Текст книги "Безымянная слава"
Автор книги: Иосиф Ликстанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)
Показалось, что Нетта улыбнулась или хотела улыбнуться – все равно.
– Я знаю, что вы сейчас подумали, – сказал он вдогонку ее мысли. – У вас много возражений. Они кажутся вам неоспоримыми, потому что вы услышали их от уважаемых людей…
– Не надо подчеркивать, что я дурочка, – проговорила девушка мирно. – Да, не очень умна, но… и не окончательно дура, уверяю вас. Во всяком случае, достаточно умна, для того чтобы сейчас же закончить наш разговор, иначе буря неизбежна… Пора домой.
Она встала. Степан сказал:
– Нет, закончим разговор, Нетта! Надо закончить его сегодня же. Вы понимаете это, да?
И она подчинилась, снова заняла свое место на плоском камне и подбросила в костер сухих водорослей.
Степан собрал мысли, постарался быстрее прийти к тому главному, что должен был сказать:
– Будем откровенны, и не сердитесь на меня за правду… Я знаю, догадываюсь, что вы слышите от своего отца, от его знакомых… Они хорошо видят наши трудности и неудачи и не замечают или не придают особого значения нашим первым победам. А они есть, Нетта, я не раз говорил вам о них… Короче, ваш отец думает, что режимы меняются, а плотины остаются. Вот и все его отношение к Советской власти.
Нетта, поправлявшая костер, взглянула на Степана с удивленной улыбкой и снова занялась костром. Степан закончил свою мысль:
– Если бы вы не стояли рядом с отцом, если бы вы слушали и другие голоса, других людей, вы уже поняли бы, что получится по-другому: плотина будет построена, и Петр Васильевич станет гордиться тем, что оказал услугу Советской власти.
– Вот как! – шепнула она.
– Неизбежно! – воскликнул Степан. – Перемените позицию, и вы сразу найдете тысячи возражений на то, что сейчас в устах вашего отца кажется вам окончательным, неоспоримым…
– О чем вы говорите? Как переменить позицию?
– Вам надо стать самостоятельной. Только при этом условии вы сможете понять жизнь и все происходящее вокруг вас правильно. До каких пор вы будете только дочерью инженера Стрельникова? До каких пор вы будете жить на всем готовом, его хлебом и его мыслями?
– Паразитом! – резко уточнила она, швырнув комок водорослей в огонь. – Вы любите слова-тумаки. Смелее!
Он молчал. Неужели все сейчас рухнет и они расстанутся? Показалось, что он попал на оползающий край обрыва.
Вдруг Нетта заговорила тихо, с болью:
– Что вы знаете обо мне?.. Только то, что я паразит, презираемый паразит, живущий на всем готовом, не имеющий своего мнения, потому что он паразит, и ничего больше… А этот паразит держит на своих плечах весь дом и там, в Москве, и здесь, в Черноморске. Хорошо знает, что такое корыто, утюг и кухонная плита, потому что тетя Паша неважная кухарка… Этот паразит хорошо владеет иглой и штопает – штопает носки и чинит белье отца, и шьет-перешивает себе, и хорошо знает, как сберечь копейку, потому что папаша скуповат, да и не с чего роскошествовать, пока не пройдет проект плотины… Этот паразит только старшая домработница гражданина Стрельникова и получает за свою работу лишь харч, как говорят домработницы, и немного тряпок, не очень дорогих, как вы знаете… И выход у этого паразита один – выгодно выскочить замуж, потому что его не приняли в университет. Вот вам и весь паразит…
– Как вам не стыдно! – воскликнул он и тронутый, и оскорбленный. – Ведь есть и другой выход. Честный, достойный… Вы хотели заняться стенографией, научиться работать на машинке…
– Где учиться? В Москве я посещала курсы стенографии, дошла до сорока слов в минуту, и мы уехали… Да и… учиться надо много, а что это даст?
– Самостоятельность. Главное, самостоятельность. А потом вы добьетесь большего… Всего, чего хотите.
Девушка сидела, обхватив руками колени и положив на них голову. Он не видел ее лица; он видел лишь ее волосы, по которым пробегали золотистые отблески погасавшего костра.
– Нетта! – тихо окликнул Степан. – Это вечер откровенности, да? – (Она не ответила.) Он сказал: – Мне кажется, сегодняшний разговор стал возможен лишь потому, что мы хотим сохранить наши отношения, хотим, чтобы они крепли… Иначе мы не искали бы согласия. Ведь так, Нетта? Мы должны найти общие мысли и желания… Вы хотите этого, как я?
В ответ он услышал лишь вздох, едва слышный и прерывистый.
Этот вздох, это молчание наполнили его сердце счастьем и нежностью. Еще немного – и он погасил бы своей грудью костер, чтобы дотянуться губами до ее руки. Не сказав ни слова, Нетта встала и медленно направилась к ялику.
Под килем ялика журчала вода, и вокруг вёсел клубился синий огонь морского свечения. Круглые облака и широкие спирали холодного огня уходили в глубину, возвращались, угасали за кормой ялика. Зачерпнув воды рукой, Нетта разглядывала крохотные зеленые искры, метавшиеся на ладони.
– У меня сохранились лекции стенографических курсов, – вдруг проговорила она. – Попробую заниматься самостоятельно. Заставлю папу диктовать мне хоть час в день. Буду писать и самостоятельно, списывать из книг, из газет… И попробуйте только отрывать меня от работы, звонить, таскать по бухтам!
– Я исчезну с вашего горизонта, – выдавил Степан.
Она выплеснула воду с ладони ему в лицо.
– И даже не догадались предложить мне помощь! – упрекнула она. – Вы тоже могли бы стать моим диктовальщиком. Мы занимались бы вместе.
– С величайшей охотой! – сразу воскрес он.
По дороге от пристани к дому он, задумчивый и счастливый, старался понять, охватить все, что было сказано и достигнуто в этот вечер. Понять было трудно, почти невозможно, так как острое ощущение счастья, наполнявшее его, путало мысли, нетерпеливо увлекало мечту дальше, гораздо дальше того, что было дано ему сегодня. Он и боялся этой мечты, и оправдывал ее невольно, бессознательно. Лишь огонек костра разделял их сегодня. Степан теперь знал, Степан был уверен, что нужен Нетте, что она идет к нему и не хочет его потерять. Еще немного – и он запел бы на тихой Северной улице, мирно спавшей за деревянными ставнями.
Окно Марусиной мазанки светилось; к удивлению Степана, было освещено окно в его комнате. «Мама в моей комнате», – подумал Степан. Нет, в его комнате, сидя за столом, читал Мишук.
– Вот хорошо! – Степан хлопнул его по спине. – А мама спит? Поужинаем вместе, идет?
– Да ну тебя! Есть мне время с тобой… – сердито закрыл книгу Мишук. – Марусю сейчас до госпиталя веду… На дежурство… Дал мне нагрузку, спасибо!
– О какой нагрузке разговор?
– О такой!.. Думаешь, свободно ей сейчас ночью ходить? Витька Капитанаки грозился, что Маруся его финки не минует. Деваха боится нос из дома показать. Вот и возись с нею!
– Верь Виктору… Болтовня.
– Болтовня? Нет, врешь!.. По-портовому очень просто полагается в таком деле финкой рассчитываться. Тебе, конечно, все равно… Бегаешь с буржуйкой своей, и больше тебя ничего не касается… Ухажер!
– Во-первых, она не буржуйка, и нечего глупости плести, а во-вторых… Словом, отправляйся к себе припухать под яликом! Марусю провожать буду я.
Он сказал это без задней мысли и только сейчас по выражению лица Мишука понял, что воркотня Мишука была притворной и что он вовсе не намерен поступаться своей нагрузкой.
– Ладно… И без тебя обойдусь, – пробурчал Мишук.
– Нет, товарищ Тихомиров, так и сделаем, – с серьезным видом настаивал Степан. – Спасибо тебе за то, что ты меня пристыдил. С удовольствием буду провожать Марусю. Кстати, я давно ее не видел.
Мишук был пойман, разоблачен, раскрыт. Он смотрел на Степана, понемногу краснея, расплываясь в улыбке, смущенный и счастливый. Вдруг он облапил Степана своими ручищами и повалил его, смеющегося, на кровать.
– Лежи! – приказал Мишук. – Только встань!.. Попробуй!
Со двора в открытое окно послышалось:
– Миша! Идешь?
Бесшумно, с невероятной быстротой и легкостью Мишук выпрыгнул в окно. Маруся, свидетельница этого прыжка, ахнула: «Ой, скаженный, ноги поломаешь», – и засмеялась.
11
Начались прекрасные дни в жизни Степана – дивные дни, которые непременно даются каждому человеку и, незабываемые, сопровождают его своим теплом, своими песнями всю жизнь, пока бьется сердце, пока теплится самая последняя искра памяти и сознания.
После разговора у костра между Степаном и Неттой установился тот молчаливый мир, когда обоим кажется, что все трудное, опасное осталось позади и путь к счастью лежит прямой и светлый. Они продолжали бродяжничать, чаще всего на ялике, и жадно смотрели на мир вместе, просолившиеся от частых купаний, похудевшие, то шумливые, крикливые, затевающие в воде шумные морские баталии в вихре брызг, то беспричинно молчаливые, боящиеся взглянуть друг на друга.
Чего только не находили они на берегу бухт, среди круглых камней и ворохов водорослей, в которых кувыркались морские блохи! Иногда это был скелет дельфина, выброшенного на берег штормом и расклеванного птицами, иногда следы кораблекрушений и морских драм, оставшиеся неизвестными берегу, – например, полуистлевшая и дважды простреленная матросская бескозырка с обрывком георгиевской ленточки. Не сговариваясь, они погребли ее на пригорке под камнями. Нетта ушла в степь, вернулась с охапкой красных маков и положила ее на камни…
Некоторые бухты были запретными, таинственными. Однажды их остановил морской патруль: молодой командир береговой обороны с галуном на рукаве кителя и два краснофлотца с винтовками.
Посмотрев документы Степана, командир взял под козырек.
– Простите, но здесь нельзя находиться, – вежливо сказал он и едва слышно добавил: – Мало ли других уютных бухточек…
Краснофлотцы, здоровые парни с коричневыми лицами, смотрели на Нетту. Красивая женщина, встреченная в пустынном месте, – это всегда событие, происшествие. Охваченный неосознанным желанием защитить Нетту от их настойчивых глаз, Степан двумя гребками выбросил ялик из бухты. Только теперь он увидел тяжелые железные двери, глубоко врезанные в прибрежные скалы и казавшиеся древнее гранита.
– Вероятно, это пороховые склады, – догадался он.
– Да, – рассеянно ответила она, чувствуя спиной взгляд патрульных, и поправила волосы.
Открытия следовали одно за другим. Степан и Нетта даже не подозревали о существовании корабельного кладбища в отдаленной бухте. Сторож-инвалид, живший на берегу в лачуге, встретил посетителей по-стариковски ласково и радушно и за серебряный полтинник разрешил им осмотреть корабли, потерявшие навсегда право покидать берег. Два устаревших крейсера и несколько миноносцев-угольщиков стояли, пришвартованные ржавыми стальными тросами к стволам орудий, забетонированных в расселинах скал. Неожиданные посетители корабельного кладбища обошли крейсер по железной палубе, очищенной от деревянного настила. Люди забрали с корабля и всю медяшку, все, что представляло хоть какую-нибудь ценность. Корабль, запорошенный хлопьями пожухлой шаровой краски, отвалившейся от железа вместе со ржавчиной, был печален.
– Как вы думаете, здесь есть привидения? – спросила Нетта. – И крысы? Пусть лучше привидения, чем крысы.
– Привидения, конечно, есть, – ответил Степан. – Они сходятся по ночам в кают-компании и лихо забивают козла. А крыс нет. Что им делать в мире призраков?
– Продолжим исследование.
Овальная железная дверь кормовой надстройки, криво повисшая на одной петле, со скрежетом пропустила их в помещение вахтенного пункта. От раскаленных железных переборок несло сухим жаром, солнце, проникшее в эту глухую коробку через круглые иллюминаторы, прорезало полусумрак золотым столбом, слепившим глаза. Тем гуще показалась темнота в квадратном люке наклонного трапа.
– Если мы спустимся по этому трапу, мы, вероятно, попадем в офицерские каюты и в салон капитана, – предположил Степан.
– Навестим призраков, – согласилась она. – Зажгите спичку – и вперед!
Они очутились в узком коридоре с обрывками линолеума на железной палубе. Коридор уходил направо и налево в промозглую неподвижную темноту. Теперь квадрат люка над головой казался синим, словно залитым водой.
– Что это?.. Да зажгите же спичку! – И она взвизгнула, вцепившись в его плечо: – Ай, крысы, крысы!
Вспыхнула новая спичка. Серый комок метнулся по палубе, сильно и мягко ударился о его ногу, противно пискнул, и Степан с отвращением отбросил большую крысу, ошалевшую при виде людей в этом мертвом царстве.
С воплем: «Назад!» – Нетта взбежала по трапу; не доверяя своему спасению, схватила Степана за руку и прижалась к его плечу своим плечом.
– Там миллионы крыс… – сказала она. – Какая гадость!
Счастливая минута, будь благословенны крысы! Ее рука была в его руке, хотя и очень недолго.
– Прочь отсюда! Достаточно с меня этих прелестей, – скомандовала она.
Сторож рассказал им, что на мертвых кораблях много крыс. Утром они уходят на берег, будто на работу, и возвращаются домой к вечеру. Он был высокого мнения о их уме, сообразительности: крысы не тревожат сторожа, лишь бы сторож не трогал крыс. Степан купил у старика штыковой кортик в порыжевших кожаных ножнах, на черной муаровой ленте с тусклыми золочеными пряжками в форме львиных голов.
– Когда же наконец я возьмусь за стенографию? – вздохнула Нетта по пути домой. – Мы ужасные забулдыги.
Бродяжничество продолжалось.
Однажды им навстречу попалась щеголеватая шлюпка красного дерева из яхт-клуба. За рулем сидел Наумов в косоворотке с широко раскинутым воротом, в своем неизменном пенсне.
– Привет, Киреев! – крикнул он. – Давайте наперегонки!
– Согласен, – ответил Степан.
Гребец затабанил и обернулся; это был Абросимов.
– А, газетчик! – Он дружески кивнул Степану. – Жив-здоров? Фельетоны все пишешь? Жми, парень!.. А наперегонки не советую. Я ведь старый марсофлот, правозагребным на призовой шлюпке был. Перед девицей тебе краснеть нехорошо, сам понимаешь. Фельетон получится… Да и посуда у нас разная. Куда там твоему лаптю с этой игрушкой равняться – перышко, а не шлюпка!
В майке-безрукавке, с копной седых волос над узким лобастым лицом, он сидел на банке уверенно и осанисто, с тем изяществом, которое дается только прирожденным конникам и морякам.
– Ну, доброго пути, ребята! – кивнул он Нетте.
Краснодеревка, подчиняясь гребку одного весла, вильнула в сторону и выровнялась. Абросимов занес весла, подмигнул Степану и крикнул:
– Хороша, хороша, парень!.. Шлюпка, говорю, хороша, а?
– Очень, – ответил Степан, покраснев.
– Губа не дура, толк понимаешь! – одобрил Абросимов.
Шлюпка яхт-клуба была уже далеко. Абросимов вел ее длинными гребками, без единой брызги и всплеска. Ясеневые весла сгибались круто, хотя казалось, что гребец играет ими.
– Это секретарь окружкома Абросимов, – сказал Степан.
– Абросимов? Очень симпатичный… А говорят, что он страшный. Его все боятся…
– Кто боится? На заводах, кораблях, в казармах праздник, когда он приходит поговорить с людьми. Хороший и умный человек.
Только теперь он решился поднять глаза и увидел, что Нетта разрумянилась. Конечно, она тоже поняла настоящий смысл восклицания: «Хороша!» – и действительно, как светилось ее лицо, ее глаза!
Наконец пришел день, отведенный для исследования дальнего конца самой большой бухты. Ничего, кроме разочарования, эта поездка им не принесла. В устье речушки, впадавшей в бухту, сплошной стеной стоял высокий тростник, усеянный крупными улитками. Мутная, сонная речная вода казалась неопрятной по сравнению с синей морской волной, несущей невидимую жизнь в каждой капле и брызге. На исследователей тучей обрушились громадные комары. Нетта заподозрила в них носителей малярии, и исследование речушки было прервано. Домой возвращались, когда солнце уже низко повисло над морем. Старик яличник дремал на банке, спрятавшись от солнечных лучей под овчиной. Нетта в широкополой соломенной шляпе, бросив руль, читала. Степан медленно греб. Время от времени девушка улыбалась ему и, для того чтобы оправдать свою невольную улыбку, говорила:
– Ужасно скучная книжонка…
Послышались звуки гитары. Наперерез им плыл ялик с компанией молодых людей. Играл на гитаре парень в пиджаке, накинутом на голые плечи. Он сидел рядом с девушкой. Гребли двое – Виктор Капитанаки и его друг по подводной артели. Еще одна девушка сидела на банке; нитка кораллов на ее черной шее была, как свежий порез.
Виктор увидел Степана и Степан Виктора, когда ялики уже разминулись.
– Эфенди! – крикнул Виктор. – Селям, эфенди! С Маруськой нацеловался, теперь со шляпкой гуляешь!
На ялике захохотали.
Медленно закрыв книгу, Нетта натянула шнур, повернув ялик к берегу, глядя мимо Степана. Ее лицо окаменело; его лицо горело, как от пощечины.
– Что вы хотите сделать? – спросил он.
– Я выйду на Слободской пристани и сяду на трамвай… Нужно домой, – ответила она, по-прежнему глядя мимо него.
Вслед за нею он выпрыгнул из шлюпки.
– Не беспокойтесь, я дойду сама, – сказала Нетта.
Все же Степан не оставил ее. Девушка шла быстро, будто убегала; он шел на шаг сзади, не решаясь начать объяснение. Уже стемнело, когда трамвай остановился у каменной лестницы, по которой можно было подняться на улицу Марата прямо к дому Стрельниковых.
– Я дойду сама, – повторила она с упорством ребенка, готового заплакать.
– Разрешите мне проводить вас до ворот, – сказал он глухо.
– Какое мне дело… Как хотите… – шепнула она нервно. – Только ни слова, прошу вас!
Это была узкая, крутая лестница. Над нею нависла густая листва, образовавшая зеленый туннель, уходивший вверх, к звездам. Нетта почти бежала по стертым ступеням.
На полпути силы вдруг оставили ее.
– Мне плохо… – Она взялась за перекладину садовой ограды и добавила с рыданием в голосе: – Мне так плохо…
Потеряв голову от страха, отчаяния, Степан одним движением подхватил ее на руки и понес вверх. Не поняв, что случилось, Нетта растерялась, потом яростно забилась в его руках и вдруг затихла, сильно обхватив его шею руками.
– Кто эта Маруся? Кто она? – спросила Нетта, отстраняясь от его губ. – Что между вами было? Говори правду, слышишь! Я думала, что ты не лжешь, а ты лжешь, лжешь! Кто она?
– Ничего! Решительно ничего не было! Клянусь! Потом я все расскажу, и ты сама увидишь. Клянусь! – говорил он, склоняясь над ее лицом, едва различимым в темноте. – Поверь мне, я говорю правду.
– Да пусти же меня! – Она заставила Степана опустить ее на землю и прижала руки к его груди. – Ну можно ли так, сумасшедший! Как бьется сердце…
– Это не от усталости.
У ворот ее дома они остановились.
– Не надо говорить ни о чем… Я ничего не понимаю, – сказала Нетта.
– Я тоже…
– Ступайте домой… Как все глупо! – Захлопнув калитку, она приказала: – Не смейте звонить, не смейте приходить к нам, пока я не разрешу.
Он поцеловал ее руку, продетую между прутьями ограды, и не успел повторить поцелуй: пальцы выскользнули из-под его губ.
Неизвестно, как он очутился в редакции за столом, перед пустым листом бумаги. Что это, зачем? Он вспомнил, что должен приготовить несколько заметок для утреннего посыла в набор, так как в субботу Пальмин дал ему отсрочку. Нелепость! Что может он написать и сейчас, и вообще когда-либо до конца дней своих…
– Приятная случайность! – Сальский бесшумно, словно из-под земли, вырос у его стола. – Шел мимо редакции… В окнах свет… Захотелось увидеть живого человека, тебя в особенности.
Не сняв своего неизменного картуза цвета хаки с надломленным целлулоидным козырьком, Сальский забрался в кресло, подтянул ноги так, что колени пришлись на уровне подбородка, и некоторое время сидел молча, улыбаясь своей несменяемой улыбкой, делавшей его острое лицо еще резче. Степан писал машинально, все еще оставаясь с самим собой, не веря тому, что произошло.
– Что ты знаешь о мыле «Кил»?
Слова Сальского не сразу дошли до Степана.
Сальский повторил вопрос, расставляя слова.
– Знаю то же, что, вероятно, знаешь и ты. Хорошее мыло, мылится в морской воде, – нетерпеливо ответил Степан. – Но скажи, это неотложный разговор? Мне нужно работать…
– Все наши познания о мыле «Кил» мы почерпнули из акафистов Нурина этому чудесному, этому необыкновенному мылу «Кил», – напомнил Сальский, не обратив внимания на нетерпение, прозвучавшее в словах Степана. – Он любит писать о быстром производстве несравненного мыла «Кил», являющегося гордостью нашего богоспасаемого города.
– Ну и ладно…
– Ладно ли?
Костлявая рука с неряшливо обрезанными ногтями положила перед Степаном клочок бумаги, перфорированный по верхнему краю, очевидно вырванный из настольного блокнота. Здесь было несколько слов, написанных чернильным карандашом, – расписка в получении 1 (одного) ящика мыла «Кил».
– Что это? – спросил Степан. – Почерк Нурина…
– Вне всякого сомнения… – Сальский заботливо спрятал расписку в карман и принял прежнюю позу. – Понимаешь ли, королю репортеров мало гонорара за заметки о работе мыловаренных артелей, вернее, частных предприятий под артельными вывесками. Ему нужна еще и натура. В цивильном листе короля это немаловажная статья дохода – взятки. Вчера, то есть в субботу, он хапнул ящик мыла и не заплатил ни копейки. Эта расписка возчику – драгоценная штучка в наши дни беспощадной борьбы с взяточниками и взяткодателями. Какой фельетончик можно сделать! Этакий надгробный монументик над могилой короля, а? У тебя, наверно, зачесались руки, признайся!
– Каким образом расписка попала в твои руки?
– Не все ли равно… О таких вещах у журналистов не спрашивают… Завтра я проверю одно обстоятельство, и, если оно подтвердится, будет здорово.
– Ты все-таки нашел возможность отплатить королю репортеров за пресловутый дилижанс, – невольно для себя отметил Степан, которому стало противно.
Продолжая смотреть прямо перед собой, Сальский сбросил улыбку, в его глазах мелькнули огоньки, но тотчас же улыбка вернулась.
– Я надеялся, что ты скажешь другое, – заметил он. – Увы, горькое разочарование!
– Что я должен был сказать?
– Что-нибудь пышное, возвышенное о чистоте советской прессы, о мерзавцах, позорящих газету. Я думал еще, что ты по-комсомольски ввяжешься в это дело. Ты ратуешь за чистоту газетных нравов. Вот тебе идеальный случай перейти от слов к делу – вышвырнуть из газеты взяточника.
– Да… Так и надо сделать, если все подтвердится. Но, по-видимому, ты сам еще сомневаешься в виновности Нурина, еще хочешь проверить факт… Так? Что касается меня, то мне просто не верится. Неужели он настолько глуп и настолько обнаглел?.. Берет взятки и подтверждает это письменно? Невероятно…
– Завтра увидим.
О чем думал Степан, когда шел по улицам и когда плыл через бухту? О Нурине, о расписке? Не хотелось вспоминать об этой гадости, гнусности. Его душа снова была во власти смятения, тревоги. Он не верил своему счастью, хотя уже и знал, что оно наконец пришло. В тот вечер Степан впервые мысленно назвал Нетту Аней и Анютой. Это получилось как-то само собой, и ему показалось, что с этим простым и теплым именем он нашел ее вновь и навсегда.
Дома его удивило то, что мать, несмотря на очень теплый вечер, накрыла стол к ужину не на веранде, а в своей комнате.
– Ты плохо себя чувствуешь?
– Нет, ничего, – ответила она. – Просто не хотелось показываться во дворе… Только что там буянил Виктор Капитанаки… Пришел совершенно пьяный, стал посреди двора и начал оскорблять Марусю. Отвратительный, грязный! Кричал о Мишуке, о тебе, о твоей девушке в шляпке, издевался над Марусей… Кричал, что Маруся вцепилась в Мишука потому, что ты ее бросил.
– Доберусь я до этого негодяя! – вспылил Степан.
– Кажется, это раньше сделает Мишук… – Раиса Павловна улыбнулась. – Ты говорил, что он живет под яликами… Я надеюсь, что он скоро переменит квартиру. Как это было бы хорошо! Капитанаки боятся его… И до каких пор Марусе быть неприкаянной? Понимаешь, нельзя… нельзя такой девушке жить одной… Она так хороша, ей так к лицу все, что она ни наденет, она вдруг так расцвела… Стала лучше питаться и, кроме того… Это бывает у девушек. Вдруг расцветут, станут необыкновенными… – Она шутливо добавила: – Я даже рада, что ты теперь почти не бываешь дома, не видишь ее. Мне кажется, перед такой красотой нельзя устоять…
Пришла минута, когда надо было уйти, чтобы не выдать того, что сверкало, колыхалось в его сердце. Он так и сделал: поблагодарил мать за ужин, пожелал ей покойной ночи, сказал, что хочет лечь пораньше, и ушел к себе. И едва лишь он зажег свет, как по оконному стеклу прошуршал песок, брошенный чьей-то рукой. Степан открыл окно.
– Степа, возьмите вашу книгу, – сказала Маруся.
– Идете на дежурство?
– Нет. Мы с Мишей в кино идем картину смотреть… Степа, а меня вчера в комсомол приняли! Я все, все рассказала за мою несчастную жизнь, и как я от дома отказалась и иконы посымала…
– Значит, все хорошо, Маруся!
– А то нет! – ответила она задорно и вдруг с ненавистью добавила: – Думаете, всю жизнь мне несчастной быть, когда я не хуже других… которые в шляпке…
Песок заскрипел под ее ногами, она убежала.
Степан медленно перелистал «Дворянское гнездо»… Как постарела книга в доме Маруси, сколько раз читали дивную повесть о несчастной любви! Почти на каждой странице были заломлены уголки, и много тусклых пятен было на тех страницах, где Лаврецкий прощался с Лизой и где Лиза прощалась с миром. «Она начала новую жизнь, – думал он о Марусе. – Покончила со старым чувством». И он понимал, прекрасно понимал, что Маруся несчастна и что он виновник этого несчастья. Он улыбался нежно и виновато; ему было грустно и совестно, очень совестно, и он не мог бы сказать, чего он совестится больше: той боли, которую он причинил маленькому сердцу Маруси, или своего невероятно, непростительно большого счастья.
