Текст книги "Безымянная слава"
Автор книги: Иосиф Ликстанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)
– Да, конечно… Лучше узнаёшь людей и завод.
– Вот-вот! Но я хотел, чтобы вы один раз опоздали, чтобы Мишук самостоятельно сделал то, что вы делаете в его присутствии. Его надо бросить в воду, и он поплывет. Понимаете?
На другой день Степан, умышленно пропустивший назначенный час встречи с автором, придя в редакцию, убедился, что дело не стоит: Мишук беседовал с каким-то пожилым белоусым человеком, что-то записывал в свой блокнот.
– Чего опоздал? – сказал Мишук Степану. – Знакомься. Это товарищ Федоров, фрезеровщик… Рассказывает, как в механическом цехе станки ремонтируют. Головы за такой ремонт отрывать надо!..
– У меня спешное дело, надо уходить… Вернусь часа через два. Справляйся сам… – сказал Степан.
Мишук, гордый Мишук, ничем не выдав своего беспокойства, сказал:
– Ну, иди… Обойдусь, конечно.
Вечером он сдал Степану статью фрезеровщика Федорова, небольшую, очень дельную, критическую, нуждающуюся лишь в незначительной правке.
– Можно сдавать на машинку, – сказал Степан, возвращая статью Мишуку. – Смотри, смотри, как растешь! Пишешь все грамотнее, мысль выражаешь точно, без выкрутасов. Хорошая статья получилась!
– Даром я в редакции околачиваюсь, что ли? – ухмыльнулся Мишук, сидевший у стола Степана в кресле. – Есть у тебя свободная минута?
– Смотря для чего.
– Поговорить хочу с тобой по правде, – медленно проговорил Мишук, не глядя на Степана. – По-комсомольски поговорить, без крутежа.
– Для этого время найдется. Начинай…
Еще до того, как Мишук заговорил, Степан понял, о чем зайдет речь, и не ошибся.
– Все-таки думаю я, Киреев, что напрасно я против своей гордости пошел, напрасно к Марусе бегаю… Постой, ты сейчас помолчи… Ты меня слушай! – предупредил он Степана, нахмурился, стиснул челюсти, но справился с собой и продолжал: – Зря я за нею бегаю, ничего у нас доброго не будет. Не любит она меня… Так я говорю? Отвечай по правде, как есть.
– Не любит, и ты это знаешь… – с трудом проговорил Степан. – Но относится она к тебе хорошо, это ты сам видишь. Ходит с тобой в кино и…
– Братиком называет… – добавил Мишук с печальной улыбкой. – Это верно… Относится хорошо… А любит она… тебя. Правду говорю… Знаешь ты это?
– Да… – Степан поспешил добавить: – Так же, как знаю, что я ее не люблю.
– Постой, это сейчас ни к чему… – Мишук встал, потянулся через стол и взял Степана за плечо, уставился его глаза своими упорными глазами: – Ты скажи мне: давно ты знаешь, что Маруся тебя любит? Помнишь, видел я, как вы вместе воду несете… Я тебя тогда спросил: «Ухлестываешь?» Ты что сказал? Ты мне сказал: «Выдумывай глупости!» С тех пор я и стал Марусей интересоваться. А ты уже тогда знал, что Маруся о тебе думает?
– Да… Больше чувствовал, чем знал, впрочем…
– Зачем же ты мне соврал?
– Потому что не придавал этому значения.
– «Не придавал значения»… – Мишук снова опустился в кресло, задумался, качнул головой, сказал тихо: – Ты не придавал значения, а она-то придавала. Это ты соображаешь? Мне говорила, что чувствами не интересуется, а думала только о тебе. И знал ты, что она тебя любит, и видел, что я глупо к ней хожу, а ничего не сказал… Почему это?.. Видел же, что человек тонет, а сам ничем-ничего. Как это понять?
– Я был уверен… Надеялся, что Маруся привыкнет к тебе, что она понимает… Ведь не может быть между нами ничего, решительно ничего. И ты знаешь, почему не может быть ничего.
– И не было промеж вас ничего?
– Решительно ничего…
– Так…
Мишук перевел дух, и Степан тоже почувствовал, что самое тяжелое в их объяснении позади и что все-таки впереди перед Мишуком все мрачно и безнадежно.
– Как ты догадался насчет меня и Маруси? – спросил он.
– Когда погнала она меня, стал я думать: «Почему? Чем я для нее не подхожу, кого же ей нужно?» Ну, потом Витька Капитанаки ко мне пристал, пьяный он был… Наговорил всякое, сам понимаешь… Понятно, пьяный несет что придется. Однако вспомнил я, что Маруся только о тебе и спрашивает: что делаешь, да как у тебя с той, со Стрельниковой. Дурак я, не понимал ничего, а оно вот что… – Он быстро встал, закончил, надевая кепку: – Я тебя уважать стал, когда ты статью про Стрельникова написал: «Вот, думаю, комсомолец, вот человек!» А тут ты опять глупо сделал, я из-за тебя сейчас… Нехорошо мне…
– Постой, посиди возле меня… Все же… что ты думаешь сделать? Как дальше будет?
– А как будет? – медленно произнес Мишук, сосредоточенно что-то обдумывая. – А ты что посоветуешь?
– Я на твоем месте постарался бы почаще видеться с Марусей. Ведь любишь ты ее – значит, она должна понять это. Привыкнет она к тебе и…
– Значит, ходи за ней да хвостом виляй: «Полюби меня, бедного!» Так? – оскорбленно и обиженно прозвучал его голос. Степан уже раскаялся в своем совете, когда Мишук сказал: – Не подходит это Мишке Тихомирову, нет, Степа, не подходит… Люблю я ее, это правда. Уважаю даже. Хорошая она деваха, честная. Не вижу на ней ни одного пятнышка. Я бы с нею хоть сейчас в загс… А бегать да напрашиваться? – Он мотнул головой. – Нет!.. Больше я к ней хода не знаю, пока… сама не позовет. Слышишь? Позовет – пойду, только уж навеки, а не позовет… – Он махнул рукой и, не добавив ни слова, ушел.
Не сразу смог Степан взяться за работу после этого неожиданного и тяжелого объяснения; бродил между столами, смотрел в окно на заштилевшую по-вечернему бухту, старался как-нибудь смягчить, ослабить чувство виноватости перед Мишуком. И ничего из этих стараний не получилось, звучали в памяти слова о тонущем, мысли шли одна за другой, суровые, безжалостные. «Каждое, каждое семя зла дает росток, – думал он, – каждый росток живет, набирается сил, приносит свои горькие плоды… Так бездумно, по-мальчишески, не придавая этому никакого значения, в шутку я стал ухаживать за нею в первые дни знакомства… А она полюбила, полюбила сильно, глубоко… Исковеркал жизнь одной чистой души, а затем и другой… Что же делать, что делать? Уже ничего не исправишь. Раньше надо было думать, раньше надо было понять. Каждый нечестный поступок, даже пустяковый, незаметный, может привести к беде, к несчастью – для тебя ли, для других, какая разница!»
Пришел Дробышев, попросил Степана кое в чем помочь ему. Жизнь и труд продолжались.
4
Газета делала свое дело, комиссия Кутакина – свое, то есть, по существу, ничего не делала. Надежды заводского народа сначала сменились недоумением, потом недоверием, даже подозрительностью. Члены комиссии лазили по цехам, выискивали слабые звенья производства, фыркали, не скрывали своих сомнений в том, что завод не справится с выпуском массовой продукции – например, шахтных вагонеток. В цехах этих придирчивых, явно пристрастных следователей встречали все более недоброжелательно, дерзили им в ответ на ехидные вопросы, спорили с ними, не выбирая выражений. Председатель комиссии Кутакин заявил протест директору завода по поводу того, что рабочие литейного цеха высмеяли и освистали инженера Маховецкого.
– В тачку захотелось? – кричали они вслед Маховецкому. – Смотри, пузанчик, прокатим!
Директор завода Фомичев, человек независимый и резкий, ответил на жалобу Кутакина без дипломатии:
– Плохо дело!.. О тачке рабочие забыли и думать с тех пор, как вывезли на мусор хозяйских управителей и всяких холуев. А теперь вот вспомнили. Значит, довели вы их до этого. Своей волокитой довели.
– Либо вы немедленно обеспечите нам нормальные условия работы, либо комиссия уедет в Москву.
– А я поеду в Москву следующим поездом, и уж мы поговорим в ВСНХ и в редакции «Правды»…
В тот же день, в обеденный перерыв, Мишук Тихомиров, ни с кем не посоветовавшись, вывесил возле котельного цеха новую стенную газету под названием «Тачка». Стендом для заметок служил вырезанный из листового железа ярко-красный силуэт грабарской тачки, как она видится сбоку – с кузовом, оглобельками и настоящим колесом, пристроенным снизу. В газете было всего три заметки, но зато каких! Каждая заметка кончалась обещанием: «Эх, прокатим!»
На другой день утром Одуванчик рассказал Степану, который работал в еще пустой редакции:
– Конечно, Мишук переусердствовал. Это все говорят: и секретарь заводской партячейки Кравцов, и сам Фомичев. Но «Тачку» не сняли… Настроение рабочих на заводе такое, что «Тачка» приросла к стене… Конечно, Кутакин сбесился. Вчера вечером Кутакин и его товарищи засели в номере гостиницы и четыре часа стряпали протест в адрес ВСНХ. Обвиняют всех – Абросимова, Наумова, Фомичева, Кравцова в умышленном противодействии комиссии. К протесту они приложили вырезки смотровых материалов «Маяка» в доказательство того, что завод не приспособлен к выполнению заказа. Негодяи! Они, разумеется, забыли приобщить к этим вырезкам информацию «Маяка» о том, что уже сделано на заводе по заметкам рабкоров, как идет ремонт оборудования… Шулера!
– Откуда ты знаешь, что писала и чего не писала комиссия? – удивился Степан. – Можно подумать, что в номере Кутакина есть ванна, которой ты воспользовался по-нурински.
Личико поэта сразу стало пунцовым:
– Нет, ванны там нет… Но… если ты будешь молчать…
– Как камень? – усмехнулся Степан. – Ведь ты знаешь, что я люблю оригинальные сравнения. Итак, кто она?
– Она? Она прежде всего сердце! – напыщенно воскликнул Одуванчик.
– А вокруг сердца?.. Что там вокруг сердца?
– Ну, секретарша комиссии… Ты ее не знаешь, она приехала с Маховецким по вызову Кутакина.
Со всякими отступлениями Одуванчик рассказал, что это девушка ростом с мизинец ребенка, но такая, такая… Словом, Одуванчик наконец полюбил не как поэт, а как человек и сделает из этого выводы, приличествующие честному человеку.
– Моя комнатушка не велика, но все же в ней как-нибудь поместятся два наших сердца, – закончил он свою повесть, и его глаза отсырели.
– Кажется, это серьезно? – привлек его к себе Степан. – Серьезно, Колька? Поздравляю и желаю счастья тебе и твоей… Как ее зовут?.. И твоей Люсе. Желаю вам большого счастья!
– Спасибо!.. Как я хочу того же и для тебя!..
Не ответив, Степан погрузился в работу. Одуванчик понимающе вздохнул.
Следующий день был для редакции подлинно лихорадочным.
Утром Степан задержался в редакции, читая вторую полосу «Маяка», в которой Дробышев превзошел самого себя. Он нанес комиссии решительный удар. Полоса вышла под аншлагом: «Красный судостроитель» быстро и хорошо выполнит заказ Всероссийской кочегарки». Слева сверху на две колонки была поставлена набранная в рамку так называемая боевичка, в которой приводились сомнения некоторых товарищей – читай: комиссии Кутакина – по поводу производственных возможностей завода. Дальше каждое из этих сомнений опровергалось в статьях и заметках работников заводоуправления и рабкоров. В целом все получилось солидно, убедительно. «Разговор» Мишука, перекочевавший с четвертой полосы на вторую и заверстанный в верхнем правом углу полосы на фельетонном месте, вносил в эту серьезную дискуссию дерзость, задор, смех… В то время как комиссия гадает да раздумывает, справится ли завод со своей новой задачей или не справится, рабочий народ, по существу, уже начал выполнение заказа, так как хорошая подготовка к этому делу – половина успеха, а готовится завод хорошо… Эх, если бы комиссия поворачивалась так же быстро! Но, как видно, на нее сильно повлияли всякие курортные прелести.
– Прочтите передовицу. Ее написал Абросимов, – сказал Дробышев.
Такой короткой передовицы Степан еще никогда не видел, – в то время передовые писались без счета строчек. Она, как говорится, ставила все точки над «и». Да, «Красный судостроитель» – это один из основных южных судостроительных заводов. Приближается время, когда он снова возьмется за свое основное дело, так как необходимость в новых кораблях ощущается все сильнее.
Но для строительства судов нужно много металла, а для того чтобы развернуть советскую металлургию, необходимо быстрее поднять Донбасс. Судостроительный завод готов дать Донбассу все, что в его возможностях, а эти возможности, как показывают материалы, опубликованные на второй странице сегодняшнего номера «Маяка», не малы. В то же время, выполняя заказы на шахтное оборудование, завод-судостроитель окрепнет, в частности закончит собирание кадров, ушедших с завода в годы разрухи. Итак, заказы Донбасса надо поручить и «Красному судостроителю».
В заключение было сказано несколько жестких слов насчет подозрительной возни некоторых товарищей – опять-таки читай: Кутакина и членов его комиссии – вокруг этого вопроса, о странном непонимании этими товарищами, какое значение имеет подъем, укрепление «Красного судостроителя», одной из основных пролетарских баз на юге страны.
– Сильно! – признал Степан. – Вы приперли Кутакина к стене.
– Но у этого мужика крепкие кулаки, надо быть готовым к драке, – ответил Дробышев.
Комната литработников стала шумной. Нурин хвастался удачным подбором заголовочных шрифтов на второй полосе; большой любитель резких газетных выступлений, Сальский заявил, что это коронный номер «Маяка» за год; Гаркуша, читая полосу, приговаривал: «Так их, так! Взяли Кутакина под жабры, нехай ему грець!»
– Но я удивляюсь, товарищ Нурин, – сказал Дробышев. – Ведь вы обещали мне прочитать с пристрастием полосу до спуска номера в машину. А в статье литейщика Коноплянина вместо «опоки» напечатаны «опёки». Я не заметил этого ляпсуса, потому что получил плохо оттиснутые гранки, но ведь вы имели четкий оттиск. Воображаю, как огорчен литейщик и как зубоскалит по поводу безграмотности «Маяка» комиссия! Всегда так, что-нибудь да испортит обедню.
– Ну уж, Владимир Иванович, я-то откуда могу знать, что такое опока! – развел руками Нурин. – В инженеры не готовился и на заводе за всю жизнь был всего три раза.
В комнату впорхнул Одуванчик и, по своему обыкновению, принес массу новостей. Председатель комиссии Кутакин заявил директору завода Фомичеву, что он не испугался абросимовской демагогии и что безответственное выступление «Маяка» ни в какой степени не повлияет на окончательные выводы комиссии. Один из членов комиссии сказал Одуванчику, что Наумов пожалеет о своей мальчишеской бесцеремонности и что Кутакин послал в Москву телеграфный протест против умышленной и беззастенчивой травли комиссии в «Маяке».
– Проверим! – Нурин позвонил старшей телеграфистке Варе и, наперекор почтовой этике, установил, что подобная телеграмма в Москву не уходила.
– Кутакин не такой дурак, чтобы поднимать шум об этой истории, – сказал Дробышев. – Как бы не пришлось Кутакину объяснять в Москве причины своего странного поведения в Черноморске.
Одуванчик шепнул Степану:
– Приехала!.. Идем поговорим…
Степан не помнил, как они с Одуванчиком очутились на бульваре, у самой бухты.
– Да-да, она приехала… Когда? Этого не знаю… на днях, вероятно. Я увидел ее неожиданно, в театре Луначарского, вчера, – рассказал Одуванчик. – С нею был Маховецкий, маленький, толстый, красный. Ходил за нею с громадной коробкой конфет, как с портфелем.
– И ты не позвонил мне из театра, друг! – упрекнул его Степан.
– Ах, Степка, понимаешь ли… Я был в театре с Люсей и… и я не мог оставить ее. Как правило, я безупречно вежлив с женщинами.
– Мог позвонить после театра.
– Да… Но после театра мы с Люсей бродили по бульварам, и я читал ей стихи. Она без ума от моих стихов – невозможно было лишить ее этого удовольствия. И вообще я поступил мудро. Конечно, ты ворвался бы в театр и устроил бы скандал или не спал бы всю ночь.
– Итак, с Маховецким все ясно… Жених, – пробормотал Степан.
– Невозможно поверить, совершенно невозможно! Ты бы посмотрел на лицо Нетты, когда этот субъект увивался возле нее! Отвращение, презрение, насмешка – ничего больше. Мне кажется, что коробка конфет осталась нераскрытой.
– Ошеломляющее доказательство… Но она все-таки пошла с Маховецким в театр.
– Да, в надежде, что ты таким образом узнаешь о ее приезде в Черноморск.
– Пустопорожнее предположение… Я знаю, что Маховецкий уже давно добивается ее. И Петр Васильевич, конечно, за этого кандидата в зятья. Богатый человек, с видным положением… Ученый…
– Но Маховецкий старше ее вдвое, втрое, в сто раз!
– Что из того? Она, как видишь, с Маховецким, а не со мной. Приехала в Черноморск и пошла в театр с Маховецким и… с коробкой конфет, зная, что это так или иначе станет мне известно, что я постараюсь выяснить их отношения с Маховецким и… Нет, Коля, все буквы на месте, все ясно. Выбор сделан, и мне дано понять, что иного решения не будет. – Он ожесточился, вскочил: – Хватит!
– Постой!
– Некогда… У меня сегодня много дел.
– Хочешь, я скажу тебе одно слово? – Одуванчик тоже вскочил, сверкая глазами. – Хочешь?
– Ну тебя! – махнул рукой Степан. – Знаю, что ты скажешь, утешитель, добрый гений…
– Ты угадал. Я хочу сказать, что ты дурак. Хочешь, я скажу два слова? Ты круглый дурак! Как ты смеешь думать, что Нетта может сознательно променять такого парня, как ты, на старую жабу?
– Да, жаба, но с коробкой конфет, которая рано или поздно будет открыта.
Одуванчик заставил его сесть рядом с собой.
– Ты в трусиках? – спросил он. – Здесь запрещено купаться, штраф три рубля. Но сейчас на бульваре никого нет. Лезь в воду! Если ты выплывешь, значит, ты еще не совсем отчаялся, и мы поговорим… Что ты намерен предпринять? Нет, Степа, без дураков, я спрашиваю тебя как мужчину: что ты думаешь сделать и чем я могу тебе помочь?
– Не знаю, что делать… – признался обескураженный Степан.
– Надо! Слышишь, надо! И немедленно! Что именно? Думай быстрее. Нетта может уехать в Москву со дня на день, с часу на час, и уже окончательно, навсегда. Обдумай все, взвесь как можно точнее и решись на что угодно, хоть на безумство, но только решись… Сегодня я брожу по стопам комиссии, – чтоб она провалилась! – но я буду звонить в редакцию, и мы сможем встретиться в любую минуту.
– Спасибо, Коля… Пока я ничего не понимаю, ничего не знаю… И не знаю самого главного: стоит ли что-нибудь делать…
– Ну, если ты уверен, что она не любит тебя, что ты ей не нужен, тогда о чем же говорить! – вдруг перешел к насмешке Одуванчик. – Идем кушать мороженое и искать утешений.
– Теперь я скажу тебе то самое» слово, которое ты только что сказал мне, – невольно улыбнулся Степан. – Даже при последней нашей встрече, когда она сказала, что ненавидит меня, презирает…
– Значит, ты, комсомолец, уверенный, что девушка любит тебя и может стать твоей женой, твоим другом, хочешь оставить ее возле бородатого мерзавца, который подсовывает ей жабу, который хочет испортить ей жизнь?
Он добился своего – Степан снова вскочил, сжал кулаки:
– Что делать, Колька? Что делать?
– Прежде всего рассказать ей все… Все о проделках бородача, о его низком поведении в деле Бекильской плотины. Ты должен написать ей письмо на тот случай, если не удастся поговорить с нею, объясниться. Но надо приложить все силы, чтобы добиться новой встречи с Неттой…
– Да, я напишу ей… И я поговорю с нею, слышишь! Поговорю, если даже для этого придется снова забраться в их дом!
– Наконец-то лев проснулся! – одобрил Одуванчик.
Это было в пятницу. Степан уже по дороге складывал в уме пылающие фразы письма, того письма, которое непременно должна была прочитать Нетта – непременно, во что бы то ни стало. Явившись в редакцию, он с места в карьер попросил у Пальмина два свободных дня – те два дня, которые Наумов предложил Степану перед партконференцией. Теперь они нужны Степану немедленно… Конечно, Пальмин отказал. Для субботнего и воскресного номера, видите ли, нужно несколько золотых гвоздиков, и без Киреева не обойтись. Пришлось обратиться к Наумову. Редактор понял, что в жизни Степана происходит что-то важное, и разрешил двухдневный отпуск. Пальмин вдруг перестал возражать, вспомнив, что накопился изрядный запас интересной информации. Уф, теперь домой, за стол!
Но в дверях он столкнулся с запыхавшимся Косницким и сначала в душе подосадовал на него за эту задержку.
– Хорошо, что застал вас! – крепко пожал его руку Егор Архипович. – Спешите куда-нибудь?.. Я на минутку. Тоже спешу. Жена на постоялом дворе ждет. Домой ехать надо.
Степан провел его в кабинет Дробышева.
– Что нового в Бекильской долине?
– Дела идут, контора пишет… Сегодня мне сказали в Водострое, что проект Захарова на той неделе будет утвержден. Был в сельхозбанке. Говорят, что деньги для Нижнебекильской плотины наготове. Можно будет осенью начать строительство…
– Все это я знаю, слежу за этим делом.
– А то знаете, что в Башлы скоро начнется дело Айерлы и еще нескольких верхнебекильских кулаков по обвинению в эксплуатации батраков? И в издевательстве над батраками?
– Знаю и это. В Башлы на процесс выедет наш внештатный судебный репортер.
– Вот и поговори с газетным работником! – воскликнул Косницкий и попытался придать своему лицу плутоватое выражение, подмигнул Степану, как человек, приготовивший сюрприз. – А кое-чего и не знаете, Степан Федорович… Достал я все-таки документ насчет земли помещика Ленца. Все обстоит так, как утверждал Хасан. Стрельников и Айерлы – совладельцы.
– Правда? Как вы это узнали? Насколько это верно?
– Съездил в Башлы, два дня допытывался у жителей и раскопал бывшего делопроизводителя или секретаря нотариуса. Старик этот в райисполкоме на журнале входящих-исходящих сидит. Он мне дал заверенную справку, что купчая на землю помещика Ленца – пятьсот десятин земли с лишним – действительно была составлена и зарегистрирована у нотариуса уездного города Башлы в 1917 году, уже после февральского переворота.
– Где эта справка?
– У меня. Я вам оставлю заверенную копию. – Он достал из бумажника бумажку.
– Спасибо, Егор Архипович. Это очень важно… Особенно важно сейчас для меня.
– Рад, что смог быть вам полезным… – Егор Архипович, прощаясь, взял руку Степана в обе свои, сказал, глядя на него любовно, с детской улыбкой: – Бежать надо, а то я рассказал бы вам сейчас многое… Жмем кулаков, жмем! После вашей статьи притихли, только зубами щелкают… Обещайте, что вы у нас будете! Нижний Бекиль вас на руках носить станет.
Дома, очутившись перед чистым листом почтовой бумаги, Степан даже не вспомнил те фразы, которые заготовил после разговора с Одуванчиком. Нет, он рассказал Ане лишь о Верхнем и Нижнем Бекиле, о кулаках-кровопийцах и о бедноте, он сказал ей, что рядом с кулаками, в союзе с ними, находится ее отец, что, борясь за Верхнебекильскую плотину, он явно помогал кулакам и подготавливал свое личное обогащение. И снова, как в ту тяжелую ночь, когда Степан противопоставил проекту Стрельникова проект Захарова, скупым было его перо и предельно ясными и жестокими в своей ясности были его мысли – мысли, высказанные ей, человеку, который должен был наконец узнать все о мотивах, руководивших Степаном, и об ее отце. «Вот и все, что я должен был тебе сказать, – закончил он письмо. – Неужели ты и после этого будешь обвинять меня в подлости, неужели не поймешь, что я прав, что я не мог, не мог поступить иначе?» Что надо было еще сказать? Только о своей любви, что Аня не смеет… не смеет так поступать с ним, с человеком, который оставался верен своей чести. Но он не успел добавить ни одной буквы.
Зазвонил телефон.
– Степа! Ты слышишь, Степа? – прокричал Одуванчик. – Я говорю с вокзала. Комиссия уезжает. Алло!
– Уезжает? Куда уезжает?
– «Куда, куда»! В Москву, конечно. Вагон Кутакина уже прицеплен к пассажирскому поезду. Кутакин получил очень неприятную телеграмму с вызовом в Москву и с намеком на грядущие гостинцы.
– Допрыгался! Ну и пускай едет, скатертью дорога! – Степан спохватился: – Прости, Коля, я не сообразил, что твоя Люся тоже уезжает.
– Спасибо за чуткость, хоть и проявленную с некоторым опозданием, – уныло поблагодарил поэт. – Теперь возьми бритвенное зеркало и следи за выражением своего лица. Уезжает не только моя Люся, но и твоя Нетта, и ее папаша, и тетя Паша. Зачем покупать три билета до Москвы, когда можно проехать на дармовщину в шикарном вагоне Кутакина! Прямой расчет…
– Когда отходит поезд?
– Через пятьдесят минут с мелочью. Жду тебя у главного вокзального входа.
Он зашел в комнату Раисы Павловны:
– Мама, мне позвонил Одуванчик. Аня сейчас уезжает в Москву с отцом… Если я не привезу ее с вокзала к нам, значит, все кончено. Отец хочет, чтобы она вышла за московского инженера, старика… Я еду на вокзал.
– Ты весь дрожишь… какой ты бледный! – сказала мать, с каждым словом становясь все бледнее. – Да, поезжай на вокзал, поговори с нею. Скажи Ане, что я очень прошу, очень жду ее… Она должна понять, что ты прав. Скажи, что я прошу ее не губить свою жизнь, не ломать вашу жизнь… Иди, Степа!.. Поцелуй меня на счастье и иди! А этот поцелуй передай Ане… Все будет хорошо, я уверена, иначе что же это… Боже мой! Ты будешь счастлив с нею!
Он нанял ялик для себя одного, он сам греб, потом полверсты бежал за вагоном трамвая, нагнал его и все же затратил на эту поездку больше тридцати минут – драгоценных минут, каждая из которых могла украсть его надежды…
Одуванчик стоял рядом с маленькой заплаканной девушкой на широком крыльце-перроне главного вокзального входа.
– Стой здесь… Познакомься с Люсей… – сказал он, следя за кем-то в толпе, шумевшей на привокзальной площади.
– Нетточка покупает цветы, – сказала девушка, вытирая глаза скомканным платочком. – Вот она идет…
На площади было нечто вроде рынка. Здесь торговали всем, что могло понадобиться уезжающим курортникам, – последний привет северянам от виноградников, садов и морской южной волны: фрукты вместе с корзинами, жестяные чайники с дешевым вином, а также вино в бутылях и бочонках, копченая рыба и цветы… Нетта в темном костюме, с большим букетом белых и почти черных пунцовых роз, медленно шла в толпе, оглядываясь по сторонам.
– Ищет тебя, и никого больше, – сказал Одуванчик. – Степка, доводи дело до конца!
Девушка вышла из толпы, увидела Степана, шедшего ей навстречу, и остановилась.
