Текст книги "Безымянная слава"
Автор книги: Иосиф Ликстанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)
13
На другой день вечером у Стрельниковых был лишь один гость, Степан Федорович Киреев – кажется, тот самый, который несколько месяцев назад впервые явился сюда с повинной головой и получил великодушное прощение, – да, тот самый и в то же время совсем другой. Ныне это был не последний работник зубастой газеты, а замеченный в городе фельетонист и серьезный репортер, ценимый в учреждениях округа. Встретив его, Петр Васильевич уже не позволил себе той фамильярности, с которой относился к Степану еще недавно.
– Вы аккуратны, дорогой, – сказал он. – Аккуратность гостя – лучший комплимент хозяину. Очень благодарен! Вы почти забыли дорогу в мой дом. Газета поглотила вас, газета – Ваал ненасытный! Некогда вздохнуть, некогда подумать: о чем бы то ни было, кроме строчек, строчек и еще раз строчек… – В его голосе звучала усмешка, когда он нажимал на исключительную занятость Степана. – Нетта, где же ты? Степан Федорович пришел.
Нетта вышла из внутренних комнат спокойная, в темном платье, убавившем ей рост, протянула Степану руку, не взглянув ему в глаза. Ее рукопожатие было едва заметным.
– Разрешите сначала об интересных пустяках, о скучных делах потом, – сказал Стрельников, усадив Степана. – Только что я прочитал ваш вчерашний фельетон о Шмыреве, который заставил деревенских ходоков пять раз ездить в город по одному делу. Надо сказать, фельетон резкий, в вашей манере. Читал и ужасался. Как вы решились поднять руку на всемогущего бога местной бюрократии?
– Коль скоро на него подняли руку, значит, он вовсе не всемогущий. Шмырев вообразил себя вельможей, и пришлось поставить его на место.
– А я слышал, что его, напротив, снимают с места, – бесхитростно скаламбурил Петр Васильевич. – Но уверены ли вы, что его преемник будет лучше?..
В этот вечер Петр Васильевич был как-то особенно, поспешно словоохотлив. Он заговорил о бюрократах, пересыпая речь шутками, и не забыл упомянуть, что считает шум по поводу бюрократизма очередной кампанией, которая, как и все подобные не в меру шумные кампании, кончаются ничем.
– Вы опровергаете самого себя, – возразил Степан. – Если Шмырева снимают, то кое-какие результаты уже есть. Остается продолжать борьбу со Шмыревыми и убрать бюрократизм. Так и будет сделано. Этот сорняк не имеет корней в нашем государственном строе.
Они заспорили. Степан следил за каждым движением Нетты, готовившей стол к ужину. Она, кажется, не слушала его. Спор не интересовал ее, но она, конечно, думала о Степане. Кончив чистить яблоко для отца, как всегда это делала, она придвинула блюдце с очищенным яблоком к Степану, встретилась с его удивленным взглядом и смутилась.
– С каких пор ты стала кормить Степана Федоровича очищенными яблоками? – спросил Петр Васильевич. Но, когда Степан хотел исправить эту ошибку, Петр Васильевич остановил его: – Попробуйте очищенное яблоко. Это мед, созревший на ветвях яблони… Что же касается бюрократизма, то должен сказать, что это яблочко неизбежное и даже обязательное на каждом древе иерархии. Власть и бюрократизм – мать и сын, причина и следствие. Есть лишь один способ покончить с бюрократизмом – анархия. Да, именно анархия, черное знамя…
Инженер Стрельников в узком кругу иногда позволял себе такие выходки…
Уже стемнело.
– Посумерничаем! – предложил Петр Васильевич. – Люблю это время между волком и собакой.
Он перешел к своим излюбленным воспоминаниям о Франции, об Италии и высказал надежду, что ему еще удастся побродить по Европе и приложиться к святым камням Парижа и Флоренции.
– Какие мечты!.. – откликнулась Нетта.
– Ну, нет, не мечты, как сказал бы Собакевич, – ответил Стрельников, открывая новую бутылку какой-то минеральной воды. – Еще немного времени – и все устроится. Можно будет покупать заграничный паспорт так же просто, как это было раньше. Десять рублей золотом – и поезжай куда хочешь. Мы причесываем себя на европейский человеческий манер, а Европа готова снизойти к нам, забыв о некоторых политических увлечениях Москвы. Уже сейчас там пишут, что мы быстро приобретаем респектабельность – того и гляди, вернем права гражданства опальным галстукам, визиткам, фракам… Так-то, дорогие мои! Народ закончил революцию. Единственное, что теперь требуется, – это не мешать ему обогащаться. Вы еще увидите удивительные вещи, вам придется ко многому привыкать и приспосабливаться… Кстати, Степан Федорович, как вы представляете себе свою дальнейшую карьеру?
Вопрос был задан обычным, несколько небрежным тоном между двумя глотками минеральной воды, но в тоне бородача Степану послышалось нечто большее, чем простое любопытство. Силуэт девушки рисовался на фоне открытого окна, и Степан заметил ее неожиданное, тотчас же сдержанное движение. Это было движение человека, протестующего против того, что он услышал.
– Свою карьеру? – переспросил Степан.
– Заклейменное словечко? – засмеялся Петр Васильевич. – Не бойтесь слов, мой дорогой! Любое слово, подобно бурдюку, равно приемлет и воду и вино, в слова можно вкладывать любое содержание. Давайте условимся понимать под карьерой путь человека в обществе… ну, и конечно, его место на жизненном пиру, его долю за столом, Только и всего…
– Нет, не принимаю это словечко. Жизнь не пир, а труд и борьба. И я не думаю о своей карьере, я отрицаю какую-то специальную заботу о своем месте на «пиру» жизни.
– Почему? Но почему же, ради бога?
– В определении своего места среди единомышленников, соратников человек не должен, не имеет права целиком доверяться личным желаниям и аппетитам… – стал развивать свою мысль Степан. – Его единомышленникам, соратникам, его обществу виднее, на каком участке он принесет больше пользы. Я говорю о нашем обществе равных и бескорыстных людей, преданных благородной идее… Моя личная задача – одна: трудиться и учиться, расти, повышать свою ценность. Само общество оценит мою полезность, и…
– Но, позвольте, разве вы шахматная пешка, которая с шапкой в руках терпеливо ждет, пока ее не передвинут на другое поле?
– Нет, я член общества… И я вижу, что общество следит за моим ростом, не дает остановиться, подталкивает меня, заставляет работать больше и лучше, повышает мою ответственность. Меня передвигают с клетки на клетку, но я вовсе не чувствую себя пешкой, далеко нет, так как мои желания и воля общества совпадали и совпадают… И я ненавижу карьеристов, стремящихся захватить видное положение, завладеть теплым местечком во что бы то ни стало, оттесняя людей, которые имеют большее право, но менее ловки и более совестливы…
– Вы абсолютно отвергаете элемент личной заинтересованности в вашей карьере, да-да! Это непростительно…
– Извини, папа, но ты плохо слушаешь Степана Федоровича, – немного нетерпеливо вмешалась Нетта. – Степан Федорович хочет перейти на другое поле, но перейти честно, благодаря накопленным знаниям. И он уверен, что этот переход совершится без его стараний.
– Если же я увижу, что мои способности и знания не применяются нашим обществом в полную меру, я, как говорится, начну бузить, – продолжил Степан, обрадованный ее поддержкой.
– Ребенок, беспечный ребенок! – решил Петр Васильевич. – Общество, обществу, обществом… Общество – лицо не юридическое, общество может преспокойно и безнаказанно для себя вас забыть в той войне, имя которой жизнь, если вы будете вести себя убежденным простаком… Кто-то сказал, что единственная разумная цель всякой войны – это выдвижение новых генералов и раздача орденов. Недурно!
– Нет, целью всякой войны является победа. Каждый солдат прежде всего должен добиваться победы, а не почестей.
– Победы может и не быть, а ордена всегда найдутся, – изрек Петр Васильевич. – Признаться, я люблю читать биографии так называемых карьеристов. Такое чтение бодрит, укрепляет. Борьба за лучшее место в жизни – это лучший метод отбора сильнейших. Кто такой карьерист?
– Тот, кто хочет отхватить кусок пожирнее на «пиру» жизни, – вставил Степан.
– Нет, не согласен с вами! Решительно не согласен! По-вашему, выходит: не шевельнись, пальцем не пошевели ради своего дела. Но ведь если я добиваюсь осуществления проекта Бекильской плотины, разве мои желания расходятся с интересами, с волей общества?
– Личности в споре исключаются, – напомнила Нетта и протянула руку зажечь свет.
– Погоди немного… – удержал ее Петр Васильевич. – Но, кроме шуток, дорогой, если от теории обратиться к практике, то как скоро вы сумеете передвинуться на редакторскую клетку хотя бы в провинциальной газете вроде «Маяка», если подойдете к задаче трезво, без наивной щепетильности?
Решительно это было не простое любопытство.
– Подобной задачи я себе не ставил и ставить не собираюсь, – ответил Степан, подавляя раздражение. – В моих желаниях я не иду дальше того, чтобы стать приличным журналистом, и больше ни о чем не думаю.
– А вы думайте, думайте, друг мой! – проговорил Петр Васильевич назидательно. – Думайте упорно, думайте каждый день, изучайте вопрос, как становятся генералами журналистики в наше время… Если жизнь война, то лучше воевать в чине генерала, чем прапорщика армейского… Ах, молодость, как она беспечна, в конце концов!
Нетта вышла из комнаты.
Часы пробили.
– Однако как поздно! – спохватился Петр Васильевич. – В десять тридцать меня примет товарищ Прошин. А мне еще нужно поговорить с вами…
Он зажег свет. Только сейчас Степан увидел, что лицо Петра Васильевича нехорошо изменилось, как-то припухло, отекло; под глазами обозначились мешочки. Стала понятна и немного нервная говорливость Петра Васильевича, и то, почему он время от времени берется руками за поясницу и почему он пьет так много минеральной воды. «Пьянка», – подумал Степан.
Петр Васильевич похлопал его по плечу:
– Не догадываетесь, в чем дело, всезнающий? Не смущайтесь! Почти весь Черноморск в таком же положении. Ха-ха!.. Я пригласил вас, уважаемый товарищ, для того, чтобы поделиться через вас с общественностью округа весьма приятным известием. Вчера специальная комиссия республиканской конторы сельхозбанка закончила в Бекильской долине работу по поводу моего проекта. Выводы комиссии безусловно положительные. Можно сказать совершенно уверенно, что республиканская контора сельхозбанка – именно республиканская, а не наша, окружная – возьмет на себя финансирование строительства Бекильской плотины. Учитываете оттенок? Без никакого напряжения баланса окружной конторы сельхозбанка наш округ получит маленький подарок, целую плотину. Недурно, а? Как видите, и для меня нашлось местечко под банковским солнцем… Теперь, как мне кажется, было бы своевременно снять наш обет молчания – помните? – и дать несколько слов в «Маяке». Если вы согласны, то я познакомлю вас с проектом плотины, покажу все материалы и дам записку с экономическим обоснованием проекта. Приступим?
В то время, когда они работали в кабинете Петра Васильевича, вошла Нетта в шляпке и жакете, собравшаяся из дома.
– Куда ты? – через плечо спросил Петр Васильевич. – Так поздно…
– Пойду к Симе Прошиной на час… Вчера и сегодня я не выходила из дому. – И она села в уголке большого кожаного дивана.
Едва заметно пожав плечами, Петр Васильевич вздохнул и, пробормотав «Да-да», продолжил объяснения. Степан делал заметки в блокноте и слушал внимательно, если только он мог быть внимателен сейчас, когда он чувствовал на себе взгляд девушки.
– Надеюсь, все ясно, уважаемый товарищ? – спросил Петр Васильевич, взглянув на часы. – Если у вас нет вопросов, то конференция кончена… Мы готовы, Анна Петровна.
Они проводили Нетту до большого дома в нагорной части города, где жил Прошин. Затем Степан на бульваре попрощался с Петром Васильевичем и бегом вернулся к дому, в котором скрылась Нетта. Тотчас же она выскользнула из-за тяжелой двери парадного хода, и они свернули на безлюдную улицу.
– Какой ты догадливый! – сказала она, взволнованная их военной хитростью. – Я почему-то была уверена, что ты вернешься.
– А я почему-то был уверен, что найду тебя здесь.
– Но я должна поскорее вернуться домой…
– Почему?
– Папа просил меня реже встречаться с тобой… (Степан остановился от неожиданности.) – Она объяснила: – Вчера у нас был неприятный разговор. Оказывается, ему со всех сторон прожужжали уши, что нас видели и там, и тут, и везде вместе. Какие противные люди!.. И папа просил меня, требовал… (Его сердце враждебно шевельнулось.) – Она закончила: – Словом, папа просил меня реже встречаться с тобой и лишь в нашем доме…
– Он против меня, я так и знал! – воскликнул Степан.
– Нет, как ты не понимаешь… Ведь он не против того, чтобы мы вообще виделись. Он не против тебя, он говорит, что ты способный журналист и, вероятно, займешь видное положение, когда вступишь в партию… Но он боится сплетен, болтовни… Так не хочется говорить с тобой об этом…
– Нет, постой!.. Зачем он вмешивается в наши отношения? Это наше, только наше дело!
– Ты забываешь, что он мой отец и у него на свете есть только я, если не считать сестры в Симферополе, моей тети…
– Но ведь ты моя, ты моя, и ничья больше!.. И никто не смеет становиться между нами…
– Глупенький… – шепнула она. – Не хочешь ничего понять… Будто мы встретились на необитаемом острове. Если бы…
Они очутились на пристани, у кирпичных складов Внешторга, сели на скамью под тем самым тополем, который некогда был свидетелем тяжелых переживаний Степана после первой встречи со Шмыревым, с бывшим Шмыревым, как выразился сегодня Одуванчик, читая фельетон Степана. Он взял руки Нетты, целовал их, и она гладила его щеки и вдруг поцеловала в щеку, вскочила.
– Нет, пойдем отсюда, – проговорила она изменившимся голосом, в котором прозвучали глубокие нотки, ослепившие его. – Нет! Не трогай меня, у тебя железные руки. Ты тоже сумасшедший! Как здесь темно… И скоро папа вернется домой. Идем же, а то я убегу!
Все же она согласилась взять его под руку, прижалась к нему и пошла, ступая неуверенно, точно земля колебалась. Она оперлась на его руку всей тяжестью – может быть, умышленно, стараясь утомить его, оставить ему усталость как память о сегодняшней встрече.
Забыв обо всем, они прошли к лестнице.
– Смотри, уже лестница… Как скоро… Помнишь, как ты тогда нес меня вверх? – спросила она, будто речь шла о стародавнем событии. – Какая у тебя толстая рука вот здесь… А ты мог бы и сегодня? (Он подхватил ее с земли; она уперлась в его лицо и вырвалась.) Нет, ты хочешь, чтобы у тебя был порок сердца!.. Возьми меня под руку, и пойдем медленно, медленно… Пусть каждая ступенька будет как год… Нет, как тысяча лет!
– Пусть будет так… Но смотри, сколько их уже осталось позади. Девять, десять… И это только десять секунд, не больше. Как остановить время? Зачем ты спешишь?
– Еще много ступенек впереди. Перед нами бесконечная лестница, да? Ты счастлив, мой, мой… – И она не нашла, как назвать его.
– А ты?
Она прижалась щекой к его щеке и кивнула головой.
– Когда я увижу тебя? – спросил он. – Когда?.. Завтра?
– Нет… Не знаю, ничего не знаю… Завтра у нас гость, инженер из Москвы. Но мы встретимся, встретимся… Если мы не увидимся, я умру, слышишь?
– Значит, до завтра?
– Когда ты напишешь заметку о плотине?
– Очерк? Я напишу его сегодня ночью.
– Так быстро? Напиши к послезавтрашнему и приходи.
– Все равно я буду писать ночь напролет, чтобы дольше остаться с тобой сегодня.
– А я увижу тебя во сне… Что ты скажешь мне во сне? Скажи что-нибудь очень хорошее… Смотри, лестница все-таки кончилась, а я не сосчитала ступени. Хотела сосчитать и загадала: если разделится на два, значит, мы всегда будем вместе.
– Я сейчас сделаю это.
– Нет, не надо… А что, если ступенек нечет? Уходи!.. В доме темно, папа еще не вернулся. Не столкнись с ним на улице… – И вдруг обхватила его за шею, поцеловала в щеку, в губы, еще в щеку, оттолкнула его и побежала через двор.
Степан стал спускаться по лестнице, считая ступеньки, сбился, поднялся и повел счет снова.
«Шестьдесят две – чёт!» – воскликнул он мысленно.
14
Когда Степан, заснувший под утро, открыл глаза, был полный день.
Мать сидела у стола, просматривая полоски исписанной бумаги.
– Ты не сердишься? – спросила она. – Все же ты, негодный, работал всю ночь! Я слышала твои шаги. Зачем ты привыкаешь работать по ночам, это так вредно… Но, знаешь, ты написал очень, очень хорошо! Я совершенно ясно вижу плотину. Она высокая, белая, как широкая ваза, за нею голубое озеро, а на берегах сады, как букеты… Удивительно, ведь ничего еще нет, кроме твоей статьи, а чувствуешь, что это уже есть.
– Ты меня захвалишь.
– Нет, ты никогда еще не писал так хорошо… – Присев на край кровати, мать наклонилась к его уху, словно ее могли подслушать: – Стрельников – это отец твоей девушки, да?
Приподняв голову с подушки, он, покраснев и растерявшись от неожиданности, сказал:
– Да…
– Видишь, ты таился, скрывал, а я уже все знаю.
– Да, но откуда?
– Мне же иногда звонит Круглов… Он видел вас, когда вы на ялике проплывали мимо биологической станции. И он еще встретил вас на бульваре… – Раиса Павловна, тоже немного покраснев, смотрела на Степана. – Он говорит, что девушка красивая, крупная блондинка, гарна дивчина, краля. Он так и говорит… Ее зовут Соней, Софьей? Хорошее имя…
– Софьей? Почему Софьей? – Вдруг он догадался и со смехом стукнул себя по лбу. – Какой я осел! Ты прочитала те странички, которые я добавил к своей бесконечной повести.
– Ты же раз навсегда разрешил мне читать твою повесть.
– Конечно, конечно!.. Но героиня моей повести и эта девушка не одна и та же. Ее зовут не Софьей, а Неттой.
– Аней?..
– Да, Аня, только Аня. Отец и знакомые зовут ее Неттой, но Аня гораздо лучше, правда?
– Я тоже люблю простые русские имена… Но скажи, вы поговорили по душам обо всем, чтобы между вами все было ясно?
– Мы о многом говорили, спорили… Мне кажется, что она во многом согласна… или согласится со мной, потому что она честный человек… Она понимает, что я хочу в жизни справедливости… И она хочет, чтобы я всегда был честным, правдивым. Ведь это главное, мама.
– Да! – Раиса Павловна добавила убежденно: – Без этого человек не может понять человека в трудную минуту. Понять и помочь.
– Правда, кое-что меня тревожит, – признался он.
– Наверно, она привыкла к богатой жизни, – подсказала мать. – Ты пишешь, что у них роскошная, большая квартира, ковры. И она барышня. Ничего не делает. У них есть домработница.
– Нет, в жизни все обстоит куда скромнее. Квартира не такая уж большая и обстановка не такая пышная, и Нетта… Аня не бездельничает – смотрит за хозяйством, возится на кухне и мечтает о самостоятельности… Теперь-то я почти уверен, что мы с Аней найдем свою дорогу… Но вот ее отец, понимаешь ли…
Припомнился вчерашний разговор с Петром Васильевичем, даже не самый разговор, а тон бородача, тон человека, ставящего свои условия другому человеку, попавшему в какую-то зависимость от него. Зависимость? Какая зависимость, по какому праву? В душе снова, уже тяжело, враждебно, колыхнулось раздражение, испытанное вчера, во время разговора о карьере. Но припомнился ему и настороженный силуэт девушки на фоне открытого окна, припомнились ее возражения отцу. Все это было, было! Он чувствовал в ней сообщника, друга в той борьбе, борьбе с Петром Васильевичем, которая, по-видимому, приближалась. А если это так, если она с ним, со Степаном, то чего же бояться! Разве могла она, человек широкий и смелый, остановиться из-за чего бы то ни было на полпути к их счастью!
Все же он закончил:
– Мне не нравятся, мне чужды взгляды ее отца на жизнь. Но ведь отец и она не одно и то же…
– Да, если она любит тебя очень сильно… – Мать вгляделась в его глаза, что-то поняла и улыбнулась сквозь слезы. – Ну и хорошо, хорошо, Степа! Пусть любит тебя крепко, очень крепко! Был бы ты счастлив… Вставай и приходи пить чай. – И поспешила уйти.
Мать была встревожена и взволнована тем, что случилось с ее сыном. Это была тревога жадного и в то же время боязливого ожидания нового, удивительного, опасного и влекущего. Ей было странно, ей даже как-то не верилось, что сын полюбил девушку той любовью, которой начинается новая жизнь, она и радовалась счастью сына и ревновала – мать, увидевшая, что кто-то уже завладел тем, что создала она.
– Мне хочется поскорее познакомиться с Аней, поговорить с нею, – сказала Раиса Павловна за утренним чаем. – Передай ей мое приглашение, Степа. А может быть, лучше познакомиться будто невзначай? Вы с Аней пойдете на бульвар и увидите там меня. Потом поедем к нам пить чай.
– Да, пожалуй, так будет совсем хорошо…
– Я приготовлю что-нибудь вкусное. Сварю варенье, купим пирожных с заварным кремом…
– Ты даже запомнила, что она любит заварной крем…
– Конечно. Ведь я тоже бываю лакомкой.
– Ты покоришь ее сердце сразу и окончательно.
Иногда мать провожала Степана до ворот; теперь она прошла с ним до шлюпочной пристани, словно не решалась оставить его, и Степан понял, что у нее на сердце есть невысказанное.
– До свидания, мама… Ты не скажешь мне больше ничего?
– Нет-нет, голубчик… – Раиса Павловна замялась и наконец решилась: – Я только подумала, Степа, как же это будет, удобно ли это? Наверно, не только Круглов знает, что ты ухаживаешь за дочерью Стрельникова… И вот ты пишешь о его проекте такой большой очерк…
– Какое отношение имеет одно к другому? – удивился он.
– Конечно, никакого! – согласилась она, сама же возмущенная сближением этих фактов. – Но люди в таких случаях очень подозрительны… И любят позлословить.
– Не придумывай страхов. Я пишу о плотине, а не о Стрельникове, и если кто-нибудь вздумает… Да нет же, я уверен, что никто этого не вообразит.
В два прыжка Степан сбежал с пригорка к пристани и прыгнул в ялик, который готовился отвалить.
День выдался хлопотливый, или, как это называлось в редакции, уплотненный. Сдав материал в первую партию набора, Степан продиктовал очерк машинистке Полине, уже немолодой, угреватой девушке с сонными глазами, о которой говорили, что она умудряется дважды ошибиться в слове из трех букв, затем прочитал очерк Одуванчику и услышал от него обычную похвалу:
– Я не скажу, что это гениально, но лишь из опасения, что ты загордишься и станешь при встречах протягивать мне не больше двух пальцев левой руки.
Положив очерк на стол Дробышева, Степан снова ринулся в пучину репортажа, к концу дня услышал от Пальмина желанное: «Достаточно, Киреев, заткни фонтан, ибо и фонтану нужно отдохнуть», – и пошел справиться о судьбе очерка.
– Кажется, я имею честь держать в руках ваш первый полномерный очерк? – спросил Дробышев, постукивая бамбуковым мундштуком по рукописи.
– Плохо, если это видно.
– Не огорчайтесь раньше времени. Очерк можно довести до приемлемой формы. – Владимир Иванович стал холодно анализировать то, что было написано Степаном в пылу, в угаре ночного бдения. – Если хотите знать, из всех литературных жанров самый неизученный, самый спорный – газетный очерк. Есть какие-то каноны пьесы, поэмы, повести. Очерк пока что стоит вне канонов. Очевидно лишь то, что очерк в массовой газете должен быть очень содержательным и документально убедительным при всем богатстве литературного мастерства. Очерк? Одна-две странички из великой книги жизни, сюжетно завершенные и в то же время дающие читателю возможность прозреть в будущее. В то будущее, которое мы строим и построим… Согласны? Ваши странички удались. Видна работа Советской власти, видно будущее… Языком вы владеете, а вот тон очерка местами раздражает. Хорошо, что мы построим новую плотину, хорошо, что она будет полезна, но зачем же надрываться, стулья ломать? Расскажите читателю о плотине, сообщите ему все самое примечательное, что вы знаете, но не навязывайте ему своих бурных восторгов. Читатель с благодарностью примет умело поданные факты и мысли, но восстанет против прямого штурма его сердца. Поэтому я протестую против восклицательных знаков. Я подсчитал: в очерке их одиннадцать. Постарайтесь их снять. Поймите меня: не вымарать, а именно снять, сделать ненужными. Заодно проверьте образы, сравнения. Вот, например, яблочная Голконда… Далеко не все знают, что такое Голконда. И ведь Голконда славилась вовсе не яблоками, а драгоценными камнями. Словом, вместо образа получилась путаница. А каждый образ должен быть четким, запоминающимся и обогащающим читателя. – Сложив листки и возвратив очерк автору, он посоветовал: – Практикуйтесь в этом каверзном жанре, Киреев, начало есть. Очерк сдайте завтра. Окружная партийная конференция начнется на той неделе. Вероятно, плотина войдет в одну из подборок, посвященных конференции.
Очерк, первый очерк на целый подвал, – с ним пришлось повозиться. То, что до разговора с Дробышевым казалось Степану блестящим и оригинальным, теперь воспринималось как безвкусное, плоское, навязчивое. И обратно: то, чему он сначала отказал в месте, опасаясь нагромождения фактов, теперь пробилось на первый план. И он с удовольствием подкашивал восклицательные знаки, стараясь привлечь внимание читателя к тому или другому факту значительностью самого факта. В пейзаж он ввел краски, сохранившиеся в памяти от прошлогодней поездки в Сухой Брод к агроному Косницкому. Картина стала реальнее, убедительнее. Потом он подчеркнул и заменил русскими почти все иностранные слова; не удовлетворился этим и убрал газетные приевшиеся обороты.
К полудню следующего дня он получил с машинки перепечатанный очерк, заставил Одуванчика вновь прослушать свое творение и с радостью заметил, что Одуванчик, принявший эту нагрузку с душераздирающим вздохом, вскоре перестал скучать.
– Знаешь, теперь получилось просто здорово! – признал наперсник новоявленного очеркиста. – Да, получилось несомненно лучше, крепче… Оказывается, плотина полезная и умная штука, а вчера она показалась мне лишь красивой игрушкой. Поздравляю с удачей! – Он подмигнул Степану: – Бородач и Нетта будут довольны.
– Ты не мог обойтись без этого примечания?
– Не мог. И не злись, пожалуйста! Не станешь же ты доказывать, что для тебя безразлично мнение Стрельниковых, что ты не хочешь сделать им приятное!
– Врешь! Я хочу, чтобы очерк был интересен всем читателям, и меньше всего думаю о бородаче.
– Степа, мы говорим о сознательном и бессознательном. Сознательно ты хочешь одного, подсознательно ты хочешь также и другого. Честное слово, в этом нет ничего позорного, потому что ты человек, так как влюбленные тоже люди – по крайней мере, бывшие люди. Сознательно ты хочешь откусить мне голову, но подсознательно понимаешь, что я глубоко прав, и поэтому моя голова на данном этапе в безопасности. Жму твою руку за очерк, написанный вдохновенно и благородно. Это экономика в поэтической форме… Какая чудесная сила любовь! Она превращает антрацит в брильянты и репортеров в поэтов…
– Я не забуду тебе, Перегудов, этих шуточек! – пригрозил Степан, вручил очерк Дробышеву и унес из редакции неприятное чувство: шуточки Одуванчика перекликались с опасениями, высказанными вчера матерью.
Полдня Степан бегал по учреждениям; явился в редакцию, застал в комнате литработников полную пустоту, необычную для этого часа, просмотрел список материалов, отправленных Пальминым в набор, не нашел в списке своего очерка и вдруг почувствовал, что почти рад этому…
Из кабинета редактора донеслись голоса. Дверь приоткрылась, и в общую комнату выглянул Пальмин.
– Где тебя носит, Киреев? – сказал он. – Иди сюда.
Степан очутился на совещании в редакторском кабинете. Присутствовали не только постоянные работники «Маяка», включая Нурина, но и два-три внештатных сотрудника.
– Итак, у кого еще имеются светлые мысли? – спросил Наумов, размахивая над головой блокнотом. – Киреев, включайтесь в наши потуги… Что вы можете предложить к партийной конференции?
– По экономике округа, – пояснил Дробышев. – Показ хозяйственных достижений округа, материалы о перспективах хозяйственного строительства. За вами уже записана серия очерков о строительстве плотин. Первый ваш очерк уже учтен.
– Да, он уже в портфеле редакции, – подтвердил Наумов. – Молодцом, Киреев! Очерк подоспел вовремя, и притом очерк дельный, написанный свежим языком. Он пойдет четвертым номером, вслед за тремя другими очерками о плотинах, строительство которых начнется по инициативе нашего округа. Справитесь? Форма всех очерков – очерк о Бекильской плотине. – Он хлопнул рукой по рукописи, лежавшей на столе. – Рекомендую, товарищи, прочитать до отправки в набор и беспристрастно оценить.
– Да, это будет читаться, – добавил Дробышев. – Чувствуется знание предмета и жар души младой.
«В чем дело? Если Наумов, Дробышев и вообще все принимают очерк о стрельниковской плотине без возражений, то почему я должен сомневаться?» – подумал Степан с облегчением.
– Побольше бы таких очерков! – Одуванчик шепнул Степану: – Ты поможешь мне сделать такую же штуку о «Красном судостроителе»? У меня уйма антрацита, остается извлечь брильянт. Ты это умеешь.
В конце совещания Наумов прочитал тематический план газетных выступлений, посвященных окружной партийной конференции. Тут было все примечательное: увеличение грузооборота в порту, рост кооперативной торговли, шхуны, спущенные «Альбатросом» на воду, паровозы, отремонтированные «Красным судостроителем», расширение площади виноградников и в связи с этим введение новых филлоксероустойчивых лоз, благоустройство рабочей окраины и многое другое…
– Кажется, главное охвачено. – Наумов передал листки из блокнота Дробышеву. – Надо разбросать темы по календарю, определить примерный размер статей, сроки сдачи материала. Каждому автору дайте выписки с указанием сроков выполнения задания… Отметки о выполнении, сделанные Владимиром Ивановичем на этой выписке, будут учтены при определении гонорара.
– Все по-боевому, – заметил Одуванчик.
– А вы думали! – задорно откликнулся Наумов, который действительно был оживлен как-то по-боевому. – Редакционный аппарат у нас маленький, людей недостаточно. Восполним все избытком организованности. Расхлябанности, небрежности, нарушения сроков не потерпим! Сделано немало, и в каждом деле так или иначе проявил себя наш «Маяк»… Это приятно!
Оживление Наумова передалось журналистам. Они шумной гурьбой последовали за Пальминым и облепили его стол. Утрясая вместе с Дробышевым план газетных выступлений, Пальмин священнодействовал и был олицетворением точности. После истории с алмазами, наделавшей ему неприятностей, он, по выражению Одуванчика, рыл землю всеми четырьмя.
– Ты не думаешь дать несколько строчек об утверждении проекта Бекильской плотины? – спросил он у Степана. – Почему надо напоминать тебе о каждом пустяке? Сдай эту штуку завтра. Двадцать строк, предваряющих твой очерк.
