Текст книги "Безымянная слава"
Автор книги: Иосиф Ликстанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)
6
Степан отправился в Бекильскую долину, зная, что ему не надо будет ничего писать: только собрать материал, только быть следователем общественности, посланцем гласности. Итак, следователь… Ничего особенного. Каждому журналисту в особо сложных, запутанных обстоятельствах приходится превращаться в следователя, если нужно собрать факты неофициально, без шума, не настораживая до времени враждебные силы. Но не всегда, далеко не всегда журналист может удовлетвориться лишь ролью следователя. Бывает так, что факты, нашедшие место в его блокноте, неотделимо срастаются с его душой, наполняют его жаждой отклика и действия…
У Степана не сохранился блокнот, содержавший записи о поездке с агрономом Косницким, но запомнилось многое и навсегда, как запоминается все необычное, горькое и ранящее сердце.
Запомнилось то, как неохотно Клавдия Ивановна, жена Косницкого, добродушная, гостеприимная женщина, отпустила вечером мужа в Нижний Бекиль, как настойчиво уговаривала она Егора Архиповича и Степана отложить спой поход до завтра, отдохнуть, спокойно переночевать.
– Мой-то всю ночь с Мишуком толковал, когда чоновцы возле Бекиля лагерем стали, – сказала она Степану. – Потом в город поехал, и днем не спал, и опять ему ладо… Никуда Нижний Бекиль не денется. А я шашлык зажарю, легкое вино есть. – Убедившись, что все эти соблазны бессильны, она примолкла, проводила мужчин до ворот усадьбы и на прощание многозначительно проговорила: – Смотри, Егорка, доходишься… Хоть камни обойдите, не лезьте наобум Лазаря.
Она говорила о тех камнях, из-за которых кулаки обстреляли Косницкого.
– Брось, Клаша, – мирно ответил Егор Архипович. – Степан Федорович троих стоит, да и я, кажется, не маленький. И пушка есть.
Пушкой он называл свой револьвер старинной и, вероятно, совершенно бесполезной системы.
– И ведь темно, – добавил Степан.
– Они, проклятые, и в темноте видят, – тихо и угрюмо проговорила Клавдия Ивановна.
А ночь была темна. Она была так темна, что, когда Степан, сделав десяток шагов по дороге, обернулся, он уже не увидел Клавдии Ивановны, хотя она была в светлом платье и еще стояла у ворот. Бесчисленные звезды висели над самой головой, большие, яркие, и все же не было того, что поэты называют светом звезд. Их зеленоватые лучи не могли пробиться сквозь тьму, лежавшую на земле. Тьма? Это было не только отсутствие света, это было некое вещество, неощутимое и в тоже время существующее. Косницкий шел рядом, но Степану порой казалось, что он один, что его сопровождает лишь звук чьих-то шагов.
– Почему так темно? – удивился он.
– Дело к осени. И луна еще не скоро взойдет… К тому же мы в котловине. Предметы на фоне земли теряются… – Косницкий прервал себя: – Тише!
В ту же минуту из темноты вырвалась наглая гармошка, заревел пьяный голос:
А я несчастная
Торговка частная…
– Молодежь гуляет, – сказал Степан.
– Черт!.. – ругнулся обеспокоенный Косницкий. – Негде ей здесь гулять… Не гулянье это…
Люди надвинулись из темноты. Гармошка резко вскрикнула, всхрапнула и умолкла. Напрягая зрение, Степан разглядел нескольких человек – троих, четверых, – трудно было сказать, сколько именно их было.
Один из них подошел вплотную к Косницкому.
– Стой, кто идет? – чисто по-русски сказал человек. Голос был молодой, звонкий, задорный.
– А, это ты, Ахмет, – спокойно ответил Косницкий. – Гуляешь, Ахмет?
– Селям, эфенди!.. Гуляю, видишь… Я молодой, мне можно, а ты старый, зачем поздно гуляешь, спать нужно… – Теперь Ахмет явно утрировал татарский акцент, ломал слова. – В гости собрался, эфенди?
– В гости, – ответил Косницкий.
– Все в гости ходишь? Ночью в гости ходишь? – насмешливо переспросил Ахмет. – С городским кунаком в гости ходишь?
Чиркнул кремень зажигалки, вспыхнул огонек, и Степан увидел в одной пяди от себя юношеское лицо, красивое, с большими глазами и черными тонкими, будто нарисованными, усиками. Если бы не эти усики, Ахмета можно было бы принять за девушку.
– Не свети в глаза, – сказал Степан, сильно дунув на коптящий огонек зажигалки, и лицо Ахмета скрылось в темноте.
– Не ругай, товарищ! – извинился Ахмет. – Тоже в гости идешь? Ну иди, иди. Ждут тебя, да? – И рассмеялся сухим, деланным смехом.
Ни один из спутников Ахмета, стоявших в стороне плотной группой, не подал голоса. Косницкий и Степан пошли дальше, ожидая удара в спину. Нет, все сошло благополучно.
– В гости пошли! – насмешливо, злобно бросил им вслед Ахмет снова чисто по-русски и добавил что-то по-татарски.
– Вы знаете татарский? Что он сказал? – шепотом спросил Степан.
– Трудно даже перевести… Угроза… Пословица такая – вроде повадился кувшин по воду ходить. – Егор Архипович с досадой сплюнул: – Все-таки пронюхали, подлецы! Удивительное дело! Говорил я в Нижнем Бекиле только с моими верными людьми… кажется, все втайне, а вот же… Значит, кто-то шепнул Ахметке, что мы ночью в Нижний Бекиль пойдем… Неплохо разведка поставлена!
– Что за парень этот Ахмет?
– Один из сыновей Айерлы. Негодяй! Вы слыхали о проводниках-татарах? О тех, которые возили в горы скучающих барынек-курортниц. Самый растленный народ был, избалованные мерзавцы. В начале нэпа Ахмет и еще несколько таких же молодчиков попытались возродить этот промысел. Милиция собрала их, посадила на арбу и но этапу отправила на родину. Теперь Ахметка здесь пакостит… Жив не буду, а я его выживу!
– Что он натворил?
– Многое… Последняя его мерзость – изнасиловал одиннадцатилетнюю дочь батрачки, приехавшей с Украины на виноградники. Чуть-чуть не загорелось дело, но батрачка с дочерью вдруг исчезли. Говорят, отец Ахмета, старик Айерлы, ночью увез их в Черноморск и отправил на родину. Откупился… – Косницкий спросил: – Вы заметили, что товарищи Ахмета промолчали, не подали голоса? На всякий случай остались неопознанными.
– Я слышал фамилию Айерлы от Стрельникова.
– Понятно… Они давнишние друзья. Стрельников всегда останавливается у него, гостит. Айерлы – самая видная фигура в Верхнем Бекиле, хаджи, чалмоносец, богатый человек. Его погребок славится своим токаем, много дают ему яблоки… Он сохраняет их в золе от урожая до урожая. Держит в кулаке почти весь Нижний Бекиль да и своих односельчан из Верхнего Бекиля. Словом, кулацкий вождь. На процессе по расторжению кабальных сделок я припер его к стене, вывел на чистую воду. Он заключил с крестьянами Нижнего Бекиля больше десяти кабальных сделок, наживался на голоде, клевал умиравших с голоду, как стервятник. Да, стервятник в чалме… У крестьянина Сенько Владимира закупил урожай на корню с поля в тысячу шестьсот квадратных саженей за десять фунтов пшена, у Прибылева – урожай с восьмисот квадратных саженей за один пуд пшеницы и один пуд муки-суррогата… Мы расторгли эти сделки, заставили Айерлы вернуть крестьянам урожай. Айерлы тогда и записал мое имя, как имя заклятого кровного врага, на последней странице корана, привезенного из Мекки… Вот тогда и стреляли из-за камней. А Матвея Голышева раньше убили, когда только начинался разговор о кабальных сделках.
– Где был в то время Ахмет?
– Вы подумали о нем? Вполне понятно… – Косницкий сказал с усмешкой: – Нет, и в деле об убийстве селькора Голышева, и в деле о покушении на жизнь председателя выездной сессии суда и мою непричастность Ахмета доказана. Он жил у своей любовницы на хуторе, в пяти верстах от Верхнего Бекиля. Все население хутора подтвердило это. А на хуторе – шутка ли! – живут трое взрослых, и все из одной семьи.
– Безобразие!
– Да ведь попадется он в конце концов. Это вопрос времени.
«И, может быть, чьей-то крови», – подумал Степан.
– Мы уже в Нижнем Бекиле, – немного спустя сообщил Косницкий. – Заметьте, идем по деревне, и ни одна собака не залает. Все съедены в голодный год. И заметьте еще: молодежь Нижнего Бекиля не гуляет, не поет. Так наработается от зари до зари на кулацких плантациях, что не до гулянья, нет… Гуляют волчата из Верхнего Бекиля, Ахметка и его дружки…
Так эти бесформенные неподвижные тени, которые время от времени возникали в темноте, были домами? И не поверилось, что в этих домах люди живут – так тихо было вокруг: ни огонька, ни шевеления…
Неожиданно Косницкий свернул с дороги и постучал в дверь дома быстро и тихо – должно быть, условным стуком. Коротко скрипнула отворяемая дверь.
– Вы, Егор Архипович? – шепотом спросила женщина.
– Я… Товарища привел.
Они впотьмах вошли в сени со скрипучим полом, потом очутились в маленькой комнате. Керосиновая лампочка, стоявшая на столе, едва освещала нищенскую обстановку – два табурета и стул с изломанным сиденьем, что-то вроде деревянного дивана, некрашеную посудную горку в углу и полку с книгами. И духота, такая тяжелая, пахнущая керосином духота… Почему закрыты ставни единственного окошка? Но тут же Степан вспомнил недавнюю встречу с Ахметом Айерлы и подумал, что иначе нельзя.
– Татьяна Николаевна Захарова, – представил Косницкий женщину, которая ввела гостей в дом. – А это товарищ Киреев, из газеты, тот самый, который у меня в прошлом году был.
Внешность вдовы Захарова недолго хранилась в памяти Степана: небольшая, худенькая, поседевшая женщина, ничем не примечательная. Запомнились лишь ее серые глаза, глядевшие немного оторопело и легко наполнявшиеся слезами.
– Разрешите прежде всего посмотреть проект плотины, – сказал Степан. – Хотелось бы ознакомиться с ним хотя бы бегло. Вероятно, потом за ним приедут из города и увезут в окрисполком.
– А вы в редакции работаете? – спросила она застенчиво.
– Вот командировка.
– Да зачем вы, мне не нужно… – смутилась она, но все же бережно взяла командировочное удостоверение; бланковый титул «Маяка», отпечатанный красной краской, и жирная печать, по-видимому, произвели на Татьяну Николаевну сильное впечатление. Она заторопилась: – Я сейчас все достану… Я эти бумаги подальше кладу, чтобы не потерять. Ничего больше не осталось от Константина Филимоновича, – шепнула она, вышла из комнаты и вскоре вернулась с двумя папками и рулоном чертежей.
Теперь Степан отдался блокноту – погрузился в чтение записки к проекту, делая пометки. Косницкий время от времени давал ему справки о том или ином угодье Бекильской долины, а Татьяна Николаевна держала лампу, когда Степану приходилось занять весь стол листами чертежей.
Как ни мало, поверхностно знал Степан строительное дело, практику оросительных работ, но сведения, исподволь почерпнутые им на заседаниях ирригационной комиссии, позволили ему худо-бедно разобраться в проекте. Он почувствовал, что Захаров, этот, несомненно, одаренный самоучка и практик-ирригатор, продумал каждую деталь плотины, каждый аршин оросительных каналов, даже наметил пути удешевления строительства за счет местных материалов – камня-ракушечника и гранитного бута. Один чертеж удивил Степана.
– Это мечта, фантазия Захарова, – усмехнувшись, пояснил Косницкий. – Понимаете, Константин Филимонович считал, что запас воды в искусственном водоеме позволит не только оросить нижнебекильские поля, но, и… дать электричество для домов… Электрическое освещение… – Он говорил это, скрывая усмешку от Татьяны Николаевны, и она, в свою очередь, забеспокоилась, умоляюще взглянула на Степана.
– Этот лист можно не смотреть, – сказала она едва слышно. – Костя… Константин Филимонович говорил, что это он от нечего делать… Так просто…
– Куда там электричество, если в селе ни одной собаки нет? – спросил Степан. – А почему это кажется вам неосуществимым? Сейчас много говорят об электрификации. Может быть, мечта станет жизнью.
Все это находилось на правой стороне блокнота: плотина, сеть оросительных каналов, электрическая станция с турбиной. А незаписанной, но памятной на всю жизнь осталась история Захарова и его жены. Она, молоденькая еще учительница, приехала на юг из рязанской деревни лечиться от туберкулеза. Здесь она взялась за двухклассную сельскую школу, познакомилась с Захаровым и вышла за него. Жили счастливо…
– Видите, какой человек был! – сказал Косницкий, когда Степан списывал в блокнот слова, написанные Захаровым в конце 1917 года, за три дня до смерти, на заглавной странице проекта: «Помяните меня не злым, тихим словом, земляки, когда плотина будет построена и напоит вашу трудовую землю для счастья вашего». – Константин Филимонович из местных, из батрацкой семьи. Все к науке тянулся, читал, учился… Мечтал сделать Нижний Бекиль богатым, счастливым… Насмотрелся нищеты, кулацкого притеснения…
Татьяна Николаевна как-то очень быстро, словно убегая, вышла из комнаты.
– Плакать пошла, – сказал Косницкий и, качнув головой, сгорбился на стуле. – Вбила себе в голову, что ее болезнь перешла к мужу… Учительница, просвещенный человек как будто, а такие глупости… Говорит: «Привезла ему смерть с севера». А Константин Филимонович, как я слышал, всегда был хворый… Теперь у нее одно желание – увидеть на плотине доску с надписью, что плотина спроектирована ее мужем. И слова эти… Хорошие слова, правда?
Раздался тихий стук в дверь.
7
Пришел первый из тех людей, которых пригласил Косницкий.
Для Степана началась многочасовая напряженная работа, поглотившая все внимание, когда надо расспрашивать, выделять и лучше освещать наиболее значительное, отмечать факты, нуждающиеся в особой проверке, уточнении, чтобы расспросить о них других бекильцев… Люди этого темного угла округа, словно сговорившись, называли Степана товарищем редактором, так как о печати знали лишь то, что на свете есть газеты, а в газете есть редакторы. Теперь они видели перед собой редактора, человека, облеченного плохо понятной, но могучей властью, человека, который мог написать в газете, то есть для всего мира, о жизни, то есть о горе, о нужде, о надеждах, и помочь, как-то помочь им…
Надо отдать справедливость Косницкому: он четко организовал этот ночной разговор, это собрание без аудитории, когда ораторы выступали порознь и затем исчезали в ночной тишине, очистив место для следующего собеседника Степана. Их было восемь человек, и первым пришел демобилизованный красноармеец, участник гражданской войны, крестьянин Алеха Сенько. Коренастый, загоревший парень, в гимнастерке, сильно пропотевшей на груди, под мышками и на лопатках, с волосами, выбеленными знойным солнцем, сказал, сложив на столе руки и глядя на Степана злыми, блестящими глазами:
– Демобилизовался по ранению. Приехал домой. Папаша, конечно, с голодухи померший, братки и сестренка поопухшие, а поле Айерлы за десять фунтов пшена купил, урожай собрал такой – не свезти! Ну, урожай по суду отбили. Мотя Голышев, друг пролетарского народа, помог. Той Айерлы, сволочуга такой, на свои плантации ни в какую не берет, и другие кулаки тоже, как я против кабалы был и с Мотей Голышевым ходил в город доказывать… А разве земля мою семью прокормит, когда выгорает все год в год… – Его руки, сложенные, сцепленные на столе, напряглись и окаменели, вся сила ушла в эту судорогу ярости, глаза блеснули ненавистью и отчаянием затравленного человека. Сенько проговорил неожиданно тихо: – Да что же это, товарищ редактор, за что боролись? Чтобы кулацкая вошня нас мордовала? А теперь плотину собрались строить на советские деньги, чтобы Айерлы еще больше силы забрал. В газете про то написано… У Егора Архиповича я сам газету видел.
– Не получит Айерлы плотину, заметка в газете неправильная, – стал разуверять Алеху Сенько Степан, обожженный его словами. – Газета будет добиваться постройки плотины в Нижнем Бекиле, для бедноты…
– Нет, в газете написано – значит, для Верхнего Бекиля плотину построят, – упрямо возразил Сенько, но все же немного отмяк. – Я, конечно, агитирую, чтобы бедноте и середнякам в коммуну сойтись, только без плотины коммуна ни к чему. – И с тоской, с жаждой в глазах воскликнул: – Мы бы ту запруду по камешку сложили, только дай нам хоть какой хлебный паек, пока строить будем! – И снова резанул Степана по сердцу: – Вот вы говорите, для бедноты плотина будет, а почему ж это Стрельников Петр Васильевич в Верхнем Бекиле перед всем народом на сабантуе хвалился, что за один год там плотину построят?.. И в газете про то написано.
Запомнился крестьянин Андрей Васенин, полутатарин, но, как он сказал Степану, «крещеный, хотя это и глупость». Он считался лучшим мастером по обрезке фруктовых деревьев. Сад, тронутый его рукой, обильно плодоносил, хозяева Верхнего Бекиля звали Васенина нарасхват, жизнь Верхнего Бекиля была у него как на ладони. Этот человек с улыбчивым, гладко выбритым лицом и с глазами хитреца рассказал Степану многое такое, из-за него не раз карандаш скользил по бумаге. «Не сомневайтесь, Степан Федорович», – подтверждал Косницкий, и Степан продолжал записывать по-крестьянски обстоятельный, со всеми датами, именами и фамилиями, рассказ Васенина о безобразиях на кулацких плантациях, о батрачках, которые после дневной работы превращались в наложниц хозяина, его сыновей и приезжих торговцев, скупщиков фруктов, о наглых обсчетах батраков, о системе укрывательства наемной силы при проверках, устраиваемых союзами, когда день и час неожиданной проверки становились заранее известными кулакам, о кулацком терроре, сделавшем невозможным малейший протест обсчитанных, обманутых, и об Ахмете Айерлы…
– Он убил Мотю Голышева, все то знают, – твердо выговорил Васенин.
Чем дальше подвигался разговор с этим человеком, тем сильнее интересовал Степана вопрос о самом Васенине.
– А как вы относитесь к коммуне? – спросил он. – Если организуется коммуна, вы вступите в нее?
Васенин улыбнулся:
– Мне коммуна ни к чему. Я и так обернусь. У меня своя коммуна на десять батраков. – Он поднял руки с широко растопыренными пальцами. – Я не кулак. Я середняк. Мне Советская власть плохого не сделает, как я сам батрачу и батраков не держу. Только я все-таки в коммуну запишусь. А почему? Кончила Советская власть отступление. Так? Потом начнет наступление? Обязательно. А на кого? На кулака. Разве мыслимо терпеть кулацкие дела? Кулак – Советской власти вечный враг. – Он почесал за ухом, подмигнул Степану: – Война с кулаком будет, ох будет! Ну, а кто между ними заболтается, тому тоже попадет, а? Как по-вашему?
– Какой политик! – сказал Косницкий, когда Васенин ушел. – Самый грамотный в Нижнем Бекиле, тертый калач… Видите, как бережется, даже слово с вас взял, что вы его фамилии в газете не напечатаете. Не хочет открыто выступать против кулаков, но уже понимает, что с кулаками ему не по пути… Хорошо уж то, что он сейчас с нами, а не с ними.
– Много у вас здесь своего народа?
– В душе почти все, я в этом убежден, а явно… Явных активистов мало. Страх давит. Страх за свой заработок на кулацких плантациях, страх перед Ахметом. Ну и мулла, поп еще в силе. Тут такие слухи про коммуны распускают, насчет общего одеяла и общих жен…
Постучали не условным стуком.
– Как будто больше и некому, – насторожился Косницкий. – Хозяйка уже спит… Пойду открою…
Он вернулся в сопровождении старичка, маленького, сморщенного, в громоздкой папахе, в длинном, рваном и засаленном бешмете. Старик быстро заговорил по-татарски. Косницкий довольно улыбнулся.
– Он говорит, что Ахмет недавно пришел домой и завалился спать. Старик Айерлы ругал его за то, что он слишком рано ушел из Нижнего Бекиля, не узнал ни одного из тех людей, с которыми вы беседовали. Словом, обмишурился Ахметка.
– Кто этот старик? – спросил Степан.
– Хасан… Батрак Айерлы, скотник. Смотрит за его лошадьми, баранами. Вообще работает за семерых.
– Это верный человек?
– И вашим и нашим… Сейчас он очень восстановлен против семьи Айерлы. Ахмет обидел его дочь, красивую девушку. Очень обидел, понимаете! Обещал жениться, а потом отказался. Хасан надеялся на большой калым и не может простить обиды.
– Спросите у него, платит ли Стрельников за токай и яблоки, которые получает у Айерлы.
– Нет, он говорит, что Стрельников никогда не платил и не платит старому Айерлы. Сам этот Хасан не раз возил баранину, муку, вино, яблоки Стрельникову, на улицу Марата.
– Но чем объясняется такая дружба, такие подарки? Даже не подарки, а дань…
На этот раз Косницкий не столько расспрашивал Хасана, сколько спорил с ним, а Хасан все больше входил в раж, рвал бешмет на груди, ниже натягивал обеими руками папаху на глаза. Схватив Косницкого за руку, старик тащил его к столу и тыкал черным пальцем в блокнот Степана, по-видимому требуя, чтобы какие-то его слова были немедленно записаны.
– Видите ли, в чем дело… – наконец решился Косницкий. – Вопрос очень спорный, не знаю даже, как быть… Говорить об этом можно только условно… Все тают, что Айерлы и Стрельников большие друзья, почти названые братья, а подоплека этой связи непонятна… Так вот Хасан уже давно старается убедить меня, что Стрельников и Айерлы совладельцы, компаньоны по одному предприятию. Хасан утверждает, что в 1917 году, перед самой Октябрьской революцией, Стрельников и Айерлы купили у помещика Ленца около пятисот десятин земли. Эта земля находится в верховьях реки Бекиль, абсолютная пустыня. Но если будет построена Верхнебекильская запруда, то угодье получит воду и станет золотым дном.
– Как вы думаете, это вероятно… насчет земли?
– Почему же нет? Стрельников производит впечатление дельца. И, конечно, перед октябрьским переворотом Ленц не дорожился, спешил убраться за границу… Но доказательств нет никаких. Я наводил через брата моей жены справки в уездном городе Башлы, но нет никаких следов сделки, заключенной Стрельниковым и Айерлы с помещиком Ленцем. Понимаете ли, в годы гражданской войны уездный нотариальный архив исчез, нотариус умер.
– Но нужно раскопать все это дело! – воскликнул Степан.
– Меня агитировать не нужно, – сказал Косницкий. – Вся эта история хорошо показывает Стрельникова. Он ведет большую игру: построить плотину на советские деньги и сразу разбогатеть, если Советская власть не удержится… На днях выберусь в Башлы и продолжу розыски… Быть не может, чтобы память о сделке на землю Ленца исчезла совершенно.
Увидев, что Степан делает какие-то пометки в блокноте, Хасан обрадовался и, как видно, решил в знак благодарности позабавить своих собеседников. Он лихо сдвинул папаху на ухо, сел на пол и стал имитировать гребца, повторяя нараспев одно слово: «Волга, Волга!»
– Что это значит?
– Хасан рассказывает, как комиссия сельхозбанка и Стрельников гуляли в саду Айерлы. Много пили, ели шашлык, сидели в саду на коврах, пели «Вниз по матушке, по Волге» и по ночам развратничали.
– Спасибо, – помертвевшими губами сказал Степан, вспомнив следы пьянства на лице бородача в тот вечер, когда он, Степан, получил из его рук материал о плотине.
Немного соснувшая под утро, Татьяна Николаевна вошла в комнату с запотевшим кувшином молока, открыла ставни и впустила свежий воздух, по которому изголодалась грудь. За завтраком она не сказала ни слова о своем муже и о судьбе его проекта; она говорила о школах, о тяжелом положении русских и татарских учителей, которым сельобщество так неаккуратно выплачивает четыре пуда зерна в месяц, о совершенно жалком состоянии татарской школы в Верхнем Бекиле, по поводу которой старый Айерлы и местный мулла издали устный приказ: «Школы нужны лишь для того, чтобы дети правоверных изучали коран. Поскольку в советской школе не учат коран, то, следовательно, эта школа не нужна и презираема». И родители не пускают детей в школу, она пустует.
Утро совсем разгорелось, когда Косницкий и Степан поравнялись с серым коническим камнем, поставленным на том месте, где был найден зверски убитый селькор Голышев, изрезанный, неузнаваемо изувеченный, с простреленной головой и грудью. Степан прочитал надпись на шершавом камне: «Здесь погиб от руки подлого классового врага селькор Матвей Голышев, пламенный борец за правду. Вечная ему слава!»
– Прежде чем пройти к вам домой, простимся здесь, Егор Архипович, – сказал Степан. – Обещаю вам сделать все, что в моих силах. Ни одно слово, услышанное мною, не пропадет. Обещаю вам… возле этого камня. Спасибо вам за помощь!
– И вам спасибо, – ответил Косницкий с доверчивой улыбкой на уставшем, побледневшем лице. – Главное, нельзя дать плотину Верхнему Бекилю. Нельзя! Уж если мы можем строить, так надо строить не для врагов, а для бедноты, для пролетариев… Жаль, что я сунулся со своей запиской в окрисполком, к Шмыреву… Надо было сразу в газету. – Он снял кепку и во всю силу пожал руку Степана. – Жаль, что уезжаете. Вам бы еще денек-два у нас погостить – еще и не то узнали бы!
– Нет, надо ехать в Черноморск, надо действовать.
Вдруг стало жутко за этого человека, который стоял возле серого камня, поставленного на крови, и смотрел в сторону Нижнего Бекиля, бессознательно, немного по-детски улыбаясь.
– Не хочется вас оставлять, – сказал Степан. – Здесь трудно… Берегите себя, не идите на явную опасность, как этой ночью… Но скоро придет помощь, и вам станет легче…
– Нет, уже стало легче, – благодарно возразил Косницкий. – Когда вышел «Маяк» с этой заметкой, в домах было просто отчаяние, будто людям объявили смертный приговор. А теперь Нижний Бекиль услышит, что дело еще не решено окончательно, что возможно другое решение.
– Так и будет! Правда возьмет свое.
В лучах раннего солнца дома Нижнего Бекиля стали розовыми – приплюснутые мазанки с плоскими крышами. Но теперь тихая деревня уже не казалась Степану безлюдной, он ощущал жизнь каждого человека этого поселения возле речушки, выпитой садами и плантациями Верхнего Бекиля, он знал думы этих людей, истосковавшихся по справедливости. И у Степана была лишь одна забота: донести их обиды и чаяния до газетного листа, чтобы надежда, уверенность скорее сменили отчаяние и безнадежность, посеянные его неосторожной рукой.
Немного отдохнув в доме Косницкого, не позволив себе ни минуты сна, чтобы не расклеиться, Степан выехал в Черноморск. Возницей на этот раз был старший сын Косницкого, славный паренек, всерьез считавший себя вполне взрослым.
