Текст книги "Безымянная слава"
Автор книги: Иосиф Ликстанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)
Иосиф Исаакович Ликстанов
Безымянная слава
Иосиф Исаакович Ликстанов родился в 1900 году в городе Сумы, на Украине, в семье ремесленника. До революции он учился в школе, а когда началась революция, оставил учение и стал журналистом.
В годы гражданской войны и позже И. Ликстанов сотрудничал в газетах. С 1930 по 1948 год он работал в свердловской газете «Уральский рабочий». Героическому труду уральских рабочих посвящены многие очерки и статьи, написанные им в этот период.
В 1943 году в Свердловске, а через год в Москве была опубликована повесть И. И. Ликстанова «Приключения юнги», в которой писатель рассказал детям о Военно-Морском флоте и о моральных качествах советских людей: о дружбе, о чести, об уважении к товарищу, о чувстве долга.
В 1947 году вышла в свет новая повесть писателя – «Малышок». Тема ее – самоотверженный труд в дни войны рабочих-уральцев и их славных помощников – учащихся школ ФЗУ. Повесть «Малышок» получила широкое общественное признание и была удостоена Государственной премии.
В 1949 году была опубликована приключенческая повесть И. Ликстанова «Зелен камень». В 1953 году писатель опубликовал повесть «Первое имя» – о пионерах уральского города и о людях героического труда.
Роман «Безымянная слава» – последнее произведение И. И. Ликстанова. Осенью 1955 года писатель скоропостижно скончался. Этот роман о советских журналистах 20-х годов вышел в свет после смерти писателя.
Часть первая. Новичок
1
В комнате литературных работников газеты «Маяк» стояла тишина – хороню известная журналистам усталая непрочная тишина, отделяющая сдачу в набор последней строчки информации от просмотра сверстанных полос новорожденного номера газеты.
Можно было подумать, что комната безлюдна. Степан Киреев, большой парень в парусиновой юнгштурмовке и дешевеньких серых брюках, не подавал признаков жизни. Он терпеливо провел здесь, устроившись в глубоком кресле возле секретарского стола, час, полтора… сколько? Вот и вечер пришел, короткий южный вечер. Венецианские сводчатые окна стали тремя золотыми щитами с черными крестовинами. Золото заката с минуты на минуту тускнело, и крестовины становились все шире, расплывались, спеша слиться с темнотой.
Потемки, овладевая комнатой, преображали все, что видел Степан. Письменные столы, покрытые изорванной клеенкой и заваленные газетами, теперь казались огромными, не на человеческий рост. Шкаф у боковой стенки воспринимался лишь в двух измерениях, как широкие и низкие черные ворота… Маятник висячих часов все громче и звучнее отсчитывал секунды. Родились новые звуки. Под столами в проволочных помятых корзинках для черновиков зашуршала бумага. Мыши искали хлебные корки, крошки сыра и объедки колбасы – то, что привыкли находить изо дня в день.
Степан переставил затекшие ноги, вздохнул и снова окаменел. Он ждал по инерции, ему больше ничего не оставалось. Алексей Александрович Нурин не пришел; он не пришел, хотя, назначив Степану час и место встречи, деловито сказал: «Прошу не опаздывать, дорогуша, будем с самого начала уважать друг друга». Да, потребовал уважения и не пришел. Почему он не пришел?.. Подавляя накипавшую обиду, Степан ждал, ждал… Мыши перекатывались из угла в угол, не обращая на него внимания, – редакционные мыши, уверенные в незлобивости людей.
Под лепным потолком загорелась пыльная лампочка. Сквозь уходящую дремоту Степан увидел худощавого человека в толстовке, коломянковых брюках и порыжевших матерчатых туфлях на босу ногу. У него было острое и тонкое лицо без возраста; лишь по седине в рыжеватых бровях, по красноте век и резкой складке вокруг тонких губ можно было заключить, что человек не молод, что, может быть, он даже стар.
– Ждете кого-нибудь? – спросил он, глядя на Степана с безразличной улыбкой.
– Да… товарища Нурина.
– А… – без выражения проронил человек, сел за секретарский стол, сдвинул назад замасленный картуз цвета хаки, с надломленным целлулоидным козырьком, надел очки в железной оправе и зажег настольную лампу. – Кажется, Нурин собирался сегодня на концерт в Межсоюзный клуб. Впрочем, не знаю… Зачем он вам нужен?
– Товарищ Нурин должен передать мне дела.
– Дела? Вероятно, вы и есть новый сотрудник «Маяка»? Слыхал, что нашего полку прибыло. Давайте знакомиться. Моя фамилия Сальский. Есть и имя-отчество, но его никто не помнит, не запомните и вы.
Степан назвал себя, пожав его пергаментно сухую руку.
– Что вам поручили, юноша, в нашей кормушке?
– Горкомхоз и финотдел.
– Не бифштекс, должен сказать.
– И окрисполком.
– Без шуток! – привскочил Сальский. – Вы не бредите, не ошибаетесь? Это здорово… это, знаете ли, очень здорово! И вы надеетесь, что Нурин за ручку введет вас в окрисполком? Святая наивность!.. Если подождете пять минут, мы потолкуем, а? Займитесь чем-нибудь, посмотрите газеты, составьте завещание. Это не лишнее в вашем положении.
Схватив полоску типографской обрези из стопки, лежавшей на углу стола, он с силой клюнул пером в чернильницу и стал писать быстро, без остановок и помарок. Не перечитав написанное, повернул ручку настольного телефонного аппарата, вызвал типографию «Маяка» и прокричал в трубку.
– Кто сегодня выпускающий?.. Ты, Пальмин? Очень кстати, старик! Есть пятьдесят исключительных строчек. Пароход «Ллойд Триестино» полчаса назад залез в бухту… Ага, ты тоже слышал гудок! Вот-вот, даже по гудку чувствуется, какая махина. Первоклассная посудина! И оставлю информашку под твоей чернильницей, пришли рассыльного… Без дураков, такой гвоздик пойдет лидером «Последнего часа». Не ругайся! До завтра! – Он положил трубку. – Бежим, товарищ Киреев, не то наш милый секретарь придушит меня за позднюю сдачу материала. Но пароход он непременно сунет в текущий номер.
– Значит, можно не ждать товарища Нурина?
– Можно ждать, но не стоит. Никаких дел старый иезуит вам не передаст, пока вы не пожалуетесь Наумову. Погасите свет…
Их встретил теплый безветренный вечер. Магазины еще не закрылись, но опустели; тротуары, рестораны и кофейни наполнились. Возле киосков с водами было особенно людно. Продавщицы смешивали газированную воду с сиропами – рубиновым, розовым, желтым. Открытые вагончики трамвая везли шумливых пассажиров. В высоких экипажах, запряженных парами, проплывали турки-импортеры, неподвижные и высокомерные, как бронзовые божки в фесках, непременно с женщинами.
Главная улица города, там, где она выходила к морю, пахла смолой, рыбой и солью, запахами простора.
– На Приморский бульвар к толстому папе Дроси? – предложил Сальский.
Степан замялся. Он не знал, насколько удобно ему, комсомольцу, посещать рестораны, и, кроме того, его карман не был рассчитан на подобные расходы. Впрочем, желание побеседовать с Сальским взяло верх над сомнениями.
Журналисты заняли мраморный столик в дальнем углу широкой каменной веранды. За соседними столиками люди пили и ели, разговаривая, смеясь и споря по-южному шумно. Время от времени из-за буфетного павильона доносился шум волны, разбивавшейся о гранитную набережную. Неподвижная листва каштанов, обступивших веранду, ярко зеленела в резком электрическом свете, словно к ней вернулась весенняя свежесть.
– Алиготэ моя любимая марка, хотя вообще-то я трезвенник. – Сальский налил прозрачное золотистое вино в стаканы и, заметив смущение Степана, тонко улыбнулся. – Пейте! Плачу я… Непредвиденный маленький кутеж по случаю «Ллойда Триестино» и пятидесяти строчек, упавших с неба. Обычно я ложусь очень рано, но сегодня пришлось ждать пароход Ллойда. Он пришел с опозданием. Капитан якобы увидел дрейфующую мину, струсил и дал крюка… Я обслуживаю морскую стихию, порт, пароходство, которого почти нет, и регистрирую в хронике утопленников, которых всегда достаточно… Пейте же! – Сделав первый глоток и облизав губы, он окинул взглядом веранду. – Просто не верится, что еще полтора года назад здесь была столовка Компомгола – Комитета помощи голодающим. Одно блюдо в меню, но зато какое! Черные кирпичи из нечищеной перемолотой камсы, обугленные снизу, серые сверху. Совершенно несъедобно, но в то время это казалось пищей небожителей. Было такое или не было? Номер газеты стоил несколько миллионов рублей – «лимонов», как тогда говорили. Люди носили деревянные сандалии. По всему городу слышалось «клак-клак». Торговки закрывали лотки железными сетками от беспризорных. Это не помогало. Беспризорные грабили в открытую. В банях выдавали кусочек мыла на человека… Голод, тифозная вошь, недели чистоты… Все прошло… Нэп и его братец червонец творят чудеса. И вот я сижу с вами в приличном ресторане, по-графски угощаю вас вином и боюсь проснуться над кирпичом из камсы… Вам нравится мое вино?
– Я не разбираюсь в винах.
– Значит, вы быстро захмелеете и станете врать. – С фамильярностью старшего Сальский спросил: – Откуда вы взялись на страх Нурину?
Рассказ Киреева о себе потребовал не много времени. Сын корабельного фельдшера, расстрелянного деникинской контрразведкой за содействие подпольщикам, он жил со своей матерью, медицинской сестрой, в маленьком портовом городке. Кончил единую трудовую школу. Сначала работал клубным инструктором политотдела военно-морской базы, потом перешел в редакцию базовой газеты. Недавно базу расформировали, мать получила перевод в Морской госпиталь Черноморска, и он последовал за матерью. Кстати, газета, в которой работал Степан, тоже прекратила существование.
– Ага, вы все-таки хлебнули журналистики! – отмени Сальский, до этого слушавший Степана довольно равнодушно. – Это кое-чего сто́ит… Кое-чего, но очень мало… Результат, конечно, будет все тот же, обычный для новичков, сунувшихся в «Маяк». С помощью Нурина вас выставят из редакции, как выставили недавно двух юнцов.
Он запил свое предсказание глотком вина.
– Они не справились? – спросил Степан, почувствовав холодок между лопатками.
– Как вам сказать… Этих комсомольцев принял предшественник нынешнего редактора. Один оказался рохлей и за две недели не принес ни одной стоящей заметки, другой трижды соврал в одной заметке. А тут кончился испытательный срок – и фьюить!
– При чем тут Нурин?
– Юридически ни при чем… Он дал прежнему редактору слово помочь молодым работникам, но воспользовался тем, что прежнего редактора сняли и два месяца редакция была без начальства… Нурин смотрел, как юнцы пускают пузыри, и хихикал… Но будьте уверены, вам он нагадит. Не сладко, знаете ли, расставаться с таким кушем, как окрисполком.
– Но сегодня в кабинете редактора…
– В кабинете Наумова он, разумеется, пел, что с радостью освободится от части нагрузки? Старая лиса! Вы видели, как он ввел вас в курс дела. Все сказано – все ясно.
Навалившись грудью на стол, глядя Степану в лицо, Сальский рассказал ему об Алексее Александровиче Нурине – короле репортеров на юге России, – рассказал в стиле хроникерского отчета: только факты, только намеки, ничего больше. Его лицо стало еще острее и резче, каждое слово было как камень, брошенный наметанной и уверенной рукой в хорошо знакомую цель.
В редакции «Маяка» есть несколько журналистов с дореволюционным стажем и без революционного прошлого. Нурин – виднейший среди них. Бывший учитель русского языка в женской прогимназии, изгнанный из девичьего питомника за какую-то проделку, он переменил профессию – и не прогадал. У него есть то, что называется газетным чутьем. Из всех интересов читателя он умеет выбрать сильнейший, сделать его единственным, написать втрое больше, чем знает, и намекнуть, что знает больше, чем написал. Работоспособен, как локомотив. В один день может сделать две дюжины мелких заметок, просунуть фельетон о спекулянтах, состряпать статейку о местных гостиницах, закончить редакционный день отчетом о каком-нибудь совещании, до начала совещания подбросить интервью с приезжей знаменитостью, а ночью настрочить очередной рассказик из серии «Темный Черноморск» – о прогулке по злачным местам, рассказик, совершенно не поддающийся проверке. Жена, получившая за монументальность форм и за глупость прозвище Царь-дуры, заставляет его работать, как негра. Этой семейке всегда не хватает одного полтинника, только одного, но его не хватает, и тут ничего не поделаешь, надо гнаться за недостающей монетой. Нурин печатается не только в «Маяке», не только в республиканской газете «Красный Крым». Он также корреспондирует во все московские и петроградские газеты, он также до последнего времени получал комиссионные проценты за собранные объявления и, кроме того…
Потянувшись через стол, старый репортер шепнул Степану несколько слов на ухо и подмигнул.
– Не может быть! – встряхнул головой юноша.
– Почему? Почему не может быть, чудак вы этакий? Соблазнительные возможности преследуют газетчиков, как бесы преследовали святого Антония, только не зевай! – Сальский звонко щелкнул пальцами, будто перехватил монету, летевшую мимо.
– Но… для этого надо быть негодяем, подлецом! – разъярился Степан. – Взяточника надо выгнать из редакции… понимаете, выгнать!
– Не стучите стаканом – разобьете. Имейте в виду, что за разбитый стакан будете платить вы, – предупредил его Сальский. – Выгнать из редакции? Я согласен. Наумов тоже. Но, во-первых, где доказательства? Он, конечно, не оставляет следов. А во-вторых, кем заменить Нурина? Вами? Пожалуйста! Но у вас нет квалификации.
– Писать я умею! – запальчиво бросил Степан.
– Вы думаете, что для журналиста этого достаточно? Ох, голубчик, многое должен уметь журналист, и среди этого многого грамотность не на первом месте. Но, если вы даже справитесь, он вас слопает. Нурин, как настоящий журналист, умеет и это – слопать конкурента.
– Как – слопать?
– Если бы я знал как, я предостерег бы вас, клянусь! Беда в том, что определенного рецепта у Нурина нет. Может быть, по его милости, вы сразу вмажетесь в ошибку и сломаете шею; может быть, по той же милости прохлопаете важную информацию или торжественно притащите в редакцию подсунутую вам фальшивку и погибнете под лавиной опровержений. Такие типы, как Нурин, чертовски изобретательны.
– Но это низость, гадость!
– А также подлость, безобразие и еще что вам угодно! – пожал плечами Сальский. – Слова остаются словами, а жизнь – жизнью, то есть борьбой за гонорар в любой форме, когда выживают сильнейшие.
– В этом случае вы говорите не о сильнейших, а о подлейших! – возразил Степан уже враждебно. – Придет конец нэпу, придет конец и Нурину, если он действительно такой, как вы говорите.
– По вашей склонности к политическим спорам догадываюсь, что вы комсомолец, а я не любитель таких споров. – С ускользающей улыбкой Сальский уткнулся носом в стакан. – Но какого черта вы, дорогой идеалист, сунулись в газету? Не за то схватились! В типографской краске всегда есть сажа, иначе нет краски. Вы молоды, у нас приличная внешность, перед вами тысяча дверей, и каждую можно открыть. Зачем вам понадобилась самая замызганная? Плюньте, вернитесь на перекресток, вымойте руки раствором сулемы и начните жизнь сначала, да поумнее.
– Нет, я буду работать в газете! – упрямо ответил Степан.
– Нашли призвание! Поздравляю! – хмыкнул Сальский.
– Хочу и буду! – повторил Степан и сжал челюсти.
В голове у него немного шумело. Опершись лбом на руку, с неприязнью глядя из-под руки на Сальского, Степан собирал мысли… Да, призвание! Газета уже завладела им, стала его любовью, необходимостью, радостью. Степан мог бы рассказать многое о том, что перечувствовал в редакции маленькой газеты, на кораблях и на батареях в счастливые дни журналистского медового месяца; он рассказал бы многое, если бы перед ним сидел близкий человек, а не этот, с красноватыми глазами хорька, с насмешливым острым лицом, покрытым нездоровой испариной, словно едкой кислотой.
– Вы здо́рово не любите Нурина, – вдруг проговорил Степан.
Сальский на миг сбросил улыбку, в глазах вспыхнули острые искры; затем он усмехнулся:
– Откуда вы взяли? У нас есть кое-какие счеты, но не в этом дело. Я сказал вам о Нурине лишь то, что вы услышите от других, не больше. – Сальский обратился к официанту, убиравшему со столиков на опустевшей веранде: – Милейший, скажи папе Дроси, что завтра я забегу к нему на минутку…
Расплатившись этим щедрым обещанием, беспощадный разоблачитель Нурина плотнее натянул картуз.
– Я плачу за вино! – Киреев положил на стол кредитку.
– Глупо, коллега! Никто этого не требует, а тем более от вас.
– Плачу за вино я! – повторил Степан.
– Ваше дело, юный Ротшильд! – Сальский приказал официанту: – Не забудь сделать двадцать пять процентов скидки. Это новый сотрудник «Маяка», запомни и полюби.
– Слушаюсь! – поклонился официант.
– Никакой скидки не надо! – восстал Степан.
– Как угодно-с! – Официант поклонился еще ниже.
– Золотой характерец, – пробормотал Сальский. Они расстались у ворот бульвара.
Улицы уже затихли; рестораны, казино, буфеты и киоски закрылись, транспаранты кинотеатров погасли, срок увольнения военных моряков на берег кончился. Вокруг фонарей у морского клуба вились мириады ночных мотыльков.
Как бы убегая от Сальского, Степан быстро спустился по каменной лестнице в темноту. Волны мягко и влажно постукивали снизу в дощатые мостки шлюпочного причала, со скрипом терся бортом о сваю дежурный ялик, молчаливые сонные пассажиры, уже занявшие места на банках ялика, ждали отправления.
– Чи поздно? – сквозь зевоту спросил старик яличник. – Мабуть, билын ни одной собаки не буде… Ну, айда!
На весла сел Киреев. Он повел ялик длинными гребками, вкладывая в тяжелые весла всю силу. Грудь глубоко вбирала соленый вязкий воздух, мысль быстро очищалась, успокаивалась.
Громада города, оставшаяся за кормой ялика прямо перед глазами Степана, угадывалась по отсветам редких уличных фонарей на стенах домов и каменных изгородях, по освещенным тут и там окнам в невидимых домах. Большой-большой город, такой прекрасный днем, такой таинственный ночью, непривычно большой для Степана город с десятками тысяч существований и судеб, в общении с которыми должна сложиться еще одна судьба – судьба Степана Киреева. Что сулит большой город молодому журналисту, еще далекому от уверенности, что он именно журналист и никто другой?..
Степан отрывочно припоминал сегодняшний день, когда его, Киреева, без околичностей приняли на работу. Припомнилось лицо редактора Наумова – бледное, с остроконечной бородкой, неулыбчивое. Редактор, подписывая временное редакционное удостоверение на имя Степана Федоровича Киреева, сказал: «Надеюсь, вы справитесь с работой, и после испытательного срока мы вручим вам постоянное удостоверение…» А Нурин? Этот человек был так обворожительно и весело любезен во время разговора в редакторском кабинете! Да-да, «будем уважать друг друга», а сам ушел на концерт и даже не позвонил, заставил ждать попусту.
– Через бухту перевезешь, а через море тебе слабо, – сказал яличник, прикрыв одобрение шуткой.
– И через море перевезу, – ответил Степан, мерно вытягивая весла на грудь.
– Может, и перевезешь, – согласился старик. – С молодой силой можно и через море. Ничего, можно…
Ялик коснулся пристани. Пассажиры вышли. Юноша протянул старику монету.
– Заткнись своим пятаком, сам греб, – отказался тот.
С пристани Степан бросил тяжелый медяк на дно ялика.
– Тю, дурный! – добродушно ругнулся старик.
2
Старшая медицинская сестра морского госпиталя Раиса Павловна Киреева сразу по приезде в Черноморск очень удачно сняла дом, принадлежавший госпитальной сиделке Марии Шестак. Двухкомнатный дом, крытый круглой пестрой черепицей, имел много привлекательного. Окна выходили на маленький пляж; из них открывался вид на бухту и на город; угловая веранда могла служить летней столовой, в передней висел неуклюжий эриксоновский телефон, похожий на шарманку, привинченную к стене; возле самых ворот в гранитную позеленевшую чашу из трещины скалистого холма падала с вечным звоном струйка ледяной воды. Но, пожалуй, особенно нравились новым жильцам три кипариса, росшие во дворе, три великана, высокие, как башни, и неподвижные, как скалы. Они отделяли дом от крохотной глинобитной хозяйской, тщательно выбеленной мазанки.
Дверь в доме открылась, лишь только Степан со двора поднялся на веранду. Мать засиделась допоздна, поджидая Степана с минуты на минуту.
– Попал в редакцию и, конечно, забыл обо всем на свете… – Она тут же смягчила упрек: – Впрочем, это даже хорошо. По крайней мере, мы с Марусей успели все сделать.
Вслед за нею Степан вошел в дом и остановился на пороге своей комнаты.
Большая комната, которую он знал всего три дня, неузнаваемо изменилась. Хозяйская обстановка – деревянный диванчик, сосновый стол, узкая железная кровать и три венских стула – потеряла свою жесткость, стушевалась перед вещами, принесшими издалека тепло и уют старого родного дома. С благодарной улыбкой Степан рассматривал коврики на стене и на полу, темно-синее покрывало на кровати, шторы и занавески, свою библиотечку на полке и этажерке.
– Чудесно! – сказал он. – Но как ты привезла вещи с вокзала? Неужели не могла повременить день-другой? Я все сделал бы сам.
– Да, уж ты сделал бы сейчас, устроившись в газете! – усмехнулась мать. – Обошлись и без тебя. Я съездила на вокзал и выкупила багаж, а Маруся и Виктор Капитанаки перевезли вещи в ялике через бухту, внесли в дом, распаковали. Очень услужливые ребята, особенно Маруся… Я сказала ей, что ты пишешь книгу, и она входила в твою комнату на цыпочках… Что ж ты не полюбуешься розами? Это Маруся притащила откуда-то целый сноп.
– Ничего не поделаешь, придется быстрее закончить повесть, чтобы оправдать этот первый аванс, – отшутился Степан.
В комнате матери тоже все стало уютно и по-домашнему привычно. В этих китайских и японских безделушках, в этих бесчисленных вышивках – дорожках, салфетках, накидках – была вся история их семьи, дней счастья, когда возвращался из заграничных плаваний отец, дней ожидания отца, дней молчаливого раздумья матери, склонившейся над очередной вышивкой с иглой в тонких пальцах.
Мать усадила Степана за стол, накормила тушеной камсой, приправленной лавровым листом и перцем, и, почти ничего не спрашивая, заставила его рассказать все-все… Она умела расспрашивать без вопросов, так как владела тайной материнского внимания, и, незаметно для Степана, подсказывала течение рассказа взглядом своих глаз, то просто внимательных, то обеспокоенных. Он рассказал, как его встретили в «Маяке», что ему поручили, добавил, что надеется справиться со своим участком, и немного смутился в душе, когда ее глаза радостно улыбнулись.
– У тебя, конечно, выработался хороший слог, ты легко пишешь! – проговорила она с гордостью. – Писательство у тебя в крови. Отец ведь тоже пробовал… А помнишь, негодный, как ты отлынивал, когда он заставлял тебя заучивать Тургенева наизусть?
Конечно, перебирая вслух сегодняшние события, Степан и словечка не проронил о том, что ответственный секретарь редакции Пальмин отнесся к нему сухо, даже как будто недоброжелательно, промолчал и о проделке Нурина, и о разговоре с Сальским. Зато подробно объяснил матери, что такое фикс – небольшой твердый оклад, который ему положен, – и что такое баллы, которыми оцениваются все напечатанные материалы. Балл – 37 копеек. Самая маленькая заметка в несколько строчек оценивается в один балл. А сколько таких заметок можно сдать в день! Словом, зарабатывать он будет немало.
– Хочешь или не хочешь, мама, но я скоро заберу тебя с работы и заставлю отдохнуть, – заявил Степан.
Непростительная ошибка! Он должен был помнить, что его мать, жена моряка, верит в везение и невезение и что она подавлена черной полосой в их жизни – гибелью отца, ее болезнью, необходимостью сменить любимый родной город на чужбину… И нельзя… нельзя так торжествовать по поводу первой же удачи!
– Там видно будет, – коротко и недовольно ответила она и, поджав губы, замкнувшись, стала убирать со стола.
Из тишины наперегонки вырвались звоны склянок в бухте за открытым окном – звучные колокольные склянки военных кораблей и разноголосые, то заунывные, то дребезжащие, склянки береговых военно-морских баз и мастерских.
– Восемь склянок, полночь, – сказала Раиса Павловна. – Засиделись, а завтра надо пораньше встать и мне и тебе.
– Как сердечко? – спросил он на прощанье.
– Не забудь поблагодарить Виктора и Марусю за помощь! – И Раиса Павловна закрыла за Степаном дверь, не ответив на его вопрос.
Он прошел к себе, и дальше началось таинственное.
В своей комнате Степан зажег и тотчас же погасил свет, бесшумно растворил окно, выходившее во двор, сел на подоконник и прислушался. Тишина… Хозяйская мазанка смутно белела за кипарисами.
Он едва слышно свистнул сквозь зубы, и в ответ совсем близко услышал тихий-тихий смех.
– Зачем вы прячетесь? – спросил Степан, обратившись к ближайшему кипарису.
– Почему вы так поздно пришел? – шепотом упрекнул его кипарис, применив обычный на юге чудовищный оборот речи. – А вы и сегодня будете вашу книжку писать? Вы поздно с огнем сидите, я знаю…
– Буду писать и сегодня…
– А про что ваша книжка? Вы лучше напишите про то, какие есть девушки всю жизнь несчастные, как горькие слезы.
– Хорошо, – пообещал Степан, не обративший ровно никакого внимания на грамматику своей невидимой собеседницы. – А пока дайте руку, Маруся.
– Зачем? – опасливо спросила она.
– Хочу поблагодарить вас за то, что вы помогаете маме, за цветы.
– Подумаешь, есть за что! – немного разочарованно ответила она.
От кипариса отделилась маленькая тень, горячая рука недоверчиво легла в руку Степана, наклонившегося с подоконника, помедлила, чуть-чуть вздрагивая, дождалась того, что Степан потянул ее к себе, и вырвалась так резко, что он с трудом удержался на подоконнике.
– Ишь быстрый… Лучше вы свою книжку пишите! – засмеявшись, сказала маленькая тень и побежала через двор.
Скрипнула дверь мазанки, таинственное кончилось, оставив Степана с сильно бьющимся сердцем.
Распахнув другое окно, он уставился в темноту, застилавшую бухту, и оцепенел в том состоянии души, когда ощущение счастья заменяет все, и мысли прежде всего, когда настоящее и грядущее воспринимаются как единое, ничем не разделенное целое, когда будущее все же гораздо ближе, чем настоящее, и несравненно лучше его. За окном мерно шумели волны, набегая на пляж из теплой темноты, город там, за бухтой, теперь был обозначен считанными огоньками; если бы это зависело от Степана, он сбросил бы ночь с мира, чтобы скорее начать день и труд.
Припомнился снова разговор в ресторане, но приглушенный, затуманенный. Степан даже не спрашивал себя, возможно ли то, о чем рассказал ему Сальский, потому что это была низкая ложь ненавистника. А Нурин? Полный человек, с квадратным, почти лысым черепом, с обвисшими розовыми щеками, казался добродушным дядюшкой, которого не хотелось опасаться. Вот только почему он не пришел в редакцию? Почему?
Из передней донесся хриплый звонок. Степан не сразу понял, в чем дело; это был первый телефонный звонок, услышанный им дома. Он взял трубку, уверенный, что звонят по ошибке.
– Товарищ Киреев? Добрый вечер! Говорит ваш покорнейший слуга Нурин. Надеюсь, еще не спали?
Говорок был торопливый и веселый.
– Откуда вы знаете, что у меня есть телефон? – спросил Степан.
– Очень просто. Вы поселились в доме, из которого только что съехал врач морского госпиталя Петров, мой старый знакомый. Ведь так? Мне не раз случалось звонить на Северную улицу, номер семнадцать. Поздравляю, вы нашли чудесное пристанище!
– Но как вы узнали мой адрес?
– Видел вашу анкету на столе Пальмина, недогадливый вьюнош! – рассмеялся Нурин. – А теперь по существу моего позднего звонка. Я торжественно приношу извинения. Никак не мог зайти вечером в редакцию. Меня на аркане потащили в клуб, невозможно было отказаться. Скорблю, что сорвался разговор о ваших первых шагах по тернистому пути репортажа. Но у вас все впереди. Готов служить бессменным и бескорыстным чичероне восходящей звезды журналистики. Завтра и послезавтра, то есть в пятницу и в субботу, буду занят поверх головы, в воскресенье еду с семьей за город. Следовательно, встретимся в понедельник. Идет?
Вот это и было проявлением того, о чем говорил Сальский.
– Ну что же, первые шаги по тернистому пути репортажа восходящей звезде журналистики придется сделать самостоятельно, – спокойно ответил Степан. – Завтра я должен сдать Пальмину мой первый материал.
– Но, поверьте, бояться этого не надо, потому что…
– Я и не боюсь, – прервал его Степан. – Все же вы могли вечером позвонить в редакцию. Я ждал вас два часа.
– Обиделись, юноша? – удивился Нурин.
– А вы на моем месте не обиделись бы?
Последовала пауза. Степан чувствовал, что его собеседник решает неожиданную психологическую задачу, и мысленно подсказал решение: Киреев не из тех, кто спускает такие обидные выходки кому бы то ни было. Да, кому бы то ни было…
– Но, роднуша, дорогуша, свет очей моих! – сердечно и шутливо заговорил Нурин. – Получилось нехорошо, но надо прощать заскоки памяти легкомысленным старцам… Я вам сочувствую… я вам сочувствую до самых печенок и понимаю вашу обиду, ваши страхи. Сам был желторотым, прекрасно знаю, как погано быть брошенным на произвол стихий. Но, поверьте, я помогу вам благополучно отбыть испытательный срок, так что не надо сердиться, не надо копить материал для жалоб!
Это уже было прямым вызовом – вернее всего, умышленным оскорблением – в ответ на строптивость Степана.
– Жаловаться не намерен и думаю, что обойдусь без нашей великодушной помощи. Во всяком случае, помощи выпрашивать не стану! – рубанул Степан. – Либо искренняя товарищеская помощь, либо…
– Однако… – протянул Нурин, и его голос исчез.
Разъединила ли их телефонистка, положил ли трубку сам Нурин – безразлично. На миг Степан почувствовал желание снять справочник, висевший у телефонного аппарата, позвонить Нурину, как-то сгладить свою резкость, но ничего этого не сделал. «Не буду унижаться, – подумал он. – Пускай говорит, что я сам отказался от его помощи. Обойдусь!.. Хорошо, что мама ничего не слышала».
Мать слышала все. Разбуженная в самом начале легкой дремы телефонным звонком за стеной, Раиса Павловна поднялась с постели, подошла к двери и слышала каждое слово. Она, конечно, поняла, что у Степана далеко не нее благополучно, что он не поладил с кем-то из редакционных работников, и вернулась в постель продрогшая, разбитая. Прислушиваясь к тишине, мать плакала непризнанными слезами – плакала потому, что злосчастная полоса продолжалась и к тяжелым утратам последнего времени присоединилась еще одна: сын впервые скрыл от нее свои неприятности. Он поступил так потому, что не хотел встревожить ее, но все равно, все равно он в чем-то пошел своей дорогой… И справится ли Степан с теми трудностями, которые уже появились, не сломят ли его трудности? «Прямой, неуступчивый и гордый, гордый!» – повторяла она мысленно, жалуясь себе на характер сына, на то, что сама же создавала, развивая в сыне чувство собственного достоинства – качество благодетельное или гибельное, в зависимости от того, силен или слаб человек.
