Текст книги "Безымянная слава"
Автор книги: Иосиф Ликстанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)
– Так там и писать нечего… Только напиши все, как есть, про нэповскую сволочь да про рабочий класс, как он дома постные щи хлебает…
– И страну восстанавливает, паровозы ремонтирует, иконы снимает, со старым бытом борется… Труднее всего писать о всем, как есть. И чтобы книга была как граната, как винтовка.
– А я напишу… – Мишук сел, задумался, упрямо повторил: – Я напишу… Граната, говоришь? Гранату и нужно…
После этого разговора Мишук стал появляться в редакции чаще, главным образом по вечерам, чтобы посидеть возле Степана и, дождавшись перерыва в его работе, поговорить о прочитанной книге и о славных военных годах, когда жизнь была такой простой и ясной – бей мировую буржуазию, и все тут! Не признав в Степане учителя, но найдя в нем заинтересованного собеседника, Мишук стал мягче и покладистее. Для того чтобы оправдать свое появление в редакции, он приносил какую-нибудь заметку о заводских делах и терпеливо выслушивал критику Степана.
– Значит, получается так: Исаак роди Иакова, а Иаков роди всякого, – сказал Сальский, забежавший в редакцию поздно вечером и дождавшийся ухода Мишука. – Как летит время! Кажется, еще вчера я давал тебе первые уроки репортажа, и вот уже ты с ученым видом знатока наставляешь этого хмурого Геркулеса. Он производит впечатление способного человека, а?
– Очень способный… Если будет много учиться, станет журналистом, но, вернее всего, это будущий писатель.
– Возможно… Но что касается тебя, то дело вышло определенно. Знаю, что ты мечтаешь стать писателем. Это бабушка надвое сказала, но репортером ты уже стал. Надо было обладать моей дьявольской проницательностью, чтобы с первого взгляда угадать в тебе будущего приличного журналиста.
Едва скрыв усмешку, Степан вспомнил беседу за столиком в ресторане, когда Сальский уговаривал новичка вернуться на перекресток жизни, выбрать другую дверь вместо редакционной.
– Да, я кое-чему научился у тебя… и вопреки тебе. Ведь ты здорово наврал мне, старик!
– Как прикажешь понять?
Просматривая столбцы первой попавшейся газеты, Сальский с принужденной улыбкой выслушал Степана и возразил:
– Не думай, будто я слеп к тому, что заметил ты. Но учти время и обстановку. Сейчас можно жить репортажем, не будучи на сто процентов репортером.
– Вот как!
– Именно… В старину мы, репортеры, были вольными стрелками. Мы охотились за тем, что хранилось в тайне: частный или государственный секрет, проделка торгашей, семейный скандал. Тайны вымерли в нашей стране, как ихтиозавры в древности, а? Все на виду, все ясно. Ты знаешь, что делается в кабинетах окрисполкома, я знаю, какую прибыль принес каждый рейс каждой шхуны, Пурин знает, сколько рублей на текущем счету Церабкоопа и какие товары залежались на складах… Ах да, есть еще нэпманы и семейные скандалы… Но нэпманов мы считаем подонками общества и плюем на них, а что касается приватных секретов… Попробуй принести Наумову изящный рассказик о том, что делает жена Прошина, когда мужа дома нема. Он назовет тебя сумасшедшим, и ты выползешь из его кабинета на бровях… А мы были взломщиками тайн. Эта работа хорошо оплачивалась. Нам полагалось иметь крепкие мускулы, дубленую кожу, железные кости и связку отмычек в кармане. А теперь я чувствую себя так, будто состою в штате учреждений, которые обслуживаю. Пишу о том, как они работают, работают, работают… Прости меня, но мы казенные репортеры, нам тепло и не дует. Но имей в виду: когда-нибудь тебе придется вспомнить все мои мудрые советы, воспользоваться ими без изъятия… и стать уже настоящим, просоленным репортером.
– Никогда этого не будет!.. Ты действительно убежден в обратном?
– У тебя пренеприятная комсомольская черта – непременно втягивать человека в политический спор, – со своей обычной ускользающей улыбкой ответил Сальский, взглянул на часы и заторопился: – Бегу домой!.. Что касается нашего разговора, то продолжение последует при случае.
Продолжение следовало чуть ли не ежедневно. Степан пришел на газетную работу в начале того периода, когда газеты начинали осваивать тематику социалистического строительства. В редакциях этому противостояли вкусы старых журналистов, их взгляд на читателя, как на взрослого ребенка, на газету, как на орган информации прежде всего, на информацию, как на легкое, забавное, устрашающее или щекочущее чтиво. Старые, опытные мастера журналистики, особенно короли и волки репортажа, встречали новую тематику воплями о гибели газеты. А молодые газетчики, формировавшиеся в советское время, зная запросы, требования читательской массы, не всегда, далеко не всегда, могли дать должный отпор воинственным королям. Не хватало умения и не хватало уверенности, что заметка о пуске крохотной вагранки на механическом заводе важнее раздутого отчета о суде над шулером из местного казино.
Секретарь редакции Пальмин пропускал хозяйственную хронику Степана, профсоюзные новости Гаркуши и заводскую информацию Одуванчика скрепя сердце. Наткнувшись на цифру, на технический термин, он кряхтел, фыркал и гмыкал, вымарывал, не жалея чернил, и, отправив в набор эту казенщину, эту муть, этот канцелярский бред, как он выражался, уравновешивал газетную полосу усиленной дозой курортных новостей и городских происшествий.
– Ну, хотя бы это будет читаться, – бормотал он, просматривая «семечки», как в редакции именовалась подобная информация.
– Наш материал не для чтения, слышишь, Степка? – подмигивал Одуванчик. – Черные букашки на белой бумажке. Поздравляю!
– Плевать! – вполголоса отвечал Степан, мрачнея.
На редкость работоспособный и довольно грамотный человек, недоучившийся студент Харьковского университета, Пальмин знал, что требуется от газеты, но сердцем был с той газетой, которую покупают на улице; качество газеты он определял выручкой мальчишек-газетчиков. Приезжая пестрая курортная толпа, равнодушная к местным интересам, по его невысказанному, надежно припрятанному мнению, была непререкаемым судьей «Маяка». Усиливающийся приток писем рабочих и служащих в редакцию оставлял его равнодушным.
– Еще сто строчек в воскресном номере тю-тю, – меланхолически отметил Пальмин, приготовив к отправке в набор статью Степана.
– Почему тю-тю? – спросил автор, продолжая писать, но чувствуя, что пушки вновь заряжены и фитили дымятся.
– Кому интересен размазанный на сто строчек план борьбы с филлоксерой?
– Это нужный материал.
– Мы говорим на разных языках, Киреев. Я говорю, что это неинтересно, а ты отвечаешь, что это нужно. Ты уверен, что «интересно» и «нужно» эквивалентны, равноценны?
– Да, по-моему, если материал нужен, значит, он интересен.
– Открытие! – хмыкнул Нурин и послал Степану воздушный поцелуй.
– Нужно, чтобы план борьбы с филлоксерой прочитали в нашем округе, и его прочитают, – настаивал Степан. – Борьбу с филлоксерой надо начать одновременно на всех виноградниках. Наша газета должна бороться за это.
– Сдаюсь! – Пальмин поднял руки. – Так и быть, попытаемся спасти виноградники от филлоксеры и погубим филлоксерой газету. Кухарки уже покупают «Маяк» вместо наждачной бумаги для чистки ножей и вилок. Обходится гораздо дешевле.
– Ну, пока в газете достаточно чепухи на нэпманский вкус! – рубанул Степан.
Вскочил Нурин; он стал клюквенно-красным, глаза выкатились, обвисшие щеки затряслись.
– Вы каждый день жрете хлеб благодаря нэпачам! – взвизгнул он. – Наш верблюд пока плетется только потому, что филлоксера сидит на одном горбу. Но вы с Наумовым посадите ее и на другой горб. И верблюд подохнет, слышите!
– Брешешь, старый черт! – вступил в спор Гаркуша. – Сколько «Маяка» берет улица? Пятьсот… ну, шестьсот экземпляров. А подписка уже дала семь тысяч экземпляров. Нехай закроется нэпач.
– А кто дает объявления? – продолжал бушевать Нурин. – И разве ты удержишь подписку на наждачной бумаге? Будут выписывать «Правду» и «Известия», а не профиллоксерный «Маяк». Киреев должен это понять. И он понимает, но прикидывается простачком, потому что в его блокноте всегда много филлоксеры.
– Довольно истерики! – простер руки Пальмин. – Филлоксера, конечно, тоже нужна, и о новых заказах для «Красного судостроителя» тоже нужно, но…
– Но всему свое время и свое количество строчек, слышите, Киреев? – развивал наступление Нурин. – Это безобразие, когда филлоксера гадит воскресный номер! Читатель хочет интересной информации, и «Маяк» обязан ее дать, иначе каюк ему и каюк вам.
– Чепуха! – вмешался Одуванчик. – Прежде всего читают траурные рамки, цокают языком и вспоминают, где видели покойного в последний раз, потом читают объявления о дешевых распродажах ситца, рубрики «Продаю-покупаю», «Сдается внаем», «Считать недействительными» и справочник рыночных цен. После этого берутся за «Происшествия», «Пролетарский суд», городскую хронику, фельетон, «Гримасы нэпа» и «Осколки». Потом вытряхивают все эти семечки из головы, чистят зубы «Одентоном» и читают серьезные материалы, чтобы знать, что делается в округе, и стать умнее. Да здравствует кусочек филлоксеры!
– И ты туда же, Байрон здешних мест! – восхитился Нурин. – Скорее засучь руки в карманы, а то я выругаюсь на ходу!
Все улыбнулись шутке, ставшей в редакции классической.
– Минутку, – сказал Степан, когда Пальмин складывал в папку материал, приготовленный к отправке в типографию. – Я забираю статью.
– Почему? – встревожился Пальмин. – Редактор требует, чтобы она появилась в завтрашнем номере.
– Мне нужно еще подумать над материалом, – уперся Степан и спрятал рукопись в карман.
– Дуришь, Киреев! С редактором будешь объясняться ты сам, слышишь?
– Не мешай… но мешай пробуждению совести, Пальмин! – ехидно отпустил Нурин.
Эта стычка, одна из многих, произошла в первый день месяца, в блаженный день выплаты гонорара за две недели.
13
Комната репортеров понемногу наполнялась. Начался обычный слет братьев-разбойников, как Пальмин называл внештатных сотрудников «Маяка». Среди прочих вкатился корреспондент Российского телеграфного агентства, маленький, черный и щеголеватый Гакер, делавший величайшую тайну из каждого подхваченного им информационного пустяка, старавшийся всех обскакать и всем пристроить фитиль. Крепко встряхнул журналистов за руку рослый белобровый моряк, работник флотского политуправления, поставщик материала о жизни кораблей и береговой обороны. Прибежал запыхавшийся потертый человечек с утиным носом и длинными серыми волосами, свисавшими косицами из-под плоской рыжей соломенной шляпы. Это был Ольгин, некогда подвизавшийся в московских газетах и известный главным образом тем, что фельетонист Влас Дорошевич печатно назвал его редакционным клопом. Заброшенный революционной бурей в Черноморск, он устроился секретарем народного суда и снабжал газету резвыми судебными отчетами, которых иные подсудимые боялись не меньше, чем приговора.
Гости заняли свободные стулья и кресла, опоздавшие уселись на столе Одуванчика, все закурили, и началось то, что в редакции называлось «вороньей обедней».
– Пальмин, долго ли еще вы будете врать в «Маяке»? Вчера вы опять так ляпнули, что город надрывает животики, – сказал Гакер. – Говорят, в «Маяке» организуется специальный веселенький отдел поправок, разъяснений и покаянного бития себя в грудь. Ждем с нетерпением!
Послышались шутливые протесты. Что Гакер считает ошибками? Перевранную фамилию, путаницу в цифрах? Мелочь, голубые цветочки газетных полей. То ли дело ошибки в старину! Удачно придуманная ошибка и остроумная поправка этой же ошибки сразу поднимали тираж вдвое-втрое. Вспомните опечатку в отчете о коронации Алисы Гессенской. На голову императрицы сначала была возложена корова, а затем ворона вместо короны. Завидная опечатка, всем бы такую прелесть!
– У этого анекдота вот такая борода!.. Что может сравниться с совершенно хулиганской опечаткой в «Русском слове»?
– Говорят, что ее придумал сам Дорошевич.
– Что значит «говорят»? – вмешался Ольгин, оторвавшийся от судебного отчета, который он строчил на краешке секретарского стола. – Мы с покойным Власием были общепризнанными корифеями опечаток и поправок. В молодости, когда я работал в Бердянске, один запьянцовский наборщик по моему наущению так изменил фамилию городского головы, что новокрещенного дважды вынимали из петли.
Тут же он сказал, что именно получилось из фамилии городского головы, и у слушателей зазвенело в ушах.
Это был естественный переход к всевозможным приключениям. Удивительные случаи нашлись даже у тех, кто в действительности тянул свою газетную лямку тихо и мирно. Однажды Гакер начал интервьюировать вполне живого директора частного банка, весельчака и кутилу, а последний вопрос задал мертвецу, так как директор, припертый вопросами всеведущего Гакера к стене, скончался от паралича сердца. Интервью было напечатано под заманчивым заголовком «Беседа с покойником, бывшим аферистом» и имело исключительный успех.
Все приняли новеллу Гакера не моргнув глазом, так как тоже нуждались в неограниченном доверии. Беседа Нурина с приезжей знаменитой исполнительницей цыганских романсов была прервана вспышкой демонической страсти. Свой рассказ старый репортер уснастил такими подробностями, что Пальмин потребовал:
– Долой похабщину, старче, не порочь свои закрашенные седины! За вычетом тебя, здесь есть и порядочные люди.
Сальский получил от дирекции Южных дорог тысячу рублей за восхваление в газете сомнительного проекта курортной железной дороги, а в конкурирующей газете напечатал уничтожающую критику этого же проекта.
– Гонорар за первую статью я пожертвовал Красному Кресту, – закончил он свою повесть широким жестом. – Квитанцию о внесении денег в кассу Красного Креста я, кажется, показывал тебе, Гаркуша?
Гаркуша подтвердил его слова молчаливым кивком головы и подсунул Степану записочку: «Брешет, вражий сын!»
«Обедня» вступила в новую фазу. Разгоряченные сердца жаждали героического, и героическое не заставило себя долго ждать. Мир предстал разделенным на несколько лагерей: во-первых, бурбоны, зажимавшие информацию из различных соображений, главным образом из-за боязни общественного скандала; во-вторых, читатели, жаждавшие этой информации; в-третьих, журналисты, доблестно добывавшие то, что требовали и ждали читатели. Чем забористее обещала быть вожделенная информация, тем яростнее охотились за нею репортеры дореволюционного прошлого. Их оскорбляли словом и действием, спускали с лестницы, травили собаками, но, разумеется, побеждал репортер, читатели рукоплескали, редакция торжествовала, гонорар проливался золотым дождем.
Шлюзы открылись, фонтаны забили, фанфары охрипли. Перетряхивая редакционные легенды, люди упивались воспоминаниями о том, что стало ненужным и было погребено навсегда, вместе со смертью старой печати. Но это ненужное и погребенное преподносилось с таким жаром, что у Одуванчика раскраснелись щеки и заблестели глаза.
В те дни, когда Красная Армия уже готовила великий штурм Перекопа, каждая весточка с фронта ценилась на вес золота. Обычно штабной генерал выслушивал оперативный доклад за минувший день, принимая утром ванну в водолечебнице. В палате было две ванны; а пустой ванне, закрытой простыней, лежал Нурин и записывал рапорт начальника штаба. «Фронтовые слухи», которые печатал Нурин в «Вестнике», неизменно подтверждались, издатель «Вестника», купец Жевержеев, носил Нурина на руках. Кончилось тем, что Нурина случайно обнаружили, извлекли из ванны, чуть не повесили за шпионаж, но благодаря связям богача Жевержеева все сошло с рук.
– Это работа, дорогой вьюнош! – победно закончил Нурин, адресуясь к Степану. – Вы, нынешние, ну-тка!
– Куда им! – пренебрежительно бросил Ольгин. – Это надо же уметь.
– Кто не сможет? Киреев не сможет? – полез в драку Одуванчик. – Мы с ним так перебросили в Слободку три вагона, что…
– Ах, какой подвиг! – всплеснул руками Нурин. – Помогал им Абросимов и весь завод.
– Ты сумей перебросить три вагона! – вспыхнул Одуванчик. – Это потруднее, чем дрыхнуть в сухой ванне. Где бутылка коллекционного муската, которую ты нам проиграл?
– Брось, Перегудов! – остановил его Степан. – Мы могли бы залезть в ванну, если бы это потребовалось. Но, во-первых, это не потребуется, а во-вторых, я не работал бы в газете, которая потребовала бы от меня такой работы.
– Почему? – высокомерно спросил Нурин.
– Потому что хочу работать открыто, не унижаясь вообще, а тем более из-за тиража желтой купеческой газетенки.
– Фью! – свистнул Сальский. – Ты продолжаешь наш недавний разговор, Киреев. Так получай же теперь сполна!
Действительно, стены задрожали от воплей. Участники «вороньей обедни» взяли Степана под обстрел на уничтожение. Вот так газетчик, вот так журналист!
– Печально я смотрю на это поколенье! – продекламировал Ольгин.
– В журналистике нет понятий «честно» и «нечестно», «этично» и «неэтично»! – напыщенно заявил Нурин. – Способность пойти на все, даже на унижение, ради интересного материала – такова основная черта настоящего журналиста милостию божьей, такова журналистская форма самопожертвования. Так было, так еще будет. Вы не раз вспомните мои слова, когда газеты снова станут газетами, а не «Епархиальными ведомостями». Если вы захотите иметь хороший кусок хлеба с маслом – а вы захотите его иметь! – вы спрячете вашу распрекрасную этику под замок, потеряете ключ и освоите средства, которые мы, грешные, запросто пускали в ход для достижения успеха: лесть, подкуп и, если понадобится, даже сонные порошки, даже динамит…
– Проветрите комнату! – раздался голос Наумова.
Все обернулись.
В дверях стоял редактор. Поверх его плеча на журналистов смотрел незнакомый человек, полнолицый, уже немолодой.
– Безобразно накурено… – Редактор, сопровождаемый незнакомцем, прошел к двери своего кабинета и, прежде чем открыть ее, деловито осведомился у Нурина: – Надеюсь, вам не приходится тратиться на динамит и сонные порошки ради «Маяка»?
Журналисты дружно рассмеялись. Советы Нурина в применении к «Маяку» показались комичными.
– Речь не о «Маяке», – пробормотал старый репортер.
– И прекрасно… Если я узнаю, что кто-нибудь из наших работников отказывается хоть от крупицы чувства собственного достоинства, мы расстанемся с ним немедленно.
– Поймите… – попытался прервать его Нурин.
– Понимаю… Вы храните эти средства в своем арсенале, надеясь, что «Епархиальные ведомости», то есть «Маяк», уступят место бесславно почившему купеческому «Вестнику». Так вот, не беспокойтесь: этого не случится. «Вестник» не воскреснет. И незачем учить молодых работников всякой пакости.
Это уже было серьезно. Установилось напряженное молчание.
Сальский с озабоченным видом чистил ногти кончиком спички, Гаркуша улыбался в усы, Одуванчик искоса поглядывал на Нурина, который нервно складывал в стопку газеты на своем столе.
– Откройте же окно, задохнуться можно, – повторил Наумов. – Вы, товарищ Киреев, зайдите ко мне… Прошу, товарищ Дробышев.
Дробышев? Так это Дробышев! Фамилия была известна по московским газетам. Чуть переваливаясь на коротких ногах в черных кожаных крагах, Дробышев пересек комнату, разглядывая участников «обедни» с добродушной улыбкой.
Дверь редакторского кабинета закрылась.
Одуванчик распахнул створки окна. Свежий воздух рванулся в комнату, разрезав слоистое облако табачного дыма.
Сквозняк по пути зашуршал бумагой на столах, поднял прядку волос на вспотевшем черепе Нурина. Грудь вздохнула облегченно, но тотчас же Сальский расчихался, а Гакер заявил, что этак схватишь воспаление легких накануне курортного сезона.
Братья-разбойники отправились в бухгалтерию штурмовать кассу, обсуждая вопрос, что понадобилось Дробышеву в Черноморске.
14
– Сдали статью, товарищ Киреев? – спросил Наумов. – Постановление о борьбе с филлоксерой принято четыре дня назад. Прошин жалуется, что мы засолили важный материал.
– Статью я написал… И взял обратно.
– Почему взял обратно? Опять не поладили с Пальминым?
– Дело не только в этом. Получилось плохо. Завтра я съезжу в виноградный госхоз, поговорю с людьми… В городе есть ученый виноградарь. Он даст интересный дополнительный материал.
– Почему же вы раскачивались четыре дня? Покажите статью… Владимир Иванович, познакомься с нашим молодым литработником Киреевым, – сказал Наумов, уже читая статью Степана. – Ты слышал, как рыцарски он только что отстаивал свое право на самоуважение?
– Что весьма приятно… – Дробышев, сидевший у редакторского стола, но вставая, протянул Степану руку. – На фоне высказывания того живчика – как его?.. Нурина? – ваши мысли были звездой во мраке ночи. Рад познакомиться!
– А теперь полюбуйся, как этот рыцарь пишет о важных вещах.
Дробышев просмотрел творение Степана быстро, как бы втянув одной затяжкой.
– Да-а, недаром ваш округ называют засушливым, – пошутил он.
– Но ведь я хотел исправить статью, – попробовал защищаться Степан.
– Не всегда поздно лучше, чем никогда! – оборвал его Наумов. – Слишком поздно вы додумались, что статейка получилась дряблой…
Наумов вызвал Пальмина, представил ему Дробышева как будущего заведующего отделом экономической жизни в «Маяке», и Пальмин унес статью в типографию. Редактор, укладывая какие-то бумаги в портфель, добавил Степану горчицы:
– Стыд, позор, честное слово! Довели до того, что в воскресном номере мы вылезаем с такой серой, беззубой штукой! А вопрос о филлоксере, о будущем виноградарства в нашем округе важный, интересный.
– Глыба мрамора не стала статуей, так как ваятель не соблаговолил коснуться ее своим вдохновенным резцом, – отметил Дробышев. – Бывает.
– И очень часто… – Наумов предложил Дробышеву: – Если хочешь пройтись по городу, возьми в провожатые Киреева. Намыль, намыль ему голову за филлоксеру! И не жалей мыла. К счастью для этого парня, он умеет терпеть критику…
– Не бойтесь, мне не хочется ругаться, – сказал Дробышев, когда редактор вышел. – Сегодня последний день моей свободы. Завтра надеваю редакционное ярмо в «Маяке». Пройдемся по городу?
Вышли на улицу, к первым вечерним огням.
Степан ждал расспросов Дробышева о положении в редакции, но, как выяснилось сразу же, Дробышев, по-видимому, был хорошо осведомлен о делах и заботах «Маяка». Зато он охотно рассказал о себе, о своей семье, и чувствовалось, что он уже соскучился по дому. Он старый журналист, москвич, участник гражданской войны, имеет трех ребятишек – все девочки, и притом прелестные. Младшая дочурка – послевоенного издания, как в шутку выразился Дробышев, – приболела, врач посоветовал просолить ее в море и поджарить на южном солнце.
Дробышев списался со своим фронтовым другом Наумовым, и вот он здесь. Чего не сделаешь ради ребенка!.. Как только решится вопрос о жилье в Черноморске, он перевезет семью, оставив московскую квартиру на попечение тещи.
– Я приехал на Курский вокзал в шубе, – сказал он. – В Москве много снега, красные носы, запах печного дыма, а здесь… Что это, зеленый плющ на стене? Волшебно!.. Когда я с вокзала ехал по Черноморску, все это – теплынь, легко одетые люди – показалось нереальным. Но стоило на минуту попасть в редакцию, и вот она, привычная действительность. Есть Наумов, есть Киреев и Киреевы, есть Нурин и Нурины. Как везде.
– Как везде?
– Поверьте, редакция «Маяка» не исключение. Они вышли на Малый бульвар, повисший над городом.
Огни улиц и домов искрились внизу, потом они сразу обрывались, и дальше было совсем темно – там чувствовалось море, невидимое и наполнявшее все соленым дыханием.
– Не исключение, – повторил Дробышев, опершись на балюстраду и вглядываясь в темноту. – Еще недавно газеты переживали жесточайшие трудности. Вы не работали в то время в газетах? А меня этот сложный период застал в Екатеринбурге, на Урале. Местная газета была снята с государственного снабжения, переведена на хозрасчет, стала платной штукой. Тираж сразу упал раз в десять. Газета выходила на оберточной бумаге, толстой, желтой и волосатой, как плохая замша. К тому же окончательно сбитый шрифт и жидкая, бледная краска. Читать совершенно невозможно. Сотрудники получали пуд муки в месяц на человека, немного постного масла, иногда один-два фунта мяса. И миллионы, миллионы рублей, на которые нельзя было ничего купить. Голодно, холодно, подравнивание под нэп, под нэпача. Отдел рабочей жизни заполнялся пустыми заметками о работе профсоюзов… Некоторые журналисты были всерьез умерены, что нэп заставит нашу печать стать слугой нэпача. Дудки! Газета оперлась на рабочих. Началась кампания коллективной подписки. Рабочие платили за газету в складчину. Нищие, голодноватые люди поступались последними копейками, чтобы не лишиться своей, рабочей газеты… Но они же требуют от газеты серьезной работы вместо разных пустячков. Многие старые журналисты не слышат и не признают этого требования. Они глухи на это ухо… У вас в редакции, вернее – у нас в редакции, конечно, спорят по вопросу нужно-интересно?
– Как раз сегодня мы схватились с Нуриным… насчет филлоксеры.
– Все ясно… Вы доказывали, что, коль скоро материал нужен, важен, значит, он интересен, а Нурин безоговорочно лишал этот материал права на читабельность. Вы, кажется, понимаете, что важное можно и нужно подать интересно, увлекательно, а Нурин не может и мысли допустить, что статья о черновом хозяйственном деле может занять, увлечь читателя. Читателю, по мнению Нурина, нужно давать побрякушки – удивлять, пугать, смешить… Читабельно, по его мнению, лишь это. Большие задачи советской журналистики – задачи строительства социализма – для него не закон. Конечно, ищет сенсации?
– Гвозди…
– И он мастер добывать такие гвозди?
– На днях притащил статейку о состоянии крупнейших нэпачей города. И не понял, почему Наумов назвал ее желтой. Воевал отчаянно.
Дробышев рассмеялся:
– Ну еще бы!.. Очень распространенный тип старого журналиста. Не хочет и не может понять, что в нашей стране на смену буржуазной прессе пришла и утвердилась навсегда пресса трудящихся. Вместо прессы, служившей паразитам, – пресса, служащая труженикам. Вместо газет развращающих, прививающих рабью психологию, – газеты, участвующие в строительстве нового мира… О буржуазных газетах, конечно, говорит с упоением.
– У нас вообще много говорят о заграничных газетах.
– О буржуазных, – настойчиво уточнил Дробышев. – Об их потрясающих тиражах, технике, осведомленности. И все это правда, но какие это вонючие лоханки и как много в них яда, отравы… В Москве я просматривал эти газеты, языки я немного знаю… Ужасающее, нудное однообразие, в конце концов. Газеты выполняют три заказа хозяйки-буржуазии. Лгут о Советском Союзе, извращают и обливают ядовитой слюной все наши мероприятия, рекламируют буржуазный образ жизни, делающий человека зверем в отношении ближнего и покорным, униженным рабом в отношении правящих мерзавцев, забивают мозги читателей сенсациями – происшествия, происшествия и снова происшествия. Пожары, убийства, похождения всяческих нарушителей общественной морали, альковные тайны… Дело известное…
Казалось, Дробышев забыл о Степане. В его голосе звучала насмешка, но насмешка горькая… может быть, и над самим собой, отдавшим много лет той печати, которую он сейчас проклинал.
– Вы не курите? – спросил он. – Дал жене слово с переездом на юг бросить курево, но, вероятно, не выдержу. Проводите меня до гостиницы. Завалюсь спать пораньше.
Он остановился во второразрядной гостинице на тихой улице.
– Да, насчет филлоксеры, – вспомнил Дробышев, прощаясь со Степаном. – Не буду отягчать вас советами. Но вы же сами понимаете, что читатель у нас особый, какого мир еще не видел. Массы, бывшие низы, люди трудной жизни и большого будущего. Он хозяин жизни, он творец будущего, и он хочет много знать, чтобы увереннее строить свое будущее. Скажите народу толково, что нужно сделать, и он горы свернет. Сила необыкновенная!
– Да! – Степан вспомнил историю с вагонами.
– Об этих людях и нужно думать, работая в газете, только о них, а не о нэпманской черни с ее низкими вкусами… Как только почувствуете, что под вашей рукой на бумаге родится дряблое, бледное слово, не способное увлечь читателя, – бросайте перо, как предательское, думайте, ищите убедительные факты, ищите яркую форму подачи. Если мы, советские газетчики, не сумели сделать важное увлекательным, гнать нас из редакций поганой метлой, судить, как дармоедом! Так или не так?
– Безусловно, так…
– Покойной ночи, спасибо за прогулку.
Нахлынуло чувство встревоженности – хорошо знакомое Степану чувство. Новые трудные задачи встали перед ним. Нырять в жизнь, говорить читателям о том, что делают люди в кочегарках, машинных отделениях и в кубриках жизни? Да! Но как мало он знал и умел! В последнее время почти забросил книги, робко отступил перед первым томом «Капитала», не воспользовался предложением Наумова записаться в марксистский кружок коммунистического клуба, в котором читали лучшие лекторы округа. Показалось, что он уже никогда не сможет нагнать упущенное, даже если прикует себя к столу якорным канатом.
Безлюдная извилистая улица вывела его на базарную пристань, к заштилевшему морю.
Короткая зима доживала свои последние часы. Вслед за полосой штормов с железными северо-восточными ветрами и неистовством волн наступило успокоение. Под невидимым, но ощутимо низким небом все было неподвижно и безмолвно.
Природа потаенно, исподволь набиралась сил для весеннего расцвета. Он приближался, он должен был прийти неминуемо, и душа настороженно прислушивалась к грядущему.
Стоя у гранитного парапета пристани, Степан вглядывался в темноту, откуда доносились глухие протяжные гудки бакена-ревуна, отмечавшего каждый беззвучный вздох моря. «Ведь я немало узнал за несколько месяцев, – думал он, начиная борьбу со своими сомнениями. – Значит, надо учиться дальше, учиться еще и еще, в редакции, в библиотеке, дома… Все время учиться. Учиться и думать, думать…» Он уже подошел к пониманию того, что мастерство в своем деле надо добывать сознательно, что надо бесстрашно ставить перед собой все более сложные задачи и безжалостно подмечать свои слабости, что именно так и начинается творчество. И понемногу страхи, сомнения уступали место уверенности в победе, так как он верил в могущество упорного труда и хотел трудного служения тому миру, который строился вокруг него.
– Я еще вернусь к тебе, проклятая филлоксера! – вдруг воскликнул он, стукнув кулаком по граниту. – Я не я, если тебя не возненавидят даже те, кто никогда не видел виноградной лозы! Подлая тля, мы придушим тебя, будь спокойна!
– Степка?.. Товарищи, это же Степка Киреев!
– Дорогуша!
– Добродию!
Его окружили и взяли в плен Нурин, Одуванчик, Гаркуша, Ольгин, Гакер, вынырнувшие из темноты.
Что он делает здесь в одиночестве, как Пушкин на картине Айвазовского? О чем он думает перед лицом свободной стихии и почему он трезв, как нашатырный спирт? Они все его любят, они любят его, как гения чистой красоты.
