Текст книги "Безымянная слава"
Автор книги: Иосиф Ликстанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)
– Чья? Ваша? Неужели вы читали эту стихотворную гадость вашей жене, которая готовится подарить вам третьего ребенка? Она знает, что вы носите такие стишки в общество девушек? – выпалил Степан. – Где вы видели разложение рабочей семьи? Пойдите в загс, спросите, много ли разводов зарегистрировано на Слободке… Перегудов, что будет, если такую поэму, такие скотские взгляды на женщину огласить в Слободке?
– Дадут по шее или ошпарят кипятком, в зависимости от того, что будет ближе – шея или кипяток, – ответил Одуванчик. – Но, Степа, учти, что все это не для Слободки – и поэма, и взгляды на семью. Это для светочей мысли…
– Поэзия только тогда поэзия, если она для всех! – отрубил Степан. – А «Девять тел» вообще не поэзия, а порнография в стихотворной форме.
Как возмутился парадиз, сколько копий полетело в Степана! Раздавая ответные пинки, он смотрел на девушку, искал ее сочувствия. Она наливала чай, не отрывая взгляда от крана самовара. Лишь тогда, когда Степан наотмашь назвал свинским и подлым взгляд хлюпиков на любовь только как на приукрашенное влечение полов – взгляд, широко распространенный в то время среди некоторой части интеллигенции, – она посмотрела на Степана, как ему показалось, с одобрением.
– Но почему вы ругаетесь, почему вы обозвали меня хлюпиком? – спросил ошарашенный поэт в выпуклых очках.
– С вашего собственного разрешения, – ответил Степан. – Насколько мне помнится, вы сами недавно ратовали за мускулистость языка, за раскрепощение слова.
– Одно дело – теория, другое дело – жизнь…
– Нет уж, извольте кушать то, что сварили! Вы здесь, в этой комнате, прославляли Ницше и жизнь, в которой много волосатых самцов. Пойдемте во двор, я вам покажу, как приятна встреча с волосатым самцом! Сделаю из вас мокрое пятно, не задумавшись. Повторяю, вы хлюпик, вы проповедуете всяческую грязь, потому что вам недоступна красота честной, здоровой… трудовой жизни! Вот в чем все дело.
Наступило тяжелое молчание.
Немного спустя, когда завязался неинтересный спор о какой-то книжке, Нетта отвела Степана к нише окна.
– Вы нетерпимы! – строго сказала она. – И очень грубы… Да, невозможно грубы!
– Да, я погорячился, – признался он хмуро. – Погорячился и не высказал всего, что нужно… Бить этих развратных паразитов надо хладнокровно. Но в другой раз я уже по-настоящему сверну им шею. Им и любому, кто осмелится в вашем присутствии проповедовать вселенский свальный грех.
– Простите… кажется, я не просила вас защищать мою нравственность! – воскликнула она оскорбленно и заносчиво.
– Не всегда нужно ждать просьб о защите, – ответил Степан. – Если к вам пристанет хулиган, я изобью его, не дожидаясь вашей просьбы о помощи. Разве мог я спустить эхисту его подлую хулиганскую выходку. Вы не должны слушать подобную гадость… понимаете, не должны!
– А вы не должны вмешиваться в мою жизнь и диктовать мне, что я должна делать и что не должна…
– Но я уверен, что сделал именно то, чего вы хотели в душе. Я видел, как вы покраснели, когда этот взбесившийся обыватель читал свою пакость.
– Откуда вы знаете, чего я хотела в душе? Вы слишком много берете на себя.
– Нет, вы хотели, чтобы этой грязи не было, чтобы эхист получил по зубам. Скажите мне, что я обманываюсь?
Нетта ушла от этого вопроса.
– Я знаю только то, чего вы хотите! – сказала она сердито. – Вы почему-то задались целью разогнать всех по углам, как уже выгнали космиста из клуба, из кружка, лишили заработка.
– И хорошо! Он научится зарабатывать честно, не принося вреда.
Она рассердилась не на шутку:
– Вы ужасный, тяжелый человек! Ваш идеал – замок на двери нашего дома. И еще табличка: «Вход не имеющим разрешения Киреева запрещен».
– И опять-таки было бы неплохо! Почему вокруг вас толкутся трутни, подозрительные поэтессы, не написавшие никогда ни строчки, все эти пакостники, «в дуду дующие и грешащие тайком»? Я знаю, я верю, что они вам противны!
– Еще что! – вспыхнула она. – Конечно, только вы человек, все остальные – мразь! Удивительное самомнение! Повторяю, вы ужасный человек!
– Яснее говоря, я вам в тягость, – сказал он и испугался: что он сделал!
Не ответив, Нетта направилась к столу, где ждали хозяйку кипящий самовар, вереница пустых стаканов и вазочки с печеньем.
«Ну и прекрасно, великолепно! – думал Степан, шагая в редакцию. – Мне дано понять, что я не ко двору. Мне запрещено вмешиваться в ее жизнь. Я, конечно, не приму этого запрещения, рано или поздно устрою в парадизе оглушительный скандал с мордобоем. Так уже лучше порвать сразу. Сразу и навсегда».
На это у него не хватило сил. Он продолжал посещать дом Стрельниковых и, к своему стыду, приходил первым, а уходил как можно позднее. Заняв свое излюбленное место у окна, под сенью лакированных японских ширм с золотыми цаплями, он молча часами смотрел на нее. Нетта привыкла встречать его взгляд в любую минуту, а встретившись с ним глазами, спрашивала, не остыл ли его чай, не налить ли свежего. Конечно, ей льстила такая приверженность, но, в общем, она уделяла Степану ровно столько внимания, чтобы он не почувствовал себя окончательно забытым. Что касается участников литературных вечеров, то они создали вокруг него что-то вроде забора из колючей проволоки. С ним не заговаривали, ему не давали повода для вмешательства в их споры – сумбурные, никчемные споры, когда все сводилось к борьбе вкусов. Иногда затевались прогулки на бульвар, посещение концерта, стадиона… Его не приглашали… С каждого литературного вечера Степан уносил твердое, окончательное, бесповоротное решение никогда больше не переступать порог дома Стрельниковых и… с нетерпением ждал следующего вторника или пятницы.
Одуванчик знал, что происходит в душе друга, и порицал его:
– Знаешь, Степка, природа отпустила слишком мало решительности такой махине, как ты. Долго ли ты еще будешь страдать явно, но втихомолку? Все называют тебя безнадежно влюбленным мрачным испанцем, и Нетта знает твою кличку, будь уверен! Значит, ты через других уже наполовину объяснился с нею. Заверши дело: объяснись с нею лично и до конца. Я напишу полный текст объяснения, и ты затвердишь его. Вот он: «Я люблю вас, будь я проклят… Ваше слово… гражданка».
– Что получится? Она скажет: «Нет, не приставайте!»
– Через неделю синяк слиняет, и ты повторишь свою речь в другом варианте.
– И услышу от нее то же, что и в первый раз.
– Может быть, но уже сказанное менее решительно. Женщины любят, чтобы их упрашивали. Они любят подавать милостыню, но с лирической подготовкой.
– Я не нищий…
– Запомни: в любви все начинают полной нищетой, а кончают ордером на владение целым миром.
– Нет, Перегудов, ничего не выйдет. Надо смотреть на вещи трезво. Мы с нею разные люди, она не для меня.
– Почему? В чем дело? Разве ты урод? Да ведь и уродов любят, иногда даже сильнее, чем постных красавчиков. Разве ты глуп? Но ведь любят и дураков, и еще как любят! Ты нормальный парень, она нормальная девушка, почему же она не для тебя? И как можно утверждать это, не добившись даже прямого разговора с нею? Ну, хочешь, я стану посредником? Я пригрожу ей, что ты решил кончить жизнь самоубийством. Женщины любят, когда из-за них стреляются, травятся или топятся. Что ты предпочитаешь?
– Ничего! Она больше не увидит меня никогда.
– Так пропадай же, несчастный! Противно на тебя смотреть…
– Она не увидит меня больше никогда! – повторил Степан.
Он выдержал характер: пропустил два – целых два! – литературных вечера. Никаких результатов. Нетта даже не спросила у Одуванчика, почему осиротели японские ширмы. А как надеялся Степан, что она заметит его отсутствие! Он мужественно продлил пытку, измучился, принял безнадежность за исцеление и ушел с головой в работу. Он писал, правил, слушал болтовню товарищей, играл в шахматы, но, подобно Ленскому, частенько снимал свои же фигуры. «Все кончено, все прошло и зарубцевалось, – думал он с унынием. – Ну и ладно… Я рад…»
Но как подпрыгнуло сердце, когда Петр Васильевич, после очередного заседания ирригационной комиссии, взял его под руку.
– Беглец, беглец! – сказал бородач. – Анна Петровна говорит, что вы забыли нас. Нельзя отказываться от общества, дражайший! Ждем вас завтра. Таков приказ Анны Петровны. Я тоже буду… – Он похлопал Степана по спине и дружески пощупал его бицепсы.
Степан пошел к Стрельниковым и пережил горькое разочарование.
8
Оказывается, он понадобился как статист. Что может быть оскорбительнее для влюбленного, претендующего, как все влюбленные, лишь на одну малость – центральное место в мире его возлюбленной! Стрельников залучил к себе только что приехавшего в Черноморск известного поэта, которого называли Отшельником, так как он, не признав Советской власти, все последние годы провел в маленьком курортном местечке. Эта индивидуальная поэтическая забастовка, совершенно безвредная для государства, кончилась тем, что Отшельник смилостивился и решил сделать шаг навстречу большевикам. Правда, было еще не совсем ясно, согласен ли он безоговорочно пойти под Советы, как это тогда называлось, но друзья Стрельниковых волновались. Они придавали историческое значение самому факту появления Отшельника в Черноморске и пространно обсуждали создавшееся положение. Что-то будет! Можно было подумать, что Отшельник повторяет наполеоновские Сто дней.
Литературное сборище в доме Стрельниковых на этот раз было особенно многолюдным. Общее благоговейное внимание было отдано Отшельнику. Петр Васильевич представил Степана своему знатному гостю как молодого, весьма талантливого журналиста. Отшельник, укороченный, бочкообразный человек с львиной гривой, с глухим голосом, идущим из-под печенки, уделил Степану несколько минут. Как говорится, без никаких он заявил, что газетка (он так и назвал «Маяк», от чего Степана передернуло) должна подробно рассказать о лекциях, которыми Отшельник собирался осчастливить город.
– Вы напишете рецензию… или, как это называется… и надо еще напечатать беседу со мной. Интервью, а? – приказал он, будто говорил с лакеем. – А вот это объявление о лекциях. Его надо напечатать завтра, а?
Он достал из кармана аккуратно сложенную бумажку и протянул ее Степану.
– Нет, я не пишу рецензий, или «как это называется». Это не мой жанр, – сухо ответил Степан. – Интервью с вами я могу дать лишь по распоряжению редактора. Что же касается этой бумажки, то ее нужно занести в контору типографии. Она находится неподалеку от гостиницы, где вы остановились. И надо будет сразу заплатить: объявления в кредит не принимаются. – И Степан оставил кружок поэтов, ловивших каждое слово бочкообразного мэтра.
– Вы уходите? – удивилась Нетта, когда Степан стал прощаться. – Неужели так трудно подарить своим друзьям один вечер?
– Кому нужен мрачный испанец? – усмехнулся Степан, жадно глядя ей в лицо, этой минутой вознаграждая себя за столетие разлуки.
– Отшельник будет читать свои последние стихи.
– Вы знаете, что я не люблю плохих стихов.
– Тсс! Вас услышат и четвертуют. – Ее глаза стали озорными. – Вообще я все больше убеждаюсь, что вы невозможный человек. Где вы пропадали в последнее время?
– Зачем вы об этом спрашиваете? Чтобы замять разговор о стихах? – сказал Степан с тоской и ожесточением. – Если бы я хоть немного интересовал вас, вы могли спросить обо мне у Перегудова.
– Ах, господи, я чуть не перелила стакан! – испугалась Нетта и закрыла кран самовара. Не глядя на Степана, она спросила: – Но в пятницу вы будете в клубе Толстого?
– Неужели Отшельнику мало той свиты, которую вы так усердно ему создаете?
– Я вас не понимаю… И отказываюсь понимать, – похолодевшим голосом проговорила Нетта. – У вас плохое настроение?
– Отвратительное.
– Оно и видно… – Она направилась со стаканом чая к Отшельнику, но обернулась и добавила: – Видала я людей с плохим характером, но такой ангельский характер, как у вас, вижу впервые.
– Извините, какой есть, – ответил он.
В клуб Толстого он пошел лишь ради нее. Отшельник интересовал Степана меньше всего на свете. Его стихи дореволюционного периода были холодны, бесчувственны, оторваны от жизни – короче говоря, бесполезны: ничего не давали ни уму, ни сердцу. В списках среди поэтов ходили его стихи последнего времени – безалаберные, сумбурные, с потугами на философское осознание революции. Припахивали они дурно. Но какая-то часть служилой интеллигенции Черноморска приняла Отшельника с распростертыми объятиями. Дело было не в его творчестве, не в его стихах, малоизвестных даже интеллигенции, а в позиции этого человека. Нашлось немало людей, которые воспользовались появлением Отшельника, чтобы перенестись на десяток лет назад, воскресить на полтора-два часа свою среду – шаркающую, приторно-учтивую, подчеркнуто старомодную. Здесь демонстративно целовали дамские ручки, что в то время считалось чудовищным, обоюдно унизительным, вполголоса говорили друг другу «господин» и «мадам», выставляли поблекшие галстуки.
– Пахнет плесенью, – отметил Степан.
– Контрики под нафталином, – присоединился к нему Одуванчик.
– Бросьте, бросьте! – возразил Нурин. – Надо уважать культуру, молодые люди.
– Смотря какую и смотря в чем! – фыркнул Одуванчик.
Это бы еще ничего – галстуки и целование ручек… Но когда Отшельник вылез на эстраду и, завывая, прочитал несколько неряшливых, наспех сделанных строчек, призывающих Россию следовать по пути, указанному Толстым, то есть дать всему миру пример смирения и непротивления, как и подобает народу-богоносцу, молодые журналисты взорвались.
– Толстой любил солдат! – крикнул Степан с места. – Он воспел борьбу народа с захватчиками. Вы клевещете на Толстого!
– Советую прочитать «Войну и мир». Это полезно даже бывшим поэтам, – поддержал его Одуванчик.
– Давайте не противиться Антанте и псам-Деникиным! – насмешливо предложил краснофлотец, сидевший неподалеку от Степана. – Вот же разводят туман господа хорошие! – И вдруг, налившись яростью, он гаркнул так, что все вздрогнули: – А ну, брысь с трибуны, пока за волосню не стащили!
Все это было словно выстрелом в оркестре. В передних рядах зашикали, вернее зашипели. В задних рядах свистели, топали ногами, явственно прозвучало: «Контры! В бухту! К рыбам!»
Бросив в сторону протестантов величественный взгляд, поэт, неловко пятясь, спустился по крутой лесенке, соединявшей эстраду со зрительным залом.
– Дайте слово! Прошу слова! – требовал краснофлотец, размахивая бескозыркой. – Не крути шарики, давай диспут!
Сухопарый корректный старец, смотритель или хранитель толстовского музея, поспешил объявить закрытым вечер, посвященный памяти великого писателя.
– Хулиган! – прошипел Нурин, разыгрывая ужас, но весьма довольный происшествием. – Ты нарушил декорум, варвар! Что за нетерпимость? Каждый оценивает Толстого на свой лад.
– Не говори глупости! – ответил Степан. – Кто дал ему право вылезать с такой проповедью? К кому он адресовался и против кого?
– Тише, сумасшедший, нас слушают!
– Пускай… Я этого и хочу.
Мимо журналистов прошли Стрельниковы, Отшельник, два-три местных поэта из более значительных, все взволнованные, спешащие выбраться из толпы и шума. Девушка посмотрела на Степана диковато и сразу, рывком отвела глаза: ее отец не то улыбнулся, не то поморщился. Проповедник непротивления и смирения шел сбычившись, не глядя на публику.
– Оленя ранили стрелой! – продекламировал Одуванчик. – Знаешь, Степка, если бы не твое руководящее влияние, я вряд ли произнес бы мою блестящую речь о пользе чтения Толстого. Ты вдохновитель скандалистов!
Утром следующего дня, до прихода Наумова в редакцию, Степан положил на его стол свой первый фельетон, написанный одним духом, запоем, как пишутся все первые фельетоны.
– Посмотри, Киреев, мой отчет, – сказал Нурин, когда репортеры заканчивали сдачу утренней порции материала. – Все ли благополучно?
Степан прочитал нуринский отчет о вечере в зале толстовского музея – отчет протокольно точный, в котором все было на месте и отсутствовало самое главное.
– Именно все благополучно… – отметил Степан. – А ведь благополучия-то и не было! Ты даже не упомянул о безобразной вылазке Отшельника.
– Оставь, пожалуйста! Большие люди имеют право на вольности. Не надо изображать из себя синий чулок, особенно в молодости! – отбрил его Нурин.
– Когда ты сдашь сто двадцать строчек отчета? – вмешался Пальмин и, не читая, отправил рукопись в типографию.
В дверях Степан столкнулся с редактором.
– Я оставил у вас на столе фельетон.
– Да?.. О чем?
– О вчерашней драчке на вечере памяти Толстого.
– А!.. Как вы назвали фельетон?
– «Толстой прошел мимо толстовского музея».
– Все понятно… – улыбнулся Наумов. – Я кое-что слышал. Была поганенькая выходка Отшельника, был и протест на эту выходку. Фельетон я сейчас прочитаю… – И протянул Степану руку.
Вечерней сдачи материала у Степана не было, и он дотемна работал в читальне морского клуба, собирая по зернышку данные для статьи о развитии Черноморска как портового города. Тянуло в редакцию, хотелось узнать о судьбе своего фельетона, но он не позвонил дежурному выпускающему «Маяка», не навел справки, опасаясь разочарования. Фельетоны считались монополией Нурина, он умел делать эти маленькие смешные штучки. По сравнению с обычными нуринскими фельетонами то, что написал Степан, казалось самому автору шершавым и тяжелым.
Утром, едва выйдя из ялика, Степан купил у газетчика свежий номер «Маяка», просмотрел четвертую полосу и не нашел отчета о вечере в толстовском музее. Странно! Не доверяя себе, он развернул газету и увидел свой фельетон в верхнем правом углу второй полосы под заголовком: «Чуждые поучения в стихотворной форме». Так! Это ударил Наумов, прямо и в полную силу. У Степана дрожали руки, когда он, сидя на скамейке бульвара, читал свой первый, свой неожиданно написанный фельетон. Наумов но внес в него существенных изменений, лишь упростил и заострил некоторые фразы.
Заключительные абзацы редактор не тронул.
«Поэт все годы революции, все годы героической борьбы и невиданных страданий трудящихся стоял в стороне от нас. Поэт упорно молчал – он не нашел ни одного сердечного слова для бойцов. А сейчас, когда борьба еще не кончена, когда нам грозят четвертым походом Антанты, интервенцией, он вдруг заговорил, он обратился к нам с проповедью непротивления и рабского смирения.
Он решился сказать это в доме, чьи стены еще хранят следы английских пуль, осыпавших красный город; он решился выступить со своей проповедью в двух шагах от красноармейских казарм, где еще не остыли пулеметы, бившие по наймитам господ империалистов; он сказал это на вечере, посвященном памяти Толстого, воспевшего победоносную борьбу русского народа с наполеоновскими полчищами.
Понимает ли поэт, что он оскорбил память великого человека?
Мы знаем, кому нужно, чтобы мы разрядили винтовки и отомкнули штыки, и отвечаем: «Не надейтесь, не выйдет!» Советские люди знают, как нужно хранить завоеванный мир, как нужно встречать новые попытки интервенции, и не позволят дурачить себя ни в прозе, ни в стихах».
Да, не позволят!.. Степан вернулся к четвертой полосе газеты. Широковещательное объявление о лекциях Отшельника, которое печаталось из номера в номер, исчезло, хотя первая лекция должна была состояться сегодня…
– Ну, скандал! – крикнул Одуванчик, когда Степан появился в комнате литработников. – Степка, вчера из-за тебя была крепкая заварушка. Наумов единым мановением красного карандаша перечеркнул гранки нуринского отчета. «Это не только беспартийность, это умышленная аполитичность на руку проходимцам». Он так и сказал Пальмину, честное слово! «Пойдет фельетон Киреева, а не эта лживая мазня». Наумов лично отправил твой опус в набор. – Одуванчик бросился обнимать своего друга. – Знаешь, Нурин дипломатически заболел. Звонила его жена…
Весь день в редакции царило взбодренное настроение, обычно сопровождающее резкие выступления газеты. Сальский нашел в фельетоне Киреева что-то от Дорошевича и, в пику Пальмину, провозгласил Степана прямым наследником Власа. Несколько раз Одуванчик появлялся в редакции с охапками свежей устной информации не для печати. Поэты собрались на бульваре и галдят, как торговки. Они хотели написать опровержение, утопить фельетониста, но передумали и отправились обедать в кредит к толстому папе Дроси. Конечно, в душе они рады, что Отшельник получил такой увесистый реприманд. Что же Отшельник? Все утро он просидел в номере гостиницы, а потом забрался в автобус курортного сообщения и отбыл к прежнему, насиженному месту жительства. Лекции не состоятся. Касса морского клуба возвращает деньги за билеты.
– Да не мешай же мне работать! – взмолился Степан.
Ему не пришлось дописать последнюю заметку из сегодняшней сдачи.
– Женский голос, – многозначительно произнес Пальмин и через стол протянул Степану трубку своего телефона; с каждым днем Пальмин вообще относился к Степану все более предупредительно.
Степан услышал голос Нетты, известный ему до последней нотки.
– Товарищ Киреев? Здравствуйте! – начала она подчеркнуто сухо и замолчала; пауза была умышленно долгой. – Я должна поблагодарить вас за то нелепое положение, в которое вы поставили папу и меня. Большое спасибо!
– Не понимаю, за что.
– Как вы непонятливы! Речь идет об элементарном такте. Насколько мне помнится, вы были представлены несчастному Отшельнику в нашем доме моим отцом. Теперь понимаете?
– И теперь не понимаю. Не вижу никакой связи между этими фактами.
– Неужели придется вам объяснять?
– Охотно выслушаю урок. Если хотите, я зайду вечером.
– Нет, нет! – испуганно сквозь смех воскликнула Нетта. – У нас все время толкутся поэты. Они жаждут вашей крови, а я не хочу превращаться в сестру милосердия. – Помолчав, она добавила: – Человек с ангельским характером обещал показать мне дальний конец бухты. В семь часов вечера я буду на лодочной пристани. Может быть, увижу этого человека и поговорю с ним. Пока всего хорошего!.. Если бы вы знали, как я сердита на вас…
Степан вернулся на свое место, осторожно ступая по голубым облакам.
– Она? – шепотом на всю редакцию спросил Одуванчик. – Я так и думал, что сегодня дело сдвинется с мертвой точки. Женщины любят героев, а ты общепризнанный герой дня. Пользуйся случаем!
– Я тебя убью!
– Нисколечко не боюсь. Счастливые не кровожадны.
Перед Степаном лежал чистый лист бумаги. Надлежало как-то связать два слова, дабы получился заголовок заметки, заказанной Пальминым. В тот день заметка не была сдана, Пальмин назвал Степана разгильдяем, но великодушно отсрочил задание.
