Текст книги "Безымянная слава"

Автор книги: Иосиф Ликстанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

В этой неожиданности хорошо было то, что Степан получил право тотчас же позвонить на улицу Марата и сделал это тут же, воспользовавшись настольным телефоном Пальмина. Ответила ему Аня.

– Я готова убить тебя, – сказала она тихо. – Неужели ты не мог позвонить мне вчера или сегодня утром? И ты еще смеешь говорить, что любишь меня! – Не дав ему ответить, она крикнула: – Почему ты молчишь? Говори же хоть что-нибудь!

– Есть обстоятельства… – начал он.

– Ты говоришь из редакции? Тебя слушают?

– Да…

– Сейчас же иди к нам!.. Если бы ты знал, какой несчастной я себя чувствую, как мне плохо… Не знаю, не знаю, что со мной… Если я не увижу тебя сейчас, я умру… Папы нет дома. Он на каком-то совещании, будет дома через час или два… И все равно, будет он или не будет…

Степан почувствовал легкое дуновение. Одуванчик, став на цыпочки, обвевал его газетой.

– Тлеют волосы… Бурный прилет крови к голове, – объяснил он. – Тебе вредно говорить по телефону. Это кончится плохо.

Журналисты рассмеялись.

– А любовников счастливых узнаю по их глазам, – пробормотал Нурин.

Степан вытащил Одуванчика в переднюю и затиснул щупленького поэта в угол.

– Если ты еще раз позволишь себе… – начал он, тряся Одуванчика за плечи.

– Итак, все в порядке, Степка? Давно пора, поздравляю!

Обессилевшие руки Степана выпустили Одуванчика.

– Не твое дело и молчи…

– Как камень? Обещаю… Но если бы ты видел свою физиономию, когда ты говорил с нею по телефону! Воплощение счастливого идиотизма…

Через несколько минут запыхавшийся Степан повернул вентиль звонка в доме Стрельниковых. Тотчас же дверь отошла, сильная, по локоть открытая рука взяла его за плечо, потянула через порог.

– Сюда, иди сюда! – сказала Нетта, ввела Степана в гостиную, усадила, прижала его руку к своей груди и поникла головой.

– Да когда же ты так полюбила меня? Когда?

Он ждал рассказа о том, как она боролась со своим чувством, уступая шаг за шагом, по мере того как любовь пробивалась к ее сердцу, – очень приятно чувствовать себя победителем…

– Не знаю… Не знаю, когда я тебя полюбила. Сейчас, вчера, всегда… Ничего не знаю, – сказала Аня, и ее запавшие глаза взглянули на него робко, испуганно. – Знаю только, что не могу жить без тебя. Совсем не могу! Как рыба, выброшенная на берег… Как большой, глупый дельфин, – поправилась она, печально улыбнувшись. – Сегодня я даже позвонила тебе домой. Мне ответила твоя мама. У нее такой милый, слабый голос, как… как должен быть у мамы… Она спросила, кто тебя спрашивает, а я почему-то испугалась, повесила трубку… Можно сесть возле тебя?

Они сидели у окна, обнявшись. Она положила голову на его грудь, волосы щекотали его губы.

– Не знаю, когда полюбила, а поняла это тогда, в лодке. Помнишь?.. Хорошо, что ты тогда пошел проводить меня, а то я бросилась бы под трамвай.

Вздохнув, она затихла.

– О чем ты думаешь? – спросил он.

– Вот о чем… – шепнула она. – У папы есть свой ключ от двери. Цепочку я не накинула. Может быть, совещание не состоится. Папа вернется домой, дверь откроется, и он появится на пороге, как грозный командор.

Невольно Степан отстранился от нее.

– Ты боишься! Ах, ты боишься! – воскликнула она обиженно. – Что бы ты сделал? Отвечай сразу, сразу!

– Взял бы тебя на руки и унес ко мне домой… Мама хочет увидеть тебя.

– А я хочу знать, как ты живешь, какой у вас дом, все хочу знать! У твоей мамы такой милый, хороший голос… Добрый голос, правда?

– Аня, Анюта моя! – шепнул он растроганный.

– О ком ты?

– О тебе… Ты моя Аня.

– Кто тебе позволил называть меня Аней, чудовище!

– Я себе позволил. Маме тоже нравится «Аня». Послушай, какое прекрасное имя! Анна, Аня, Анюта, Нюра… Пускай оно будет твоим навсегда.

– Хорошо, – покорно согласилась она. – Если хочешь, буду Аней, Нюрой… Все так странно… Проснулась, а вокруг все горит, а мы с тобой идем вверх по каменной лестнице и смеемся, целуемся, а вокруг все пылает, рушится… И, кроме тебя, кроме нас, ничего нет, но почему-то мы не вместе. Стала метаться по дому, как-то разбила два стакана, что-то опрокинула, стала готовить армеритеры к завтраку, сожгла их, задымила весь дом. Папа назвал меня ненормальной, приказал поставить градусник. Смешной!.. Если бы был градусник для любви… – Она вздохнула: – Как жаль, что совещание состоялось и грозный командор не появится!

Он заставил Аню поднять голову. Теперь она смотрела на него без улыбки призакрытыми глазами, в уголках губ появились горькие черточки.

– Почему непременно нужно, чтобы явился отец? Почему мы не можем уйти сейчас? – проговорила она тихо и требовательно. – Я люблю тебя! Я полюбила тебя навсегда и знаю, что буду только твоей, пойми! Все равно буду твоей! Я знаю…

– Идем! – Он вскочил, взял ее за руки, заставил подняться. – Идем сейчас же! Мама хочет видеть тебя. А когда она увидит, какая ты, она уже никогда не отпустит тебя, нашу Аню, наше счастье…

Она отвернулась от него, качнула головой:

– Нет, невозможно… Жаль папу… Ты готов утащить меня, даже не дав собрать чемодан… Какой ты!

– Зачем чемодан? Какой чемодан?.. Как ты можешь думать об этом, Аня моя! И ведь ты не потеряешь отца. А завтра он согласится.

– Конечно… Может быть… Ах, не будем сегодня говорить об этом, совсем не будем! – Она поцеловала его, вырвалась из его рук, закружилась посредине комнаты, объявила: – Радость, шум, пир, все вверх дном! – Приказала Степану запереть дверь на цепочку, а когда он вернулся, обняла его за шею, шепнула на ухо: – Одни во всем свете… Наша помолвка, милый, наше обручение, да?

Из буфета появилась бутылка мутноватого токая, яблоки, конфеты, печенье. Аня заставила его сесть во главе стола, очистила для него, поцеловала и надкусила яблоко, принялась прислуживать Степану, как падишаху, называя себя рабыней. Они пили вино из одного стакана – глоток ему, глоток ей, потом пытались пить одновременно из одного стакана и пролили все вино на себя, смеялись громко и говорили шепотом. Прошел час, и еще один час, а они были все счастливее, и им все казалось, что они лишь сейчас, сию минуту встретились после бесконечно долгой, жестокой разлуки и еще ничего не успели сказать друг другу.

Потом Аня испугалась, так как стало очень поздно.

– Убирайся! – приказала она. – На вечность, навсегда, до завтра… Так что же передать папе? Что ты должен написать еще три очерка, а очерк о Бекильской плотине будет напечатан четвертым… А пока ты дашь о папиной плотине маленькую заметку. Я ничего не спутала? Видишь, какая я понятливая! Утром все-таки позвони папе, а теперь уходи… Прочь, бесчестный похититель моего бедного сердца!.. Постой, почему ты так спешишь? А теперь ты опять сел!.. Уж не хочешь ли ты остаться совсем?.. Ступай, ступай! – Подталкивая, удерживая и целуя, она проводила его до порога, захлопнула дверь, тотчас же приоткрыла ее и жалобно проговорила: – Я опять несчастна… Пойду бить стаканы и еще что-нибудь… Думай обо мне хоть немного, но чаще, главное – чаще… Дорогой мой, любимый!

Счастья было значительно больше, чем возможно. Если бы распределить его равными долями на всю последующую жизнь, все дни жизни были бы солнечными, поющими, стремительными… Степан долго бродил по городу, вернулся очень поздно, когда мать уже ложилась спать, заставил себя лечь, незаметно для себя встал, зажег свет, вытащил из ящика стола распухшую папку и перелистал наброски повести. Последние листки, на разной бумаге, были почти все написаны редакционными фиолетовыми чернилами. Он прочитал один из этих листков:

«Она говорила, смеялась и пела громко и неправильно, слушала невнимательно, ела за обе щеки, любила кислое, соленое, но больше всего сладкое. Для того чтобы поговорить с нею серьезно, лучше всего было бы дать ей пирожное с заварным кремом… нет, два-три пирожных, целую кучу. Она была хорошего роста, может быть слишком полная, но это не бросалось в глаза, так как молодость скрывает, скрадывает все невыгодное. Ее волосы, если бы она отпустила их, сломали бы все гребни и шпильки – густые, золотистые волосы, отразившие в некоторых прядях солнце. Но она подстригала их… может быть для того, чтобы открыть затылок, белый и стройный, кое-где тронутый золотыми искрами. Пушистые волосы при малейшем дуновении ветра окружали ее голову сияющим ореолом.

Она могла быть чувствительной, могла плакать над Диккенсом. Иной человек принял бы это за способность быть нежной и ошибся бы самым жалким образом. Чувствительные и слезливые в большинстве случаев жестоки и нечутки. Она любила, чтобы ей говорили о любви, и собирала признания, как коллекционер, накалывающий пестрых мотыльков, а потом, смеясь, рассказывала ему (герою повести) о своих победах, будто сбивала легкими щелчками длинных розовых пальцев радужную пыльцу с еще трепещущих крылышек. Он смеялся вместе с нею, чтобы не заплакать от ревности, безнадежности и от зависти к тем, кто все-таки решался сказать Софье о своей любви. И он клялся себе, что никогда не попадет в коллекцию мотыльков и забудет, как произносится запретное для него слово «люблю».

Сумбурные строчки, злые, но правдивые. Они были написаны в начале сближения Ани и Степана, после какого-то бурного спора. Итак, он поклялся, что никогда не скажет ей «люблю», и оказалось, что вообще можно обойтись без этого невыразительного слова.

Теперь все написанное резануло душу, как отвратительная литературщина, святотатство, потому что Нетта оказалась Аней, а жестокая и нечуткая – великодушной и смелой, прямой в своем чувстве.

Разорвав листок, Степан выбросил клочки в окно, и, подхваченные береговым бризом, они исчезли навсегда.

Часть третья. Крушение

1

Начались шумные, для всех трудные редакционные дни, которые обычно предшествуют партийным конференциям. Журналисты «Маяка» и внештатные сотрудники работали много. В каждом номере газеты шли целые полосы под рубрикой «Накануне окружной партийной конференции». Основное место в этих подборках отводилось итоговым материалам по экономике округа, и каждому сотруднику представилась возможность выступить с большими полотнами, как торжественно выражался Пальмин. Выяснилась интересная деталь. Молодые журналисты лучше справлялись со своими задачами, чем Сальский и Гаркуша. По этому поводу Дробышев, усмехнувшись, сказал, что таков прямой результат идиотской узкой специализации журналистов, проводившейся в старой печати и отомстившей репортерам отмиранием некоторых мускулов.

В один и тот же день Одуванчик, не без помощи Степана, блеснул очерковой корреспонденцией о первых достижениях мелкого торгового судостроения, а Сальский позорно провалился со своей убийственно цифровой статьей о работе порта, вызвавшей у Дробышева приступ острой зубной боли.

– Мне никогда не приходилось писать экономических статей, – оправдывался Сальский. – Лучше дать сотню трехстрочных семечек, чем один арбуз в двести строчек.

– Вы хотите сказать – один кирпич, мучитель! – поправил его Дробышев, держась за щеку.

Всех удивило то, что Наумов, через Дробышева, предложил Нурину сделать статью о кооперативной торговле в округе. Старый репортер с честью вышел из этого испытания. Его статья о росте оборотов кооперации, о расширении сети ее лавок и о снижении доли частной торговли в товарообороте была солидна, умело поданный статистический материал воспринимался хорошо и удерживался в памяти. Цифры, как говорится, играли и работали. Это был маленький реванш старого репортера, который теперь появлялся в редакции лишь ранним утром, чтобы справиться, не нашляпил ли он при выпуске очередного номера, да еще в конце рабочего дня, чтобы договориться с Пальминым о порядке разверстки материала в текущем номере. Рассказав вполголоса очередной безобидный анекдот о нэпачах, он скромненько удалялся в типографию, усердно улучшал верстку «Маяка» и тщательно вылавливал блох в материалах. Благодаря ему «Маяк» был избавлен не от одной опечатки…

– У тебя получилось интересно, – сказал Степан, читая в гранках статью Нурина. – Такой материал хоть в центральную газету!

– Есть порох в пороховницах? – спросил Нурин и пробежался по комнате, щелкая пальцами. – Да, несмотря ни на что, порох есть. Приятно чувствовать себя пороховницей, а не перечницей.

– Почему ты подписался инициалами, а не своим обычным псевдонимом: А. Анн?

– Думаешь, Наумов пропустит такую подпись?

– Но если он поручил тебе написать статью и сам отправил ее в набор…

– Не знаю, чем объясняется неожиданная милость нашего уважаемого редактора, но знаю, что подпись «А. Анн», как и обладатель этой подписи, сидят у него где-то между печенью и желчным пузырем.

– Уверяю тебя, что Наумов не против тебя как такового, а против…

– Слышал, слышал, не повторяйся! Но я говорю то, что думаю. Для ясности замнем-ка этот вопрос. Как видишь, я предпринимаю опасный опыт и торжественно меняю подпись. Посмотрим, что выйдет, товарищ А. Анн… А за похвалу спасибо, Киреев. Я из тех, кому похвала нужна не меньше, чем птице крылья… За комплимент я плачу тебе тем же и даже с процентами. Твой очерк о Бекильской плотине – определенная удача. Жаль держать ого в загоне до появления трех других очерков. Если хочешь, я сейчас пришлю тебе из типографии гранки. Ты, конечно, покажешь свой шедевр Стрельникову?

– Зачем?

– По ряду соображений. Во-первых, ты мог что-нибудь напутать, наврать, а во-вторых, надо угождать будущему бо-перу.

– Кому?

– Своему будущему тестю, невежда! Каждый журналист должен знать хоть сотню французских и латинских речений, должен практиковаться в их применении. Это придает ему лоск – и мы, мол, не лыком шиты. Так вот, надо угождать бо-перу, то есть тестю, пока ключ от комнаты новобрачных болтается в его кармане.

– Откуда ты взял, что он мой будущий тесть?

– Неужели отрицаешь? Чудак! Отрицать можно лишь то, что известно лишь двум человекам из каждых трех, но если знают все трое, то смирись, принимай поздравления и кланяйся, как фарфоровый болванчик.

– Что знают? Что ты несешь?

– То, что Анна Петровна Стрельникова твоя невеста, что свадьбу сыграют вот-вот, и притом какую свадьбу! Со всеми онёрами…

– От кого ты слышал эту чушь?

– В последний раз от чистильщика сапог на углу Морской и Очаковской. – Нурин рассмеялся. – Один мой друг, старый журналист, забавный человек, тиснул в «Вестнике» – да будет ему земля пухом! – статейку о естественных законах распространения слухов, сплетен и клеветы. В городе с населением до ста тысяч человек рядовая сплетня становится общим достоянием за один день и две ночи. Но в нашем городе, вопреки всем законам, любому слуху достаточно одного часа, чтобы проникнуть в каждый дом. Ничего не поделаешь – юг. Молве помогает уличное общение населения.

– Нет, такие болтуны, как ты! – разъярился Степан.

– И ты сам, и Нетта… Невозможно шире афишировать ваши отношения, чем делаете вы с Неттой Стрельниковой. Влюбленным кажется, что они в пустыне, а за ними подглядывают тысячи глаз. Слежка за влюбленными – увлекательное общедоступное занятие. Каждый этап ваших отношений был известен городу так же точно, как сегодняшние цены на хлеб. Ничего удивительного! Он – видный журналист, автор популярных фельетонов, она – дочь инженера, красивая девушка…

– Прекрати это… это безобразие! Все только и заняты мною… Пошлость и низость!

– Молчу, молчу! – похлопал себя кончиками пальцев по губам Нурин.

Несколько минут он действительно молчал, просматривая опись материала, сданного в набор, и подсчитывая строчки, потом, как бы между прочим, спросил:

– Ты подписался под очерком о плотине своего бо-пера, как и всегда, «С. Киреев». Так и оставить?

– А что? – Степан вспомнил опасения матери, вспомнил шуточки Одуванчика и взорвался: – Что за чепуха! Нужно быть гнилым обывателем, чтобы…

– Я такой и есть, – смеясь одними глазами, прервал его Нурин. – Ты сразу догадался, о чем я думаю, потому что я высказал то, что скребет тебя. С моей точки зрения, это чепуха, но с точки зрения таких сверхморалистов, таких ультрапуритан, как Наумов, Дробышев и прежде всего ты сам, это не совсем чепуха, а может быть, и вовсе даже не чепуха. Ты не должен писать о проекте своего тестя. Это может вызвать неприятные комментарии со стороны гнилых обывателей, вроде меня, каких очень и очень немало. Зачем давать им пищу? Изобрети приличный псевдоним, и дело с концом.

– Удивительное дело, ни Наумов, ни Дробышев не усмотрели неловкости в том, что очерк о плотине подписан моей фамилией. Что это значит? Это значит, что они выше обывательщины, и решают, конечно, они, а не… Словом, ты понимаешь меня.

– Так-так! Все же запиши мой совет красным карандашом на косяке двери, последуй моему совету и благодари меня в душе каждый раз, входя и выходя из дома. Я не прошу за него ничего, кроме товарищеской признательности. С некоторых пор я стал уважать тебя и хочу быть тебе полезным. Так вот, не лезь в первую попавшуюся петлю. Подпишись псевдонимом, хотя бы из скромности, если не из осторожности. Не ослепляй мир сразу твоей фамилией… В старину попадались пышные, нарядные псевдонимы. Граф Альмавива, Принцесса Грез, граф Калиостро, Гоко Нозус, Диоео… В наше демократическое и трезвое время это решительно не подходит. Не рекомендую такие псевдонимы, как Зубило, Рашпиль, Молот и прочие инструменты. Это псевдонимы специально для рабкоров. Есть еще Наблюдательный, Прохожий, Нетерпимый, Откровенный. Так подписываются корреспонденты, выделенные общими собраниями сотрудников различных канцелярий и отважно поднимающие мировые вопросы, вроде недостатка кипяченой воды в учреждении. Мимо! Терпеть не могу псевдонимы-фамилии: Иванов вместо Александрова, Александров вместо Романенко. Это псевдонимы жалких трусов, которые пишут, запершись дома на все замки и засовы, дрожа от страха… Для влюбленного лучше всего подходит псевдоним, выведенный из имени сердечного предмета. Лидии, Раев, Мусин и так далее. В данном конкретном случае Неттин решительно исключается, потому что весь Черноморск знает, как зовут дочь Стрельникова и кто за нею так счастливо ухаживает. Но разве плохо звучит Анин, Нюсин, Нюрин, даже Аннушкин, на худой конец? Ну, ерш, выбирай любой и пользуйся на здоровье!

– Нет, все будет, как я сказал. Обойдусь без псевдонима назло обывателям!

Все же он решил показать очерк Стрельникову. Дело было вовсе не в желании угодить будущему тестю. Такого желания не имелось. Просто оттиск двух длинных колонок набора служил безупречным пропуском в дом Стрельниковых, и, кроме того, Степан, одержимый манией точности, конечно, не мог отказаться от лишней проверки материала.

2

Он позвонил по телефону. Ответил сам Петр Васильевич.

– У меня есть полтора-два свободных часа. Охотно предоставлю их в ваше распоряжение, – сказал бородач. – Нам не помешают, я один дома.

– Благодарю вас… Я сейчас же выхожу из редакции.

Положив трубку, Степан проклял свое невезение и не сразу додумался позвонить Прошиным, у которых в последнее время часто бывала Аня. Он не обманулся: дочь Прошина позвала Аню к телефону.

– Это ты? Как хорошо! – обрадовалась она. – Тот человек, с которым ты сейчас увидишься… так вот, мы с ним сегодня поссорились. Да, поссорились из-за другого человека и еще из-за одной дамы, моей тети. Через два часа я пойду домой. Надо поговорить, понимаешь…

Степан переступил порог дома Стрельниковых, чувствуя, что назрели какие-то события, неприятности. Нет, внешне все обстояло благополучно, мирно, спокойно. Петр Васильевич встретил его приветливо, провел в свой кабинет, подал неизменные крутобокие, бледно-румяные яблоки на деревянном блюде, украшенном по краю резной затейливой надписью: «Хлеб-соль ешь, а правду режь». Надев пенсне и откинувшись на спинку кресла, он прочитал еще не правленные гранки набора, встал и прошелся по комнате, повертывая кольцо с камнем в форме жука-скарабея на указательном пальце.

– А знаете, весьма, весьма недурственно! Я даже не ожидал – простите маловеру! – что вы напишете так сильно, глубоко, – сказал он, явно взволнованный. – Честное слово, я как-то впервые совершенно явственно увидел то, что мною сделано, плотину-красавицу. О волшебная сила слова!.. Талантливого слова! – поклонился он Степану. – Как будто ничего: немного бумаги и несколько капель чернил, типографской краски, а получилось так много… Плотина – одна из моих любимых работ… Воспоминания молодости… С этой работой связана память о моей жене, погибшей так трагически – неудачные роды, родильная горячка, возмутительное бессилие медицины. – Он со вздохом поднял глаза к большому фотопортрету полной красивой женщины в бальном платье, затем сел на ручку кресла и перечитал очерк, постукивая по полу носком ботинка, как бы отбивая такт. – Знаете, если б я не знал, что вы совершенно оригинальны, самобытны, я сказал бы, что вы журналист французской школы. Да-да! Та же логичность и убедительность при легкости и внешней простоте, непритязательности стиля… Простота, спокойствие силы, осознавшей себя, – не этим ли начинается талант, не этим ли он утверждается! – Петр Васильевич призадумался, прикрыв глаза рукой. – А скажите, Степан Федорович, вы не могли бы послать ваш очерк и в центральные газеты – например, в «Известия»?

– Что вы! – почти испугался Степан.

– Почему не попытаться? Большому кораблю большое плавание. В «Известиях» иной раз печатают такие слабые вещи, а ваш очерк определенно удался. Рано или поздно вы все равно выплывете из мелких вод провинциальной журналистики на простор морской волны и будете встречены приветливым салютом большого флота шестой великой державы. Несомненно так! Зачем же медлить, упускать прекрасные шансы… А, дорогой мой, их так мало в жизни, этих шансов, а ведь для завоевания успеха надо мелькать, мелькать…

– Мелькать?

– Ну да, мелькать в глазах начальства. В данном случае чаще попадаться на глаза генералам газетного мира. Тот, кто сумеет при благоприятных обстоятельствах трижды обратить на себя внимание генералов, неминуемо станет адъютантом, генералы пожелают всегда иметь его под рукой. Понимаете? Вот случай мелькнуть на московском небосводе в первый раз, и как мелькнуть – тунгусским болидом! Такие очерки теперь в моде… Одна песенка герцога сделала Верди и «Риголетто» бессмертными. Дерзайте, юный герцог!

– Очерк я написал для «Маяка», – угрюмо возразил Степан. – Отдать его другой газете я смогу, лишь все переделав, изменив. Но мне неинтересно дважды писать об одном и том же. Кроме того, мое рабочее время принадлежит «Маяку».

– Ну-ну! – встряхнул головой Стрельников. – Юридически «Маяку» принадлежит не все ваше рабочее время, а лишь та его часть, которая необходима для выполнения редакционных заданий. Итак, одно возражение отпадает. Второе возражение также несостоятельно. Написать вновь об одном и том же – это не значит просто переписать, повторить. Многое можно изменить, улучшить, блеснуть новыми красками, дать в другой связи. Я добавлю вам материала. В конце концов, это будет полезным стилистическим экзерсисом. Словом, в крайнем случае вы рискуете лишь марками для заказного письма. Если вы так скупы, я охотно приму почтовые расходы на себя, – пошутил он. – Кстати, дорогой, сколько в среднем вы зарабатываете, простите за нескромность? – Услышав ответ, он воскликнул: – О, не мало, вовсе не мало! Я готов позавидовать. К тому же заработок сразу вырастет, когда вы установите отношения с другими газетами.

– Мне это претит! – отрывисто проговорил Степан, чувствуя прилив раздражения, уже однажды испытанного при разговоре с этим поучающим человеком.

– Вам претит, а вот Нурин корреспондирует куда только можно, даже в «Суд идет!». Я проследил. Сплошь и рядом он пользуется вашими материалами, опубликованными в «Маяке», то есть, попросту говоря, обирая вас. И вы терпите, вы ангельски прекраснодушны! Удивляюсь! Неужели вам не обидно видеть свои червонцы в чужом кармане?

– Нисколько… У Нурина большая семья, большие расходы, а мне хватает с избытком моего заработка.

– Неправильно, Степан Федорович. Совершенно неправильное рассуждение! Что значит «хватает»! Человеку принципиально не должно хватать, ни в коем разе не должно хватать. Человек обязан – слышите ли, просто обязан! – требовать от жизни вдвое, втрое больше, чем ему нужно сегодня. Это подстегивает изобретательность, находчивость и заставляет безалаберную особу, именуемую жизнью, бытием, подгонять обстоятельства по нашим потребностям… К тому же, надеюсь, вы серьезно задумываетесь о своем будущем, о своей семье. Следовательно, нужно подойти к вопросу о заработке без ребячества…

– Нет, не смогу воспользоваться вашими советами! – рубанул Степан. – Я думаю, что…

– Так вы говорите, что очерк появится до открытия конференции? Это будет эффектно! – не обратив внимания на возражения, прервал его Петр Васильевич, встал и протянул Степану руку, четким движением делового человека, исчерпавшего свое время. – Большое спасибо за хороший очерк! Рад, что дал возможность проявиться вашему таланту… Что касается затронутых этических тем, то к ним мы еще вернемся и, конечно, найдем общий язык. Уверен!

Проводив Петра Васильевича до окрисполкома, Степан обогнул квартал и вышел к дому, где жили Прошины. Аня уже ждала его. Не взявшись под руку, молча и спеша, они прошли на Малый бульвар и выбрали скамейку в дальнем конце глухой аллеи.

– Как мало мы бываем вместе! – проговорила она со строптивой жалобой, гладя его щеки. – Когда я остаюсь одна, мне кажется, что ты уходишь все дальше, и потом так трудно вернуть тебя. Ты мой? Ты весь мой?

– Каждым дыханием…

– А я сейчас сделаю тебе больно… Но лучше сразу. Не могу откладывать, – сказала она, продолжая ласкать его лицо. – Сегодня мы весь день ссорились с папой. Он требует, чтобы я скорее, завтра же, уехала к тете в Симферополь. Она больна… Она всегда больна, эта противная старуха, дама пик в нашей семье! У нее приступ ревматизма, подагры – словом, не знаю… Это надолго, на две-три недели… И все время быть возле нее, слушать ее брюзжание, ее чудовищные выдумки… Боже мой!.. Но папа просто гонит меня из дома…

– Он спешит разлучить нас, да? Называй вещи их именами, – вырвалось у него. – Что ему нужно, почему он предписывает мне линию поведения, жизни, почему распоряжается тобой? Ведь ты моя, ты будешь моей женой!

Она подалась к нему, но уперлась руками в его плечи, остановила его, тянувшегося к ней, – раскрасневшаяся и счастливая.

– Говори же, не скрывай ничего. Он хочет нас разлучить, он против меня? – лихорадочно допытывался Степан, готовый драться за нее до крови и смерти.

– Нет… Он не против тебя… Хотя не знаю… Может быть, в Душе… Он хотел, чтобы я стала женой одного инженера, нашего московского соседа. Такой противный, вдвое старше меня. Но теперь папа, кажется, понял, что меня нельзя оторвать от тебя. Нельзя, нельзя, только убив! Я засыпаю, просыпаюсь и живу с мыслью о тебе. Ты уже мой, ты вот здесь… – Она прижала руку к сердцу, ко лбу.

Он потерял дыхание, завладел ее руками, сжал их в своих руках.

– Если он понял, то в чем же дело? – спросил Степан, с трудом пробившись к этому вопросу через горячий туман. – Что тебя удерживает? Я знаю, чего он хочет от меня, чего он требует… И ничего этого не получит… А от тебя?

– Ах да… Чего он хочет? – Она не сразу собрала мысли. – Ну, он против брака по-нынешнему. Он хочет, чтобы ты объяснился с ним, попросил его согласия, узнал его пожелания.

– Его требования… Да, это его требования, а не пожелания. И он добивается моего согласия, подчинения через тебя, понимаешь?

– И надо немного подождать, все приготовить.

– Зачем ждать, что приготовить? Что нам еще нужно, кроме того, что мы уже имеем и что будем иметь?

– Но приданое… Потом свадьба еще… Не знаю…

– И ты согласна с ним? Зачем приданое? Я зарабатываю хорошо, нам хватит. Ты согласна ждать ради свадьбы, всей этой обывательщины, мещанства?

– Нет, клянусь тебе, нет! Ни одной минуты, ни одной секунды! Каждая минута без тебя – это такая пытка, такое мучение… Только с тобой мне хорошо, ничего не страшно. А останусь одна и снова мучаюсь, плачу, бешусь… Почему между нами стены, почему и зачем нужно не видеться целыми днями… А тут папа со своими уговорами, со страшными рассказами о современном браке, о браках-однодневках, понимаешь? И начинаются страхи, сомнения…

– Ты станешь моей, и все решится, все пройдет, любимая!

– Да? Я тоже думаю так, только так… Я знаю, что ты против мещанства… Но папа говорит, что сейчас многие так делают – против мещанства, чтобы не связывать себе руки на будущее, понимаешь?.. Он говорит, что нельзя сводить брачный обряд к канцелярской расписке в загсе. Он хочет, чтобы мы венчались в церкви, чтобы брак был как-то крепче.

От неожиданности Степан выпустил ее руки.

– Не бросай их! – взмолилась она. – Возьми их, сожми крепче!

– Вот его способ все сорвать, все разрушить! – сказал Степан, глядя ей в глаза с отчаянием. – Ведь он знает, что я не пойду на это никогда, знает и требует от меня невыполнимого. Я комсомолец, я не верю в бога, я ненавижу эту проклятую выдумку и не хочу получить тебя из рук попа! Перед казнью отца поп был в его камере. Отец назвал его черным вороном и прогнал. Просить благословения на наш брак, быть может, у этого самого попа, пособника и единомышленника палачей моего отца, да?

– Нет! – проговорила она твердо. – Нет, никогда, я тоже не верю и не боюсь бога… А вернусь домой, и опять папа станет уговаривать меня… Есть коммунисты, которые венчаются в церкви, где-нибудь далеко, чтобы никто не видел, не знал. Например, в Бекильской селе… И, если об этом узнают, им объявляют выговор, переводят на другую работу, и только…

– Это не коммунисты, а двурушники, тряпки, косые души! Я выгонял бы таких из партии, как… как предателей, как противников нового быта, нашей свободы! – Вдруг он заметил на ее лице… не улыбку, нет, а близкое рождение, рассвет улыбки. Он сказал: – Не слушай его, не поддавайся его уговорам, моя Аня! Ты не соглашаешься с его безобразными взглядами на карьеру, я знаю. И я знаю, что тебя возмутили бы его сегодняшние советы. Он учил меня гоняться за лишним заработком, мелькать в глазах у начальства, по-холуйски выслуживаться…

Она улыбнулась, и это была торжествующая, победная улыбка.

– А я знаю, я знаю, что ты сделаешь все-все, что я потребую! – проговорила она. – Ты любишь меня, как я люблю тебя, значит, сделаешь все, что я прикажу, правда?

– Что сделаю?

– Поговоришь с папой, согласишься с ним, потом поедем в Бекиль, обвенчаемся…

– Ты прикажешь это? – спросил он, чувствуя, что у него темнеет в глазах. – Ты прикажешь?

– А если прикажу, что будет? Ты откажешь мне? Говори!

– Нет, я не смогу отказать тебе ни в чем, – сказал он печально. – Отказа ты не услышишь, отказать тебе я не смогу… Но броситься головой вниз с обрыва бульвара в моей власти. Хочешь проверить?