Текст книги "Безымянная слава"
Автор книги: Иосиф Ликстанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)
3
В репортаже, самой трудоемкой, черновой отрасли журналистики, есть одно, чего нельзя получить от учителя в готовом виде. В той или иной степени это нужно выстрадать, чтобы узнать и понять.
Речь идет о первых шагах начинающего газетчика. Жизнь сложна и многообразна, а он наивен, прост, да к тому же зачастую робок. Он не понимает, что желающий многое узнать сам должен знать не меньше, чтобы правильно оценить тот или иной факт, взять важное, отбросить пустое. Как правило, новичок располагает лишь одним ключом, который не подходит ни к одному замку, – это вопрос: «Что нового?» Сначала он задает его незнакомым людям, уверенный, что сразу вызовет поток новостей, потом мямлит свое бессильное заклинание в надежде хотя бы на крупицу чего-то нового, причем, конечно, не знает, что же ему нужно, и, наконец, записная книжечка в кремовом переплете с тонким карандашом в петельке – скромный подарок матери – начинает жечь его руки.
Ничего, это пройдет, это все пройдет, когда молодой газетчик постепенно и вдумчиво войдет в жизнь, узнает, чем заняты люди в отделах окрисполкома и горкомхоза, заинтересуется их делом… Но пока он несчастен, его обескураживает любая неудача, и к тому же он чувствует, что Нурин издали, сквозь стены, следит за каждым шагом новичка, а Пальмин, нетерпеливо фыркая, посматривает на часы… И как жалок Степан в своих глазах!..
В кабинете Шмырева, ответственного секретаря окрисполкома, он застал нескольких посетителей. По обычаю того времени, каждый нуждающийся во внимании окрисполкома мог войти в огромный кабинет Шмырева, мог занять один из стульев, стоявших у стены, но к письменному столу Шмырева подходили, соблюдая очередь, и Степан сделал это не шестым, а девятым или десятым, так как, обезволенный бесплодным походом в горкомхоз и финотдел, он безропотно уступал свою очередь тем посетителям, которые очень спешили. Нет худа без добра. Он смог хорошо рассмотреть Шмырева. Результаты были не обнадеживающие. Шмырев, уже седеющий, полный, гладко выбритый человек, работавший на глазах у посетителей, в то же время был отгорожен от них прозрачной ледяной стеной. Он как бы не видел, не замечал их, он, как правило, был равнодушен, суховат в разговоре с посетителями, реже величаво благосклонен и совсем редко любезен, но уж зато любезен приторно, слащаво – это когда к нему пришли с запиской от председателя республиканского ЦИК. Он крепко осадил участника гражданской войны, который шумно потребовал жилья, он с удовольствием сообщил жирному человечку в чесучовом костюме, что, вероятно, его ходатайство о пересмотре платы за аренду заводика фруктовых вод будет удовлетворено, он долго шептался с пышной, ярко одетой женщиной и проводил ее до самых дверей.
– Я к вам… – сказал Степан.
– Надо думать, что ко мне, – устало ответил Шмырев, окинув его небрежным быстрым взглядом поверх плеча. – Недаром вы просидели в моем кабинете весь день. Что вам?..
– Я литературный работник «Маяка» и…
– Минутку! – нетерпеливо остановил его Шмырев и стал крутить ручку настольного телефона.
Обрывок начатой фразы повис в воздухе. Стоя у письменного стола, не решаясь опуститься в кожаное кресло, Степан ждал, в то время как Шмырев договаривался с заведующим горкомхозом Пеклевиным о срочном ремонте помещения на центральной улице для конторы итальянского пароходства «Ллойд Триестино». Долго пришлось ждать возле этого поистине необозримого стола, украшенного письменным прибором из никелированных артиллерийских снарядов и табличкой «Долой рукопожатия!».
– Так что вам? – буркнул Шмырев, положив трубку и тотчас же занявшись какими-то бумагами.
Степан неловко отрекомендовался.
Не подняв глаз, Шмырев пожал плечами и промолчал.
– Я буду обслуживать окрисполком с его отделами… – И, чувствуя, что поступает недостойно, Степан добавил: – Прошу любить и жаловать.
– Что там любить, жаловать… – отрывисто проговорил Шмырев, перекладывая бумаги с места на место. – Мы все время знали и знаем товарища Нурина. Нурин нас вполне устраивает. А товарищ Наумов подсылает молодых людей, будто у нас собес… – Кисло улыбнувшись, Шмырев поправился: – Конечно, я приветствую выдвижение, но, дорогие товарищи, надо же это делать не во вред делу.
– Почему вы думаете, что это будет непременно во вред? – спросил Степан и расслышал в своем голосе постыдную умоляющую нотку.
Теперь Шмырев поднял глаза, теперь он дал жара щенку, который осмелился ему возражать.
– Я попросил бы вас… – сказал он, багровея с каждым словом. – Я попросил бы вас, молодой человек, не передергивать… Да, не передергивать! Здесь есть свидетели… Я не сказал, что это непременно будет во вред. Ничего подобного я не говорю и не говорил, так что нечего выдумывать!.. И воображать… Да, в конце концов, кто вы такой, не имею чести знать.
Очевидно, надо было предъявить редакционное удостоверение. Степан выхватил из кармана брюк пачку бумажек и торопливо перелистал их, – удостоверения не было. Где же она, черт побери проклятую бумажку! Шмырев ждал, искоса наблюдая за Степаном и постукивая карандашом по бронзовой пепельнице. Посетители настороженно наблюдали за этой сценой. Мысль, что ему не доверяют, что на него смотрят как на самозванца, обожгла Степана, в корни волос вонзились раскаленные иголки. Наслаждаясь его смятением, Шмырев постукивал карандашом все громче и многозначительнее. В других карманах Степан нашел только портмоне, носовой платок…
Вдруг он вспомнил, что, провожая его на работу, мать положила старую записную книжку в нагрудный карман новой юнгштурмовки и что удостоверение, само собой разумеется, находится именно в старой записной книжке. Непонятно, как это могло вылететь из памяти?
Краешком глаза Шмырев посмотрел на удостоверение, но заметил самое главное.
– Временное, – сказал он, прикрыв рукой зевок.
– Да, пока временное, – с наигранной бодростью подчеркнул Степан.
– Дай-то бог… хоть в бога, конечно, не верю, – пропустил сквозь зубы Шмырев. – Так что вас интересует?
– Я хотел узнать… что нового?
– Ах, что нового! – Глаза Шмырева заблестели, по лицу разлилась улыбка. – Говорят, Чацкий с ума сошел. Интересно, а?
Ожидавшие приема поняли, что товарищ Шмырев соизволил пошутить, и с готовностью поддержали его смешками. Особенно усердствовал человечек, как две капли воды похожий на арендатора заводика фруктовых вод, тоже толстенький, тоже в чесучовом костюме. Он просто давилен от смеха, подпрыгивая на стуле и влюбленно глядя на Шмырева.
– Чацкий из старорежимной пьески, – объяснил Шмырев, вытирая платком слезы. – У меня для всех товарищей газетчиков эта новость приготовлена. Пускай зарабатывают молодые люди гонорар, не жалко… – Он откашлялся, выдвинул из-под стола корзинку для мусора, аккуратно сплюнул и нанес последний удар: – Ничего нового, товарищ, нет… Зайдите через недельку или позже…
– Я зайду, – поспешно согласился Степан.
Он еще не переступил порога, когда Шмырев сказал, как бы про себя, но достаточно громко: «Ходят тут всякие!» – и репортер унес эти слова на своей спине.
У ворот бульвара два оборванных, босых, черных от загара и грязи беспризорника давали концерт торговкам. Выстукивая деревянными ложками, подпрыгивая, они ожесточенно горланили в лицо друг другу:
Цыпленок жареный, цыпленок пареный
Пошел по городу гулять…
Измученный, разбитый, Степан пересек бульвар, спустился к бухте и сел на скамью под тополем у кирпичной стены. Все пережитое представилось ему в полный рост – катастрофой и позором. Что случилось? Его смешали с грязью, высмеяли, выгнали из окрисполкома, и, конечно, это станет известным в редакции, это сделает его отверженным и презренным. Перед его глазами стояло брюзгливое, ненавистное лицо Шмырева, в ушах отдавался, множился, грохотал смех посетителей. Он готов был убить себя. Нет, зачем, зачем он сунулся в «Маяк»? Какая угодно работа лучше, чем репортаж…
– Цыпленок жареный, цыпленок пареный… – И он стукнул себя кулаком в лоб.
Затем его охватила ярость. Как посмел Шмырев, как посмел этот бюрократ издеваться над ним! Он слово за словом припомнил все сказанное Шмыревым, нашел безусловно уничтожающий ответ на каждую его выходку, заставил всех посетителей, весь мир издевательски хохотать над посрамленным Шмыревым и вдруг застонал от стыда. К чему эта воображаемая баталия, этот поединок с тенью? В жизни-то, в жизни Степан растерялся, как щенок, не смог защитить свое достоинство и теперь тешит себя побрякушками. Глупо, дико, позорно!
Итак, что же нового? Ничего нового на ближайшую вечность не предвидится. Вот только Чацкий сошел с ума, а литработник Киреев перестал быть сотрудником «Маяка» после полудневного испытательного срока… И Степан затих, успокоился, если можно назвать спокойствием мрачную безнадежность.
То, что он увидел, сидя в тени тополя на скамье, вначале не заинтересовало его, будто происходило очень далеко, вне жизни. В поле его зрения очутился медленно плывущий ялик. Экипаж ялика состоял из трех загоревших парней в трусиках. Один из них навалился грудью на борт и вглядывался в воду. Почти во всю его спину был густо вытатуирован синий крест – знакомое всем морякам «средство от смерти под волной». Другой парень осторожно подгребал, не поднимая весел над водой; третий правил, положив руку на плечо румпеля.
– Табань! – скомандовал парень, смотревший в воду, радостно выругался, вскочил на ноги, и Степан узнал Виктора Капитанаки, своего соседа, черноглазого красавца.
– Виктор, что ищешь? – окликнул Степан.
Парень в дружелюбной улыбке показал все тридцать два ослепительных зуба.
– Шукаем железную кефальку, эфенди! – ответил он.
Ловцы таинственной железной кефали занялись своим делом, не обращая на Степана внимания. Один за другим они бросались за борт, надолго исчезали под водой, появлялись вновь с выпученными глазами и сразу же начинали яростно ругаться. Таким образом детально обсуждался вопрос, как овладеть «штуковиной». Что за «штуковина»? Из ругани парней можно было уразуметь только то, что она здорово большая, здорово тяжелая и здорово зарылась в грунт. Экипажем ялика понемногу овладевали сомнения – ни в жизнь не совладать с этой «штуковиной». Азартный Виктор проклял товарищей и свою душу; держа конец манильского троса в зубах, прыгнул за борт, нырнул, появился снова, держа трос в руках, и забрался в ялик.
– Берись, лайдаки! – приказал он.
По-видимому, он подцепил «штуковину».
Все трое ловцов взялись за трос, выбрали слабину, стали тянуть, и ялик завертелся вокруг туго натянутого троса, как вокруг оси. Тщетно! «Штуковина» оставалась на дне бухты, хотя юнцы ругались по-матросски, пространно.
Быстро раздевшись, Степан хлопнул по бедрам, подпрыгнул, шлепнув себя пятками, бросился в воду и пырнул.
Здесь было неглубоко. Лучи солнца, ставшие в густой поде золотисто-зелеными, освещали на дне крупный песок-хрящ, затонувшие обломки дерева, покрытые сизой водяной пылью, и пустые консервные банки, казавшиеся очень большими. Тут и там серебряными стрелами проносились стайки рыбешек.
Он сразу нашел то, что ловцы называли «железной кефалью» и «штуковиной», – большой якорь адмиралтейской модели, покрытый многолетней бугристой ржавчиной, вероятно потерянный штормовавшим судном. Степан подергал трос, заведенный Виктором в серьгу якоря, отпустил морской узел и, ударив ногами в дно, пробкой выскочил на поверхность. Легкие разрывались, в ушах грохотало и звенело.
– Маралы, сто лет будете крутиться! – крикнул он. – Есть у вас конец длиннее?.. Давай сюда, быстро!
Парни почувствовали в Степане организатора и подчинились. Виктор протянул ему небольшую бухту троса. Набрав воздуху, Степан нырнул и продел конец троса в серьгу, взяв якорь как бы в петлю. Не выпуская петли из рук, делая ее все длиннее, Степан доплыл до набережной, взобрался на стенку и завел спаренный трос за чугунную причальную тумбу.
Парни присоединились к Степану; он изложил план кампании:
– Якорь торчит штоком от берега. Лапа глубоко забрала грунт. Надо тянуть якорь к берегу – только так и можно вывернуть его из грунта. Шток якоря послужит рычагом. Простая физика, кто понимает… Берись, пираты!
Все четверо, черные и мускулистые, стали тянуть, как бурлаки, до треска в пояснице.
Две первые попытки ни к чему не привели. Казалось, что затеяно невыполнимое. Четыре сердца хотели вырваться из груди.
– Надо тянуть якорь немного в сторону, вкось, – догадался Степан.
– Обратно физика? – недоверчиво спросил Виктор.
– И окончательно, – заверил его Степан.
Они прошли несколько шагов в сторону и снова взялись за дело с молчаливым ожесточением.
Чудо! Трос туго пошел, точно стал резиновым, потом резко дернулся. Это означало, что якорь уступил, вылез из грунта и упал на грунт плашмя. Победа!
Все перебрались в ялик. Степан остановил его над якорем и завел один конец троса с правого борта ялика, другой – с левого. Разделившись на партии – два человека на каждый конец, – они совершили второе чудо – подтянули якорь под самый киль заметно осевшего ялика. Здесь тоже пришлось повозиться, но чего не сделаешь, когда окончательная победа уже в руках! Виктор нырнул и вернулся с донесением, что якорь висит под килем, будто всегда там и был.
– Ай, спасибо вам за урожай! – словами уличной песенки поблагодарил он Степана и пожал его руку своей мокрой рукой.
– Оттабаньте якорь на приглубное место, и дело в шляпе, – сказал Степан. – Куда вам надо, хлопцы?
– Металлолому сдаем, – сказал один из ловцов.
– Ша тебе, нехай пидождет Металлолом! – шумно возразил Виктор. – Он только за пуды платит, а это же настоящий якорь. Такой якорь «Альбатрос» с поцелуем возьмет. А?
– Что за «Альбатрос»?
– Артель – шхуны-моторки ремонтирует, из барахла добро делает. Вон там… – Виктор указал пальцем в дальний конец бухты и затем предложил Степану: – Эфенди, давай в нашу ватагу на полтора пая!
Степан выбросился из ялика, в две саженки добрался до набережной, запрыгал на одной ноге, мотая головой, чтобы выгнать воду из ушей и просушить волосы, оделся и причесался. Ялик уже был далеко; двое ребят гребли, Виктор сидел на руле с синим крестом-татуировкой почти во всю спину.
Возня с якорем и купанье успокоили Степана настолько, что он смог без особых колебаний явиться в редакцию – будь что будет!
В общей комнате литработников, затянутой синим табачным дымом, журналисты занимались своим делом, готовя вторую на дню решающую партию информации. Низко склонившись к столу, строчил Сальский. Он едва заметно кивнул Степану и презрительно скривил тонкие губы. Возле окна, отвалившись на спинку стула, сидел Гаркуша, репортер, обслуживавший биржу труда и профсоюзы, – длинный и костлявый человек с серыми усами, точная копия Дон-Кихота. Перечитывая свою рукопись на бесконечной полоске бумаги, Дон-Кихот дымил толстой самокруткой. За соседним столом пристроился паренек, о котором Степан случайно узнал накануне, что он под руководством ответственного секретаря редакции Пальмина обслуживает отдел рабочей жизни и быта и что его зовут Одуванчиком. Удачное прозвище! Тонкий, круглоголовый паренек с пушистыми рыжеватыми волосами действительно напоминал одуванчик. Сейчас он писал или делал вид, что пишет, следя за каждым движением Пальмина.
Секретарь редакции Пальмин, чистенький, в рубашке апаш, миловидный, с черными усиками-коготками, с аккуратнейшим пробором, разделившим жесткие, блестящие и волнистые волосы на две равные части, резко черкнул пером, уничтожив две трети рукописи.
– Наконец-то! – Он указал Степану на кресло возле своего стола и обратился к Одуванчику: – Скажи, Перегудов, ты убежден, что нормальный человек может засучить руки в карманы?
– А почему нет? – болтая пером в чернильнице, с показным равнодушием ответил покрасневший Одуванчик.
– Нет, послушайте, корифеи! – потребовал внимания Пальмин. – Ваша многообещающая смена сообщает, что «мастер ходит по цеху, засучив руки в карманы и ругаясь на ходу». И еще: «Несознательные элементы приносят в столовую самогон и возбуждаются из-под полы». Такие перлы дарит вселенной человек, пишущий сонеты о коммунистических субботниках.
– Мои сонеты абсолютно никого не касаются, – пробормотал Одуванчик. – Наумов говорит, что надо сохранять особенности авторского языка.
– Сохранять особенности языка или неграмотность? Что ты плетешь! – вызверился на него Пальмин.
– Словом, засучь его мастера в корзину и не мешай работать, – сказал Сальский.
– Нет, я хочу наконец узнать, долго ли мне еще придется, ругаясь на ходу, вылизывать пачкотню поэта и возбуждаться? Перепиши! – Пальмин швырнул Одуванчику беспощадно исчерканную рукопись и с разгона принялся за Степана. – Конечно, мне неприятно вмешиваться в вашу жизнь, но потрудитесь наведываться в редакцию пораньше, чтобы сдать самое важное в первую партию набора. Кажется, я говорил вам об этом вчера… Чем вы порадуете нас? В субботнем номере «Маяк» обычно дает хронику «В окрисполкоме» с боевичкой, маленькой статейкой по какому-нибудь ведущему вопросу. – Он закончил с особым выражением: – Так что же нового?
– Гы!.. – усмехнулся Гаркуша.
С таким ощущением, будто ему вылили кружку кипятка за ворот, Степан вытащил из кармана записную кремовую книжечку с тоненьким карандашиком в петельке. Увидев это щеголеватое орудие производства, Пальмин с трудом подавил улыбку и сел поудобнее, опершись на локоть, как человек, приготовившийся скучать долго и терпеливо.
– Сегодня у меня немного, – начал Степан почти шепотом. – Главный бухгалтер горкомхоза рассказал мне о путанице в безналичных расчетах. Он говорит, что бюрократы из финотдела и банка…
– Бюрократам от природы свойственно жаловаться друг на друга, – изрек Пальмин. – Откуда вы взяли, что газета должна вмешиваться в междуведомственные склоки?
– Вчера в горкомхозе состоялось очередное заседание кружка научной организации труда – «нот», – без боя обратился к следующей теме Степан.
– А вот и нот! – срифмовал Пальмин. – Из вас брызжут сенсации, Киреев. Кстати, где их нет, нотовских кружков, и какую пользу приносит эта дурацкая затея?
Послышался ровный, умышленно гнусавый голос. Зажав кисти рук между коленями, подняв глаза к потолку и покачиваясь, Одуванчик читал:
– «Нот – это не роскошь, не жир, а самая насущная необходимость, вызванная нашей нищетой, нашей технической отсталостью и слабой обученностью рабочих…» «В стране крестьянской, малоподвижной по своему духу, впитавшей прочно систему «авось» да «небось»…»
– Прекрати свое бормотание, шут! – стукнул кулаком по столу Пальмин.
– Автор запрещает цитировать наиболее удачные места из его блестящей статьи?.. Удивительно! – изумленно расширил глаза Одуванчик.
– Ну и память! Цени природные дарования, Пальмин! – с ядом в голосе заметил Сальский.
– Довольно болтать! Не редакция, а толкучка! – Взбешенный Пальмин снова взялся за Степана, глядя на него чуть ли не с отвращением: – Я в сотый раз спрашиваю: что у вас есть из окрисполкома? Понимаете, существует такое учреждение, играющее в нашей жизни некоторую роль: окр-ис-пол-ком.
– Из окрисполкома у меня нет ничего. – Степан решительно закрыл и спрятал записную книжку. – Сегодня я только знакомился с людьми, входил в курс дела.
– К сожалению, газета не может ждать, пока вы войдете в курс дела. Газета сама привыкла выходить каждый день, хоть лопни! – скаламбурил Пальмин. – Итак, на третьей полосе обозначилась дыра на две колонки до подвала. Ничего подходящего в запасе нет. Мерси, работнички!
– Положим, у тебя в столе уже пять дней валяется статья о клубе моряков, – задумчиво напомнил Гаркуша. – Лежит она, як та могильная каменюка, а материал добрый, будь я турок!
– А чем заткнуть остальные сто двадцать строчек? Моими пальцами? Что ты молчишь, Сальский, экс-король репортажа?
– Если я молчу, значит, у меня есть к этому основания.
– Ну, конечно, есть основания и нет сотни несчастных строчек.
– Предположим…
Степан почувствовал себя прямым виновником аварии. Отчаяние толкнуло его на сумасшедший поступок. Он сказал, словно прыгнул в пропасть:
– Я могу написать зарисовку… Зарисовку о подводной артели.
– Что это? – недоверчиво насторожился Пальмин. – Подводная артель? Подводная в том смысле, что она имеет дело с водой, а не разъезжает на подводах, так я вас понимаю?
– Да… Несколько парней, хороших пловцов, достают металлический лом со дна бухты. Попадаются интересные вещи – например, потерянные якоря. Я сам видел… Артель сдает свои находки Металлолому или «Альбатросу».
– Подводная артель?.. Это почти звучит, – решил Пальмин. – Слышишь, Сальский, дебютант залез в твою мокрую вотчину и раскопал штучку.
– Одиннадцатая заповедь – не зевай! – ухмыльнулся Гаркуша.
– Напишите об этом сто десять талантливых строчек, Киреев, – уцепился Пальмин. – Только нужно дать именно зарисовку, а не шухой шухарь. Не понимаете? Нужно дать не сухой сухарь, а живую зарисовку, с диалогом и пейзажем в рубрику «Жизнь гавани». Это будет компенсация читателю за профкирпич о клубе моряков… Гаркуша, посмотри набор клуба и верни в чернильницу пятнадцать строк воды. В общем, такая подборка будет читаться. Делайте, Киреев, зарисовка должна быть здесь поскорее! – Он хлопнул по столу.
Взволнованный Степан сел писать. Одуванчик очистил ему место на своем столе и дал хорошей бумаги; Сальский положил ему под локоть записку: «Если еще сунетесь в бухту, я накормлю вас толчеными булавками! На первый раз великодушно прощаю. Артелей по сбору металла организовалось три. За неделю натаскали около двух тысяч пудов. Есть любопытные находки – например, медные приборы корабельного управления, огрызки шхун, барж, катеров. Хотел дать в воскресный номер, – вы перехватили, бандит! Гонорар пополам!»
Через полтора часа Степан положил на стол ответственного секретаря свою первую в «Маяке» работу. Он сделал это со страхом. Никогда ему не приходилось писать так быстро.
– У вас приличный почерк не только для анкеты, но и для обычной жизни. Наборщики разберутся, – отметил Пальмин.
– Ну как? – спросил Сальский, уже сделавший свою информацию и просматривавший газеты.
– Подойдет, – решил Пальмин. – Местами растянуто. Здесь сто тридцать, а нужно сто десять строчек. Впрочем, это делается так… – Его перо взвизгнуло. – Завтра, Киреев, загляните в редакцию пораньше утром – может быть, получите какие-нибудь задания.
– Я был уверен, что вы новорожденный гений! – восторженно шепнул Степану Одуванчик. – Нет, Чацкий не сошел с ума. Завтра утром я тоже забегу в редакцию, и мы поговорим. Хорошо? Ведь вы комсомолец, вы будете в типографской ячейке?
Степан крепко пожал его руку.
– Собрались домой, товарищ Киреев? Нам по пути, – сказал Сальский.
Они вышли на улицу.
