Текст книги "Безымянная слава"
Автор книги: Иосиф Ликстанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)
Медлительным, спокойным взглядом девушка, стоявшая на крылечке, обвела всю компанию, и сразу стало ясно, что разряженные портовые гуляки и их подруги – уродство и нищета перед нею, перед единственной. И казалось, что главное тут не в красоте лица и громадных глаз, не в стройной округлости высокой шеи и всей фигуры, не в черной короне из толстых кос, а в сознании своей власти, могущества. Полные губы, темно-красные на смуглом и нежно-прозрачном лице, едва заметно вздрогнули в скупой улыбке, и, ограничившись этой подачкой, Маруся снова стала спокойной, вернее, бесстрастной, сделала один шаг и таким образом присоединилась к тем, кто пришел за нею.
Нет, она еще была далеко от них, недосягаемо далеко. Широко раскрывшиеся, будто гневные, грозящие и умоляющие глаза смотрели на Степана. «Вот я ухожу, – говорили они. – Видишь, ухожу… Что же ты молчишь? Ну хоть пожелай, чтобы я осталась! И пойму, останусь, я, королева, останусь». Но Виктор уже предложил ей руку, уже что-то лопотали турки, кланяясь, прижимая ладони к груди, уже составлялись пары. В первой паре оказались Маруся с Виктором под эскортом двух турок; парень с гитарой, шедший вслед за первой парой, взял вступительный аккорд, и послышалась какая-то чувствительная мелодия. Процессия двинулась к воротам. Маруся шла не оборачиваясь, прямая, едва заметно покачивая головой в такт песне. Дождавшись, пока не миновала их последняя пара, старый Христи Капитанаки и его помощник подняли корзины с земли и тоже ушли. И такую щемящую, ноющую грусть вдруг почувствовал Степан, такое острое сожаление по упущенной возможности – возможности отвергнутой и все же продолжавшей по праву принадлежать ему: только нагони ее, только прикажи вернуться…
– Ты понимаешь, что произошло? – покачала головой Раиса Павловна. – Ты понимаешь, с кем она пошла? С Виктором… К чему это приведет, подумай! Знаешь, он бросил работу в Главвоенпорте, нигде не работает… На какие же средства он так одевается? Вчера пришел к нам, попросил прочитать название золотых часов с репетиром. Просто захотел похвастаться… мальчишка… Сказал, что выиграл часы в карты. Кто ему поверит…
– Ворует, – предположил Степан. – Но, судя по этим двум туркам, спекулирует.
– И вот Маруся в их компании. Как жаль, что Мишук не смог подойти к ней умненько! Я так надеялась… Глупый!.. А что ей даст Виктор? Но я поговорю, я еще поговорю с нею, сумасшедшей… – Мать спросила: – Ты пойдешь сегодня куда-нибудь?
Он едва не сказал «нет», но сдержался; невыносимо тоскливо было здесь, в тишине, у трех неподвижных траурных кипарисов.
– Меня приглашали на сегодня Дробышевы, но я еще не знаю…
– Непременно, непременно пойди к ним! – обрадовалась Раиса Павловна. – Я знаю, что дома тебе скучно, тяжело… Я говорила с Владимиром Ивановичем по телефону… помнишь, когда ты написал статью о плотине. Он хорошо, сердечно относится к тебе. Я сразу почувствовала, что он очень хороший человек.
В назначенный час Степан с тяжелым сердцем открыл калитку дробышевского двора, вспомнив свое первое посещение Владимира Ивановича. Но теперь в доме все было радостно, чувствовалось приближение большого торжества. В серебристой легкой зелени маслины горели двенадцать бумажных разноцветных фонариков, именно двенадцать – по числу лет, прожитых хозяевами в мире и согласии, как сразу же объяснил своему гостю Владимир Иванович. В неподвижном воздухе маленького дворика висел вкусный горячий запах. За столом под маслиной две старшие девочки Дробышевых и Борис Ефимович Наумов шумно во что-то играли, а на другом конце стола что-то писал Одуванчик, охваченный жаром творчества.
– Киреев, на помощь! – позвал Наумов. – Меня обыгрывают, как маленького. Это шайка-лейка!
– Нет-нет, сейчас за стол! – крикнула из кухни Тамара Александровна. – Киреев, молодец, что пришли, бука вы этакий! Я жарю последние беляши… Девочки, накрывайте на стол… Володя, приготовь вино и открой сардины… Коля, кончайте ваш стихотворный тост.
В дверь кухни Степан увидел Тамару Александровну, колдовавшую у плиты, приодетую и раскрасневшуюся. Она нетерпеливо переступала с ноги на ногу, постукивая по каменному полу высокими каблуками лакированных туфелек и посвистывая.
– Видите, Киреев, сколько беляшей, целая гора! – похвасталась она. – И все надо съесть немедленно – беляши только с плиты и хороши. Я боялась, что вы не придете, вашей порцией завладеет Володька, и дело не обойдется без стакана касторки… – Она сняла передник и приказала: – Мальчики и девочки, за стол!
Беляши были поданы, и вино разлито по стаканам. Впервые Степан отведал беляшей. Тамара Александровна, уроженка Казани, мастерски готовила эти крохотные мясные ватрушки, полные горячего, острого сока. Дробышев называл их мясным пирожным.
– Вы просто варвар, Киреев! – ужаснулся он. – Долой вилку! Зачем вы тычете в беляш железом? Вытечет весь сок… Их надо брать кончиками пальцев… священнодействуя, отправлять в рот целиком, закатывать глаза и тотчас же запивать вином, чтобы они немного охладились в пути следования. Подражайте мне, Киреев!.. Ну, каково?
– Так вашему изумленному взору вдруг открылась в человеке самая низменная черта его характера – чревоугодие, – сказала Тамара Александровна. – Лучший способ затащить его к семейному обеденному столу – это пообещать ему беляши или вареники с вишнями… Вам нравятся беляши, Киреев? Не слушайте знатоков хорошего тона, которые запрещают гостям хвалить стряпню хозяек. Похвалите меня!
Все участники торжества сделали это искренне.
В доме проснулась и потребовала внимания младшая дочурка Дробышевых, белокурая и синеглазая, страшно серьезная принцесса Нет-нет, как называли ее в семье за капризы. Дробышев представил ее Степану как свое улучшенное издание, и она соблаговолила чокнуться со своим новым знакомым маленьким стаканчиком, в который Дробышев налил домашнего шипучего кваса.
Принцесса Нет-нет отказалась чокнуться с отцом во второй раз, сказав с уморительной важностью:
– Папа, ты же знаешь, что тебе вредно пить так много. Ты опять будешь хвататься за почки.
– Растет будущий работник эркаи! – сказал по этому поводу Наумов.
Вдруг Степан почувствовал себя необыкновенно легко и как-то сразу привычно в этом доме, в этой семье, где не было для постороннего никаких тайн и недомолвок, где с первого взгляда было видно, как и чем здесь живут, где жизнь по временам казалась игрой, радующей потому, что она удается. Старшей в этой игре, конечно, была Тамара Александровна, жена газетчика, почти не бывавшего дома, привыкшая к своему полувдовству, к своим бесчисленным заботам и обязанностям. Младшим, несомненно, был Владимир Иванович; за этим увальнем все ухаживали, все его опекали и баловали.
Когда Одуванчик прочитал свой стихотворный тост, в котором срифмовал помолвку – плутовку и свадьбу – шайбу, Тамара Александровна поцеловала мужа, и то же сделали все девочки.
Тамара Александровна отправила детей спать и села рядом с мужем, прижавшись щекой к его плечу. Мужчины стали пить легкое кислое вино «потихоньку».
– Можно произнести тост в прозе? – сказал Степан. – Я хочу вместе с вами отпраздновать еще не меньше трех ваших двенадцатилетий!
– Присоединяюсь, – заявил Наумов.
– Что вы, что вы! – засмеялась Тамара Александровна. – Уже через двенадцать лет наши девочки станут совсем взрослыми, я, как все женщины в нашем роду, превращусь в дородную матрону, а Володя придет к доктору и скажет: «Доктор, жделайте мне жолотые жубки, я хочу еще раз отведать беляшей»… Подумать только, прошло двенадцать лет, дюжина! А как я боялась выходить за газетчика! Он казался мне непостоянным, беспечным. Казался? Он и был забулдыгой, богемой, поверьте мне, Киреев. В то время он много пил и предпочитал объясняться мне в любви, стоя на коленях в сугробе снега перед Большим театром… Я уехала к маме в деревню, на берег Волги под Казанью, бегала на этюды, задумала большое полотно «Плотогоны», старалась уверить себя, что между мною и Дробышевым все кончено, что я ему решительно отказала… И вдруг он появился в деревне франт франтом, в белом фланелевом костюме и в панаме, с кожаным чемоданчиком в руке… Привез три флакона французских духов. Вполне понятно, что в деревню надо возить только французские, безумно дорогие духи, не правда ли? В Москву мы ехали в отдельном купе, по пути Дробышев поил начальников станций шампанским и просил их не спешить с отправкой поезда. А что творилось возле нашего стола в вагоне-ресторане! Вы догадываетесь, чем все это кончилось? В Москве у Дробышева не хватило на извозчика, и мы шли через весь город пешком голодные, усталые, дурачились, хохотали, и городовые просили нас: «Господа, прошу не нарушать…» До сих пор не могу понять, зачем он привез в деревню дорогие духи и почему именно три флакона, а не пять, десять? Гнетущая тайна моей жизни…
– Удивительно, как тебе запомнились эти духи… – сказал Владимир Иванович. – А то, что я из-за этой поездки разругался с редактором, бросил хорошую работу…
– Нет, все в целом было прекрасно!.. – похвалила его Тамара Александровна. – В общем, мужчина должен делать глупости, ставить себя из-за женщины в нелепое положение. Каждую такую выходку женщина воспринимает как обязательство, возложенное на ее ангельскую совесть. Иногда на глупый, дикий поступок мужчины она отвечает совершенно безумной глупостью, что я и сделала…
– Благодарю, очень лестно, – пробормотал Дробышев.
Раскрасневшаяся от выпитого вина, Тамара Александровна окинула взглядом всех сидевших за столом.
– Неприкаянные! – воскликнула она. – Все неприкаянные… Семейная жизнь для меня лично – это бессрочная каторга! – При этом она поцеловала мужа в щеку. – Но как можно жить вне семьи, хандрить, дичать! – Она требовательно спросила: – Борис Ефимович, когда, наконец, вы устроитесь под одной крышей с Наташей?
Наумов, который во все время торжества мало говорил, много пил и становился все задумчивее, грустнее, пожал плечами.
– Вы же знаете Наталью! – досадливо ответил он. – Опять прислала письмо… Решительно отказывается даже ставить вопрос о своем переезде на юг. Требует, чтобы я немедленно, сию минуту ехал на Урал… Разве может бросить она свои школы!.. Могла ждать меня годы и годы, пока я сидел в тюрьмах, могла колесить со мною по фронтам, но бросить свой Урал, свои школы – что вы! Шкраб, типичный шкраб!
Шкрабами в то время сокращенно называли школьных работников, короче говоря – учителей.
– Придется вам поехать к ней, – вынесла приговор Тамара Александровна и, пощадив загрустившего Наумова, принялась за Одуванчика: – А вы, поэт? Надо же остепениться и стать солидным человеком.
– Я пытаюсь, – ответил объевшийся поэт под общий смех.
– Кто она?
– Еще не знаю… Выбор слишком велик… Все красавицы, все меня обожают и все зовут меня в загс…
Очевидно, подошла очередь Степана, но, к счастью, вспыхнула бумага одного из фонариков, затрещали обожженные листья маслины, и все бросились тушить пожар. Потом, когда праздничная иллюминация была убрана, Дробышевы и Одуванчик пошли проводить Бориса Ефимовича и Степана по Слободке к плавучему мосту, так как трамвай уже не ходил. Наумов и Одуванчик ушли вперед, Степан остался рядом с Дробышевыми.
– Бука, когда вы повезете духи вашей девушке, в Москву? – спросила Тамара Александровна как о чем-то само собой разумеющемся и непременном.
– Киреев получит отпуск в следующем месяце, а зарабатывает он сейчас столько, что может объехать вокруг земного шара в каютах «люкс», – ответил за него Дробышев.
– Нет, я не поеду в Москву, – ответил Степан.
– Почему? Ведь надо же вам помириться, – настаивала Тамара Александровна. – Я знаю решительно все. Мне говорили об этой дурацкой истории Володька, Одуванчик, Пальмин. И мне тяжело, грустно, обидно… Тем более что Дробышев первый виновник. Старый газетный барбос должен был предотвратить вашу ошибку.
– Ну-ну! – проворчал Владимир Иванович. – Жена да хранит авторитет мужа!
– Виноват в моей ошибке один я, и никто больше. Но дело не в этом, – ответил Степан. – Примирение, если только возможно примирение, состоится только в том случае, если я пойду на уступки, сделаю все, что от меня потребуют… Но уступок не будет, и, следовательно, ехать в Москву бессмысленно.
– О чем вы говорите, смешной, когда главное – сделать девушку своей женой, а потом… О, потом вы хозяин! Возьмите пример с Дробышева.
– Сделать ее своей женой, признав себя неправым, согласившись на всю обывательскую брачную процедуру, на венчание в церкви?
– А она требует этого? – дрогнувшим голосом спросила Тамара Александровна.
– Требует этого главным образом ее отец, но она находится под влиянием отца. Впрочем, требует он гораздо большего.
– Тип! – сказал Дробышев, когда Степан рассказал о своих спорах с Петром Васильевичем.
– Вы теперь повторите ваш совет, Тамара Александровна? – спросил Степан.
– Нет! – ответил за свою жену Дробышев. – Она промолчит… Слышишь, Тамара? Я – член партии, Киреев – будущий партиец: этим все сказано. Любовь – счастье, но добиваться счастья ценой отказа от своих убеждений – это значит погубить свое счастье навсегда…
– Но вы хоть пишете ей? – спросила Тамара Александровна.
– Она возвратила мое письмо нераспечатанным и… отказалась выслушать меня.
– Как все это нехорошо… Но вы должны писать ей еще и еще!..
Дробышевы и их гости спустились к бухте, отделявшей Слободку от города, и остановились у плавучего моста.
– Промчался день! – пожаловался Дробышев. – Честное слово, воскресенье по-настоящему замечаешь лишь тогда, когда от него остается последний кусочек. Завтра снова редакция, шум, гонка… Ждем от вас, Киреев, новых подвигов осведомленности и оперативности. Чем порадуете?
– Еще не так давно он прозевал пароход «Ллойд Триестино», – сказал Наумов. – Теперь мимо него не проскользнет даже пылинка… Кстати, есть слухи, что в Черноморск едет комиссия ВСНХ по поводу заказов для «Красного судостроителя».
– Да, ее ждут в конце этой недели, – уточнил Степан.
– Киреева не поймаете! – с гордостью заявил Одуванчик. – Даже Пальмин говорит, что Киреев знает решительно все на месяц вперед. Я могу спокойно уйти в отпуск: «Маяк» не пропадет.
Да, Киреев знал решительно все о Черноморске, о его людях, о их делах, он не знал лишь одного: где добыть хоть искорку надежды. Глухой усталостью и безразличием ко всему окружающему кончился для него этот день, когда картина чужого счастья оттенила его злосчастье… Ему хотелось поскорее остаться одному, забиться в свой угол, заснуть, чтобы завтра уйти от самого себя в работу, в редакционную суету. Но день еще не кончился…
У ворот дома стояли люди; их было трое. Они молча посторонились, и Степан с трудом разглядел сегодняшних двух турок и старого Христи Капитанаки.
– Что вам здесь нужно? – спросил он у старого Капитанаки.
Старик не ответил; толстый турок что-то пробормотал и хихикнул.
Закрыв калитку, Степан пошел через двор. Дверь Марусиной мазанки была открыта, свет, падавший из мазанки на крыльцо, освещал две фигуры. В дверях стояла Маруся, а на крыльцо лез Виктор Капитанам, пошатываясь и оступаясь.
– Я же говорю, Маруська… поженимся… Завтра поженимся… Поедем в «Ночной Марсель», Маруська… Говорю, поедем… Эфенди ждут…
– Уйди, ракло, гицель! – гнала его Маруся, размахивая чем-то белым, должно быть полотенцем. – Не лезь, не лезь, слюнявый! – и хлестала его полотенцем.
– Здравствуйте, Маруся! – умышленно громко поздоровался Степан.
– Ой, здравствуйте, Степа! – ответила девушка и пожаловалась сквозь смех: – И что же это такое, покоя мне совсем нет… Эфенди еще навязались…
Степан взял Виктора за плечо, отбросил его от крыльца.
– Пошел вон! – сказал он. – Ну, быстро, подлец!
– Ой, Степа! – вскрикнула девушка, бросилась к нему, загородила от Виктора.
В ту же минуту Степан отстранил ее и встретил Виктора, схватил его за плечи, прижал к земле.
– Бросай финку! – приказал он. – Ну, бросай…
Что-то упало на землю.
Степан снова оттолкнул Виктора, увидел в темноте светлое лезвие ножа на земле, поднял финку и подошел к Виктору.
– Пошел вон! – повторил он. – Скажешь хоть одно слово или попадешься мне на глаза – плохо тебе будет и твоим эфенди! Подлец ты, сводня импортерская!
Ни слова не сказал Виктор, ни слова не проронили те, кто ждал его у ворот, – исчезли, растаяли в темноте.
Девушка сидела на крыльце, обессиленная только что пережитым страхом.
– Идите спать, Маруся, – сказал Степан. – Хотите вы или не хотите, а я попрошу Мишука провожать вас на дежурство. Хорошо?
– Не надо, – ответила она беззвучно. – Я теперь в день буду дежурить. – Она взмолилась: – Ой, Степа, вы же всегда ночью ходите! Не ходите вы ночью! Лучше в редакции ночуйте… Испугалась я…
– Напрасно вы водите знакомство с этой шпаной. Не надо было сегодня ходить с ними.
– А я и не ходила, – ответила Маруся сквозь усмешку. – Я сразу от них домой убежала. Хоть Раису Павловну спросите… Очень они мне нужны, Степа! Я только вам назло пошла.
Он пожелал ей спокойной ночи и прошел к себе.
3
Итак, было окончательно решено: в Москву Степан не едет. Это не значит, что его сердце смирилось, погасло. Какую острую горечь поднимало в нем воспоминание о последней встрече с Неттой, как много находил, изобретал он задним числом возможностей и путей избежать разрыва, отнять Нетту у ее отца! Он осыпал себя упреками, он беспощадно казнил себя за то, что эти возможности были упущены, потеряны навсегда, и принимался снова строить планы, дикие, явно неприемлемые.
«И все-таки, может быть, умнее всего было поехать в Москву сейчас, пока Стрельников еще сидит в Черноморске, – порой думал он. – Хорошо было бы, если бы Стрельников задержался в Черноморске до того, как я получу отпуск, освобожусь! Но когда это будет, когда?» Редакция, по-летнему оскудевшая работниками, крепко держала Степана. Вернулся из отпуска Гаркуша, но сразу же заболел чем-то вроде малярии; ушел в отпуск Сальский; работы становилось все больше. Не смог бы сейчас Степан оставить и Раису Павловну, здоровье которой продолжало ухудшаться. Хорошо еще, что Маруся снова прильнула к ней, проводила возле нее все свое свободное время.
И вдруг выяснилось, что рваться в Москву не надо, так как сама Нетта должна приехать в Черноморск.
– Барышня-то наша приезжает, – сказала старая домработница Стрельниковых, тетя Паша, которой Степан помог донести до трамвайной остановки корзину с базарными покупками. – Петр Васильевич намедни письмо получил. Уж Нетточка все на арбатской квартире приготовила, мебель тетушкину получила, расставила… Ртуть девка! Приедет, уложимся – и бог с ним, с вашим югом! Жаркий у вас климат, передышки нет, ровно бесперечь чай пьешь… – Она вздохнула. – В газете-то зачем ты про ирода написал? День-деньской дома сидит, говорит – болен, да винище свое тянет… Нехорошо ты это! Дочерний жених, а ирода не уважил! Непутевые вы нынче…
– Тетя Паша, как мне сразу узнать, что Анна Петровна приехала?
– А что узнавать-то! Сама небось к тебе прибежит. Тоже чадушко! Как поговорила с твоей мамашей, так весь день плакала… Тебя прогнала, а потом почитай всю ночь во дворе просидела, тебя поджидала – может, вернешься… – Старушка притворно рассердилась: – Ишь закрутил дуре девке голову, так что свету белого не видит!.. Петр Васильевич на нее, а она все за тебя, все за тебя… Уж так шумели!.. Насилу ирод ее в Москву сплавил.
Живая вода хлынула в его душу; он был готов тут же расцеловать старушку.
– А ты и обрадовался! – охладила его тетя Паша. – Уж Петр Васильевич ее доедет, так и знай! Женишок-то у него наготовлен, хоть сейчас под венец.
– Женишок? – оторопел Степан. – Какой женишок?
– А Сергей Сергеевич на что? Уж сколько раз летом к нам приезжал на Нетточку посмотреть.
– Кто он?
– Ну, кто-кто? Инженер, дружок Петра Васильевича. Так и знай: Сергей Сергеевич Маховецкий, на одной лестнице через площадку от нас живет. Хоть старый, да богатый. Давно уж с Нетточки глаз не спускает – вид, значит, имеет. Телеграмму третьего дня прислал: тоже в Черноморск по делу приедет. А дело его известное – за Нетточкой бегать.
– Вот как, – пробормотал Степан.
– Уж ты побеспокойся, а то худо будет! – припугнула его тетя Паша. – Хоть Нетточка на него и тьфу, жабой его прозвала, да ведь она у нас перевертливая: сейчас в плач, а там и вскачь! Уж такое чадушко!
– Тетя Паша, позвоните мне, как только она приедет!
– Что выдумал! – отмахнулась старушка. – Не люблю я этих звонков, не умею. – Потом она уступила: – Ладно уж, буду с базара идти – загляну в редакцию твою проклятущую!
В редакции Степана ждала большая радость. Задолго до конца отпуска вернулся Одуванчик и получил у Наумова разрешение приступить к исполнению своих обязанностей. Причина? Безденежье, благороднейшее безденежье, когда ни в одном кармане нет ни одной монеты. Безденежье? Но ведь, помимо отпускных денег, поэт получил крупную премию за усердное обслуживание партконференции. Да-да, совершенно правильно, денег было много, так много, что он ошибся в счете.
– Я был щедр, как солнце, как странствующий принц! – вдохновенно повествовал он, сидя на столе Степана и болтая ногами. – Я пил только коллекционные вина Массандры, я ел только чебуреки, я ухаживал только за красавицами. А ты знаешь, сколько чебуреков и мороженого может съесть средняя красавица? Вагон! Ах, золотой сон моей быстролетной юности! Я вернулся к презренной жизни, сидя на ялтинской пристани с пустым чемоданом, продал его, купил палубный билет и, как видишь, добрался до Черноморска. Рад тебя видеть, Степка! Завтра я впрягаюсь в работу, как честный мул, и начинаю восстанавливать мое подорванное благополучие… Пока одолжи мне трешницу на мелкие расходы…
Вечером в тот же день Степан передал ему часть своих дел:
– В заключение о «Красном, судостроителе». Приехала комиссия ВСНХ по поводу заказов для завода. Я хотел взять беседу с председателем комиссии Кутакиным, но Наумов приказал ограничиться пятью строчками хроники. Почему? Наумов сказал мне, что не нужно нянчиться с комиссией. Пускай Кутакин не воображает, что «Маяк», разинув рот, ждет его слова. Газета высказала свою точку зрения – точку зрения окружкома партии, – республиканская и центральная пресса нас поддержала, и комиссия должна без оттяжек открыть путь заказам на завод. Кутакин посетил Абросимова, – разговор получился неприятный. Абросимов заявил, что от комиссии ждут не решения вопроса о заказах – вопрос этот предрешен, – а помощи заводу оборудованием и материалами. Это главное. Кутакин попросил Абросимова не диктовать комиссии своей программы. Они расстались, даже не обменявшись рукопожатием… У этой стычки есть своя подоплека. Абросимов и Кутакин – старые знакомые еще по Уралу. Абросимов участвовал в работе комиссии, которая расследовала безобразия в арендной практике. Понимаешь, сотни маленьких и средних предприятий, снятых с госснабжения, были сданы в аренду частным лицам, нэпачам. Это диктовалось необходимостью, разрухой. Но Кутакин так «организовал» арендное дело, что арендаторы получали предприятия вместе с запасами сырья безвозмездно, цапали банковские ссуды, потом разбазаривали сырье и исчезали. На этом деле государство потеряло очень много. Виновник арендных безобразий, Кутакин некоторое время провел в тени, теперь снова выплыл и сразу же наткнулся на Абросимова… Словом, мало надежды, что комиссия Кутакина будет удачной для Черноморска. Кутакин, видишь ли, считает, что нет смысла загружать наш судостроительный завод посторонними заказами и надо спокойненько дождаться того времени, когда мы сможем начать широкое строительство морских судов…
– А тем временем моего полуквалифицированного папку уволят по сокращению штатов и пошлют на биржу труда?
– Скажи это при случае Кутакину. Впрочем, не стоит лезть ему на глаза, хотя не мешает знать, чем заняты наши гости.
– Понимаю… Но надежд на гонорар по этой теме никаких.
– Не рассчитывай на золотые горы.
– Ничего не поделаешь… Знаешь что: засучь руки поглубже в карман и прибавь червонец к той трешке, которую ты мне ссудил утром… Спасибо! Хорошо иметь безумно щедрого и великодушного друга!.. Кстати, как твои дела? Ты понимаешь, о чем я спрашиваю.
– Дела?.. Пока очень плохо… И мало надежд, что они станут лучше.
– Ну-ну, без пессимизма! Пойдем на бульвар, я угощу тебя кофе с пирожными. Жизнь продолжается, Степка!
Дела были плохи и хороши. Появилась надежда встретиться с Неттой, но не было никакой уверенности, что это приведет к добру, и, кроме того, не отступала, не рассеивалась опаска. Кто такой Маховецкий? Насколько серьезны и обоснованны виды Петра Васильевича на Маховецкого как на своего будущего зятя?
Уже на второй день по возвращении из отпуска Одуванчик сообщил Степану:
– Только что к комиссии Кутакина примкнули еще три москвича, в том числе Маховедкий… Это видный специалист по шахтному оборудованию, ученый, автор нескольких книг. Но жаба, форменная жаба! Нетта – молодец! Нельзя было придумать для него более удачного прозвища. Маленький, толстый, краснолицый. Рот от уха до уха, щеки висят, как пустые кошельки. Плюнь на него, Степа! Если хоть на этот раз ты не окажешься шляпой, то Маховецкий не страшен. Но учти, что он умный – значит, опасный человек. Сегодня я слышал его разговор с кузнецами. Как он знает производство, как хорошо видит все прорехи!..
Степан совершенно истомился бы в ожидании Нетты, если бы имел время томиться.
Редакция шумела. Заказы для «Красного судостроителя» стали главным интересом «Маяка». На собрании рабкоров Наумов объявил, что «Маяк» совместно с завкомом «Красного судостроителя» и райкомом союза металлистов начинает широкий смотр готовности завода к выполнению заказов Донбасса. Смотр? Да, газета должна поднять общественность завода на устранение недочетов производства, которые могли помешать выполнению заказов. Рабкоры цехов совместно с профактивистами и вновь найденными авторами, знающими производство, должны были, как говорилось в то время, поставить завод под стеклянный колпак. От редакции в штаб смотра вошли Владимир Иванович Дробышев и Михаил Тихомиров.
Как раз эти дни были для Степана самыми трудными. Нет, работы не прибавилась, ее было по-прежнему много, только лишь очень много, но по временам он чувствовал, что какая-то пружина в нем готова лопнуть, он утопит свой блокнот в бухте, растянется на пляже в тени своего дома и будет думать, думать и ждать ее приезда. К счастью для него, Дробышев, как видно, решил, что Киреев двужильный.
– Бой развертывается, Киреев, – сказал Дробышев. – Читали сегодняшнюю полосу о кузнечном цехе? Полная программа первоочередных работ. Директор заявил в окружкоме, что газета сильно помогает заводоуправлению, дает ему работу. Я получил невидимый орден, ношу его с гордостью и хочу следующих. Для себя и для «Маяка». В котельном цехе вовсю идет ремонт клепальных молотков, пресса, магистрали, подводящей сжатый воздух… Знаете, чего я хочу? Я хочу, чтобы весь наш город пришел на завод… Конечно, не в буквальном смысле слова, а своею живой заинтересованностью, город должен знать, что делается в цехах, что еще нужно сделать. Пусть заводоуправление каждую минуту чувствует, что за состояние цехов оно отвечает перед широкой общественностью. Правильно?
– Конечно, – признал Степан, чувствуя, что это лишь вступление и что главное впереди.
– Я знаю, что вам сейчас трудно, – продолжал Дробышев. – Но вы мне нужны. Знаете, для чего? Для увлекательного, прекрасного дела, которое ждет вашей мастерской руки. Короче говоря, для работы с новыми авторами. На первых порах их надо раскачивать, не грех даже написать за них одну-две статейки, пока они сами не научатся заглядывать в чернильницу. Понимаете? Давайте заключим соглашение: я буду подсовывать вам по одному автору в день, вы с помощью Мишука будете помогать ему в работе над статьей, и… Словом, идет?
Степан хотел охнуть, но не сделал этого.
Только что в редакцию звонила Тамара Александровна и поручила выяснить, придет ли Дробышев сегодня ужинать и ночевать или же надо навсегда вычеркнуть этого отщепенца из метрик его дочерей и из брачного свидетельства.
– Хорошо, я берусь, – ответил Степан.
– Теперь вы мой батрак, и мне вас жаль, несчастный! – воскликнул Дробышев.
Действительно, Степан превратился в его батрака, в безропотного батрака чуть ли не с двадцатичасовым рабочим днем. Но жаловаться не приходилось, да Степан и не позволил бы себе жалоб и нытья. Его поддерживали гордость и понимание важности того дела, которое проводил «Маяк». К той минуте, когда Степан управлялся со своим материалом, Мишук приводил в редакцию кого-нибудь из заводских рабочих, мастеров, служащих заводоуправления. Степан выкладывал на стол пачку «Сальве» и спички, и разговор начинался. Степан помогал автору сосредоточиться на том или ином вопросе, интересующем редакцию. Мишук, прекрасно знающий положение в цехах, помогал автору отобрать важнейшие факты, затем начиналось самое трудное – увязывание фактов воедино, в статью. Степан под наблюдением автора и Мишука писал статью начерно, приделывал начало и конец, завершал все заголовком, читал статью автору и давал ему на подпись.
– Так я же пришей кобыле хвост! – обычно отказывался автор. – Вы сами писали. Я только балачки балакал.
– Факты и мысли ваши, а я ваш секретарь, – отвечал Степан. – Вторую статью вы напишете самостоятельно. Вы же видите, что не боги горшки обжигают.
– И оно в газете будет пропечатано? – спрашивал автор, с уважением поглядывая на рукопись. – А как пропечатывают?
Иногда Степан вел автора в типографию. Непременно их сопровождал Мишук. Все трое долго простаивали у наборных касс, наблюдая, как буквы, написанные на бумаге, вызывали из ячеек наборных касс свинцовые крохотные бруски, как эти бруски, подчиняясь ловким пальцам наборщика, сливались в строчку, строчки – в столбики, как Орест Комаров составлял из этих столбиков полосу газеты и как печатная машина складывала на доску один экземпляр газеты за другим.
– Я тебе напишу еще, как у нас с шихтой для вагранки… – сказал в конце экскурсии литейщик Почуйко. – Паршиво у нас с шихтой, совсем у нас за то не думают.
Так родился новый рабкор. И не один…
– Важно не только то, что эти люди знают тонкости своей профессии, ее трудности, настроения своих товарищей по труду и находят убедительные слова в пропаганде нового, передового, – говорил Дробышев, – важно и то, что ширится новая связь людей с газетой. Газета, которая раньше делалась где-то далеко, втайне, становится близкой и ощутимо нужной, как свой станок, как свой молоток, как то, без чего нельзя обойтись в строительстве и борьбе. Люди делают газету все сильнее, газета помогает людям лучше организоваться в труде и в борьбе. Растет сила печати, растет! Сознайтесь, Киреев, что работать с новыми авторами интересно.
