Текст книги "Безымянная слава"

Автор книги: Иосиф Ликстанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

5

Исчезло все, кроме нее, кроме его радости и надежды. Как давно он ее не видел, как боялся непоправимых перемен! Нет, она – став другой, совершенно другой – осталась его Аней. Уже не светилось ее лицо, похудевшее, покрытое невидимой тенью, и прекрасное, более прекрасное, чем когда-либо. Он не знал раньше, как она прекрасна, потому что увидел вдруг красоту печали, владевшей ею в разлуке. И вдруг разлука кончилась. Ее глаза испуганно и радостно улыбнулись, осветили лицо – на миг, только на миг, но разве не может один миг вознаградить человека за долгие дни, за бесконечные недели страдания! Он взял ее руки, державшие цветы. Нетта сделала короткое, неуверенное движение и затихла, опустив голову… Степану показалось, что она бледнеет, что она сейчас лишится сил и сознания.

– Аня, не уезжай! – сказал он тихо. – И выслушай меня… Почему ты не хочешь выслушать меня? Если ты уедешь, это будет навсегда. Неужели ты хочешь, чтобы было навсегда? Аня моя, дорогая, солнышко мое, мое счастье…

– Ты… Это вы? – Она попыталась освободить свои руки. – Пустите… Мне нужно идти.

– В том письме, которое я послал тебе в Симферополь, я сказал лишь десятую часть того, что тебе нужно знать… Нужно знать, любимая!.. Вот письмо, в котором сказано все… Прочитай его, прочитай… потом.

Он положил письмо в карман ее жакета и замолчал, потеряв дар речи, забыв все слова. Все свое существо он отдал одному усилию: узнать… узнать, далеко ли ушла Аня, может ли она вернуться? Но любимая не хотела ответить на его молящий взгляд, она стояла перед ним, опустив голову, думая о своем.

– Зачем ты это сделал? – сказала она. – Зачем ты так сделал?

Сначала он не понял, о чем она. Что такое он сделал? Но серые сухие глаза смотрели теперь так враждебно, ожесточенно, что он понял все и с болью, с возмущением последовал за ее мыслью.

– Ты опять об этом?.. Но ведь ты уже знаешь самое главное и из этого письма узнаешь все… – Затем он снова попытался вернуться к основному и единственно важному, что надо было решить немедленно: – Ты не уедешь, да? Ты должна остаться. Ты сделаешь нас несчастными…

Она слушала и не слушала, не хотела его слушать.

– Отпустите мои руки, на нас смотрят, – сказала она тихо. – Как вам не стыдно… Пустите же!.. – Вдруг она воскликнула: – Как ты смог, посмел написать такую статью? – И снова перешла на шепот: – И ты думал, что после этого между нами все может остаться, как было, да? Ты мог так думать!

Их руки боролись, а глаза не могли оторваться от глаз; все прошлое перестало существовать, решалась загадка будущего.

– Ты говоришь о своей любви… Ты говоришь, что любишь… – Цветы упали на землю, ее руки вдруг соединились с его руками в сильном, отчаянном пожатии: – Любишь? Тогда идем! Идем в вагон. Вы помиритесь с отцом, и ты уедешь с нами… Слышишь? Пойми!.. Я знаю, что тебя заставили написать эту статью… Заставили, правда? Скажи это папе, и он простит. Идем же, идем! – повторяла она с отчаянием.

– Вот чего ты хочешь! – отшатнулся он. – Ты хочешь, чтобы я ради тебя сделал мерзость, солгал? Чего ты требуешь? Я поступил так, как должен был поступить, и, если потребуется, снова поступлю так же… Я говорю это тебе, зная, что могу потерять тебя… Разве после этого ты останешься со мной? Ты пойдешь к отцу. Он устроит твое счастье, как он хочет… А ты знаешь, чего он хочет, знаешь и подчиняешься… – Вдруг он решил: – Хорошо, идем, я поговорю с ним при всех. Я докажу, что он бесчестный человек, преступник, враг, что я должен оторвать тебя от него, иначе ты погибнешь…

– Да-да, от тебя можно ожидать всего…

– Ты совсем недавно приказала мне быть честным, всегда честным. Говорила одно, а теперь показала, что это были лишь слова, что ты прощаешь отцу его грязные махинации и ждешь низости от меня… Ничего не выйдет! Уходи! Маховецкий ждет тебя, жаба ждет свою невесту. Вчера вы вместе были в театре. И приданое для жабы готово – обстановка дамы пик. Какое счастье ждет тебя!

– Никогда, никогда я не стану его женой, никогда! – крикнула она.

– Но он возле тебя, а меня ты назвала шпионом, предателем, выгнала из дома! Сейчас требуешь настоящего предательства, позора на всю жизнь! Иди к Маховецкому!

– Никогда, никогда! – повторяла она. – Ты думаешь, что я низкая, подлая? Не смей так думать!

– Ты говоришь правду? Тогда идем со мной. Мама ждет нас, понимаешь… Она ждет меня с моей женой, с тобой, Аня! – снова перешел он к мольбам, завладев ее руками. – Идем! Один твой шаг – и все дурное кончится. Останемся лишь мы с тобой, с нашей любовью среди честных, чистых людей. Я люблю тебя больше жизни, и зачем мне жизнь без тебя!..

Ему показалось, что он победил, победил несомненно! Обезумевший от радости, он заставил ее сделать с ним один шаг, еще один шаг… И в это время в воздухе заколебался, расплылся звук станционного колокола.

– Вы с ума сошли! – Она остановилась, не зная, что делать. – Оставьте!

Послышался чей-то голос, резкий и раздраженный:

– Нетта, ты опоздаешь!..

Степан увидел Петра Васильевича; он стоял на ступеньке вокзального крыльца, высокий, очень поседевший. Его взгляд прошел сквозь Степана, тонкие губы пропустили:

– Леди, прошу вас! – И он округлил руку, предлагая ее Нетте.

Сильным движением Нетта высвободила руки и прошла мимо отца; он последовал за нею.

Подняв с земли цветы, забытые Неттой, Одуванчик прокричал:

– Анна Петровна, на минутку! Ваш букет!

Но Аня и ее отец скрылись в толпе, вливавшейся в широко открытые двери вокзала.

– Все к черту! – сказал Одуванчик. – Так тебе и нужно, балбес! Это же надо умудриться – не уговорить девушку! – Он дернул Степана за руку: – Идем, попытаемся еще!

– Оставь меня! – Степан оттолкнул Одуванчика и тут же схватил его за плечо. – Она уезжает! Понимаешь, она ничего не хочет понять и уезжает… Колька, что делать?

– А что можно сделать, когда ты совершенно бездарный влюбленный! Твердокаменный, но бездарный, как пробка… Несчастье мне с тобой! Из-за тебя я даже не попрощался как следует с Люсей… – Он разозлился: – Что ты стоишь, как памятник! Она же хочет, чтобы ты оторвал ее от бородача… У тебя много денег в кармане?.. Нет? – Он выхватил из кармана несколько червонцев, сунул в руку Степану: – На! Это мой аванс на покупку демисезонного пальто. Холера мне теперь нужна, а не пальто, когда уезжает Люся! Идем купим билет, и преследуй Нетту. Похить ее на какой-нибудь станции и возвращайся. Я встречу вас с оркестром. Идем!

– Да, идем… Я хочу еще увидеть ее.

Дважды ударил колокол. Степан и Одуванчик выбежали на перрон.

– Плевать на билет! Садись без железнодорожных церемоний. В крайнем случае заплатишь штраф.

– Где вагон Кутакина?

– Вот он, синий…

Какие-то мужчины стояли в дверях синего вагона, в том числе один маленький, толстый, которого Степан мельком видел в свое последнее посещение дома Стрельниковых. Маховецкий? Безразлично… Степан пошел вдоль вагона, вглядываясь в окна, и увидел Нетту. Отодвинув зеленую занавеску, она смотрела на него, прижав ладонь к стеклу, точно хотела убрать эту прозрачную преграду.

Он подошел ближе, как можно ближе, увидел свое отражение в ее глазах и, если бы не стекло, почувствовал бы ее дыхание.

Неподвижная, она вглядывалась в его лицо.

Он оглянулся: чем разбить стекло?

Написал на стекле: «Иди ко мне!»

Она проследила за его пальцем, пишущим невидимые слова. Показалось, что она едва заметно качнула головой; ее губы жалобно вздрогнули; его отражение в широко открытых глазах затуманилось; на ресницах дрожали тяжелые, готовые пролиться слезы.

Большими буквами он написал на стекле: «Моя?»

Девушка прочитала это слово и, кажется, улыбнулась. Кивнула ли она головой или это показалось в ту минуту, когда вагон двинулся вправо и стал уходить из-под рук Степана. Не отпуская вагон, держась за него, Степан шел рядом, потом прильнул губами к стеклу в том месте, где Аня касалась его своей розовой ладонью. И она не отняла руки, она только смотрела, смотрела…

Вдруг что-то отвело ее руку. На миг Степан увидел длинную белую руку с золотым кольцом-скарабеем на безымянном пальце. Надвинулась занавеска и сразу же быстро отошла в сторону. Это сделала Аня, – это Аня сделала, воспротивившись вмешательству отца. Последнее, что увидел Степан, были глаза, широко открытые, притягивающие и молящие.

Кто-то взял Степана за локоть.

Это был Одуванчик, смотревший, как и Степан, с края высокого перрона вслед уходящему поезду.

– Уехала! – трагическим тоном произнес Одуванчик.

– Да, уехала… – повторил Степан.

– Несчастье быть поэтом в курортном городе! У меня уезжает уже третья. Впрочем, они обе вернутся, и твоя и моя, будь уверен, Степка! – Поэт заставил его следовать за собой. – Идем, идем… Может быть, ты хочешь поцеловать рельсы? Не стесняйся… Я видел, как ты целовал стекло. Как мы любим их, бессердечных!.. Но все-таки ты сделал правильно, что не поехал с этим поездом. Все равно ты нагонишь ее, непременно нагонишь, если даже будешь стоять на месте… Кстати, округлим свои дела. Букет, забытый Неттой, я швырнул в вагон и угодил в Маховецкого, а ты отдай мои деньги. Они тебе не пригодились.

– Спасибо, Коля… Откуда можно позвонить домой?

– Из кабинета начальника станции.

К телефону подошла мать.

– Мама, Аня уехала, – сказал он. – Но… я думаю, что все будет хорошо. Слышишь, мама? А приду домой и все расскажу.

– Значит, есть надежда? – переспросила мать. – Я очень рада, Степа! Хочется поговорить с тобой, все узнать… Но только что звонил товарищ Пальмин. Тебе нужно в редакцию.

– Досадно! Как ты себя чувствуешь?

– Сегодня очень хорошо… Только что кончила прибирать твою комнату… Почему-то думала, что ты обязательно привезешь Аню… Не беспокойся обо мне, дорогой. Работай спокойно, ни о чем не думай.

– Меня только что вызывали в редакцию, – сказал Степан Одуванчику. – Может быть, нужен и ты. Едем!

Они побежали к трамвайной остановке.

6

Уже стемнело, когда друзья ворвались в комнату литработников и застали здесь совершенно бездеятельное сборище. Пальмин и Гаркуша играли в шахматы, Гакер давал им советы, Нурин писал, Сальский зарылся в газеты, Мишук Тихомиров, сидя за столом Степана, перебирал письма своих читателей – занятие, которому он отдавал много времени.

– Что случилось? – спросил Степан.

– Паралич редакции, – ответил Нурин, заклеивая конверт. – Верстка текущего номера приостановлена, материал дневной сдачи снят с набора… В воздухе носится что-то такое-этакое… – Подняв руку над головой, перебирая пальцами, он как бы пощупал воздух.

– Зачем ты мне звонил, Пальмин? Что случилось?

– Я знаю столько же, сколько знает Алексей Александрович… То есть не знаю ничего. Из окружкома звонил Наумов и приказал вызвать в редакцию кого только можно и задержать всю смену наборщиков… Полюбуйся, как я зажал Гаркушу!

Одуванчик звонко хлопнул себя по лбу:

– Степка, мы не репортеры, а слепые щепки! Все ясно! Вопрос о заказах для «Красного судостроителя» решен… – Он заорал, вскочил на стул: – Ура, братцы, живем! Живем и процветаем! Степка, как мы не догадались? Слезы разлуки ослепили нас…

Журналисты оставили свои занятия.

Одуванчик вдохновенно развивал тему:

– Почему Кутакина так неожиданно отозвали вместе со всей комиссией в Москву? Почему он никому не показал телеграмму и пил валерьянку? Я знаю, что он пил ее… Почему он смотал удочки, ни с кем не попрощавшись? Да просто потому, что вопрос о заказе решен. Ух, какие гостинцы ждут Кутакина в ВСНХ!

Журналисты верили и не верили Одуванчику. На всякий случай они отнеслись к его догадке скептически:

– Посмотрите, какой Аргус!

– Не смеши девушек, рифмоплет!

– Брехло и трепло!

– Долой мою голову вместе с тюбетейкой, если «Красный судостроитель» не получит заказ!..

– Ваша голова и тюбетейка в полной безопасности, – сказал Дробышев, входя в комнату литработников. – Есть сообщение из Москвы, из ВСНХ, что «Красный судостроитель» получает большой заказ – неожиданно большой заказ на шахтные вагонетки. Шахтерская вагонетка вывезет завод к благоденствию. Я прямо из окружкома. Там еще продолжается совещание… За мной, товарищи!

Журналисты, зашумев, перекочевали в его кабинет, устроились где и как пришлось – на стульях и на подоконнике, а Мишук уселся на корточки, прислонившись спиной к стене. Дробышев выложил на стол свой блокнот с заметками, сделанными в окружкоме, листы с оттиском колонок запаса, пачку рабкоровских материалов, и аврал начался – началась ночь в одну затяжку, по выражению Дробышева.

Тот, кто не наблюдал лично, не участвовал в газетном аврале, тот не может представить, как нарушаются законы естества, когда люди, состязаясь со взбесившимся и летящим временем, все же нагоняют и опережают минуты и часы своим умением работать быстро, неутомимо, напрягая все силы и внимание.

Исчез из редакции Гаркуша, объявился вновь очень скоро и, склеив несколько полосок бумаги в длинную ленту, сел писать, спуская конец ленты мимо чернильницы за край стола. Это была пространная беседа с заведующим биржей труда, которого он разыскал на дому и извлек из-за стола, не дав кончить ужин. В беседе речь шла о том, какие квалификации сможет дать заводу биржа. Сальский, явившийся вслед за Гаркушей, принес разговор с железнодорожниками о необходимости привести в порядок подъездные пути завода и восстановить заводскую грузовую площадку, сгоревшую еще во время войны. Но наибольшую ценность для этого номера газеты представляла его заметка о том, где и сколько металлического лома можно еще собрать в Черноморске для «Красного судостроителя». Пальмин азартно правил рабкоровские заметки, а Нурин и Гакер, увлеченные горячкой, охватившей редакцию, бескорыстно помогали ему.

Одуванчик сбегал домой к Дробышевым и доставил в редакцию Тамару Александровну. Она с деловитостью хорошей хозяйки устроилась за столом Нурина, убрала старые газеты, разложила в строгом порядке ножички, остро заточенные ланцеты, шилья и скребки, раскрыла альбом зарисовок, сделанных ею в разное время на заводе, и принялась резать одноколонные и двухколонные гравюры на линолеуме, сдувая стружку и посвистывая.

Слонялся из комнаты в комнату Одуванчик, получивший приказ написать торжественную оду к случаю, и всем надоедал.

– Двугривенный за оригинальную рифму на «вагонетку»! – выкрикивал он. – Кто даст невиданную рифму на «вагонетку»?

– «Конфетку», – сказала Тамара Александровна, облизнувшись.

Дробышев, Степан и Мишук готовили центральную статью для второй полосы на тему, что уже сделано на «Красном судостроителе» в ожидании заказа и что еще нужно сделать. Ответ на первую половину вопроса содержался в опубликованных «Маяком» смотровых материалах. Степан, листая подшивку «Маяка», подбирал факты по цехам и устно подавал их Дробышеву. Ответ на вторую половину вопроса Дробышев вычитывал из своего блокнота по материалам совещания в окружкоме, которое началось ранним вечером и еще продолжалось. Прохаживаясь по комнате, переваливаясь на коротковатых ногах в черных кожаных крагах, Дробышев диктовал машинистке Полине, недовольной, что ее вызвали из дома. Мишук, сидя за столом Дробышева, писал «Разговор», посвященный заказу, и в то же время прислушивался к словам Дробышева, чтобы в нужную минуту подать голос.

– В литейке бегуны для приготовления земли барахлят. Одно колесо сменить надо… На кислородной установке компрессор проверить нужно – сколько раз об этом говорилось… Под чем листовое железо держать будем? Начнутся осенние дожди – поржавеет все. На складе материалов надо навес строить…

Дробышев на ходу подхватывал факты, поданные Степаном, и дополнения, сделанные Мишуком. Речь его текла плавно, будто он не импровизировал, а читал готовый текст, попутно отмечая абзацы и знаки препинания. Каждую новую главу статьи он начинал подзаголовком: «Слесарный цех, когда покончишь с нехваткой инструмента?», «Литейщики, вы забыли о футеровке ковшей», «Транспортники, узкоколейка котельного цеха разбита. Наладить нужно».

– Так! – одобрял Мишук. – Тут над заголовком пыхтишь, пыхтишь, а вы раз-раз – и готово…

– Французы говорят, что гребень делает петуха… Заголовок делает заметку, статью. Заголовок – флаг заметки. Без флага нет корабля. Прежде чем начать плавание, надо поднимать флаг, – ответил Владимир Иванович.

Но когда статья была закончена, объединяющего заголовка – главного флага – в запасе не оказалось. Дробышев уже просмотрел странички, сданные машинисткой, подчеркнул подзаголовки, отметил абзацы, а под руку ничего не подвернулось.

– Да-а, – бормотал Владимир Иванович, потирая лоб. – Надо что-нибудь такое-этакое-разэтакое, чтобы ахнуло, запомнилось, в душу, в печенки и селезенки вошло. Тихомиров, что предлагаете?

Мишук встал, вышел из-за стола, ступил правой ногой на середину комнаты, весь напружинился и, взмахнув кулаком, отчеканил:

– Даешь вагонетки Донбассу!

– Конечно, даешь! – усмехнулся Дробышев. – Еще недавно это слово не сходило со страниц газет. Историческое слово, слово-монумент. В феврале двадцатого года: «Даешь Дон и Кубань!» В июле: «Даешь Варшаву!» В ноябре: «Даешь Крым!» В марте двадцать первого: «Даешь букварь!» В апреле: «Даешь плуг и коня!» Вот тут «даешь» и кончилось – на мирном строительстве. Теперь заголовок должен не только поднимать, двигать, но и учить. Итак…

– Владимир Иванович, как там насчет опок-опёк? – осведомился Нурин, заглянувший в кабинет Дробышева. – Наборщики играют в шашки. Кто будет им платить за сверхурочную игру в шашки? Вы?

Зашел Наумов, раскрасневшийся, с пиджаком, переброшенным через руку.

– Сажусь за передовую, – сказал он Дробышеву. – Готова статья о «Красном судостроителе»?

– Вот она.

– Покажите… Заголовка еще нет? Тем лучше. Вот заголовок: «Быстрое выполнение заказа Донбасса – дело пролетарской чести рабочих-судостроителей». И вторая строчка: «Чем больше угля, тем больше металла для советской промышленности».

– Уф! – вздохнул Дробышев.

Нурин самолично унес статью в типографию, и Дробышев сказал Степану:

– Вероятно, вас мучит вопрос: не нужны ли вы мне? Нет, мне вы не нужны, но хотелось бы вас задержать. Корректорше будет трудно. Поможем ей?

– Да, конечно!.. Не хочется уходить…

– Чары типографской краски… Их действие кончится лишь тогда, когда мы увидим первый оттиск новорожденного номера.

Они с Дробышевым поднялись в типографию, в наборный цех. Наборщики уже расхватали статью по листку и стали за кассы. «Заказ, большой заказ «Красному судостроителю»!» Эту весть надо было впустить в дома с первыми лучами солнца. Наборщики не говорили о своей радости – они только работали, но как-то по-особому, сдавали почти чистый, требующий лишь незначительной корректуры набор. Орест Комаров, обычно крикливый и бранчливый, переверстывая полосы, был трогательно уступчивым и принимал приказы Нурина без возражений.

– В общем, статейка получилась, – сказал Дробышев, когда они со Степаном кончили читать гранки и отдали их в правку. – Ага, передовая тоже поспела!

– Прочитайте, Киреев! – сказал Наумов, зашедший в корректорскую с рукописью передовой статьи. – Сегодня вы именинник.

Передовая начиналась кратким сообщением, которое, как указывала отметка на полях, должно было быть набрано на две колонки черным шрифтом: «Вчера в Черноморске стало известно, что комиссия Кутакина, тормозившая решение вопроса о предоставлении крупного заказа заводу «Красный судостроитель», отозвана в Москву. Нам сообщили, что вопрос о заказе «Красному судостроителю» решен в Москве положительно. Уже в этом году завод должен дать шахтам Донбасса следующее оборудование…» «Нам также сообщили, что окрисполком утвердил проект Нижнебекильской плотины, которая будет иметь большое значение для бедняцких и середняцких хозяйств засушливой Бекильской долины».

– Что скажете, Киреев?

– Счастливый день! – ответил Степан.

Он сказал это – и мысль о Нетте, вытесненная на несколько часов напряженной работой, вернулась к нему. Поезд шел все дальше, увозя Нетту, Аню… В Москву? Нет, прежде всего в тот Мир, куда Степану не было хода и откуда Аня могла вернуться к нему лишь по своей воле, признав его правоту, решив строить свою жизнь так, как строит свое будущее он, – не иначе. Там, на вокзале, в минуту безмолвного прощания Степану казалось, что преграда между ними ненамного прочнее вагонного стекла, разделявшего их: один удар – и останутся только осколки под ногами. Но поезд шел все дальше, поезд увозил ее…

Гонимый томлением, он спустился в редакцию. Комната литработников затихла. При свете настольной лампы Пальмин вычитывал набор рабкоровских заметок. На одном из столов спала Тамара Александровна, положив пачку газет под голову, – жена газетчика, фронтового журналиста, привыкшая к любым переделкам. В кабинете Дробышева неугомонный Одуванчик читал свою оду дремавшим Мишуку и Гаркуше.

– От пишет, от же пишет! – одобрял Гаркуша, – В огороде бузина, а в Киеве дядька.

Степан вернулся в типографию. Уже кончалась верстка. На работу Ореста молча смотрели Наумов, Дробышев и Нурин…

– Король, хочешь брынзы?

Одуванчик растолкал Степана, прикорнувшего на деревянной скамье в корректорской. Степан вскочил и пошатнулся – так он оцепенел. За окнами уже совсем рассвело, и кто-то погасил свет, как бы для того, чтобы рассмотреть в дневном свете следы ночного бодрствования на лицах, похудевших за несколько часов. Литработники, завладевшие корректорской, пили жидкий чай из помятых жестяных кружек, позаимствованных у наборщиков, а Одуванчик оделял их брынзой и какими-то лепешками, купленными на базаре с воза. Снизу, из машинного отделения, пришел Нурин и сказал, что заведующий типографией приказал увеличить тираж номера на тысячу экземпляров, приправка полос на машине подходит к концу и вот-вот начнется печатание.

– В общем, газета выйдет ненамного позже против обычного.

Забившись в угол, Степан то дремал, то слушал болтовню товарищей, уставившись на пожелтевшую, запачканную чернилами настенную таблицу типографских шрифтов и сокращений, принятых редакцией «Маяка».

Во дворе типографии уже собрались мальчишки-газетчики и в ожидании свежего «Маяка» играли в «орлянку», звеня медяками по асфальту. Экспедитор начал свой утренний инструктаж:

– Сегодня кричите: «Большой заказ морскому заводу», «Ожидается агромадный набор рабочих». Не кричите за драку матросов с милицией, а то товарищ Наумов удивляется на вашу несознательность.

Одуванчик притащил в корректорскую толстую кипу только что выданных машиной экземпляров «Маяка», наполнивших комнату запахом свежей типографской краски.

– Держи! – сунул он один экземпляр Степану. – Прежде всего прочитай гвоздь номера – мою торжественную оду шахтерской вагонетке. Ее немного сократили – вместо сорока строк всего двенадцать. В «Парусе» Лермонтова столько же…

Бумага зашуршала. Дробышев положил газету на пол и смотрел на нее сверху – так сказать, с высоты птичьего полета, оценивая качество верстки, печати, подбора заголовочных шрифтов, изредка наклоняясь, чтобы коротким ударом красного карандаша отметить плохо отпечатанное место. Нурин переносил эти отметки в свой экземпляр газеты, чтобы сразу передать печатнику все требования о лучшей приправке шрифта или иллюстрации. Гаркуша, шевеля губами, читал свой материал, Сальский уткнулся в свой. Нурин покрикивал: «Ловите блошки, работнички!» Потом исчез Дробышев, выловивший в центральной статье второй полосы пустяковую ошибку и побежавший вниз, чтобы исправить ее, пока не поздно; ушли домой Гаркуша и Сальский, стал понемногу затихать наборный зал.

– Степка, мы с Мишуком на завод. Ты домой?

– Нет, не хочется так рано беспокоить маму… Пойду с вами.

– Бежим!

Уже затих второй утренний гудок «Красного судостроителя», когда они спустились по лестнице к бухте, сверкавшей ослепительным отражением сентябрьского солнца. Буксирчик, готовый потащить четырехугольную баржу-паром через бухту, дал отвальный гудок, а матросы убрали сходни.

Журналисты прыгнули с пристани на палубу баржи и очутились среди рабочих и служащих завода. Неожиданное появление журналистов и Мишука с газетами – что это значило? Люди почувствовали, поняли, что случилось что-то важное, а важным для них могло быть лишь одно – то, о чем все время писал «Маяк», за что он вел бой.

– Дай газетку! – просили, требовали люди, обступив Одуванчика; руки тянулись к нему со всех сторон.

– Братва! – гаркнул Мишук. – Завод получил заказ на пять тысяч шахтерских вагонеток! Даешь вагонетки Донбассу!

Все вокруг ахнуло. Пассажиры всей массой сдвинулись к газетчикам. Баржа заметно накренилась. Теперь уже люди не просили газету, а отнимали ее, вырывали из рук смеющегося Одуванчика. Газету читали сразу по нескольку человек.

– Хватит, хватит, больше не дам! – И Одуванчик зажал отощавшую пачку газет между коленями.

– Читайте, читайте! – кричали те, кто не успел, не смог заглянуть в газету.

– Я прочитаю, я! Коля, дайте газету.

Какая-то девушка вскочила на крышку погрузочного люка и звонким, ликующим, срывающимся голосом прочитала начало передовой, ошибаясь и не успевая поправиться.

Каждое слово информационного сообщения, открывавшего передовую, было известно Степану, но теперь, когда люди, задерживая дыхание, вытянув шеи, вслушивались в эти слова, радостно переглядывались и подталкивали друг друга локтем, когда молодежь кричала «ура», а старики пожимали друг другу руки, – теперь эти слова оторвались от газетного листа, стали самой жизнью, прекрасной жизнью. И свет жизни изменял лица, молодил их. Газета принесла весть о том, что завод необходим стране, что он будет жить, что будут трудиться люди, в цехах станет шумно, а в домах радостно.

– Ура-а! – снова крикнул кто-то.

Все подхватили. Многоголосый крик раскатился по бухте. На заводской пристани, как из-под земли, выросла толпа встречавших. Вероятно, по заводу уже прошел слух о заказе, и люди ждали подтверждения своей надежды. Баржа подошла к пристани. Желанная весть ворвалась на завод.

Началось триумфальное шествие журналистов от цеха к цеху. Навстречу бежали рабочие, окружали их, расспрашивали, требовали «Маячок», получали два-три экземпляра на цех, обнимали Одуванчика и Мишука, которых знали все.

Радость разлилась по заводу, и Степану казалось, что он меняется на глазах. Старые цехи стали будто выше и светлее, кирпичные стены сбросили многолетний налет копоти, возле цехов рабочие стояли кучками, говорили все сразу, шумели…

У котельного цеха было шумно. Рабочие наблюдали, как Мишук Тихомиров снимал со стены красную «Тачку».

– Эх, «Тачечка», сделала свое дело! – шутили они. – Вагонетки клепать будем. Мишук, давай «Вагонетку»!

Неожиданно несколько человек бросились к Одуванчику, схватили его, стали подбрасывать, как пушинку. Он взлетал, придерживая одной рукой тюбетейку, а в другой сжимая оставшиеся экземпляры «Маяка».

– Так ему, «Маячку», так ему! Давай выше, давай выше! – смеясь, покрикивал старый рабочий, стоявший рядом со Степаном.

Оглушительный гудок – третий – прервал эту сцену. Мишук гаркнул во всю силу своих легких:

– А ну, братки, в цех! Герои труда – вперед! Лодыри, оставайся!

И пошел в цех, неуклюже приплясывая, с лицом серьезным и важным.

Очутившись на земле, Одуванчик пошатнулся и вцепился в Степана; его губы дрожали.

– Степа… Ты видел, как они меня? – сказал он.

– Ты едва стоишь на ногах. Слава вскружила тебе голову, – пошутил Степан. – Но по какому праву ты завладел всеми лаврами единолично? Немедленно отдай мою долю, узурпатор!

– Бегу домой… Надо показать газету матери, соседкам… Понимаешь, в последнее время Слободка гудела, что дело с заказом не вышло и завод прикроют как убыточный. Настроение у всех было паршивое… Довольно! Теперь можно жить по-людски, не хмуриться дома, быть добрее со своими, спать спокойно. Понимаешь ли ты это, Степка? Нет, ты не знаешь, что такое для нашего народа работа! Хлеб? Не только хлеб. Только тот, кто работает, чувствует себя человеком по-настоящему.

– Чудак! Я знаю Слободку хуже, чем ты, но я понимаю… Если бы я не понимал, разве был бы я так счастлив, как сейчас? Счастлив, как никогда… Если бы не «Маяк», кто знает, когда еще решился бы вопрос о заказе…

– Не будем гадать… Так или иначе, «Маяк» сделал свое дело. Девушки будут писать мне доплатные письма за поэму, которую ты так и не прочитал. Прощай, бегу! Хочешь, встретимся в редакции и побродим по бульварам? Ведь сегодня почти нечего делать. У Пальмина в запасе груда материала.

Надо было предупредить мать, что Степан скоро придет домой, что он голоден и хочет горячего чая. Степан позвонил домой из шумной приемной директора завода, но телефонистка равнодушно ответила: «Абонент не отвечает». Это было странно – мать должна была уже встать, и Степан почувствовал тревогу. «Глупо! – успокаивал он себя. – Наверно, мама вышла из дома за покупками. Она же сказала вчера, что чувствует себя хорошо».

К счастью, у заводской пристани нашелся свободный ялик, но путь через бухту показался бесконечным.