Текст книги "Безымянная слава"
Автор книги: Иосиф Ликстанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)
9
От этих мыслей, которые с каждой минутой становились всё ожесточеннее, больнее и тревожнее, его отвлекли новые гости – чета Нуриных. Как только стало известно, что Степан покидает Черноморск, Нурины зачастили к нему. Жена Нурина, башнеобразная женщина с расплывшимся лицом, в которое были вставлены астматически неподвижные глаза, воспылала к Степану материнской нежностью, надоедливо утешала его, исподволь выпытывала, что увезет он из домашних вещей и что оставит, восхищалась вышивками, действительно прекрасными… Все это было понятно и неприятно; Степан твердо решил, что мадам Нурина не завладеет ни одной вещью, вышедшей из рук его матери.
В то время как эта женщина отдыхала на веранде, Алексей Александрович, сидя на лавочке под кипарисом, выбалтывал Степану всякую всячину. В отпуск он ушел одновременно со Степаном и со вкусом тратил свободные дни. В шелковой до колен рубашке с длинными рукавами, перехваченными выше локтей резиновыми кольцами, в пестрой тюбетейке и в затейливых сандалиях, он был забавен.
– Сегодня я встретил Шмырева. Он только что вернулся из Москвы. Ездил туда восстанавливаться в партии, – рассказал Нурин. – Так вот Шмырев говорит, что твоему незавершенному бо-перу не повезло, так как вместе с Кутакиным загремела вся его гоп-компания.
– При чем тут Стрельников?
– Ведь он же пристроился возле Кутакина, но, оказывается, поставил на фальшивую лошадку – она не вывезла. Шмырев слышал, что всем, кто терся возле Кутакина, грозят крупные неприятности. Это как-то связано с вопросом о развитии Донбасса… словом, дело политическое… Конечно, Петра Васильевича не за что карать. Он новый человек возле Кутакина, но в какой-то степени тень этого дела распространится на всех присных. Словом, злосчастная линия Стрельникова, начатая твоей статьей, продолжается… Суеверный человек сказал бы, что у тебя тяжелая рука.
Степан переменил тему:
– Как ты поживаешь?
– Процветаю без задних мыслей, пользуюсь солнечным светом, не задумываясь о будущем. Самый лучший способ существования… Редакцией, как ты знаешь, верховодит Дробышев. Уходя в отпуск, я намекнул ему, что после отпуска охотно взялся бы за репортаж. Он и глазом не моргнул… Ну что же, придется и впредь удовлетворяться тем, что есть, а есть немало. Я чувствую себя в «Маяке» вовсе не плохо. Выпуск газеты отнимает пять-шесть часов; как все умные люди, сплю я мало, и весь день в моем распоряжении. Я вольный казак. Брожу по городу, беседую с людьми по моему ясновельможному выбору, выискиваю лакомые кусочки для московских газет, попутно собираю объявления для республиканской газеты. Это тоже кое-что дает… И вот, как говорит наш философ-печатник Думлер, «спрашивается вопрос»: чего ради скучать по репортерской работе в обычной, так называемой серьезной газете? Ясно, что репортаж вообще на ущербе. Ольгин предложил интересный судебный процесс. Не подошло. Зачем, видите ли, смаковать уголовщину, давать преступным элементам профессиональные уроки? Подвернулось Сальскому пикантное происшествие на пляже, – куда там! Газета, видите ли, не должна возбуждать низменные инстинкты. Невероятный пуританизм! А пустяк по поводу нового способа очистки питьевой воды забирается в передовую, будто речь идет о первоосновах бытия.
– Хорош пустяк – ликвидация вечной угрозы брюшняка!
– Но надо же дать читателю то, что его интересует. А читатель в своем большинстве остался таким же, как и при царе Горохе: обожает в газете перчик и клубничку.
– Из этого следует: побольше клубнички в угоду подозрительному вкусу некоторой части читателей. Но, во-первых, для большинства читателей вовсе не безразлично, какую воду они будут пить, а во-вторых, вкусы, отношение читателей к действительности тоже нужно воспитывать, очищать. Из того, что есть любители порнографии, вовсе не следует, что нужно потрафлять этой мрази и заодно развращать тех, кто не заражен гадостью.
– При чем тут порнография? Кто тебе предлагает порнографию? – взвился Нурин. – Что это за манера утрировать все до абсурда!
Во дворе появился Виктор Капитанаки, простоволосый, в полосатой тельняшке, старом матросском клеше и разбитых кожаных сандалиях; сбросил у крыльца Марусиной мазанки черный мешок с древесным углем для мангалки – переносного маленького очага, – подергал дверь мазанки, убедился, что Маруся еще не вернулась из госпиталя, подошел и, поздоровавшись, оперся на каменную ограду двора, прислушиваясь к спору журналистов.
Степан незаметно наблюдал за парнем, за нареченным Маруси. Нареченный и помолвленный! После ночной стычки у крыльца Марусиной мазанки Степан не обращал внимания на Виктора, видел его, не замечая, но видел почти каждый день либо щеголеватым, когда Виктор приходил звать Марусю на бульвар, в кино – звать безуспешно, – либо вот в этой тельняшке, давно не стиранной тельняшке, в этом клеше… Маруся с ним не разговаривала, не благодарила за те маленькие услуги, которые ей оказывал Виктор, и он слонялся по двору, либо сидел под кипарисом, убивая время. Теперь он слушал спорщиков, глядя себе под ноги, засунув руки в карманы, занятый своими мыслями, а может быть, и ни о чем не думая.
Нурин продолжал бушевать.
– Не понимаю, отказываюсь понимать! – кричал он, бегая вокруг Степана. – Зачем нужно ставить на голову то, что крепко стояло на ногах от сотворения мира? Наши газеты перестают информировать. Сегодня и завтра ругань в адрес кулаков, шум о героях труда, повелительное наклонение в заголовках: расширить, покончить, выполнить, сделать, добиться… Шум о чем угодно, но только не о жизни.
– Но ведь это и есть жизнь – все то, что требует внимания и участия трудящихся. Это и есть информация, благородная и необходимая.
– Врешь! Строишь иллюзии, обманываешь себя и хочешь обмануть других. Какое дело читателю до опёк-опок?
– Пойди в Слободку и спроси даже домохозяек, интересно ли им, как обстоит с опоками в литейном цехе завода, не тревожит ли их вопрос, справится ли завод с заказом Донбасса… В этом жизнь, в этом будущее!.. Да, в каждом человеке есть старое и новое, одни черты становятся все резче, другие понемногу стираются. Мы не потворствуем обывательским вкусам, осуждаем и высмеиваем их, – разве это плохо?.. Нет, это мы ставим газету с головы на ноги. Вы забивали головы читателей пустяками; мы раскрываем перед ними задачи строительства нового мира, вооружаем знаниями; вы разъединяли людей гадостным национализмом, прививали им волчью буржуазную мораль; мы соединяем их в одно целое, общностью великой цели освобождаем от предрассудков, от…
– Значит, решительно и навсегда долой статью об алмазах, да здравствует филлоксера? – насмешливо подвел итог Нурин.
– Да, долой так написанную, выгодную для всякой швали статью о ценностях, украденных у государства, и да здравствует борьба с филлоксерой!.. Кстати, в этом году мы стали крепко расправляться с этой тлёй.
– Ты знаешь, Киреев, что в Константинополе выходит русская газета «Пти суар».
– Знаю, конечно. Но это не русская, а белоэмигрантская газета на русском языке. И не газета, а ком грязи. За продажность и лживость ее называют «писсуар».
– Ах, оставь! Делается она ловко, с огоньком… Так вот. «Пти суар» целиком перепечатала мою статейку «Куда девались алмазы». Понимаешь, подхватила этот материал.
– Не притворяйся слепым! Ты же понимаешь, что именно привлекло их в этой статье. Их обрадовало это пусть маленькое, но все же поражение советской таможни, их обрадовала пусть ничтожная, но все же победа жуликов… Я сгорел бы со стыда, если бы хоть одна моя строчка появилась в белоэмигрантской, черносотенной газете без ругательного примечания. А тебе это ох как по душе!
– Ну-ну! – обеими руками замахал на него Нурин. – Сейчас ты извлечешь квадратный корень из выеденного яйца и обвинишь меня бог знает в чем. Удивительная способность превращать любую малость в политического слона-слонище! Я говорю лишь о том, что интересный материал интересен всем безотносительно, вот и все…
– Нет, всегда и непременно относительно. Только относительно – в данном случае относительно нашей внешнеторговой политики. И ты это понимаешь.
Виктор оживился, заулыбался: теперь он следил только за Нуриным, его черные глаза блестели.
– Это вы написали за алмазы? – спросил он почтительно и с восхищением. – Здорово написано!
– Внимай, пуританин! – торжествуя, воскликнул старый репортер. – Вокс попюли – вокс деи, то есть глас народа – это божий глас. Получай и кушай на здоровье!
– Леша, домой! – властно окликнула мадам Нурина. – Степочка, приходите к нам кофе пить…
Проводив Нуриных, Степан вернулся на лавочку под кипарисом и снова принялся разглядывать Виктора, схватывая перемены, которые произошли в этом человеке. Парень заметно обрюзг, его тело, еще недавно такое гибкое, легкое и сильное тело человека-амфибии, стало грузноватым, линии потеряли прежнюю четкость, мускулы на руках заплыли жирком. «Много пьет, много ест и спит, мало двигается», – подумал Степан.
– Ждешь Марусю? – спросил он.
– Ага… – ответил Виктор. – Скоро придет.
– Когда ваша свадьба?
Виктор усмехнулся:
– Еще годы ей не вышли…
Виктор бросил на Степана искоса недобрый взгляд и спросил:
– А вы… здесь жить останетесь?
– Вероятно, уеду… Почему ты спрашиваешь?
– Да так… В этом доме жить будем.
– И мазанку курортникам сдадите? – насмешливо дополнил Степан.
– А что же…
– Молодцы вы, Капитанаки, ничего мимо рук не пропустите! – продолжил насмешку Степан. – Только мазанка ведь тебя не прокормит. Хочешь на Марусиных хлебах жить, что ли? Вообще, чем ты занимаешься, на какие средства пьешь, откуда у тебя золотые часы?
– Вас это, эфенди, не касается, – ответил Виктор равнодушно. – У вас куска хлеба не прошу. Я при папаше.
– Рассказывай! Твой папаша тебе копейки не даст.
У ворот появился высокий и тонкий парень в капитанке, с бачками, которого Степан видел впервые. Это дало Виктору возможность оборвать неприятный разговор; волоча ноги, он подошел к гостю, взял у него папиросу и закурил. Степан вошел в дом и сел у окна в комнате матери; сквозь марлю, затягивающую окно, он видел Виктора и его посетителя. Они уже кончили разговор, бросили окурки, одновременно сплюнули и попрощались.
– Пить не смей! – приказал парень в капитанке.
– Поди ты знаешь куда… – лениво ответил Виктор.
– Ну, не топырься, дурыло! – прикрикнул на него парень. – Успеешь налиться выше бровей, будь я проклят!
«Что у них за дела? – подумал Степан, – Чем живет эта портовая шпана? На какие средства?»
Ему стало жутковато, будто он проснулся в незнакомом месте с ощущением близкой опасности. Это странное ощущение, не имевшее, казалось бы, под собой никакой почвы, не проходило. «Как меня взбаламутили сегодняшние разговоры, – думал он. – Жизнь продолжается, а я почему-то забился в угол…»
Он перешел в свою комнату, сел за стол, придвинул к себе пачку номеров «Маяка», аккуратно сложенных Марусей, и стал читать с жадностью, торопясь. Да, жизнь продолжалась, обходясь без него, ушедшего в затишье, в сумерки, и то, что еще вчера он принимал равнодушно – сознание своей оторванности от жизни, – сейчас почти испугало его. Но ведь не потерял же он своего места в жизни, ведь должна она помнить и ждать его? И Степан ревниво искал в газетных полосах себя, свой труд… В литейном цехе «Красного судостроителя» отлиты первые колеса для вагонеток. Но ведь это он, Степан, по заданию Дробышева дал драчливую подборку рабкоровских заметок о состоянии литейного хозяйства… Заметка об успешном лове рыбы? Степан, после своей памятной беседы с Кругловым, не раз писал о развертывании рыбного промысла… Сжатый, но дельный судебный отчет о процессе в Башлы эксплуататоров-кулаков из Верхнего Бекиля – Айерлы и ряда других. Приговор жесткий… Пусть запишет Айерлы имя корреспондента «Маяка» на странице Корана… Так он перелистал все номера «Маяка» за последние две недели, радуясь тем строчкам, которые говорили о развитии или завершении информационной темы, начатой им, репортером Киреевым.
Но жизнь шла вперед быстро и упорно. Выдвинулись вопросы, совершенно новые для Степана. «Маяк» посвятил целую полосу рассказу геолога А. Арнищенко о небольшом месторождении каменного угля неподалеку от Черноморска. В боевичке за подписью «В. Д.», то есть Дробышева, сообщалось, что по этому вопросу окрисполком принимает такие-то и такие-то меры. Откуда это взялось? В предшествующих номерах «Маяка» не было никаких упоминаний о местном минеральном топливе. Значит, репортаж не выполнил своей боевой задачи, не привлек к новому вопросу встречного внимания читателей, не сделал его живой, всеобщей темой дня. «Я когда-то прозевал пароход «Ллойд Триестино»… Черт с ним! Но Одуванчик или кто там прозевал наш маленький Донбасс, полоса в «Маяке» свалилась на читателей неожиданно, без информационной подготовки. Маралы, какая тема прошла мимо носа!» – подумал Степан с сожалением.
Впрочем, ему-то что – ему, решившему оставить «Маяк»? Нет, дело было не в «Маяке» и не в репортерском зевке. Жизнь позвала его к движению, труду, и все, что стояло между ним и жизнью, стало ненавистным, невыносимым. Остановившись у окна, он с враждебным, чувством вглядывался в то, что окружало его изо дня в день, уже давно, давно… Двор, охраняемый тремя кипарисами, беленая мазанка Маруси, каменная ограда… И тишина, немая тишина! Что он делает в этом сонном царстве? Зачем он здесь? Все чужое, ненужное… Из своей мазанки вышла Маруся; приподняв крышку, заглянула в кастрюлю, стоявшую на мангалке; села на лавочке под кипарисом; увидев Степана, улыбнулась ему и сказала, что ужин скоро будет готов… Это Маруся? Опять Маруся?.. Он смотрел на нее с удивлением, почти с неприязнью. Как мог он до сих пор не замечать, не придавать значения тому, что девушка все время была возле него – молчаливая тень, не слышавшая от него ни слова и подстерегавшая его желания? Он шел из одного пустого дня в другой, занятый своими мыслями и печалями, а рядом скользила бесшумная тень, успевая обо всем позаботиться, для того чтобы он не заметил жизни: прибрать в комнатах, приготовить обед, положить у изголовья кровати свежее белье, переменить цветы в вазах. Она сделала его жизнь своей жизнью, и он принимал это как должное, он иногда даже недоумевал, не видя девушки, забыв, что она работает в госпитале и может отдавать Степану лишь свои свободные часы.
«Ожидание… Много силы в таком ожидании! – вспомнил он слова, слышанные от матери. – Она ждет… Отвадила Мишука, не обращает внимания на Виктора и ждет… Ведь это не так, не просто так она заботится обо мне. Пока я кисну, переживаю, обрастаю мохом, она служит мне и ждет, ждет… Из этих забот растут какие-то мои обязательства. Да, с каждой новой ее заботой, с каждой новой жертвой. Нехорошо, скверно…»
– Вы дежурили сегодня в госпитале, – сказал он, – и не отдыхали – стали готовить ужин.
Маруся взглянула на него почти испуганно, умоляюще.
– Почему вы никуда не ходите, все дома и дома? – продолжал он.
Показалось, что ее взгляд засветился усмешкой.
– А куда мне ходить? – спросила она. – Некуда…
– На бульвар послушать музыку, в кино…
Она встала; подняв обе руки, поправила свою черную корону из толстых черных кос и проговорила небрежно, но с едва уловимым вызовом, с намеком на что-то такое, что он должен был понять и без расспросов:
– Не с кем…
– А Виктор? – настаивал Степан. – Он ваш жених… И он сколько раз звал вас в кино.
– Жених? – переспросила она. – Нужен мне такой жених…
Уже по пути к себе в мазанку Маруся едва слышно рассмеялась, оборвала смех и, обернувшись, посмотрела на Степана внимательным, долгим и как будто гневным взглядом, призывая и приказывая, отчего вся кровь бросилась в его сердце, в голову. И Маруся поняла… конечно, поняла, что с ним происходит; отвернулась, сильно поведя плечами, и продолжала путь, унося свою молчаливую победу, свое торжество. «Прекрасная тень!» – шепнул он, стараясь вложить в свои слова усмешку, и почувствовал, что он вздумал отрицать действительность – свет солнца, синеву неба, красоту женщины, которая идет через двор, едва заметно покачивая головой, будто напевая беззвучно. Вот она всходит на крыльцо; открыв дверь, смотрит на Степана и скрывается в доме, оставив дверь открытой.
«Как все глупо, дико! – думал Степан, слоняясь из комнаты в комнату. – Когда же позовет Наумов? Нельзя здесь сидеть бесконечно, нельзя!»
Он выпрыгнул на пляж из окна, чтобы, чего доброго, не встретиться с Марусей во дворе… Песчаная полоса смутно белела в сумерках, неподвижная вода бухты отражала последние туманные отблески заката, с бульвара доносилась музыка. На неведомых лодках, проплывавших вблизи противоположного берега и скрытых его тенью, звучали голоса, смех. Каждый звук долетал по зеркальной воде, не нарушая тишины пустынного пляжа.
Ночь наступила сразу – безветренная и душная.
Заскрипел песок. Кто-то шел к Степану от дома, и он, еще не вглядевшись, почувствовал, что это Маруся, что это она, и никто другой. Его сердце вдруг сжалось и сладко и враждебно.
Девушка остановилась и стояла, неподвижная, молчаливая, ожидая его слова и решения, и он знал, что надо как-то разбить, разрушить ту силу, которая овладевает им помимо его воли, – сила жадного желания красоты и покорности.
Маруся тихо проговорила:
– Вы, Степа, может, думаете, что Витька Капитанаки… Вы не думайте, Степа… Та помолвка разве взаправду была?.. Со зла я… на вас. – И она добавила все так же тихо, но с гордостью, насмешкой: – Никто от меня ничего не получил и не получит! Какой я у мамы родилась, такой и приду к тому… кого люблю.
И замолчала, ожидая его отклика, его решения.
Он не ответил и не успел бы ответить. Послышался низкий напряженный шум сильного мотора. Быстроходный катер морской охраны, почти не касаясь воды, промчался к выходу из гавани; высокая волна, поднятая его винтами, с шипящим плеском набежала на песок. В ту же минуту на сторожевом судне, стоявшем у входа в гавань, вспыхнул прожектор. Узкий луч плотного белого света с фиолетовым отливом, прежде чем уйти в море, лег на бухту, расплылся в воде изумрудным пятном и вдруг осветил скалы, пляж. Он точно застиг Степана и Марусю врасплох, показав, что они слишком близко друг от друга, что лишь один шаг остался им до встречи.
– Иду домой, – отрывисто проговорил Степан. – Покойной ночи.
Она промолчала, отворачиваясь от беспощадно яркого света, блестевшего в каждой песчинке на пляже.
10
Эти несколько минут утомили Степана сильнее, чем целый день напряженной работы. Он попробовал читать, но книга выпала из его рук, и сон навалился глубокий, тяжелый. Проснулся он от звона разбитого стекла и не сразу понял, что случилось. Через комнату из окна в окно со свистом мчался ветер, вздувая занавески. С пляжа доносился торопливый, неровный, беспорядочный шум волн, выбросившихся на берег. Разразился шторм – первый быстролетный осенний шторм.
– Стекло вылетело? – спросила из темноты Маруся, когда он подошел к окну. – Вы ставни закройте.
– Хорошо… Почему вы не спите?
– Так…
Шторм гудел, бесновался. Шквалы слились в один непрерывный натиск; дом вздрагивал.
Почему-то Степан спросил:
– Виктор не приходил?
– Нет… Не видала.
– Ложитесь спать, Маруся. Отдохните после дежурства.
Когда он закрыл внутренние ставни, в комнате стало тихо, но душной и гнетущей была эта тишина, ненадежно огражденная от непогоды. Степан метался из угла в угол, чувствуя, что не может больше оставаться здесь, не может и не должен. Его сильное тело, его ожившая душа хотели жизни, и этот порыв к жизни был страшным для него сейчас, когда такой непрочной преградой были стены этого дома, дрожавшего от ударов ветра, когда достаточно было шепнуть имя девушки, достаточно было произнести его даже в мыслях своих, чтобы горячее сердце прильнуло к его груди. И он кричал себе: «Нет, так нельзя! Это худшее, позорное, подлое, потому что такова воля случая, моей слабости. Да человек ли я, в конце концов, или пешка в игре обстоятельств?»
Он застал себя на том, что пишет Ане – пишет, торопясь, бросая на бумагу свои мысли, как море в этот час бросало на берег свои волны – беспорядочно, будто хотело выплеснуться все до дна. «Получила ли ты письмо Одуванчика? И мои два письма? Если получила и не ответила, значит, все решилось… Это мое письмо – последнее. Больше ни одного слова, Аня, ни одного слова!.. Подожду еще неделю и затем сделаю то, что должен сделать и смогу сделать, несмотря ни на что. – И он подчеркнул последнюю фразу дважды. – Мне нужна жизнь, а жизнь – это не только любовь, Аня. Меня ждет работа трудная и нужная, я надеюсь, я хочу, чтобы она поглотила меня целиком. Такая жизнь станет моей единственной любовью. Я знаю, что эта большая и трудная любовь поможет мне устоять в моей беде, остаться человеком. – И вдруг на бумаге появились слова, которых он как будто не хотел писать, которые родились самопроизвольно. – Но ты понимаешь, понимаешь ли ты, что жизнь без тебя годы и годы будет мукой? Спроси свое сердце: возможно ли забыть человека, которого полюбил так глубоко, с которым связал свои надежды и которого любишь все сильнее? Если да, то научи меня, научи, как забывают! Может быть, ты уже овладела этой наукой – наукой забвения?.. – Вдруг снова вспыхнула, закричала надежда: – Нет, никогда мы не забудем друг друга! Мы завладели друг другом навсегда. Назначь мне место, где я встречу тебя, чтобы дальше пойти вдвоем и не разлучаться уже никогда. К чему нам разлука, к чему!»
Не перечитав, Степан запечатал письмо.
«Может быть, надо короче… и логичнее? Я слишком расписался», – подумал он, но тут же оставил эти сомнения, разделся и лег, прислушиваясь к шуму ветра. Шторм затихал. Дом еще вздрагивал от последних порывов ветра, но чувствовалось, что чудовище исчерпало свою ярость и его лапы уже не могут нанести сильного удара.
Утром Степана разбудил необычайный, непонятный шум – перекличка пронзительных женских испуганных удаляющихся голосов. Степан вышел на веранду, залитую солнечными лучами, когда голоса уже затихли. Какие-то женщины, какие-то мальчишки, обгоняя друг друга, бежали по тропинке через холм к большому пляжу, раскинувшемуся за коричневыми скалами.
Чувствуя неладное, Степан последовал за ними.
С вершины холма глазам открылась широкая песчаная полоса пляжа, отороченная блестящей полоской пены, набитой волнами во время шторма. На пляже, неподалеку от воды, было несколько человек. Двое из них стерегли Христи Капитанаки, стоявшего неподвижно, высокого, тонкого, с повисшими руками. Три человека – два в военно-морской форме и один в штатском – стояли кучкой у человека, распростертого на песке, выглаженном волнами. Солнечные лучи отсвечивали на темно-желтом неживом теле и на синем кресте, вытатуированном на спине.
«Виктор!.. Это Виктор Капитанаки!» – узнал утопленника Степан.
Тем временем женщины и среди них Маруся, ведя под руки толстую маленькую старуху, жену Христи Капитанаки и мать Виктора, спустились к подножию холма и остановились, задержанные двумя краснофлотцами. Эту преграду миновали лишь старуха и Маруся; старуха приблизилась к Виктору и опустилась на землю обессиленная; Маруся стояла возле нее, маленькая на ярком фоне песка. Сняв косынку, она пыталась уложить на голове косы, а они не подчинялись ей: то одна, то другая упруго вырывались из рук и спадали почти до земли.
До Степана донесся тонкий плач старухи, матери Виктора, хватающий за сердце. Женщины, стоявшие на холме, вздыхали, вытирая глаза; мальчишки перешептывались, подбивая друг друга спуститься на пляж и не трогаясь с места. Двое военных и штатский поднялись от пляжа на холм. В штатском человеке Степан узнал Сальского.
– А, это ты, Киреев! – Сальский пожал его руку своей сухой и шершавой рукой. – Познакомьтесь с морским Шерлоком Холмсом, товарищем Песковым.
Работник морской охраны, высокий человек с короткими и щетинистыми белыми усами, похвалил фельетоны Степана в «Маяке», попросил его быть понятым при обыске. Во дворе Капитанаки, у дверей дома, молча стояли люди – соседи. Сальский и Степан вслед за Песковым вошли в этот кирпичный двухкомнатный дом, где Степану не пришлось бывать ни разу. Передняя, она же кухня, как видно, была оставлена старухой Капитанаки в разгар уборки. Удивительно, что она начала приборку так рано. Вероятно, не спала, дожидаясь Виктора. Посредине комнаты стояло ведро, на полу распласталась мокрая тряпка. Направо была комната Виктора, налево – спальня родителей. Они прошли в комнату Виктора. Почти всю ее занимали широкая деревянная кровать и громоздкий платяной шкаф с нижним ящиком. На стене, как тенета громадного паука, висели сети, а на самом видном месте, возле образа Николая-угодника в серебряных ризах, красовалась недавно купленная Виктором концертная гитара с двумя грифами, обильно украшенная перламутром.
Кто-то в передней сказал:
– Войдите, граждане… Вы, гражданка, здесь сядьте, а вы здесь, в уголке. Порядок!
Степан вышел в переднюю.
Один из работников морской охраны ввел под руку старуху Капитанаки – страшную, с обезумевшими глазами, с длинными космами седых волос, выбившимися из-под платка. Изумленным взглядом она обвела комнату и, увидев ведро, увидев тряпку – все, что напоминало о последнем мирном утре в этом доме, – всплеснула руками и закричала, заплакала тонко, визгливо:
– Ой, Витенька, сыночек мой несчастный, и что же ты с собой изделал!
Прежде чем сесть на стул, она, продолжая причитать, быстро наклонилась, схватила тряпку и бросила ее в ведро. Старик Капитанаки сидел на другом стуле в углу комнаты, согнувшийся, уронивший голову, вдавив острый подбородок между костлявыми ключицами. И странно было видеть неподвижным этого человека, вечно шнырявшего вокруг прибрежных домов или на небольшом базаре у пристани, вечно озабоченного какими-то непонятными делами. Теперь ни одного движения, слова, взгляда – все оборвалось, завершилось катастрофой…
Кончился обыск… Песков сложил в портфель найденные в доме деньги, золотые вещицы, в том числе рубиновую серьгу и золотые часы с репетиром Виктора. Степан и Сальский расписались в протоколе. Работники морской охраны и присоединившийся к ним милиционер наложили печати на дверь и на окно комнаты Виктора, куда были перенесены все более ценные вещи из других комнат.
– Конец – делу венец! – сказал Песков и обратился к старику Капитанаки: – Прошу следовать, гражданин.
Старик встал, и его круглые, черные, птичьи глаза остановились на Степане. Показалось, что он сейчас крикнет: «Где гроши? Плати гроши!» Даже не взглянув на свою жену, старик прошел через комнату к двери, и старуха тоже не взглянула на него. Все распалось, рухнуло в этом доме; она осталась одна у ведра с грязной водой, схватившись за седые космы, раскачиваясь.
Степан повел Сальского к себе отдохнуть. Проходя через двор, он с удивлением, с неприятным чувством увидел, что Маруся хлопочет возле мангалки, по-утреннему спокойная, совершенно спокойная, разве что немного побледневшая.
– Но как же все это было? – спросил Степан, когда они с Сальским поднялись на веранду.
– Прелюбопытная история, доложу я вам… – Сальский поудобнее устроился в соломенном кресле. – Вчера вечером Песков предложил мне принять участие в одной операции. Умнейший, кстати, мужик этот Песков! Уж я знаю, что если он делает такое предложение, то можно твердо рассчитывать на что-нибудь любопытное… Вчера с темнотой мы на сторожевом катере выскочили из гавани, долго болтались без огней возле берега, потом попали в штормяшку, чуть не кокнулись о камни, но все-таки выследили турецкую фелюгу. Она, видите ли, днем ушла из бухты курсом на Константинополь и вдруг снова очутилась в наших водах. Как и мы, шла без огней… Мы захватили ее врасплох, пригрозили нашим пулеметом, произвели обыск, нашли чертову уйму ценностей – замечательных камешков и немного золота. Каким образом все это попало на судно? Ведь фелюга перед выходом в море подверглась самому тщательному таможенному досмотру… Теперь тайна сия раскрыта.
– Ценности, скопленные в Черноморске, доставил на фелюгу вплавь Виктор Капитанаки?
– Совершенно точно… Доставил вплавь за пять верст, на обратном пути попал в шторм, не справился с волной и вот… Утром один из местных жителей увидел труп, выброшенный волнами на пляж. Увидел и то, как сторож пляжа, старый Капитанаки, снял с утопленника и зарыл в песок кожаный пояс-мешок. Папаша прятал следы преступления. В утопленнике местные жители опознали Виктора Капитанаки, человека без определенных занятий, а проще сказать – контрабандиста. Все остальное известно.
– Вот и концовка статьи Нурина «Куда девались алмазы»!
– И притом эффектная!.. Как вы думаете, отведет Дробышев под это дело хотя бы сто строчек? Хочется оправдать бессонную ночь и к тому же набить морду Нурину. Такой материал, да к тому же написанный очевидцем, наделает шума на неделю, ручаюсь… – Сальский потянулся, обвел полусонным взглядом двор и вздохнул: – Благодать, настоящая дача!.. Кстати, дом Капитанаки будет секвестрован как имущество контрабандиста и перейдет в собственность государства. Если представится возможность, я устроюсь здесь на старости лет возле моря. Одобряете?
Во время их разговора через веранду несколько раз прошла Маруся, занятая хозяйственными хлопотами, и каждый раз Сальский встряхивался, преодолев дремоту, и провожал девушку долгим взглядом.
– Едешь на восток? – спросил он у Степана.
– Да.
– Конечно, не один?
– С кем же? – Степан понял его намек и покраснел.
– Насколько я понимаю, ты и эта девушка – все население этого дома и вон той халупы… – Он хихикнул и хлопнул Степана по колену. – Полетели, лопнули все мои представления о женщинах древней Эллады! Нет, они были не златовласые. Афродита пенорожденная была смуглая и черноволосая… Счастливец! – И он показал глазами на Марусю, шедшую через двор.
Только теперь Степан отдал себе отчет в том, что Маруся успела переодеться, принарядиться, и все, что было на ней – платье из какой-то легкой и послушной шелковисто-серой материи, шелковые чулки, туфли на высоких каблуках, – все это слилось с нею, с ее стройной фигурой, с плавностью каждого движения, с гордой посадкой головы на округлой шее.
В руках у Маруси был маленький поднос со стаканом крепкого, почти черного чая. Она взошла на веранду и сказала Сальскому по-южному:
– Пользуйтесь!
– Волшебница, как вы догадались, что я мечтал о стакане крепкого чая? – пришел в восторг Сальский. – Тысяча благодарностей, смуглая Афродита!
Конечно, девушка не знала, кто такая Афродита, но поняла, что это лестно, ответила Сальскому медленным кивком головы, полным собственного достоинства, и, уходя, взглянула на Степана влажно заблестевшими, счастливыми глазами.
