ног. Справится ли он с работой? Надо справиться, хотя работа в «Маяке» во много раз сложнее, труднее работы в маленькой флотской газете. Он знает жизнь кораблей, умеет говорить с военморами, а вот берег, гражданскую жизнь он знает плохо, многого не понимает. Старый, опытный журналист Сальский учит его добывать информацию, но школа Сальского не из приятных.
В начале этого разговора Степан старался держаться в каких-то рамках, не сказать ничего, что могло бы встревожить мать. Но незаметно для себя он увлекся и рассказал все без утайки, подчинившись своему отвращению к хитростям и своему неосознанному желанию подготовить мать к печальному исходу попытки ее сына стать журналистом.
– Что же ты думаешь делать? – спросила мать.
– Сальский говорит, что такова жизнь… Он называет жизнью грязь, подлость… Но в эту грязь я не полезу, такой жизни мне не нужно!
Теперь он поднял глаза, взглянул на мать. Прислонившись щекой к спинке кресла, призакрыв глаза, она молчала, но как скорбно сложились ее губы, какой несчастной она показалась Степану! Он почувствовал себя преступником вдвойне – за то, что вчера пышно расписывал свои блестящие возможности в «Маяке», за то, что сегодня одним ударом разрушил ее надежды… Для нее самой будущего уже не существовало; оказывается, нет надежного будущего и у него.
– В грязь я не полезу, мама, – повторил он, сжав ее руки, лаская их. – Я еще посмотрю, попробую разобраться. На Сальском и Нурине свет клином не сошелся, есть и Наумов, и славный парень Одуванчик… Я попробую разобраться, я так мало знаю… А если для меня нет в «Маяке» ничего, кроме репортажа со всей этой грязью, я пойду на биржу труда. На бирже большие очереди, требуются только квалифицированные рабочие – токари, слесари, кузнецы… Ну что же, поступлю на завод учеником, попрошу Круглова зачислить меня на бот матросом.
– Только не в море! – испугалась мать. – Твой дед и твой дядя погибли в море. И не волнуйся, Не торопись. У нас есть крыша над головой, можно спокойно подыскать что-нибудь подходящее. Пока нам хватит моей зарплаты. Много ли нам нужно, Степа! – Она наклонилась к нему, заглянула ему в глаза с улыбкой, окрепшая в необходимости успокоить, поддержать сына; потом она снова озаботилась, качнула головой: – Но как это нехорошо, плохо… Пишут в газете, что надо жить и работать честно, а сами… Хитрят, заискивают, чтобы заработать…
– Так мечтал забрать тебя с работы! – сказал он, думая о своем.
– Это подождет, – ответила она. – Я чувствую себя гораздо лучше, чем раньше. В госпитале хорошие врачи, и они относятся ко мне так внимательно… Спасибо им… А дома мне помогает Маруся. Она просто льнет ко мне, как потерянный козленок, и все говорит, говорит… Знаешь, ее родители умерли от сыпняка в голодное время. Старый Христи Капитанаки – что-то вроде опекуна Маруси. Она отдала ему деньги, полученные с нас за квартиру. Маруся говорит, что ее покойный отец остался должен Капитанаки за какой-то невод и надо выплатить долг. К тому же она нареченная Виктора Капитанаки.
– Как это – нареченная?
– Родители Маруси и Виктора обручили их еще детьми. Через год Марусе исполнится восемнадцать, и они поженятся… Если бы ты видел, как Маруся в госпитале ходит за больными! Золотое, терпеливое сердечко… Я дала ей почитать «Дворянское гнездо». Ты не сердишься, что я распоряжаюсь твоей библиотекой?
– Пускай читает.
– Она не испачкает книгу. Сразу завернула ее в газету…
Возле соседнего дома, принадлежавшего Капитанаки, Степану повстречался нареченный Маруси, возвращавшийся из города. Председатель подводной артели был под хмельком.
– Ну такой хороший якорь, спасу нет! – забормотал он, порываясь обнять Степана. – Давай к нам в артель, а? На полтора пая, просю вас…
– А что ты думаешь! Может быть, приду… Ну, ну, иди спать… нареченный.
Итак, еще одна попытка справиться с газетной работой, а потом, может быть, и в артель, кто знает…
5
Утром следующего дня Степан сдал Пальмину беседу с директором биологической станции Кругловым – сдал ее, смутно чувствуя, что поступает не совсем так, как нужно, и успокаивая себя тем, что должен посодействовать успеху рыбного промысла. Холостой выстрел! Пальмин небрежно смахнул рыбу в ящик своего письменного стола.
– Нет, как вы умудрились прозевать это? По вашей вине важная информация попадет к читателям с опозданием на целый день. Полюбуйтесь! – Пальмин сунул Степану под нос листки, исписанные крупным четким почерком.
В редакции сейчас был лишь один человек – Пальмин; что же касается Киреева, то, по твердому убеждению секретаря редакции, он не имел с человечеством ничего общего. Краснея и мрачнея все больше, новый репортер прочитал статью под двойным заголовком:
«Что будет делать «Ллойд Триестино» на Черном море?
Беседа председателя окрисполкома тов. Прошина с представителями «Ллойда Триестино».
В статье говорилось о том, что такого-то числа – это было накануне, в пятницу, – председатель окрисполкома Прошин имел продолжительную беседу с представителями Ллойда гг. Пакко и Орнальдини, ознакомился с планами Ллойда по обслуживанию каботажем советского побережья Черного моря и посетил пароход «Бенитто», пришедший в Черноморск накануне, «о чем уже сообщалось в нашей газете». Дальше под разделительными звездочками шло восторженное описание парохода, его ресторана, кают и всевозможных удобств. Заметка была подписана: А. Анн.
– Анн – это Нурин? – спросил Степан.
– Во всяком случае, Анн – это не вы! – насмешливо заверил его Пальмин.
– Кто же еще! Конечно, Нурин, – послышался от дверей голос только что пришедшего Одуванчика. – Кто еще может дать такую информацию, кроме Алексея Александровича Нурина, красы и гордости «Маяка»? Прочитали, Киреев? Здорово вас обштопали, а?
– Помолчи, с тобой не говорят! – прикрикнул на него Пальмин. – Тебе надо на завод. Почему ты еще в редакции? Отправляйся.
– Гора подождет Магомета. – Одуванчик развалился на стуле, всем своим видом показав, что он намерен остаться до конца объяснения Пальмина с новичком.
– Итак? – тоном прокурора потребовал ответа Пальмин, и усики-коготки угрожающе поднялись, щекоча тонкие раздувшиеся ноздри.
– Я был вчера в окрисполкоме и беседовал со Шмыревым… вероятно, уже после того, как у Прошина побывали итальянцы, – стал распутывать узел Степан. – Да, определенно, я был после итальянцев! При мне Шмырев договаривался с заведующим горкомхозом Пеклевиным о ремонте помещения для конторы «Ллойда Триестино». Он ссылался на обещание, которое Прошин дал представителям Ллойда.
– Почему же вы ничего не узнали от Шмырева?
– Потому что…
Степан замолчал, собирая мысли и определяя свое отношение к этой истории. В голове металось: «Виноват или не виноват? Что делать? Как это – что делать?.. Меня топят, а я…»
– Где ваш ответ? – осведомился Пальмин.
– Вот что… – охрипшим голосом проговорил Степан, глядя на него исподлобья. – Шмырев вчера не счел нужным сказать мне о представителях Ллойда. Почему? На мой вопрос, что нового, он, как паяц, сказал, что Чацкий сошел с ума. – Степану стало горько, он продолжал, разгораясь: – Я неопытный репортер, я новый человек в городе и ничего не знаю в окрисполкоме. Какое же право имел Шмырев высмеивать меня, вместо того чтобы по-человечески рассказать о новости? Это свинство, это выходка бюрократа! Но теперь я вижу, что в окрисполкоме вчера побывал и Нурин. Уж ему-то Шмырев выложил все!
– Нурин был в окрисполкоме, был! – Одуванчик вскочил и замахал руками. – Шмырев поднял вас на смех и выпроводил, потому что у него побывал Нурин и договорился со Шмыревым взять вас в блокаду, подсадить на итальянцах. Факт!
Теперь вскочил Пальмин.
– Где вы – в редакции газеты или в уголовном розыске? – разразился он. – Не рассчитывайте на лавры Шерлока Холмса, не выйдет! Вчера я случайно узнал о беседе Прошина с представителями Ллойда. Вы, Киреев, не дали этого материала, вы ограничились пустяком о подводной артели. Я, я лично позвонил Нурину на дом и приказал задним числом взять информацию о Ллойде! Это будет вам уроком. Надо уметь собирать информацию, иначе нечего лезть в газету… Невинные младенцы! Их притесняют, их блокируют, а они, эти белоснежные агнцы, то забираются в бухту и рвут кусок у Сальского, то в пику Нурину таскают с биологической станции мусор о дельфинчиках и не замечают таких пароходов, как «Бенитто»! Хороши детки! – Он вдруг зловеще охладел: – В час дня, товарищ Киреев, зайдите в редакцию. С вами, наверно, поговорит редактор.
«Ну нет, хватит!» – решил Степан.
– Прекрасно! – рубанул он. – Разговор будет, и начнет его не редактор, а я…
Его уже била лихорадка; он выдержал взгляд Пальмина и пообещал:
– Да, я начну разговор и о вас тоже.
– О чем? – удивленно хмыкнул Пальмин. – Птенчик, как я испугался ваших зубов!
– Разговор будет о том, что вы затеяли грязную историю, пакость… да, пакость! Мне поручили окрисполком. Если вам срочно понадобился материал о Ллойде, вы должны были поручить это мне. Выругать за зевок и поручить… У меня тоже есть телефон дома. Вы, кроме того, видели меня поздно вечером в редакции, когда я просматривал подшивки «Маяка». Почему вы ничего не сказали мне, почему? Чтобы довести вашу пакость до конца, показать, какая никчемность новый репортер?
– Вы… вы, кажется, решили запугать меня? – с неуверенным высокомерием спросил Пальмин.
– Я сказал вам то, что думаю. Я повторю все в кабинете редактора, и пускай он решает, кто виноват в задержке важной информации. Это из-за вашей грязной возни информация запоздала на день!
– Та-ак, – пробормотал Одуванчик, откинувшись на спинку стула и держась обеими руками за сердце.
Смерив Степана взглядом с ног до головы, Пальмин фыркнул и выбежал из комнаты.
Послышался шум.
Степан обернулся и увидел, что Одуванчик, вскочив на стул и чудом сохраняя равновесие, отплясывает что-то вроде гопака.
– Вы гений, вы зубастый, вы крокодил! – крикнул Одуванчик. – Мишу к, если бы ты видел, как он задал Пальмину! Немедленно пожми руку Кирееву. Это он написал «Подводную артель».
Тот, кого он назвал Мишуком, прямо от двери направился к Степану и протянул ему руку. Это был светловолосый парень в парусиновой морской голландке, в тяжелых шнурованных гетрах-танках каменной прочности на толстой подошве, подбитой гвоздями. Светло-серые глаза, ярко выделявшиеся на темном лице, смотрели дружелюбно.
– Рабкор Тихомиров… Пролетарий… – сказал он глубоким басом и осведомился: – Комсомолец?.. Фронтовик?.. Под пулями был?
– Принимал участие в борьбе с махновщиной.
– И то хлеб, – одобрил Мишук. – Наш…
– Наш, наш!.. Киреев, вы просто перекусили Пальмина пополам, он не скоро срастется! Но как вы решились? Ужас и счастье!
– Что мне терять? – пожал плечами Степан. – Все равно выставят из редакции.
– Никогда!
– Почему?
– Слышишь, Мишук, он спрашивает: почему? Весь Черноморск читает «Подводную артель», а он… Сейчас я изучаю Шекспира. У него нет ничего подобного. Вы гигант стиля!
Одуванчик любил сильные слова.
– Про артель хорошо написано, – подтвердил Мишук с серьезным видом и почтительно.
– Кому это интересно! – пренебрежительно отмахнулся Степан, в действительности польщенный.
– Кому интересно? Прежде всего вам. После такого ослепительного начала не уходят из газеты. – Одуванчик хлопнул себя по лбу: – Мысль! Из желтого дома вчера сбежал буйно помешанный. Теперь я точно знаю, где скрывается беглец.
Все трое рассмеялись. Отдыхая душой, Степан смотрел на круглое, по-мальчишески веснушчатое личико Одуванчика.
– Если бы я умел писать, как вы, я сидел бы на голове Пальмина, как на табуретке, – сказал Одуванчик. – Не знаю почему, но у меня не получается газетная проза, хотя бессмертно удаются стихи. Но, как видите, меня не выгнали из редакции. У Пальмина язык длинный, а руки короткие.
– Так, – подтвердил Мишук. – Слабо ему против Наумова. Точка.
То, что рассказал Одуванчик, рассказал тоном заговорщика, оглядываясь на дверь и спеша, в сущности, было очень просто. Насколько понял Степан, его стычка с Пальминым была лишь эпизодом в борьбе двух редакционных политик. До организации Черноморского округа и до появления в редакции Бориса Ефимовича Наумова «Маяк» работал главным образом на улицу, то есть на случайных читателей и курортников-нэпачей. Редакторы менялись, как листки календаря. Фактический хозяин газеты, Пальмин, опирался на старых репортеров. Газета гонялась за сенсациями, скандальчиками, гнойничками…
Наумов круто повернул дело. Он провел на заводах и в порту несколько общественных судов над «Маяком», напечатал пожелания читателей, трудового народа, стал помещать больше материалов о жизни рабочих, проводить собрания избранных и добровольных рабкоров. Это уже принесло первые плоды: подписка на газету прошла хорошо, газета становится независимой от улицы, от розничной продажи. Наумов ищет честных работников – вот почему он охотно принял на работу Киреева, а за неделю до этого с треском выставил двух приблудных в Черноморске репортеров за пьянство и богемщину. Конечно, Пальмин попробовал сопротивляться новой линии, но Наумов дал ему понять, что «Маяк» уж как-нибудь обойдется без такого секретаря редакции, и Пальмин смирился… О, Наумов – это сила! Его поддерживает секретарь окружкома Тихон Абросимов, с ним не очень-то поспоришь.
– Теперь вы понимаете, почему Пальмин взбесился, когда мы заговорили о блокаде? И он не такой дурак, чтобы поднять шум о вашем зевке… Не верите? Хотите пари на… на десяток миндальных пирожных?
На душе стало легче; появился просвет, хотя Степан не решался этому верить.
– Но сколько зевков простит мне Наумов, если он даже простит мне Ллойда? Прозевать такой пароход…
– Не вы прозевали, а Нурин со Шмыревым заставили вас зевнуть. Разница! А во-вторых, к черту «Бенитто» и весь «Ллойд Триестино»!
– Но ведь это важная информация.
– Мишук, слышишь? А ну, скажи, что говорит народ в порту и на заводе? Повтори!
Тихомиров, уже устроившийся за столом перед чистым листом бумаги, усмехнулся.
– Нельзя… – сказал он. – Нельзя повторить… По-старому ругаются, трам-трам-тарарам по всем трем этажам… Выражаются…
– Видите, Киреев! Порт понимает, в чем дело. Какого черта пришлепал к нам «Бенитто»? Итальянцы захватили австрийские пароходы по Версальскому мирному договору и теперь ищут фрахта для пустой посуды, хотят взять каботаж Черного моря в свои руки. Весело? Но ведь у нас самих есть кое-какие пароходишки, шхуны, хлебные эльпидифоры – все то, что не смог увести за границу или утопить Врангель. Их нужно отремонтировать, пустить на плав, а потом начать постройку нового тоннажа на «Красном судостроителе»… Отремонтировать шхуны? На какие шиши? Банк держит ремонтную артель «Альбатрос» без кредитов, артель не сможет спустить на воду три паровые шхуны. Артельщики ругаются, как летучие голландцы. А Нурин воспевает «Бенитто», идиот! – Одуванчик сплюнул.
– Так! – поддержал его Мишук. – Верно все…
– Интересная история, – задумчиво проговорил Степан. – Конечно, каботаж должен быть в наших руках. Наши грузы должны перевозиться нашей посудой… Значит, надо встретить «Бенитто» сапогом по морде, так? – Степан взял Одуванчика за плечо: – Знаете что, Перегудом: садитесь и пишите о шхунах и «Альбатросе». Нельзя молчать.
Редакционный дипломат и политик растерялся.
– Вы, вы… – Он даже рассмеялся. – Вы же не знаете, как я пишу. Я пишу так, что мне самому страшно. И уже целый год правлю письма корреспондентов и разучился писать… Впрочем, я никогда и не умел.
– Ничего, что-нибудь да получится. Часа через два я прибегу в редакцию и помогу вам почистить статью.
– Ой, не выйдет! – затряс головой Одуванчик.
– Надо, Колька! – своим низким голосом сказал Мишук. – Чего ты придуриваешься, интеллигент!
По-видимому, это слово, мало уважаемое в то время, было у Мишука ругательным.
Через полтора часа измученный, вспотевший Одуванчик вручил Степану, забежавшему в редакцию, длинную поэму в прозе за подписью Н. Перегудова. Действительно, творение Одуванчика выглядело страшновато – шершаво, спутанно, размазанно, помесь напыщенного очерка с политической трескотней.
– Я не спрашиваю, что получилось, чтобы не вымаливать ложного комплимента, – пробормотал автор, с тоской наблюдая, как Степан читает его произведение. – Мишук тоже сказал, что получилось неразбери-бери. Чем вы хотите стукнуть меня по голове? Дать вам настольную лампу Пальмина?
– А мне кажется, что написано все необходимое, – сказал Степан. – Надо только навести порядок.
– Невозможно!
– Посмотрим… Дайте ножницы и клей.
Степан мужественно принялся за работу. Он вычеркивал, вписывал, орудовал ножницами, подклеивал, не уверенный в исходе операции, но чувствуя, что, во всяком случае, получается драчливо, задорно и, кажется, убедительно. Замирая, Одуванчик следил за пером своего покровителя.
– Вершина мастерства! – прошептал он молитвенно, когда Степан увенчал свой труд заголовком «Шхуны просится в море». – Особенно гениален заголовок. Да, определенно они просятся в море, на них нельзя смотреть без слез. – Застеснявшись, он добавил: – Я сбегаю в окружном. Там есть одна машинистка, и она… Словом, женщины любят помогать талантам. Пускай редакция думает, что это мой самостоятельный шедевр. – Он поспешно добавил: – Но гонорар, конечно, ваш.
– Не заикайтесь о гонораре. Только и слышишь: гонорар, баллы, гонорар, баллы.
– Если так, то мы превратим все баллы в пирожные.
В третьем часу дня Степан снова явился в редакцию. Что бы там ни говорил Одуванчик, но он открыл дверь, почти уверенный, что делает это в последний раз.
– У вас есть что-нибудь? – ворчливо осведомился Пальмин, готовивший к отправке в набор еще сырые телеграфные бланки с международной информацией.
– Несколько заметок и боевичка по городскому хозяйству.
– Ага, наш новичок начинает оперяться! – ласково кивнул Степану Нурин, работавший за большим письменным столом у среднего окна.
– Да, начинает оперяться, несмотря на твою вчерашнюю помощь, – отпустил Одуванчик с таким расчетом, чтобы при желании Нурин мог сделать вид, что ничего не слышал.
Нурин так и поступил.
– Довольно разговоров, садитесь писать, Киреев! – распорядился Пальмин.
Дверь редакторского кабинета приоткрылась, и послышался голос Наумова, уже знакомый Степану грудной голос:
– Пальмин, почему о Ллойде написал Нурин, а не Киреев?.. Киреев уже пришел?.. Зайдите ко мне, товарищ.
«Готовься, пачкун!» – подумал о себе Степан; взглянул на Одуванчика и увидел, что тот встревожен; медная ручка на двери редакторского кабинета показалась ледяной.
– Садитесь, – сказал Наумов, просматривавший гранки – длинные полоски бумаги с оттиском колонок набора. – Так почему же о Ллойде написал Нурин, а не вы? Разве вы не заходили вчера в окрисполком?
– Нет, я был в окрисполкоме, у Шмырева.
– Тем более странно. – Наумов отложил гранки, открыв свое лицо, бледное и удлиненное русой бородкой, снял пенсне и безулыбчиво, требовательно посмотрел на Степана. – Прозевали?
– Прозевал… если хотите, – согласился Степан, глотнув воздуху.
– Если я хочу! – раздраженно повторил его слова Наумов. – Я хочу только, чтобы вы знали, что происходит в учреждениях, которые вам поручены. Как вы могли пропивать такой материал? Ведь не иголка же… Шмырев вам ничего не сказал об итальянцах?
– Он при мне говорил о них с Пеклевиным, а я… не обратил внимания. Не умею собирать репортаж – вот и все. Сам виноват… – признался Степан, опустив голову. – Что ж, выгоняйте…
– Успеем, – твердо произнес Наумов. – Успеем, если вы… такая размазня, что сразу пугаетесь и сдаете позиции… Почему Шмырев не сказал вам о посещении Прошина итальянцами? Как он вас встретил?
– Чего я буду жаловаться… – пробормотал Степан.
– Ты с кем говоришь, комсомолец?
Степан поднял голову, удивленный. Они с Наумовым по-прежнему были с глазу на глаз. Это Наумов крикнул: «Ты с кем говоришь, комсомолец?» Но как не похож был Наумов, густо покрасневший, с прищуренными горящими глазами, на спокойного, холодно-спокойного человека, каким он представился Степану с первой же минуты их знакомства!
– Говоришь с редактором партийной газеты, твоей газеты, и не хочешь сказать, что творится в твоей редакции, не хочешь сказать, почему молодого работника редакции оставили без информации? – Наумов говорил теперь очень тихо, но от этого было ничуть не легче. – Чистоплюй! Рыцарское благородство показываешь! А мне нужно знать, как относятся к нашим работникам, к газете, понимаешь? Кто мешает работникам делать дело, кто мешает газете? Рыцарь! – Наумов так сильно стукнул по полу толстой кизиловой палкой, которую держал между коленями, что Степан вздрогнул. – Немедленно говори все!
Не проронив ни слова, он выслушал короткий трудный рассказ о первых шагах нового репортера, встал, медленно прошелся по кабинету, постукивая палкой.
– В понедельник с утра отправляйтесь к Шмыреву! – отрывисто приказал он Степану, снова перейдя на «вы». – Да, отправляйтесь к Шмыреву и держите себя не как проситель, а как человек, выполняющий свой долг. Только так, понимаете? – Он занял место за столом, готовясь продолжать работу, и уже спокойно проговорил: – Впрочем, если у вас действительно слабый характер, если вы чувствуете, что не можете противостоять гнусным советам Сальских и наглости Шмыревых, я поставлю вас на зарисовки и беседы. Судя по «Подводной артели», вы умеете писать… Так как же?..
Неожиданно Степан получил возможность избавиться от репортажа, не оставляя редакции. Все пережитое вчера и сегодня всплыло в памяти, сердце взмолилось: «Откажись!» Стоило сказать одно слово, только одно слово, и долой Шмыревых, Нуриных, Сальских… Но он ни за что не смог бы сказать это слово человеку, глядевшему на него внимательно и испытующе взвешивающим взглядом.
– Я хотел бы еще попробовать себя на репортаже…
– Трудное и неприятное дело, Киреев, а? – Наумов улыбнулся, довольный ответом новичка. – Но нам нужны честные, преданные делу репортеры. Да, преданные и всезнающие Аргусы. Сможете ли вы утонуть в толпе, слиться с нею, быть всегда на людях, тяготиться одиночеством?.. Это большое счастье, Киреев, – быть среди людей, заражаться их интересами. Счастье… конечно, счастье! Не хотел бы, чтобы вы на собственном опыте узнали пытку одиночества, когда даже тюремные мыши так дороги… Так-то так, но что касается репортажа, то, наверно, очень утомительно слушать и слушать, расспрашивать, вникать, отцеживать важное от пустого, запоминать… – Он прервал себя: – Я новый человек в журналистике, Киреев. Я агитатор, пропагандист, лектор, а не газетчик. Но я знаю, зачем партия послала меня в газету. И знаю, что останусь на этой работе. А вы? Что привело вас в газету? Зачем вы пришли?
– Мне нравится журналистская работа… И я хочу узнать жизнь. Я пробую писать, – признался Степан.
– Хотите стать писателем? Смотрите на газету, как на средство познания жизни?.. Ну, откровенность за откровенность, – это меня не очень радует. Советский журналист должен прежде всего видеть в газете одно из орудий, помогающих партии изменять мир. Да, изменять мир к социализму, к коммунизму. Таков основной закон нашей печати. Станьте активным бойцом нашей печати, и вы получите то, что нужно для писателя. Жизнь глубоко и правильно познается лишь в борьбе за новое. Проверьте сами, читая книги. Лучшие страницы мировой литературы написаны бойцами за общее, большое счастье. Только горячая заинтересованность в исходе этой борьбы может наполнить слово жизнью, сделать его вечным, потому что борьба за новое извечна. Мерзавцы, отстаивающие мертвечину, дают лишь подобие литературы, бездарную, гнилую дрянь… – Наумов снова прервал себя: – Словом, работайте, Киреев, деритесь за свое место в редакции.
