Текст книги "Безымянная слава"
Автор книги: Иосиф Ликстанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)
4
В дверях стояла девушка, рослая и полная, со светлым, очень светлым лицом. Это было первое и, как потом выяснилось, единственное, что заметил Степан при первой встрече с Неттой Стрельниковой. Немного испуганное ощущение света, юности, избытка здоровья он чувствовал потом при каждой новой встрече с этой девушкой.
– Поэт, прозаик, живописец? – коротко, деловито осведомилась она у отца, и уголки ее губ смешливо вздрогнули.
– Нет, мастер из другой сферы, – ответил Петр Васильевич.
– Неужели среди наших новых знакомых в этом городе будет хоть один нормальный человек! – Она милостиво кивнула Степану.
– Товарищ Киреев, не желающий назвать своего имени-отчества, журналист из газеты «Маяк», – представил его Стрельников.
– Это вы сегодня переврали мою фамилию трижды? – спросила девушка строго, но все же протянула Степану свою сильную и широкую руку: – Очень мило ради первого знакомства, товарищ Киреев! Что же будет дальше?
– Нетта, Нетта, никаких объяснений! – вмешался Стрельников.
– Тем лучше, – сразу согласилась девушка, и ее лицо осветилось улыбкой. – Терпеть не могу объяснений и ссор! Садитесь за стол.
Начался веселый и вкусный завтрак под председательством Петра Васильевича и управлением Нетты, завтрак в гостеприимном доме, где хозяева умеют закармливать, не угнетая гостя, не превращая еду в обязанность, повинность и увлекая его своим примером. Стрельниковы говорили о местных писателях и поэтах, которые уже узнали дорогу в их дом и заполняли его альбом автографами, говорили о курортном сезоне, о летних развлечениях – словом, о вещах, малознакомых Степану, но приятных и интересных. Нетта сказала, что она очень любит Черноморск, его живописные лестницы, бульвары и налет безделья, лени, свойственный южной толпе. Она также сказала, что Черноморск дорог ей и потому, что это родной город. Она уехала отсюда девочкой еще до революции и многое уже забыла, но летом обшарит каждый уголок и обретет родину вторично.
– Ведь мы проживем здесь не меньше года, не так ли, папа?
– Да, теперь, когда я отвоевал наш домишко у коммунхоза, все в нашей воле… Смешно! Мне пришлось доказывать в коммунхозе и в окрисполкоме, что я пролетарий, заработавший этот дом так же честно, трудом своих рук, как рабочий «Красного судостроителя» зарабатывает свою получку. Многие решаются назвать человека пролетарием лишь при том условии, если он стоит у наковальни. К счастью, в республиканском ЦИК нашлись люди, смотрящие на жизнь шире и правильнее… И ведь я поселился здесь не только ради курортных благ. Впереди большая работа…
В нескольких словах Петр Васильевич рассказал Степану историю проекта Бекильской плотины, ради которого он и приехал в Черноморск. Это была одна из ранних его работ, и притом самая удачная. Он выполнил ее по конкурсу земства, занял первое месте, но затем началась война, революция, гражданская война, и проект остался под спудом. Пора вспомнить о нем, стряхнуть с него пыль времен. В стране понемногу начинается строительство, республиканский сельхозбанк уже располагает кое-какими средствами, будут привлечены к строительству оросительных сооружений и немалые деньги, отпущенные правительством на общественные работы. Короче говоря, появилась надежда, что золотой банковский луч упадет и на проект Бекильской плотины. Тем более, что дело настолько выгодно! Сотни десятин благодатной земли получат живительную влагу, урожай фруктов и винограда повысится невероятно. Велико и политическое значение ирригационного строительства в этом несчастном, самом засушливом уголке округа.
– Лозунг смычки города и деревни должен воплощаться именно в таких делах, – разглагольствовал Петр Васильевич, зажав в кулаке вилку зубцами вверх. – Моя плотина не грандиозна. Она меньше трех других плотин, стройка которых скоро начнется, но зато это будет красавица, и притом красавица благосклонная. Каждый червонец, вложенный в мою плотину, даст вдвое, втрое больше, чем в любой из других трех плотин. Я как-нибудь покажу вам проект, и вы убедитесь в этом.
– Ешьте яблоки из Бекильской долины, – сказала девушка. – Их сохраняют в золе целый год, и они становятся еще вкуснее.
– Попробуйте запивать маленькими глотками токая. Это очаровательно! Токай тоже из Бекиля, из подвала Айерлы… Я научился запивать яблоки вином в Италии. Кстати, нет ничего забавнее итальянской кухни! Незабываемо!
Снова посыпались истории. Петр Васильевич оказался превосходным рассказчиком, юмористом. Степан смеялся тем охотнее, что это позволяло ему смотреть на девушку, не будучи навязчивым. Напротив, смеясь шуткам отца, она взглядом требовала от Степана того же. Когда Степан стал прощаться, Петр Васильевич спросил:
– Вы не забудете нашего адреса?
– Благодарю вас! – ответил он признательно.
– В этом доме не обижают гостей, – добавила Нетта. – Зато гости обижают друг друга. Они читают плохие стихи и добиваются похвал. Вы любите стихи?
– Только хорошие.
– А я уже возненавидела манеру писать коротенькими строчками с обязательными бубенчиками на конце каждой строчки.
Очутившись на улице, Степан растерянно оглянулся. За то время, которое он провел в доме Стрельниковых, произошла удивительная перемена. Все гудело, колебалось в потоках стремительного, почти жаркого ветра, который, казалось, хлынул, обрушился на город со всех сторон горизонта. Это было внезапное шумное вторжение весны, овладевшей одним ударом небом, землей, морем и смятенными людскими душами. Почти с испугом Степан увидел, что темные узелки-почки на ветвях деревьев за каменными оградами превратились в зубчатые янтарно-зеленые короны молодой листвы.
Ветер весны, гудящий и распевающий, мчался по каменистой улице, которая уходила прямо в пламенеющий, нестерпимо синий простор неба и моря. Казалось немыслимым, невероятным, что могло существовать еще что-нибудь, кроме этого ветра и девушки со светлым лицом. И он шел, невольно замедляя шаг, стараясь подольше сохранить каждую ее улыбку и каждое слово.
Улица все же кончилась, и открылся бульвар, кипевший толпой. Окна домов распахнулись, прохожие улыбались знакомым и незнакомым, мальчишки орали, торговцы зазывали, чистильщики сапог выбивали колодками щеток звонкую дробь на ящиках. Люди стали добрыми и шумливыми ребятами одного возраста – почти младенческого.
– Весна, дорогой мой! – весело сказал кто-то, взяв Степана за локоть. – Как тебе нравится такой переворот?
Это… это был Нурин. Он просто-напросто взял Степана под руку и обратился к нему на «ты», закончив таким образом сегодняшнюю тяжелую ссору. И, боже мой, если бы даже он был виноват в сто раз больше, разве мог бы Степан отнять свою руку у человека, который улыбался так радушно и беспечно!
– Выпьем по кружке пива! – скомандовал Нурин. – Этот ветер всегда нагоняет жажду.
– Да, – согласился Степан, радуясь тому, что из всех человеческих чувств сегодня и навсегда сохранилось только беззлобие.
– Сегодня день жатвы, – сказал Нурин, опершись на стойку, чокаясь со Степаном и любуясь буфетчицей. – Мир – сплошная нива, а я жнец… Завтра меня будет читать вся Россия – от хладных финских вод до пламенной Колхиды! И как читать! Всего два слова, но не найдется человека, который останется к ним равнодушным. Одни прочтут их с радостью, другие – с надеждой, а стоящие у гробового входа – со смертной тоской. Всего два слова, но они заставят поэтов кропать лирическую чепуху, девушек петь чувствительные романсы, мужей прощать своим женам подгоревшие котлеты! Попробуйте-ка найти еще два таких же слова! Для этого мало быть гением, для этого нужно быть Нуриным, не меньше! Слушай же. Окна моей спальни выходят во двор. Посреди двора торчит одно-единственное дерево, старое и неприглядное, как все деревья, давным-давно сбросившие осенью изношенную листву. Час назад я нечаянно посмотрел в окно и – о счастье! – увидел, что дерево преобразилось. Вместо костлявой старухи – юная невеста пред алтарем, вся в цветах, в розовых цветах, которым тесно на ветках. Дивная картина! Я бросился к телефону, вызываю телеграф; слышу голос старшей телеграфистки Вари, отдающий уксусной эссенцией. Ты бы видел эту Варю! Старая дева, тонкая и сухая, как телеграфная лента. Она влюбилась в меня что-то около ста лет назад, в ее глазах я несменяемый герой романа. «Варя, заведите весеннюю шарманку! – кричу я. – Адреса те же, по прошлогоднему списку». И вот, в то время как я фланирую по городу и пью с тобой пиво, телеграф разрывается: «Город. Дата. Наш собкорр. В Крыму зацвел миндаль. Нурин». «Город. Дата. Зацвел миндаль». Понимаешь, он зацвел! Первый дерзкий, решительный шаг весны сделан. Переворот свершился. Жди тепла, цветов, москитов. Сначала моя Варя обстреливает московские и петроградские газеты, потом губернские, начиная с архангельской. За Европейской Россией следуют Урал, Сибирь, Дальний Восток… Тут меня останавливает Великий, или Тихий, черт его побери, океан! Жаль, что наша страна так мала, что у нас нынче нет Гельсингфорса, Риги, Ревеля, Варшавы! Для моего миндаля нужно все Северное полушарие мира! Скажи, какой редактор, будь он даже родным братом Наумова, откажется тиснуть крохотную информашку «от нашего собственного корреспондента», фу-ты ну-ты! Какой секретарь редакции выпишет за нее меньше трехрублевки плюс телеграфные расходы!.. Ты улыбаешься, Сократ, Спиноза! Каких-то два пустяковых слова о миндале? Ищи, ищи такую информацию! Она нужна всем, она доходнее золотого прииска… Чокнемся за мое миндальное дерево. Двадцать лет я снимаю с него золотые яблоки. Сколько новых костюмов, жениных шляпок, бутылок вина созрело на его ветвях!.. Да, почти двадцать лет, за вычетом трех лет гражданской войны. Война, дорогой юноша, – это вообще разорительная вещь, – закончил Нурин наставительно.
– Да, похоже, что это действительно весна.
– Ты оскорбляешь меня своим тоном. Что значит «похоже»? Это весна девяносто шестой пробы, чистое золото. Мы с миндалем не ошибаемся. Если ты еще не влюблен, поспеши влюбиться. Весенние увлечения почти всегда успешны… Да, кстати, чем кончилась твоя встреча с этим… ну, как его?.. со Стрельцовым?
– Вполне благополучно. Поправка не понадобится.
– Искренне рад за тебя. Признаться откровенно, после нашей сегодняшней стычки я смутно припомнил, что действительно как будто знал в старину инженера с этой фамилией. Память проклятая, она изменяет мне все чаще…
– А вот Стрельников хорошо помнит старых знакомых. Он говорит, что видел тебя недавно на улице и даже перебросился словечком, – посмеиваясь в пивную кружку, сказал Степан.
– Может быть, может быть… – согласился Нурин. – Столько лиц, столько встреч… Но ты меня сегодня очень, очень обидел… Впрочем, не будем поминать старое. Никто из нас не граф, так не будем же и Монте-Кристо. Настоящие газетчики не злопамятны и не мстительны, научись и ты не помнить зла. Уверен, что мы с тобой еще будем друзьями… Прости, мне нужно бежать. Опаздываю в курортное управление.
Заглянув на минуту в пустую редакцию, Степан оставил записочки для Дробышева и Пальмина о благополучном исходе свидания со Стрельниковым и отправился на улицу, чувствуя, что даже под угрозой немедленного увольнения из редакции не сможет сдать сегодня ни одной строчки.
5
Где он был, что видел в этот день?
Это был день воспоминаний. Два часа, проведенные им в доме № 12 по улице Марата, вместили так много, что каждую минуту надо было вспоминать часы и часы. Очень странно то, что он не мог припомнить ни одного предмета, виденного в доме Стрельниковых, не мог бы сказать уверенно, как была одета девушка. Простенькое домашнее платье, рукава немного ниже локтей… А цвет материи?.. Белое? Нет, розовое… Розовое ли? Сталкиваясь с такими загадками, он смущенно улыбался. Вот тебе и журналист, человек с охлажденным взглядом, подмечающий и оценивающий… Впрочем, он, кажется, запомнил ее лицо. Кажется? Это значило, что он не смог восстановить в памяти ни одной черты со лица, в целом прекрасного, на которое он мог бы смотреть молча – непременно молча – час за часом.
Вдруг он удивился, почти ужаснулся. Какие у нее глаза? Ради бога, какие? Серые, синие, карие? Все это было тем изумительнее, что внутренним взором он все же видел ее. Девушка стояла перед ним так близко, что он даже различал золотистые пушинки над уголками ее смеющегося рта.
И он шагал, шагал по улицам, увлекаемый этим видением.
Так где же он был и что видел?
Никого не замечая, Степан прошел через шумную толпу на бульваре, пообедал в ресторане толстого папы Дроси, не почувствовав вкуса пищи… Закат погас, и Степан очутился в ночи, полной теплых голосов ветра и волн. Где он теперь? Сидит в отдаленном уголке бульвара на парапете набережной, и под ним, вдоль гранитной стены, медленно шествуют волны, будто гранитный корабль с единственным пассажиром отправился к синим звездам, повисшим над морем, к еще редким звездам, ищущим друг друга, чтобы завладеть всем небом.
А теперь? Теперь он на Малом бульваре, где шепчутся и целуются влюбленные, которых вдруг стало так много в городе. А теперь? Они под руку с Одуванчиком пробиваются через толпу, заполнившую тротуары.
– Влюбись в кого-нибудь, Степа, не сопротивляйся, – уговаривает его поэт. – Видишь ли, сердце – это такое помещение, которое не должно пустовать. Сразу заводится паутина, мокрицы и злые крысы. В одном углу поселится хандра, в другом – серый пессимизм, сквозь запылившиеся окна солнце кажется жестяным, цветы – бумажными, доходы – мизерными, а долги – чрезмерными. Скорее впусти в сердце хозяйку жизни – любовь! О, она наведет порядок! Пауки, мокрицы, пыль – долой! Проза превращается в стихи, бедняк становится богачом, плешивый – волосатым… Сегодня же ночью я начну кольцо сонетов на эту вечно юную тему и осчастливлю мир. Мне легко писать о любви – мое сердце никогда не пустует. Это у меня бюрократы из горжилотдела научились выдавать три-четыре ордера одновременно на одну комнату. Как правило, в моем сердце тесно от красавиц. Это приносит немало хлопот, но зато расширяет мой опыт. Жаль, что Дон-Жуан умудрился родиться раньше меня! Я обогатил бы образ волокиты. Итак, решено, Степа: ты немедленно влюбляешься и начинаешь перекладывать горкомхозовскую информацию на стихи.
Одуванчик со своими глупостями – только болтливая и, к счастью, мимолетная тень. Он бесследно растворяется в теплом ветре, и Степан находит себя в ялике, позади перевозчика, который медленно выгребает против волн. Недоумевая, он смотрит на небо. Что стало со звездами, с привычными огоньками там, в темной синеве ночи? Каждый огонек вздумал стать пожаром и мечется, раздуваемый ветром, все небо кипит и колышется бесшумным мерцанием. Небо расцвело звездами.
– Как ты себя чувствуешь, мама? – спросил он, удивленный тем, что мать сидит не на веранде, а у открытого окна своей комнаты.
– Хорошо, – ответила она тихо. – Какие яркие звезды, как тепло…
– Это весна, мама.
– Да, весна. – Она проговорила, как показалось Степану, печально. – Сегодня зацвело миндальное дерево возле фонтана. Масса цветов…
Он со страхом вспомнил слова Нурина. В последнее время Раиса Павловна ходила мало и с трудом; не раз он заставал ее с глазами, красными от слез, и не мог дознаться их причины. Теперь он понял все, понял, что это предчувствие конца, предчувствие разлуки с ним. Навсегда.
– Ты нездорова, я вижу… Я приготовлю тебе постель, и ты ляжешь.
– Да… – подчинилась она, против обыкновения, беспрекословно. – Сегодня с утра я чувствовала себя так хорошо, легко… Решила воспользоваться случаем и переусердствовала.
Они с Марусей отправились в путешествие через бухту на шумные улицы города, в магазины, и Раиса Павловна тратила, тратила деньги Маруси, не спрашивая ее согласия. Истратила всю квартирную плату и добавила почти столько же своих денег в счет квартирной платы за будущий месяц. Но зато какие приобретения! Тонкая шерсть на выходное платье, ситчик, сатин, маркизет, мадаполам на сарафанчик, кофточки, белье и еще туфли, чулки… Маруся пугалась, ахала, восхищалась, и ее радость поддерживала Раису Павловну, хотя уже там, в городе, она почувствовала себя очень плохо.
Но особенно скверно ей стало на Северной улице, неподалеку от дома, когда они с Марусей возвращались из города. Здесь разыгралась отвратительная сцена. На улицу из своего дома выбежал старый Капитанаки и прокричал все, что он думает о Марусе, о Киреевых, о комсомоле, как он называет Степана, а жена старого Христи, толстая женщина с парализованными ногами, вторила мужу визгом, проклятиями. Их привело в ярость, в отчаяние то, что деньги Маруси ускользнули из их рук. Раиса Павловна помертвела от страха, когда из дома вышел Виктор, держа руки в карманах, приблизился к Марусе, увешанной магазинными пакетами, и сказал: «Имеешь в виду, тебе будет плохо». Какого страха натерпелась Раиса Павловна…
Но тут пришло спасение в лице Мишука.
Славный человек! Он явился сразу с работы, как видно чувствуя, что вчерашняя история будет иметь продолжение. Он подошел к Виктору и сказал всего два слова: «Тронешь – убью!», но эти слова были произнесены таким тоном, что Виктор струсил, съежился и убрался в дом вместе со своим папашей.
– Смотри, мама, какого могучего заступника нашла Маруся!
– Да, это хорошо… Ты мало бываешь дома, а Мишук приходит к нам почти каждый день. Раньше он брал книги из твоей библиотеки пачками, а теперь берет по одной, приносит на другой день, чтобы взять новую…
– Хитрец! – улыбнулся Степан.
– И только? – спросила мать. – Ты больше ничего не скажешь?
Теперь Степан увидел, каким строгим и требовательным стало лицо его матери. Это выражение появлялось в тех случаях, когда его мать готовилась к какому-нибудь неприятному разговору с сыном, когда надо было что-то выяснить до конца, найти какое-то решение, пусть болезненное, но необходимое. Грязные слова Христи Капитанаки о Марусе и Степане вдруг, вспышкой молнии, открыли Раисе Павловне то, чего она неосознанно боялась, то, что знала без исповедей и признаний, что видела, не подглядывая, и чему до сих пор не придавала значения; а уж теперь все предало Марусю – блеск ее глаз, когда она смотрела на Степана, волна румянца, заливавшая ее щеки, когда Степан обращался к ней, ее песенки, внезапно оборванные невольным вздохом, и особенно ее нежность, застенчивая, благоговейная нежность, которой девушка окружила, обволокла мать своего возлюбленного.
– Ведь я не ошибаюсь? Я не ошибаюсь, Степа?
– Да, мама…
– А ты? – спросила мать. – Как ты к ней относишься?
– Как я к ней отношусь? – повторил он, впервые столкнувшись в упор с этим вопросом. – Ведь она девочка… она просто девчонка, мама… Она мне нравится, конечно… Вчера мы прошлись с нею по пляжу. Надо было поговорить о неводе, о Капитанаки… И она призналась, что любит меня… обиняком призналась… Больше ничего…
– И ты целовался с нею?
– Нет!.. Может быть, один только раз. Один поцелуй. Чепуха…
– И ты относишься к этому, как к пустяку, мелочи, да? Ты понимаешь, что ты сделал? Ведь она полюбила тебя… ты слышишь? – полюбила! Сегодня она забыла в моей комнате свое вышивание… Я примерила эту рубашку к твоей старой украинской рубашке. Один и тот же размер. Она как-то умудрилась снять мерку. Вероятно, тогда, когда белье сушилось во дворе, после стирки. Она вышивает рубашку для тебя. А ты знаешь, что значит, когда девушка вышивает для кого-нибудь рубашку…
Подавленный, он попробовал усмехнуться:
– Разве я виноват…
– Откуда эта жестокость, Степа? – воскликнула мать со страхом, с осуждением в голосе. – Ты хороший сын, хороший товарищ… А встретил девушку – и такая жестокость. Сознайся, ведь была не только эта прогулка по пляжу, этот поцелуй?.. Разве ты можешь сказать, что ты ничем не поддерживал ее чувства во все время вашего знакомства, решительно ничем?
– Кое в чем я, конечно, виноват, – с трудом признался Степан, вспомнив свои маленькие встречи с Марусей и вчерашний безумный бег по пляжу. – Я понимаю тебя, мама… Надо было с самого начала как-то показать ей, что между нами не может быть ничего… Решительно ничего…
– Да? Ничего? – Раиса Павловна долго молчала, удивленная особым оттенком его голоса, когда он высказал это окончательное отрицание. Медленно проговорила: – Да, не может быть ничего?.. Она такая хорошенькая, удивительно хорошенькая… Нет другой такой девушки… И столько недостатков! Этот портовый говор, это раннее знание жизни… Но зато такое хорошее сердечко, такой светлый ум! Она хочет учиться и уже учится. Много читает, все чище говорит… И ты говоришь, что не может быть решительно ничего?.. Да посмотри же на меня, Степа! В чем дело?
Он сидел за столом неподвижный, боясь поднять глаза, чтобы одним взглядом не выдать то, что творилось в его сердце.
– Кто у тебя на уме, о ком ты думаешь сейчас? – спросила мать, подойдя к нему, наклонившись, заглядывая ему в лицо.
Все случившееся сегодня вдруг представилось таким невероятным, безнадежным, что ему стало жутко и безвыходно тяжело.
– Какое-то увлечение… весеннее увлечение, да?
– Нет… – Он встал, готовясь уйти. – Нет, мама, весна пришла после.
– Ты давно знаешь ее?
– Я увидел ее сегодня впервые…
– Увлечение, Степа… Это только увлечение, – усмехнулась она. – Это пройдет.
Не сказав ни слова, Степан ушел в свою комнату, а мать еще долго сидела у окна, напуганная буйством жизни вокруг нее. Бушевали волны за стенами дома, звездный огонь струился по небу, и любовь с первого взгляда, самая опасная, беспощадная, пришла к ее сыну.
Телефон, перенесенный уже в комнату Степана и превратившийся в настольный, загремел продолжительным звонком.
– Степка! – прокричал в трубку Одуванчик. – Бери блокнот, чистый носовой платок и лети в редакцию на крылышках. Сегодня с ночным поездом приезжает делегация французских рабочих, парле ву франсэ. Мы с тобой обслуживаем. На вокзал поедем в синем «Фиате» окрисполкома. Шикарно! Жаль, что на улицах уже никого не будет и нас не увидят. Завтра отправляемся с делегатами по домам отдыха и рабочим санаториям. Здорово?
Это пришлось кстати. Нужно было уйти от себя в шум и движение репортерской работы.
